Глава 9
Благодарность существованию
Любимый Ошо,
Уверен ли ты, что не родился просветленным? Кажется, ты прожил всю жизнь с такой ясностью, храбростью и преданностью, никогда не идя на компромисс в своей цельности, что кажется, что какое-то качество пробужденности было с тобой все время. Если двадцать лет ты не был просветленным, было ли что-нибудь для тебя страданием?
Для меня страдания не было. Я не знаю вкуса страдания. Я видел, как люди страдают, я могу представить, что, наверное, происходило у них внутри, но в этой жизни я не страдал ни единого мгновения. Ты прав: я родился почти просветленным.
Я не могу сказать «просветленным», но почти… на самой грани, как человек, стоящий на границе: с этой стороны – мир тьмы, бессознательности, страдания, с другой стороны – мир блаженства, света и благословения. Я был ни на той стороне, ни на этой, точно на границе.
В моей прошлой жизни работа осталась лишь немного неоконченной. Именно поэтому я использую слово «почти». Еще один шаг, и я стал бы просветленным. Но даже если ты так близко, это значит, что ты не можешь страдать, не можешь переживать тоску, тебе не могут сниться кошмары. И в твоей жизни обязательно будут качества, которые обычно недоступны в обыкновенном ребенке: храбрость, цельность, абсолютно бескомпромиссный подход, тотальная преданность – никогда не отступать, какими бы ни были последствия, и принимать это радостно, как будто последствия не имеют значения.
Что имеет значение, так это то, как ты встретил ситуацию. Ты был тотален, ты был абсолютно предан, в тебе не было сомнений. Твое доверие было предельным, не относительным, не зависящим ни от каких условий – безусловным. И именно это имеет значение, не то, что происходит как следствие, – это несущественно.
Само по себе действие является собственной наградой, и именно так я жил. И если бы мне был дан еще один шанс, я хотел бы прожить так же снова и снова, ничего не меняя, по той простой причине, что я наслаждался всем, что бы ни происходило – и столько случилось за маленькую жизнь.
Однажды Эмерсона спросили:
– Сколько тебе лет?
И он ответил:
– Триста шестьдесят.
Задавший вопрос не мог поверить своим ушам. Он сказал:
– Это слишком много; наверное, ты шутишь! Просто скажи мне, сколько тебе лет.
И Эмерсон сказал:
– Я и сказал. Но я могу понять, почему ты озадачен. Ты считаешь триста шестьдесят лет по календарю. Я считаю жизнь по-другому. Согласно календарю, мне только шестьдесят лет, но в эти шестьдесят лет я прожил в шесть раз больше, чем смог бы прожить ты за то же время. Принимая во внимание, сколько я прожил, я сказал тебе мой возраст – триста шестьдесят лет жизни, сжатой в срок шестидесяти лет.
Каждое мгновение имело безмерную ценность. Эти мгновения перед просветлением, эти мгновения просветления, и эти мгновения выхода за пределы просветления – всего было так много, что я могу быть только благодарным существованию. Из этой благодарности возникает мое доверие. Оно не имеет ничего общего с существованием и с тем, достойно ли оно доверия; оно вытекает из моего опыта, из моей благодарности, которая создает во мне доверие.
Поэтому, что бы существование ни сделало со мной, это будет абсолютно принято – даже распятие. И со мной не будет, как с Иисусом… он потерял голову, на мгновение лишился своего доверия к Богу.
Неважно, называется это Богом или существованием. «Существование» более естественно, более реально. «Бог» более символичен, более метафоричен – его нельзя доказать. Для существования не нужно доказательств, оно уже есть; мы – его части. Но на мгновение Иисус лишился доверия, а потерять доверие значит потерять все.
Он закричал в пустое небо:
– Отец, разве ты забыл меня?
Это одно восклицание сомнения, подозрения, недоверия безмерно важно. Оно показывает, что доверие не было тотальным, что было какое-то ожидание, может быть, не сознательное, но все же ожидание того, что случится чудо, и он будет спасен. Ничего не случилось. А он обещал ученикам:
– Вы увидите, что сделает мой отец.
Это ожидание, что какое-то чудо низойдет с неба, что протянется рука и снимет его с креста или изменит всю ситуацию, и он будет больше не нищим и преступником, но коронованным императором, князем тишины…
Ничего не случилось: он умирал, точно как и другой преступник, который никогда не думал о Боге, который никогда не молился, который совершал все возможные грехи. Преступник умирал точно так же, как и Иисус. Казалось, Бог безразличен. Поэтому в этом восклицании гнев, разочарование, чувство поражения – так много в нескольких словах. Эти несколько слов перечеркивают всю его жизнь спасителя, пробужденного человека.
