Глава 1
Первая ходка
Взлет. Падение. Снова взлет.
Устремляя свой взгляд вперед
Вижу скал и пропастей череду
Кто я? Куда и зачем иду?
Расшибаюсь и вновь встаю
Веру теряю и обретаю
Тот ли путь я избрал?
Мозг мой сомненья терзают
Урла[1] с Речного
Впервые я попал в тюрьму в 1979 году за квартирные кражи. Хочу заметить, что в те далекие застойные годы трудиться по «слесарной части» было значительно легче и выгоднее, чем сейчас. Во-первых, не было железных дверей, хитроумных запоров. Не было и охраны в подъездах.
Во-вторых, в эпоху тотального дефицита продать можно было все, что угодно. Одежду, косметику, телевизоры, магнитофоны, сервизы… только давай. Ведь магазинные полки были абсолютно пусты. К чести «самой читающей страны в мире» – моментально разбирали книги. Особым спросом пользовались альбомы живописи. Это сейчас актуальны только деньги и драгоценности. Да и те возьмут лишь за полцены.
Почему пошел на кражи? Я учился на факультете журналистики МГУ. Со мной постигали азы «второй древнейшей» дети таких акул пера, как Альберт Каверзнев, Эдуард Мнацаканов, необычайно красивая внучка испанской пассионарии Долорес Ибаррури. На параллельном курсе учился Дмитрий Воскобойников, ставший крупным чиновником в агентстве «Интерфакс».
Я с детства был испорченный ребенок.
Честно говоря, я оказался совершенно инородным телом в этой центровой компании блестящих мажоров. У них были другие интересы и разговоры, которые я не мог поддержать. Мне ни о чем не говорили названия иностранных групп. Я слушал Аркадия Северного и вокально-инструментальный ансамбль «Синяя птица». По их классификации я был типичным «country people» – человеком с окраины. Мою малую Родину они презрительно называли «Ручной Фак зал». В их общество я точно не вписывался. А носить джинсы мне хотелось такие же, как у них.
«Я пришел к тебе под кайфом
в модных джинсах "супер райфл"
Мы с тобой в кровать легли
в самых модных джинсах "Lee"»
Родители в воспитательных целях держали меня в черном теле. Карманных денег у меня практически не было. Сначала я их просто отнимал по мелочи…
А потом надумали с другом Ваней подломить пару хат. Нас никто ничему не учил. До всего доходили сами, начитавшись детективных романов Аркадия Адамова. Отчетливо помню, как на мгновенье замер перед открытой подельником дверью первой чужой квартиры. В этот короткий миг я понял, что все в моей жизни теперь пойдет по-другому, и пути назад больше нет. Порог этой хаты стал моим Рубиконом.
Приехав после первой кражи в университет, я сказал близкому мне сокурснику: «А теперь мы посмотрим, как работает советская милиция». Оказалось, что работает она хорошо. Взяли нас довольно быстро. Вальяжной походкой, помахивая модным в то время портфелем дипломат, я направлялся на факультет журналистики грызть гранит науки. Рядом резко затормозила черная «Волга» и два дюжих сыщика мгновенно закинули меня на заднее сиденье. Одним из них был будущий начальник 126-го отделения милиции Михаил Перцев, а вторым старый опер по фамилии Чумак. Он давно присматривался ко мне и не раз допрашивал за всевозможные подростковые бесчинства. В раздражении я посвятил ему стихотворение:
Ну что ж, начнем беседу, змей
Сказал Чумак мудной
И лица всех моих друзей проплыли предо мной…
Дальше не помню. Листок со стишком отшмонали при обыске. Мои вирши немало повеселили местных околоточных.
Наши дороги пересекутся вновь через долгих одиннадцать лет. А пока мне пришлось постигать совсем другие, никак не связанные с журналистикой, науки.
На суде присутствовала знаменитая в то время Ольга Чайковская, журналистка «Литературной газеты», пишущая на криминальные темы. В перерыве, вопреки правилам, погоняла чаи в комнате судебных заседателей. Не знаю, о чем уж они там калякали, но срок нам дали божеский – по два с половиной года.
Автор, Сусел, Дусик. Москва, улица Дыбенко. 1977 год.
Перед каждым, оказавшимся в местах лишения свободы, стоит выбор, какой образ жизни вести. Этот выбор обуславливается как личными качествами человека, так и условиями, в которых он находился на свободе.
Допустим, в Москве в те времена существовала система прописки, при которой ранее судимые не могли вернуться в отчий дом. Их высылали за сто первый километр, в Москве находиться они не имели права, но к семьям, женам, детям, матерям все равно тянуло. И они возвращались, нарушая паспортный режим. Если дважды их ловил участковый и выносил предупреждения, на третий раз – срок один-два года. Называли их «чердачники». Тысячи людей сидели ни за что, только за любовь к своим семьям. Так советская власть очищала Москву от судимых. И нам, молодой шпане, не от кого было узнать что-то о тюрьмах и лагерях, о Ворах и суках… Информацию о преступном мире мы черпали из детективов и блатных песен, которые слезливо, с надрывом пел Лелик, единственный судимый пацан на нашем районе. Срок за хулиганку он отбывал на малолетке, рассказывал о каких-то дурацких приколах и отбиваемых «гычах». А мое-то воображение рисовало себе таинственный и могущественный мир дерзких грабителей, неведомых бугров, седых паханов и зловещих уркаганов. Я мечтал, что они встретят меня с распростертыми объятиями: «Добро пожаловать, пацан. Ты нашей силы частица!»
