Глава 1
МУЖ И ЖЕНА
Вспоминаю обычный день 1916 года. Приближался день рождения немецкого полковника. Слухи об этом достигли наших ушей, впрочем, я никогда не выяснял, каким образом срабатывает сарафанное радио. Между нами и немцами пролегало около двухсот метров смертоносной земли. И если бы кому-нибудь захотелось понять, насколько смертоносной была эта земля, достаточно было приподнять над траншеей винтовку с насаженной на нее фуражкой, чтобы тут же услышать свист пуль. Однако мы не были обделены слухами, новостями и сообщениями о любых незначительных событиях, происходивших у немцев. Мы знали о немцах, а они о нас практически столько же, сколько знают друг о друге две семьи, живущие по соседству в маленьком провинциальном городке.
День рождения немецкого полковника приходился на четверг. Стоило ли нам нарушать их спокойствие в этот день? Они собирались выпивать и закусывать, а кому понравится быть убитым во время веселья? В ответ на любезность с нашей стороны они не тревожили в подобные дни и нас.
Как-то я увидел группу уланов, склонившихся над чем-то. Они довольно хихикали, но, увидев меня, пришли в явное замешательство. Один из уланов тут же спрятал какой-то предмет за спиной.
– В чем дело, парни?
Они молчали.
– А ну-ка, покажите, что вы там прячете.
Улан неохотно протянул мне маленького бумажного змея. У меня были бы большие неприятности, если бы вышестоящий офицер увидел в небе эту игрушку.
Только я об этом подумал, как улан сказал:
– Господин поручик, мы разорвем и выбросим змея.
– Лучше отдай-ка его мне, – скомандовал я.
Улыбаясь, словно ребенок, пойманный на шалости, он протянул мне змея.
К змею, склеенному из газеты, был приделан самодельный конверт, в котором лежал мятый листок бумаги. На листке была очень схематично нарисована молодая девушка в непристойной позе перед немецким капралом. Под рисунком располагалась надпись: «Клара дает тебе отставку. Ха! Ха! Ха!» Каким-то образом уланы узнали о неудаче, постигшей немецкого капрала с Кларой.
– Нельзя отправлять письма врагу, – строго сказал я. – Прекратите свои шалости.
– Но ведь они шутят над нами, – хором возразили парни. – Во время боя мы воюем с ними, но ведь сейчас мы не воюем. Мы занимаемся этим шутки ради.
Я молча забрал у них змея, понимая, что они наверняка сделают нового и запустят его к немцам. Если бы я не был офицером, то поступил бы именно так.
Иногда мне казалось, что, если бы офицеры с обеих сторон ушли в отпуск, русские и немецкие солдаты, словно две группы школьников, бросились вместе играть и веселиться. Причем играли бы до тех пор, пока кто-нибудь из офицеров не вернулся и не одернул их: «Прекратите, прекратите сейчас же. Вы что, не знаете, что находитесь в состоянии войны?»
Я – поляк и вступил в русскую армию в качестве добровольца. Великий князь Николай[1] выпустил манифест, согласно которому в случае победы союзников Польше обещалась свобода.
Руководствуясь чувством патриотизма, я пошел воевать. Ведущие державы поступили точно так же, пообещав свободу Польше, и многие поляки пошли воевать на их стороне. Таким образом, поляки сражались против поляков, однако все они руководствовались чувством патриотизма и любви к Польше, одними и теми же идеалами.
В нашем полку нас, польских уланов, было двести человек – крошечная доля чужеземцев в составе огромной русской армии, отделенная даже от польского пехотного легиона. Во время войны и позже, во время революции, мы беспорядочно перемещались, всегда несколько отделенные от остальных поляков. Хотя мы воевали и гибли, но в действительности оставались зрителями.
Нам были ближе поляки, воюющие в немецкой армии, чем русские, в армии которых мы воевали.