Истина не знает никаких условий; это просто благодарность, признательность. Если после всех этих переживаний, мгновений любви, радости, прекрасных состояний концом становится распятие, если это полностью так, все в полном порядке – наслаждайся им.
Я всегда думал, что если бы Иисус мог поблагодарить Бога, я бы восхищался им совсем по-другому. Если бы он радовался даже в распятии… потому что не в твоих руках располагать, что произойдет; но, что бы ни произошло, в глубоком принятии – наслаждайся. Это доказывает твою цельность, твое доверие. И только в мгновения, когда ты проходишь через огонь… Когда все идет хорошо и гладко, человек может доверять очень легко, но доверять на кресте – это испытание.
Если бы Иисус доверял на кресте, если бы он не поднял голос в вопросе, сомнении, подозрении, он был бы в той же категории, что и Будда. Он упустил. Но человек упускает, только если внутри несет что-то, что в какой-то критической точке выходит наружу.
Твой вопрос относится к делу. Даже мои родители, соседи, учителя чувствовали себя озадаченными по той простой причине, что не могли отнести меня ни к какой категории. Они знали все виды людей, но не могли отнести меня ни к какой категории.
Мой директор в высшей школе был очень строгим человеком, проповедовавшим суровую дисциплину. Как только я перешел из школы в высшую школу, с самого первого дня между нами началась борьба. Обычно в начале дня, перед началом занятий, проводилась коллективная молитва. Я оставался в молчании. Я не участвовал в молитве, которая возносилась в честь индуистского бога Ганешвара, бога-слона с телом человека и головой слона. Он вызвал меня и сказал:
– Мы этого не потерпим.
Я сказал:
– Не нужно ничего терпеть. Делайте, что можете, но помните, что я буду делать то, что считаю правильным. Для меня молитва – это вздор, и особенно молитва такому богу, который просто смехотворен. Я не могу молиться. Я могу молчать.
– Я очень суровый человек, – сказал он.
– Мне все равно, – сказал я. – Вы можете меня убить – вот и все, что вы можете сделать; но я не буду участвовать в этой молитве, живой или мертвый. Я не верю ни в какого бога и особенно в эти вздорные идеи о богах и образах. Я не индуист. Вам придется отвечать перед судом.
– За что? – спросил он.
– За принуждение меня к религии, к которой я не принадлежу. Это против закона. Вы ответите мне перед судом.
И у меня был хороший адвокат, который был отцом одного из моих друзей. Я сказал:
– У меня есть адвокат, и я всегда ему говорил, что когда мне будет необходимо… помните, я приду прямо в суд.
– Ты странный человек, – сказал директор. – Ты подашь на меня в суд?
– Несомненно, потому что вы совершаете преступление. Я не индуист: почему я должен участвовать в индуистской молитве? Это не индуистская школа, это правительственная школа. Правительство не принадлежит ни к какой религии. Приходите со мной в суд, чтобы я мог представить дело своему адвокату, а вы – предстать перед судьей.
– Боже мой, – сказал он, – я никогда не думал, что ты можешь довести это до таких крайностей.
– Я ничего не довожу, – сказал я. – Вы принуждаете меня его доводить; иначе забудьте все о своей суровости. Сегодня первый день, и это хорошее вступление. Я узнал вас, вы узнали меня – теперь каждый раз, когда что-то происходит, помните, что имеете дело не с каким-то Томом, Диком или Гарри.
Я сказал ему:
– Сегодня я могу вас простить, потому что это ваша первая ошибка, но в следующий раз мы будем разговаривать в суде. – И я вышел из его кабинета. Он промолчал.
Тем же вечером он пришел к моему отцу и сказал:
– Что это за мальчик?
Мой отец сказал:
– У нас ничего не получается. Вы всем известный сторонник дисциплины, а он – только маленький мальчик, может быть, у вас получится.
– Он не маленький мальчик, – сказал тот. – Он угрожал мне судом, и он может это сделать! У него уже есть адвокат. Я знаю этого адвоката, и я много раз видел, как он беседует с этим адвокатом, потому что они просто… – Этот адвокат жил в соседнем доме с директором. – Они друзья, хотя между ними и большая разница в возрасте. Они очень близкие друзья; они разговаривают как равные. Так что же я должен делать?
– Никто не знает, – сказал мой отец. – Вы найдете свой способ; мы нашли свой. Никто не становится у него на пути. Все, что он хочет делать, пусть он это делает – это простейший путь. Он никогда никому не вредит. Просто не становитесь у него на пути; иначе все станет слишком большим и выйдет из-под контроля.