Реальность оказалась гораздо прозаичнее. «Чердачники», «кухонные боксеры», тунеядцы, похитители соседских кастрюль и тому подобная шваль – вот основная масса заключенных Бутырского централа. Некому было готовить меня к лагерной жизни. Кстати, в одно время со мной сидел будущий олигарх Таранцев и я пару раз встречался с ним на сборке.
Жизненный уклад на общем режиме в городке Людиново Калужской области стал для меня абсолютным шоком. В лагере я реально ощутил на своей шкуре пословицу «человек человеку волк». Сотни активистов – здоровенных мордастых колхозников – правили бал в зоне. Впервые я столкнулся с непонятной мне по молодости ненавистью к москвичам. В Москве же не было своих лагерей, это уже много лет спустя появилась зона в Крюково. Москвичи разъезжались по всему Союзу в разные республики и области. Осужденным из других городов было легче. Сидели у себя в области, друг друга знали, ранее с кем-то учились, с кем-то работали. Словом, все тотчас находили родственников или товарищей. У них складывались тесные земляческие компании. Появилось даже понятие «местная зона». А столичных жителей встречали пословицей «Прилетели к нам грачи, педерасты-москвичи». И хотя вся юность моя прошла в драках, в лагере пришлось хапнуть горя.
Физически я подготовлен был неплохо. Пять лет занимался самбо, немного побоксировал у Сегаловича в Динамо. Гири тягал. Познакомился с каратэ. Правда, секция была пижонская – при Институте востоковедения. Ходили в основном пузатые научные сотрудники, которым нравилось носить кимоно, махать ногами по воздуху и грозно кричать «кия!»
В районе жестко хулиганили. С пятнадцати лет жизнь как протекала? В то время ведь не было ни дискотек, ни клубов, ни боулингов. Ничего не было. Собирались вечерами на лавочках, в беседках детских садов. Перелезали через забор – девчонки и ребята. Курили, играли и пели под гитару, пили всякую дрянь.
«Если хоть раз вы балдели,
песня моя вам ясна
Кто там сказал: "Ахашени?"
Есть в магазине "Хирса"»
Или:
«Ты помнишь, пили в тишине
четыре ящика "Минине"»
Сейчас и вин таких нет, наверное…
Дрались с соседними районами – Портовскими, Чикаго. У нас сначала гремел «19 квартал», где верховодили Лелик, Конь, Поддубный, Мулла. Потом они все как-то слились и сели, а мы стали представляться просто: «Ребята с Дыбенко». Появились новые герои подворотен – Дусик, Сусел, Бугор… И я стал первым среди равных…
Менты нас ловили и ставили на учет. Хулиганство свое я сочетал с тренировками, поэтому рос крепким парнем. Кстати, в семнадцать лет у меня уже была борода лопатой. Сейчас, когда смотрю на субтильных, худосочных подростков с банками пива в руках, я не понимаю, что происходит с молодежью? А я в этом возрасте вовсю колотил вернувшихся из армии десантников. Эти ребята – в попонах, портупеях, аксельбантах – выпивали водки и шли меня искать: «Что это за "главшпан" на районе объявился? Кто тут Хохол?». (Хохлом меня дразнили.) И огребали от меня, десятиклассника, по первое число. Наш районный поэт Дусик оставил об этом периоде нашей жизни нетленные вирши:
«Тучки небо обложили
Знать, приходит к нам беда
Мишку, с кем мы вместе пили
Повязали мусора…»
Но на общем режиме не дрались один на один. Активистами были не парни, а взрослые мужики, вчерашние военные, шоферы-аварийщики с десятилетними сроками. Били не по-детски. Без сантиментов типа «лежачего не бьют». Актив я возненавидел на всю жизнь.
Встретил я там одного человека – Лефонта, лидера Калужской отрицаловки. Он крепко меня поддержал, но слишком мало мы общались. Были в разных отрядах, да и закрывали в карцер его постоянно. Лефонт – единственное светлое воспоминание об общем режиме. По ночам я скрипел зубами от переполнявшей меня жажды мщения. Будь моя сила – разорвал бы козлов!!! Сил не было. Зато была еще одна причина, мешающая мне пойти до конца.
Теория выживания
Я возвращаюсь к вопросу выбора стратегии жизни или выживания в местах лишения свободы. Менты тебя поймали, государство покарало. Кажется логичным максимально смягчить, а лучше избежать наказания. Поберечь здоровье, сохранить себя для будущих боев. Зачем усугублять кару – вскрывать вены, объявлять голодовки? Мусорам это только на руку. Я позднее всегда удивлялся, зачем мусора борются с пьянством и наркоманией в лагерях? Был бы я каким-нибудь мыслителем в недрах МВД, наоборот – запустил бы всю эту отраву за проволоку, чтобы зеки поспивались, скололись, под кайфом перерезали друг друга.
Короче, если власть тебя сажает, то твоя задача, как преступника, соскочить с этой прожарки. Как мусора в своих киноагитках называют время заключения? – Годы, вычеркнутые из жизни. Так проведи эти годы с пользой для себя и для профессии назло ментам. Кому будет лучше, если ты освободишься калекой? С тубиком после кражи далеко не убежишь. Лучше займись тем, на что не хватало времени на свободе. Я выбрал спорт и книги. В актив, естественно, не вступал. Жил по классической схеме приспособленца: «Посильно не работал, не лыкался в кандей». Конфликтов, по возможности, избегал. Тогда я не понимал, что жить нужно сегодня и сейчас, что компромиссы со своей совестью никогда ни к чему хорошему не приводили.
Судьба мне благоволила. В первый срок, проведя полгода в тюрьме и год в лагере, попал под «Олимпийскую» амнистию 1980 года. Оставшийся год добивал на «химии» в славном городе Новотроицке. По окончании срока в Москве меня не прописали, и я остался на Южном Урале.