И мы испытывали к русским большую враждебность, чем, например, к австрийцам; русские никогда не видели в нас братьев. Они относились к нам как к побежденному народу. Они не то чтобы ненавидели нас – просто не замечали.
Но мне нравились русские солдаты, и они платили мне той же монетой. Пару раз они спасли меня от неприятностей, и я был благодарен им за это. Как офицер, я находился в более выгодном положении. К примеру, если требовалось залечь в засаде и в распоряжении трех человек были камень, грязь и вода, то офицеру доставался камень, унтер-офицеру – грязь, а солдату – вода.
Осенью 1916 года наш уланский полк находился примерно на полпути между Черным и Балтийским морями. За нами раскинулись огромные российские просторы. Темные беспокойные мысли волновали тихую душу России. Со временем этим мыслям было суждено окрепнуть и двинуться по стране, словно могущественным гигантам с руками и ногами из стали. Они уничтожили старый строй и на этом месте провозгласили новых богов и выдвинули новых вождей.
Но все это было еще впереди. Сейчас на нашем фронте царило относительное затишье. Офицеры и солдаты, не считая печальных обязанностей, связанных с ранеными, и еще более мрачных обязанностей, связанных с убитыми, занимались обычной рутинной работой. Наступило время для раздумий и разговоров. Мы все получили возможность обдумать то, что произошло за прошедшие два года, и спросить себя: «Где же я окажусь еще через два года?»
Известие о неудачном любовном опыте немецкого капрала было довольно забавным. В течение нескольких недель уланы говорили на эту тему, смеялись над капралом, но на войне веселый смех незаметно сменялся истерическим, затем переходил в вопли и заканчивался мертвой тишиной – обращением к мыслям и бесконечным вопросам.
Около шести утра пришел приказ привести полк в боевую готовность. Мы должны были занять некую деревню, расположенную в получасе езды верхом.
Немцы без труда заняли эту деревню и удерживали ее в течение двух дней. Мы получали время от времени подобные задания, которые напоминали нам, что мы находимся на войне. Данная деревня не представляла никакой ценности и не имела стратегического значения.
В семь часов утра все было закончено: мы заняли деревню, немцы отступили. В деревне проживало порядка пятидесяти человек, одни старики и дети. Мы готовились провести приятный вечер и надеялись хорошо выспаться ночью.
Позже, в условиях полной секретности, в деревне появились русские артиллеристы. Они установили три зенитных орудия, накрыли их брезентом в зелено-желто-черных пятнах. Благодаря камуфляжу орудия должны были слиться с окружающей природой. Но спустя мгновение после установки орудий с немецкой стороны последовал ураганный огонь. Зенитная батарея была уничтожена за полчаса.
Все это было странно. Мы действовали стремительно. В шесть утра, получив приказ о взятии деревни, мы уже в семь утра захватили ее. Прошел только один час. Зенитная батарея появилась в деревне с соблюдением полной секретности, однако была мгновенно уничтожена. Ситуация показалась нам крайне подозрительной.
Мы получили задание выяснить, что не так с этой деревней. Мы исследовали не только саму деревню, но и несколько километров в округе в поисках каких-либо коммуникаций.
На дне ручья мы обнаружили изолированный провод и, следуя вдоль этого провода, пришли к сараю. Провод пройдя под полом сарая, поднимался по стене и заканчивался в туше теленка, подвешенной к балке. Внутри туши располагался телефонный аппарат. Самое необычное место в мире для телефонного аппарата, однако именно там он и находился.
Нам стала ясна задуманная комбинация. Немцы заняли деревню, чтобы провести телефонную линию, и через два дня ушли.
Сарай принадлежал крестьянской чете; муж был поляком, а жена немкой. Обоим было за сорок; муж немного старше жены. Когда их пришли арестовывать, они еще спали. Сразу же было назначено заседание военного трибунала.