На второй день я снова стоял молча. Он был очень зол. Я видел, что он кипел внутри, потому что чувствовал себя очень униженным. Он не вызвал меня в кабинет, но я пришел к нему в кабинет сам. Он сказал:
– Я не вызывал тебя.
– Вам не хватило храбрости меня вызвать, – сказал я, – хотя вы хотели. Я видел это у вас на лице, в ваших глазах: вы кипели от гнева, и я подумал, что мне лучше прийти. Зачем мне ждать, пока вы меня вызовете?
– Кажется, тебе нравится бороться! – сказал он.
– Мне нравится все – в том числе и бороться.
Он стоял, поэтому я просто пододвинул его стул и сел на него. Он сказал:
– Что ты делаешь?
– Просто сижу на стуле.
– Это мой стул.
– На этом стуле не написано ничье имя. Стул – это то, на чем сидят, а вы в любом случае стоите. А я маленький мальчик. Я устал. Вы можете постоять. Вы достаточно сильный, – он был крупным человеком, очень высоким и мускулистым, – вы можете постоять. Это кажется более вежливым и правильным, что вы стоите, а я сижу.
– Послушай, – сказал он, – мы должны прийти к какому-то компромиссу, потому что таким образом ты разрушишь всю мою репутацию и имидж школы.
– Но я не верю ни в какие компромиссы. Я не хочу разрушать ваш имидж. Вы можете сохранять свой имидж, – я не разрушителен, – но оставьте меня в покое. Если вы это пообещаете, у вас не будет со мной никаких проблем.
Ему пришлось пообещать:
– Я никогда не встану у тебя на пути, делай все, что хочешь.
Он также вел один из моих факультативов. Он был ученым и преподавал химию. Я выходил, когда мне хотелось, не спрашивая его, и входил, когда мне хотелось войти, не спрашивая его. Он сказал мне:
– Это неправильно.
– Я же говорил вам, оставьте меня в покое, – сказал я. – Мы пришли к взаимопониманию. Если я вас спрошу, и вы скажете нет, я не собираюсь слушаться вашего нет, я все равно выйду. Поэтому, чтобы не подвергать вас такому смущению, я просто выхожу, не спрашивая, – просто чтобы сохранить ваш имидж.
Он был в растерянности.
Три года я был под его началом. Даже фотография, которую делают при выпуске из школы… Он был очень озабочен, появлюсь я на этой фотографии или нет, приду я или нет. Я не только пришел, но и привел с собой фотографа.
Он спросил:
– Но зачем ты привел с собой фотографа?
– Это фотограф, бедный фотограф этого города. Вы всегда вызываете фотографов из больших городов; в этом нет необходимости. Этому бедному человеку нужно больше работы, потому что я видел, как он продавал зонтики в сезон дождей, а летом – лед, содовую и холодные напитки. Но когда возникает малейшая возможность, он делает фотографии – на свадьбах или тому подобных случаях. Он бедный человек, и я хочу, чтобы с сегодняшнего дня он был нашим уполномоченным фотографом. Эта школа должна его уважать.
– Ну раз уж ты привел его… – сказал директор.
Бедный фотограф очень боялся, потому что его еще никогда никуда не звали. Я все ему объяснил – как что сделать, как все устроить… и он пришел в лучшем костюме и при всем параде. Директор встал в центре, вокруг учителя и все остальные, и он все сделал, как положено. И тогда он сказал:
– Готовы?
Я его подготовил.
Он говорил:
– Я должен оказаться достойным этого поста, достойным быть уполномоченным фотографом высшей школы. – Это было самое большое учреждение в городе. И вот он спрашивает:
– Готовы?
Затем он щелкает фотоаппаратом и говорит:
– Спасибо! – И все расходятся. И вдруг он говорит:
– Обождите – я забыл вставить пластинку! И во всем виноват ты, – сказал он мне. – Ты никогда не говорил: «Ты должен вставить пластинку». Ты рассказал мне все остальное.
Я сказал:
– Я думал, что как фотограф ты должен знать, что нужно вставлять пластинку; иначе какой же ты фотограф?.. И все эти «Готовы?» и «Спасибо!» пошли насмарку. Но ничего страшного.
Я сказал ему:
– Приготовьтесь снова.
Директор очень разозлился, потому что при этом присутствовали школьный инспектор и школьный бухгалтер, и когда фотограф сказал: «Я забыл вставить пластинку! Что теперь делать?», это вышло так забавно.
Директор вызвал меня. Он сказал:
– Это последний день. Ты уходишь, но не без последнего выступления. Кто тебя просил звать этого фотографа? Что за идиот! Именно поэтому мы многие годы его избегали! И ты сам убедился…
– Но это была такая прекрасная и забавная сцена! – сказал я. – И каждый, кто участвовал в ней сегодня, запомнит ее на всю жизнь. Вы должны заплатить ему немного больше! И помните, что с сегодняшнего дня он уполномоченный фотограф этой школы.
– Ты уходишь из этой школы или нет? Это наше дело… кого мы уполномочиваем, а кого нет.
– Это не ваше дело, – сказал я. – Я сказал классу, который выпускается в следующем году, нужным людям, позаботиться о том, чтобы этого фотографа приглашали каждый год, и если в этом явится необходимость, они могут вызвать меня из колледжа. Он не так далеко отсюда, всего лишь в восьмидесяти милях. И каждый год, в день фотографирования, я буду приезжать и смотреть, на месте ли уполномоченный фотограф.
– Ладно, он будет уполномочен, – сказал он.
– Я хочу подтверждения в письменном виде, потому что совершенно вам не доверяю, – сказал я.
И ему пришлось дать мне заверенное письмо. Я отдал его фотографу.
Он сказал:
– Я очень волновался, но ты провел такую большую работу – сделал меня навсегда уполномоченным фотографом. Я могу показывать это и другим заказчикам, – что я не такой идиот, как думают люди. Я уполномоченный фотограф образовательного учреждения этого города.
Он спросил меня:
– Как у меня получилось?
– Великолепно, – сказал я.
– Всего одна ошибка, – сказал он.
– Это не было ошибкой, – сказал я, – это был гвоздь программы, когда ты забыл пластинку. Без этого не было бы никакой радости. Фотографии может снимать кто угодно, но ты – настоящий гений!
– Я думал, что все разозлятся, – сказал он.
– Пока я здесь, никто не разозлится, – сказал я.
И он стал уполномоченным фотографом! Каждый раз, оказываясь в этом городе, я справлялся о нем… Он сказал мне:
– Теперь я встал на ноги. Сменилось много директоров, но я остался уполномоченным фотографом. Но ты был прав: той великой радости, как в первый раз, больше не происходило; я никогда больше не забывал пластинку.
Эти люди имели всю возможную власть, но каким-то образом я никогда не чувствовал, что у них есть какая-то власть. Я чувствовал, что они только притворяются, что у них есть власть; глубоко внутри они трусы, и если правильно ударить, вся их власть исчезнет. И я оставался таким все мое детство – в школе, в колледже, – и это стало повседневным делом. Я наслаждался всеми этими мгновениями.
Иногда я думал, что, может быть, я чем-то отличаюсь от других людей, потому что никто не оказывается в таких переделках, как я. Но все эти переделки давали мне определенную силу и странный опыт, что люди, которые притворяются, что у них есть власть, просто страдают комплексом неполноценности, и ничего больше.
Каждый, кого я тревожил, каждый день беспокоился о том, что я могу что-то сделать – и я никогда ничего не планировал. Все просто случалось.
Одного моего присутствия было достаточно, и что-то включалось.
Я хотел бы, чтобы каждый жил таким же образом. Будут различия в ситуациях, в уникальных индивидуальностях – но я хотел бы, чтобы каждый ребенок жил таким образом, чтобы он мог вспомнить каждое мгновение, которое прожил, как действительно золотое мгновение.
Я не могу вспомнить ничего такого, о чем мог бы сказать, что это должно было случиться – или не должно было случиться – по-другому. Я так наслаждался тем, как все случалось, так радовался, но каждый, кого это касалось, тревожился о том, что это портит ситуацию.
Когда я защищал диссертацию, один из самых известных психоаналитиков и глава отделения психологии университета Варанаси заинтересовался мной. Он был из соседней деревни и часто приходил, потому что ему нужно было пересечь мой город, чтобы попасть в свою деревню. Железнодорожный вокзал был в моем городе, и он приходил, чтобы переночевать и отдохнуть с моей семьей, а затем отправлялся в свою деревню. Возвращаясь, он снова останавливался перед поездом.
Он был очень заинтересован в том, чтобы, получив степень бакалавра, я переехал в Варанаси, то есть индийский Оксфорд, лучший университет. Он сказал мне:
– Ты должен заняться психологией и стать профессором психологии.
– Это долгий проект, – сказал я. – Я не думаю о таких отдаленных вещах, но я приеду.