Суд проходил в полуразвалившемся, грязном домишке. Зияющие оконные пролеты были частично забиты досками, а частично занавешены конскими попонами. Я дежурил снаружи и, подняв попону, заглянул в комнату. За столом сидели три офицера. Помещение освещалось двумя свечами, стоящими на столе.
Офицеры сидели, поставив локти на стол и опустив на скрещенные руки голову. Они выглядели невероятно утомленными, словно чернорабочие, проработавшие всю ночь и уставшие настолько, что утром у них уже не было сил, чтобы отправиться домой.
Офицеры хотя и вели допрос крестьянской пары, в душе понимали всю бессмысленность этой акции, заранее зная, что должно произойти.
– Сколько вам лет?
– Где вы родились?
– Какой вы национальности?
И наконец, последний, главный вопрос:
– Виновны или нет?
Мужчина упорно молчал. Он опустил голову, словно испытывал чувство стыда. Но прежде чем офицер, председательствующий на суде, успел задать этот последний вопрос женщине, она разразилась яростной речью. Женщина была слишком возбуждена, чтобы говорить на одном языке. Она изливала потоки ненависти, мешая польские, русские и немецкие слова. «Я родилась в Силезии и вышла замуж за поляка! – кричала она. – Я любила его, но не страну, в которой мне пришлось жить вместе с ним. Моя семья пострадала от войны. Отец братья – все убиты». В течение десяти минут она посылала проклятия в адрес сидящих перед ней офицеров, всей армии в целом, российского императора, всего мира.
Согласно правилам трибунала обвиняемый должен прямо ответить на вопрос, виновен он или нет. Никакие другие слова не имеют ровным счетом никакого значения. Время от времени, когда женщина делала паузу, чтобы восстановить дыхание, звучал спокойный голос майора:
– Виновны или нет?
Женщина торопилась излить свои чувства и не отвечала на вопрос.
– Виновны или нет?
Монотонно звучащий вопрос, произносимый с механической настойчивостью граммофона.
Слова, произнесенные на одном дыхании, в конечном итоге превратились в поток бессвязных звуков, напоминающих крики животных.
– Виновны или нет?
Муж начал подталкивать ее локтем в бок, пытаясь остановить поток бессвязной речи, чтобы она наконец ответила на вопрос относительно виновности. Похоже, жена поняла, что от нее требуется, и, сделав паузу, выкрикнула:
– Да, да, я виновата, но не больше, чем вы! Вы, убившие всех моих родных! Я хотела это сделать и сделала бы снова.
К полуночи свечи оплыли, приняв какие-то фантастические очертания. В сизом от чадящих фитилей воздухе виднелись темные силуэты присутствующих на суде. Председатель посмотрел в глаза сидящего справа офицера, а затем перевел свой взгляд на офицера, сидевшего от него по левую руку, и записал в протокол: «Виновны».
Офицеры встали.
Женщина продолжала говорить, даже когда солдаты стали выводить их с мужем из дома. Муж пытался успокоить жену, но она не обращала на его слова никакого внимания. Постепенно их силуэты растаяли в темноте, но я еще долго слышал женский голос.
Затем я опять увидел их, часов в шесть утра. Занимался рассвет. Землю окутал туман. Взвод солдат вывел женщину и мужчину из деревни в поле. Солдаты передвигались с трудом; их тяжелые ботинки увязали в мягкой, влажной земле.
Мы остановились в небольшом овраге под березами, такими высокими и гибкими под легким утренним ветерком, словно были не деревьями, а отражением в воде. Никто не произносил ни слова. Стояла полная тишина. Во время процедуры приведения приговора в исполнение воцарилась абсолютная тишина, наполненная особым значением. Команды отдавались тихим голосом, почти шепотом. Офицер зачитал решение суда. Его голос дрожал. Я не слышал слов, находясь на расстоянии десяти метров от офицера.