После защиты я отправился туда, и однажды он так разозлился на меня, что выбросил мои вещи из дома. Я сказал:
– Зачем вы беспокоитесь? Вы можете просто мне сказать, и я заберу свои вещи и уеду.
– Я никогда не думал, что ты так опасен, – сказал он. – Твой отец говорил мне: «Остерегайся этого мальчика, не приглашай его в свой университет или в свое отделение». Но я говорил ему: «Я психолог, я поставлю его на место». Но ты оказался действительно трудным.
Первым же утром… Я прибыл ночью; утром он сидел на террасе, на солнце. Это было зимним утром, и там было теплее. Он сидел с двадцатью или тридцатью своими самыми выдающимися учениками, среди которых было несколько профессоров. Он хотел представить им меня и еще хотел задать несколько вопросов, которые, наверное, снова и снова возникали у него в уме, почему я считаюсь таким опасным и трудным.
И он стал задавать вопросы, простые вопросы, как например:
– Веришь ли ты в Бога?
– Об этом не может быть и речи, – сказал я.
– Почему?
– Потому что нельзя ни верить, ни не верить в то, чего нет; то и другое неправильно. Такой вещи просто не существует; верить в нее настолько же глупо, что и не верить. Об этом не может быть даже вопроса. Слово «Бог» не имеет смысла.
Будучи очень богобоязненным человеком, он пришел в напряжение. И с каждым вопросом… через полчаса он уже выбрасывал мои вещи из дому. Я сказал:
– Не стоит труда… вы старик; я возьму их сам.
– Я не хочу тебя знать; ты не можешь поступить на мое отделение, – сказал он.
– Я никогда и не хотел поступать в ваше отделение. Вы хотели, чтобы я приехал, поэтому, просто чтобы отдать дань уважения вашему приглашению, я приехал. Я не могу жить без своих вещей, поэтому с этими вещами приходится уйти и мне. Но это был такой прекрасный опыт! Великий психоаналитик приходит в такое смятение. Тогда как вы сами стали задавать вопросы; я же ничего не говорил.
Каждый, кто при этом присутствовал, почувствовал, что это было абсолютно несправедливо: сначала он пригласил меня, потом стал задавать вопросы… и я отвечал, отвечал ясно и абсолютно рационально. И вот он выбрасывает мои вещи…
Его профессора, его студенты, все, кто при этом был, пришли, чтобы выразить мне сочувствие, и сказали:
– Нам жаль. Мы не пришли бы, если бы знали, что он так себя поведет. А мы всегда считали этого старика очень уравновешенным и спокойным.
– Каждый может быть уравновешенным и спокойным, – сказал я, – пока его не раскусишь и не ударишь в правильное место!
И этот психолог разозлился еще больше, потому что все профессора и все его студенты оставили его на террасе и вышли со мной на дорогу. Они вызвали мне такси, и все приехали со мной на вокзал. И позднее один из студентов написал мне, что он был так взбешен, что сказал каждому из них:
– Вы все меня оскорбили, уйдя с этим опасным мальчиком.
Они сказали:
– Нам пришлось уйти; нам хотелось хорошо его проводить. Поведя себя таким образом, вы опозорили все отделение!
После этого случая он стал немного побаиваться останавливаться в моей семье. Но каждый раз, когда приходила от него телеграмма, я приезжал на вокзал его встречать, и он смотрел на меня со страхом и подозрением, что я могу что-то сделать. Я сказал:
– Вам не стоит волноваться. Если вы у меня в гостях, я не выброшу на улицу ваших вещей. Если я и должен что-то выбросить, то лучше выброшу вас, а не бедные вещи, потому что бедные вещи ничего не сделали… Вы сломали мне чемодан. Чемодан совершенно не участвовал в нашей дискуссии. И если мне и придется что-то выбросить, то я выброшу вас – можете не беспокоиться о своих вещах.
Он пришел ко мне домой и сказал моему отцу:
– Он говорил мне по дороге, что выбросит меня, если нужно будет что-нибудь выбросить, а моим вещам ничто не угрожает! Он опасен. Ночью он может что-то сделать.
– Не волнуйтесь, – сказал мой отец, – он вас не выбросит. Он просто объяснил, что вы поступили неправильно. Выбрасывать вещи значит впадать в ярость, а психоаналитик, известный всей стране… Дело не только в вас лично. Со времени вашей выходки он против психоанализа вообще; со времени вашей выходки он против Зигмунда Фрейда. Он собрал всю литературу по психоанализу и готов оспорить каждое утверждение. И именно вы сделали его врагом психоанализа… не своим врагом, потому что он не обращает внимания на отдельных людей. Вам не стоит беспокоиться, он не будет вас выбрасывать и ничего с вами не сделает.
Он хотел мне сказать… потому что три раза мне приходилось его встречать, и я видел, что он хотел сказать: «Извини», но не мог. Третий раз был последним, потому что я переезжал в другой город читать лекции, и я сказал ему:
– Это последний шанс. Если вы действительно хотите, можете это сказать.
– Что ты имеешь в виду? – сказал он. – Что я хочу сказать?
– Вы знаете, что я знаю, и я знаю, что вы знаете.
– Это правда, – сказал он. – извини. Я пытался это сказать, но у меня почему-то не получалось.
– Именно поэтому я даю вам эту возможность: это последний раз; может быть, мы никогда больше не встретимся. Поэтому скажите это. Если вам есть что сказать, я с готовностью выслушаю; иначе это останется в вас раной. Это не имеет ничего общего со мной. Я просто наслаждался всей этой сценой. Я просто увидел, как фальшиво обилие знаний, и как пусты все ваши великие ученые степени. – У него есть западные степени. – Это было для меня хорошим опытом. Я смог увидеть, что даже человеку, который знает все об уме, не хватает понимания, чтобы быть уравновешенным и спокойным. Этот эпизод мне помог. Я думаю, он имел больше ценности для моего образования, чем два года в университете.
Я узнал о психоаналитиках все, когда увидел, что вы ведете себя так инфантильно. Чтобы это установить, я изучил всю доступную литературу по психоанализу. И я знаю, что причина в том, что все это знание не имеет ничего общего с медитацией. Оно не ваше, вы заимствуете его. Вы создаете великие системы, основанные на анализе снов людей, но это не приносит вам никакой трансформации, никакого нового существа, никакой новой личности. Вы просто старое, тухлое яйцо.
Это было трудно для других, но для меня это всегда был прекрасный опыт. И я не думаю, что то, что произойдет со мной в будущем, изменит мои чувства к существованию.
Доверие – это такое ценное чувство, что ради него человек может пожертвовать тысячей жизней. Даже тогда ничто не может с ним сравниться. Оно приходит постепенно, по мере того, как ты проходишь через жизнь, каждое мгновение, смакуя каждую ситуацию, какой бы она ни была. Это может выглядеть плохо в глазах других. Это неважно. Если ты можешь ею наслаждаться, ей радоваться, все в полном порядке. Весь мир может это осуждать; это абсолютно не имеет значения.
Это правда, должно быть, я родился почти просветленным.
Любимый Ошо,
Слыша, как ты говорил с журналистами вчера вечером, я почувствовал, что ты так напорист, а я так испуган. В этой стране, чувствуя себя чужим, я боюсь даже выйти в магазин, чтобы что-то купить. Чем лучше я себя чувствую в отношении себя и тебя, тем больше боюсь людей. Можно ли сделать что-нибудь, кроме как наблюдать это?
Наблюдение – самое главное, что нужно сделать; все остальное меньше. И это самое лучшее, что можно сделать.
Что касается меня, то, что я говорю, – нечто спонтанное. Если бы я говорил с тобой, я говорил бы очень мягко. Нет необходимости быть уверенным, потому что ты восприимчив. Чем более ты восприимчив, тем меньше необходимость в том, чтобы я был напористым.
Но когда я говорю с журналистами, спонтанно я становлюсь очень напористым, потому что только тогда они могут слушать; иначе они глухи. Каждый день они пишут статьи, интервью с политиками и всевозможными людьми, которые их боятся – боятся, потому что они могут разрушить их имидж в общественном мнении.
Многие журналисты выражали такую мысль:
– Странно, что мы чувствуем, что полностью контролируем политиков и других людей, беря у них интервью. Но с тобой мы начинаем нервничать. Этого никогда не случается больше ни с кем, почему же мы начинаем нервничать?
Я сказал:
– Единственная причина в том, что я не забочусь о своем имидже. Меня не заботят ваши статьи; мне все равно, что вы напишете. Все, что меня интересует в это мгновение, это чтобы то, что я говорю, дошло до вас. Кроме этого у меня нет никаких забот. Семь лет я не читал ни единой книги, ни одного журнала, ни одной газеты, не слушал радио, не смотрел телевизор – ничего подобного. Все это мусор.