Мужчина стоял опустив голову и, казалось, искренне переживал свою вину. Лысый, с орлиным носом и пушистыми усами, он удивительно напоминал Ницше. У него были красные, натруженные руки пахаря, и он то сжимал пальцы в кулаки, то разжимал их. Мне казалось, что я вижу слезы на его лице, но, возможно, это были просто капли дождя.
Женщина уже покончила все счеты с жизнью. Есть люди, которые умирают по собственному желанию еще при жизни. Их органы продолжают функционировать, в юридическом смысле они числятся среди живых, но на самом деле они уже мертвы. Ее душа умерла после того, как она на высочайшем подъеме произнесла свою речь в ночи. Мы, повидавшие так много трупов, понимали, что означает безжизненное выражение открытых глаз, устремленных в одну точку. И даже если вы находитесь именно в той точке, куда устремлен взгляд, человек вас все равно не видит. Женщина смотрела, но ничего не видела. Она крепко прижимала к груди концы большого платка, накинутого на голову. Утро было холодное.
После прочтения приговора унтер-офицер подошел к женщине и что-то тихо произнес. Я не слышал что, но догадался, что он сказал: «Если вы хотите помолиться, у вас есть пять минут». Священника не привели. Унтер-офицер был недоволен отсутствием священника, это было явным нарушением процедуры. Как же так, нет священника. Я видел, что его угнетает подобное положение вещей. «Если осужденные выражают желание совершить последний церковный обряд, то им должна быть предоставлена такая возможность», – гласят армейские правила. Но ведь священника нет! Что же делать? Унтер-офицер пребывал в смятении.
Женщина стояла неподвижно, как статуя.
Повисла неловкая пауза. Мы не знали, желают ли они помолиться. Нам не хотелось мешать им, но в то же время мы не могли отойти от них. Кое-кто из солдат начал притопывать ногами, то ли чтобы согреться, то ли от нервного возбуждения.
Ко мне подошел унтер-офицер и, немного помолчав, неожиданно задал дурацкий вопрос:
– У вас удобная комната?
– Да, достаточно удобная.
Офицер несколько раз бросал взгляд на свои часы. Не уверен, что он выдержал пять минут; подозреваю, прошло всего минуты три.
Муж с женой не молились. Они ничего не делали, просто стояли и ждали.
Офицер кивнул мне.
Я кивнул унтер-офицеру.
Унтер-офицер с особой лихостью щелкнул шпорами и отдал честь. Вообще-то это было ему не свойственно; унтер-офицер был ленивым парнем, считавшим, что любой офицер будет счастлив заполучить его в качестве унтер-офицера. С каменным лицом он прошел несколько метров до осужденных, остановился и что-то тихо сказал мужчине.
Мужчина кивнул и очень робко протянул жене руку. Медленно-медленно она стала поворачивать голову. Уже совсем рассвело, и я, наконец смог разглядеть ее лицо. Густые брови. Узкая полоска плотно сжатых губ. Лицо такого же цвета, как грязный снег, лежавший под нашими ногами.
На ее лице не отражалось ни боли, ни страха. Повернувшись к мужу, она устремила на него пристальный взгляд, однако никак не отреагировала на протянутую им руку. Слегка помедлив, он сам бережно сжал ее безжизненно висящую руку. Мужчина стоял спиной ко мне, и я увидел, как его плечи согнулись и затряслись. Его трясло все сильнее. Словно провинившийся ребенок, он втянул голову в плечи и негромко зарыдал, припав к плечу жены. Ах-ах-ах, такие звуки вылетают из-под топора, вонзающегося в ствол большого дерева. Ах-ах-ах!
Рыдания мужа не произвели на женщину никакого впечатления. Она по-прежнему неподвижно стояла, неловко повернув голову в сторону мужа. Однако взгляд ее был обращен не на мужа, а поверх его головы, в никуда.
Женщина с мертвенным спокойствием двинулась в сторону грубо сколоченной стремянки, стоящей под деревом.