Поэтому когда журналист задает мне вопрос, его нужно разбудить, чтобы он услышал ответ. Он не должен быть в том же состоянии, что и когда он слушает политика, – и это, конечно, делает меня напористым! Ты не можешь достичь людей, если ты мягкий и скромный. Для них это будет выглядеть как слабость, потому что именно такими они привыкли видеть политиков и других, которые очень мягки и всецело готовы сказать все, что хочет услышать журналист. Они говорят с некоторой оглядкой на то, какое воздействие это произведет на их имидж.
У меня нет никакого имиджа. Поэтому когда я говорю с журналистом, я пытаюсь достичь его, не общественного мнения. Это вторично. Если это происходит, хорошо; если этого не происходит, об этом не стоит беспокоиться.
Почему ты боишься людей?
Я никогда нигде не чувствовал себя чужим по той простой причине, что где бы ты ни был, ты и есть незнакомец; какой смысл это чувствовать? Где бы вы ни были, вы не можете быть никем другим; вы и есть незнакомцы. Как только это принято, неважно, где ты незнакомец – в этом месте или в другом. Твое незнакомство сохраняется – где-то яснее, где-то туманнее.
Но зачем бояться? Страх возникает, потому что ты хочешь, чтобы люди думали о тебе хорошо. Именно это делает каждого трусом. Именно это делает каждого рабом – что люди должны хорошо думать о тебе. Вот в чем страх: в этом незнакомом месте незнакомые люди могут что-то сделать, могут что-то сказать, могут не подумать о тебе хорошо.
Тебе всегда нужно, чтобы тобой восхищались, потому что ты не принял себя. Поэтому, в качестве заменителя, тебе нужно признание других. Как только ты принимаешь себя, неважно, хорошо или плохо думают о тебе люди; это их проблема. Ты живешь свою жизнь по-своему; что они думают, это их проблема, их забота.
Но поскольку ты не принимаешь себя – с самого детства тебя постоянно бомбили, постоянно в тебя вбивали, что ты не приемлем таким, как ты есть. А когда люди принимают тебя, восхищаются тобой, уважают тебя, это значит, что ты хороший. Но это создает все проблемы для каждого в мире: каждый становится зависимым от мнений других людей, каждым помыкает мнение других.
Видя этот простой факт, я отбросил идею о мнениях других людей, и это дало мне такую свободу, что она абсолютно неописуема. Такое облегчение, что ты можешь быть просто самим собой – не нужно об этом беспокоиться. И этот мир так велик, в нем много людей. Если я должен думать о том, что каждый из них думает обо мне, всю мою жизнь я буду просто собирать мнения других о себе, таскать с собой досье…
Когда я подавал заявление в правительственную службу о поступлении на работу учителя в университете – таков мой путь, и таким мой путь был всегда, – я просто пришел к министру образования и сказал:
– Вот мое заявление и вот мои дипломы. Если вы хотите о чем-то спросить, провести собеседование, я готов.
Он посмотрел на меня – странное поведение! Заявление должно прийти по надлежащим каналам. Он сказал:
– Ваше заявление должно прийти по надлежащим каналам.
– Это прямой канал, – сказал я, – и не может быть канала более надлежащего! Я податель заявления, а вы человек, который должен его принять, – лицом к лицу, от человека к человеку. Я не верю ни в какие другие каналы.
– Для собеседования назначается какая-то дата, – сказал он.
– Вы здесь сидите, я тоже здесь – начинайте интервью! Зачем тратить впустую мое и ваше время? Если у вас нет никаких вопросов, и вы не можете провести собеседование со мной прямо сейчас, я могу провести его с вами.
Он посмотрел в заявление. Он сказал:
– А где характеристика?
– Я никогда не встречал человека, которому мог бы дать характеристику; как я могу просить кого-то другого дать характеристику мне? Скажите мне.
– Странно! – сказал он. – Вы никогда в жизни не встречали человека, который мог бы дать вам характеристику?
– Нет, – сказал я. – Я не могу дать им характеристику. Есть сотни людей, которые хотели бы дать характеристику мне, но меня не интересуют их характеристики; у них нет никакого характера.
– У вас странное мышление, – сказал он, – но я должен действовать согласно правилам и инструкциям: характеристика обязательна. Она должна прилагаться к заявлению; иначе я буду виноват.
– Ладно, дайте мне лист бумаги, и я ее напишу, – сказал я.
– Вы напишете характеристику самому себе? – сказал он.
– Нет, но я напишу заверенную копию характеристики от главы моего отделения, С. К. Саксены.
– Это кажется очень странным, – сказал он. – У вас нет оригинала. Как вы можете написать заверенную копию?
– Я получу оригинал и пришлю вам, чтобы вы увидели, что я вас не обманул.
И я написал заверенную копию характеристики, которой вообще не существовало! И я сделал две копии, одну дал ему и сказал:
– Одну я должен отнести к С. К. Саксене, чтобы получить оригинал.
– Это кажется таким запутанным делом! – сказал он. – Пожалуйста, пришлите мне оригинал, чтобы я мог понять, что хочет сказать Саксена…
– Не беспокойтесь, – сказал я.
Я пришел к Саксене. Я сказал ему:
– Напишите оригинал этой характеристики согласно этой заверенной копии.
– От кого вы получили заверенную копию? – спросил он.
– Я сам ее написал, но не написал ничего такого, что вам было бы трудно написать обо мне.
Он просмотрел заверенную копию и сказал:
– Я бы написал вам в тысячу раз лучшую характеристику.
– Я написал минимум, чтобы вы не могли сказать, что я что-то преувеличиваю.
– Но мне жаль, что я должен это подписать… что вы уже все сделали.
И он написал оригинал и сказал:
– Я запомню это на всю жизнь – в первый раз оригинал списывается с заверенной копии!
И я послал оригинал министру.
Через два года, когда он уже не был министром, мы встретились в поезде. Я спросил:
– Вас удовлетворил оригинал?
– Странно, – сказал он, – но, слово за слово: как вам это удалось?
– Саксена очень рассердился на меня. Он дал бы мне прекрасную характеристику, лучшее, что он только мог написать, но не было никакой возможности – я уже отдал заверенную копию, поэтому он просто переписал ее и отправил вам.
Министр сказал:
– С тех пор я часто думал о вас, о том, что без собеседования, без всякой характеристики, без использования надлежащих каналов… как вам удалось получить у меня прием? Я человек не настолько мягкий и легковерный.
…Назначив мне прием, он сказал:
– Вы получите извещение по почте.
Я сказал:
– Нет необходимости; дайте его мне. Я уже здесь. Вы пошлете его почтой по моему адресу – три дня будут потрачены впустую. Дайте мне его прямо сейчас, я здесь присутствую…
– Снова и снова я думал, – сказал он, – что, наверное, я был под гипнозом – или произошло что-то в этом роде, – потому что это совершенно не в моем духе.
И это была правда.
Когда я прибыл в колледж, в который был назначен, и представился директору, он сказал:
– Но это назначение было подписано только вчера! Как же вы так быстро его получили? – потому что по почте оно достигло бы вас только через три дня.
Он заподозрил неладное; он подумал, что это что-то странное: оно было подписано только вчера, а на следующий день я его уже предъявляю – а между столицей и этим колледжем расстояние в тысячу миль.
И он сказал:
– Мне придется позвонить министру; пожалуйста, извините меня.
– Нет никаких проблем, звоните, – сказал я. – И в любом случае, я здесь сижу…
Он позвонил министру, и министр сказал:
– Да, это случилось. Я сам не знаю, как это случилось. Я не должен был этого делать, но он просто сказал это так ясно и с таким авторитетом, что мне пришлось дать ему назначение. Несмотря на все правила.
Политики зависят от общественного мнения. У них нет никакой цельности. Ты должен быть напористым, и немедленно они готовы слушать. Если ты не напорист, напористыми будут они.
И я сказал министру образования, когда мы встретились в поезде:
– Не было никакого гипнотизма, ничего подобного. Я просто знаю, что ум политика – это слабый ум; он зависит от общественного мнения. У него нет собственного авторитета, нет никакого принятия себя. Фактически, он постоянно отрицает себя, и если кто-то приходит и просто выбрасывает все эти общественные мнения и смотрит прямо в глаза, внутрь тебя, ты пугаешься, потому что там ты пуст.
Поэтому если ты боишься идти к людям, встречаться с людьми, это значит, что ты чувствуешь себя очень пустым, а этого не должно быть. Ты должен быть переполнен самим собой, не чьим-то мнением или восхищением, но своей собственной жизнью, своей собственной жизненной силой.
И именно это я имею в виду – медитация дает тебе авторитет, власть… не над другим, но просто качество власти и качество авторитета, которого никто не может у тебя отнять. Это – твое.
Общественное мнение можно отнять – сегодня оно с тобой, завтра оно против тебя. Сегодня тобой восхищаются как святым; завтра тебя осуждают как грешника. Лучше быть самому по себе – святой ты или грешник. Где бы ты ни был, просто будь сам по себе, чтобы никто не мог этого отнять.
Лучше быть грешником по собственному праву, чем святым в общественном мнении. Это заимствованно, и ты пуст.