Муж, неожиданно потерявший опору, с трудом удержался на ногах. Он все еще рыдал, но звуки становились все глуше.
За прибавку нескольких дней к отпуску солдат-пехотинец вызвался привести приговор в исполнение. Трудно было заподозрить этого немолодого уже человека, простого крестьянина, имевшего жену и пятерых детей, в жестокости. Вероятно, в жизни ему уже приходилось пару раз расправляться с конокрадами, поэтому он сам вызвался свершить правосудие. Никто его об этом не просил.
Он поднялся на импровизированную стремянку и повернулся к женщине. Она попыталась вскарабкаться, опершись одной рукой, а второй рукой по-прежнему крепко прижимая платок к груди. Ничего не получилось. Тогда она сменила руку, но и это не помогло.
– Сними платок, сестра, – мягко посоветовал ей солдат.
Женщина последовала его совету. Теперь стало понятно, почему она так упорно куталась в платок. Длинную черную юбку она надела прямо на ночную рубашку. Когда их с мужем пришли арестовывать, они уже лежали в кровати. Она успела только нацепить юбку и взять платок. Теперь, когда она сняла платок, стали видны ее согнутые плечи. Всю жизнь эта женщина занималась тяжелым крестьянским трудом. Трудно было назвать ее руки женскими. Темные, натруженные, с плоскими ладонями и пальцами, искривленными ревматизмом. Помогая себе двумя руками, она поднялась на ступеньку, на которой уже стоял солдат.
Я не успел опомниться, как солдат что-то быстро сделал вокруг головы женщины и с глухим стуком спрыгнул со стремянки на землю. В следующий момент он выбил лестницу из-под ее ног. Словно птица, расправляющая крылья, женщина каким-то невероятно изящным движением расправила руки. Вот они медленно потянулись к ее горлу, но на полпути застыли и опали вниз. По ее телу пробежала судорога. Она дернулась в последний раз. Открылся рот. Голова упала на грудь. Несколько мгновений – и все было кончено.
Я не мог отвести глаз от застывшей фигуры. Я не испытывал никаких чувств: моя душа, как и руки, со временем огрубела. Шел второй год войны, и я понимал, что нет другого выхода. Тут уж ничем не поможешь. Законы военного времени, общечеловеческие законы и, я был уверен, Божий закон оправдывали эту процедуру приведения приговора в исполнение. На моем месте мог оказаться любой другой, но мне крупно повезло, что в этот день именно я оказался на месте казни.
Вдруг три улана прошли мимо меня. Я проводил их глазами и увидел, как они подошли к мужчине, неподвижно лежащему на земле. Он упал – может, от слабости, а может, умер.
Уланы очень аккуратно подняли его и затащили на стремянку. Солдат, выполнявший обязанности палача, надел мужчине петлю на шею. Уланы отпустили мужчину, и он повис в петле, не подавая признаков жизни. Палач выбил стремянку из-под ног повешенного, но я думаю, что к тому моменту мужчина был уже мертв.
За все это время никто не проронил ни слова.
В полной тишине мы медленно отправились обратно в деревню через чавкающее под ногами поле. Мне показалось, что оставшиеся в деревне солдаты жалели нас, поскольку нам пришлось до завтрака два раза пройти по грязному полю.
Мой приятель, корнет Шмиль, высунувшись в окно, закричал:
– Скорее, отец, завтрак готов!
Жизнь продолжалась.
Спустя несколько дней я почти забыл эту историю. Однако через год сцена казни неожиданно встала у меня перед глазами. Не знаю почему, но я вдруг ярко, во всех деталях вспомнил это холодное утро, женщину, устремившую безжизненный взгляд поверх голов, плачущего мужчину.
Через два дня после казни мы уже полностью обустроились на месте. Офицеры опять играли в карты и рассказывали по второму кругу свои излюбленные непристойные истории. Всем уже давно надоели эти старые истории, но никому не приходило в голову сочинить новые.