Путь к Другому. Глава 2. Аксиомы практической психологии: базовые аспекты теории (А. М. Богачев, 2018)

Отпусти мне грехи! Я не помню молитв.

Если хочешь – стихами грехи замолю,

Но объясни – я люблю оттого, что болит,

Или это болит, оттого, что люблю?

А. Башлачев

Другие помещены в наши сердца,

и мы называем их самими собой.

Рональд Дэвид Лэйнг

В главе «Аксиомы практической психологии: базовые аспекты теории» представлены понятные каждому школьнику и одновременно академику психические факты. В итоге читатель получает некий «кристалл», глядя сквозь который можно понять сущность практически любых душевных явлений и психологических теорий.

Ключевые слова: Другой, «образ я», чувства, глубинные чувства, сопричастность, доверие, привязанность, надежность, любовь, радость, гнев, ненависть, сверхконтроль, бесконтроль, замороженные эмоции, хаотические эмоции, смысл.

Сформулируем важнейшую закономерность: человеческое «я» в буквальном смысле строится и состоит из образов значимых для нас Других, любимых нами и любящих нас людей.

Каждый такой образ – это часть фундамента нашего внутреннего дома, который выстраивается еще в утробе матери (первого Другого в этом мире) и в младенчестве.

Последователь К. Г. Юнга Э. Нойманн пишет: «Первоначальное состояние, мифологически представленное как уроборос, соответствует психологической стадии в человеческой предыстории, когда индивид и группа, Эго и бессознательное, человек и мир были так неразрывно связаны друг с другом, что в отношениях между ними господствовал закон participation mystique, бессознательной тождественности. Хотя мы знаем первоначальное состояние вещей только как пограничное восприятие, тем не менее, мы все же можем описать совокупность его признаков, потому что теми частями нашей психики, которые не являются частью нашего Эго-сознания, мы продолжаем участвовать в этой архетипической стадии»²⁶.

Выходя из этой архетипической стадии и сохраняя внутри себя образ Другого (родителя), с которым связаны чувства радости и любви, ребенок находит в себе силы выносить чувство недостаточности, выдерживать пустоту, связанную с ощущением себя как отдельной сущности, обладающей телом в этом мире. Так взрослый человек смотрит на фотографию любимого, находящего в отъезде, и утешается этим.

А. Маслоу утверждает: «Дети, которые постоянно чувствуют любовь и заботу родителей, дети, у которых сформировано базовое чувство доверия к миру, порой с поразительной легкостью переносят случаи депривации, дисциплинирующий режим, наказания и тому подобные вещи, они не воспринимают их как фундаментальную угрозу, как угрозу своим главным, базовым потребностям и целям»²⁷.

Младенец психологически (да отчасти и физически) отделяется от матери и становится собой, отрываясь от первичного participation mystique, бессознательной тождественности, «недифферинцированного единства» (как ни парадоксально, от самого себя) и выдерживая смертельное чувство пустоты и одиночества именно за счет формирования своего «я» на основе образа первого Другого в нашем мире (материнской фигуры) и чувства первичной сопричастности с Другим.

Таким образом, младенец (да и взрослый человек) хочет ощутить себя как самостоятельную сущность, но для этого надо умереть как «недифференцированному единству» и затем родиться вновь в качестве индивидуума. Одновременно младенец (да и взрослый человек) столь же сильно хочет слиться с Другим в единстве, но для этого опять-таки необходимо умереть как отдельной сущности и затем родиться вновь в качестве части целого.

Могут ли одновременно выполняться два этих условия? Учения пустоты говорят: «нет», а учения бытия, и, прежде всего, христианство, говорят: «да», и в любом случае мы в каждый момент жизни сталкиваемся с данным противоречием.

Послушаем известного психолога Д. В. Винникотта: «Каждый индивид сталкивается с большими затруднениями в попытках собрать внутренне присущую человеку агрессивность и соединить ее с любовью. Эту трудность, до некоторой степени, преодолевают в раннем младенчестве – тем, что мир в это время ощущается в своих крайностях – дружественный и враждебный, хороший и плохой, черный и белый. Плохое вызывает страх и ненависть, хорошее целиком принимается. Постепенно дети вырастают из этого способа восприятия и достигают той стадии развития, на которой они способны принять то, что разрушительные идеи сосуществуют у них с побуждениями любить. Они приобретают чувство вины, но обнаруживают, что способны и к добрым поступкам. Если мать проявит терпение, то наступит момент для спонтанного и искреннего выражения любви…»²⁸.

Вопрос заключается в следующем: идет ли речь об исчезновении первоначального целостного чувства любви при «соединении» любви с «разрушительными идеями»? Если Винникотт имеет в виду именно это, то человеческое развитие для него неизбежно означает последовательное ухудшение внутреннего состояния человека, потерю способности к трансценденции, собственно потерю любви.

На психофизиологическом уровне это – создание «оптимально малого» количества нейронных связей между «корой» и «подкоркой» платой за которое является ослабление эмоций, уменьшение их амплитуды. Такое развитие выглядит абсурдным даже с экономической точки зрения. Зачем человеку дается «чистая любовь», если ее надо убивать ради развития? Мысли Винникотта можно интерпретировать и другим образом (как то, что он хотел сказать неосознанно): на пути своего развития человек должен принять именно сосуществование любви и ненависти и вынести данный факт, продолжая утверждать максимально чистое чувство любви, усиливая чувства и эмоции, создавая «оптимально большое» количество нейронных связей между «корой» и «подкоркой». Этот путь развития, с моей точки зрения, естественен и в чем-то более труден, чем путь обездушивания, душеразложения (психоанализа).

Парадокс и одновременно закон психической реальности можно сформулировать так: «я могу чувствовать и ощущать, что «я – это я», а «ты – это ты», когда я чувствую и ощущаю, что «я – это ты», а «ты – это я» (парадокс заключается и в том, что в «недифференцированном единстве» уже существует «я», которое затем должно родиться).

Здесь мы обращаемся к феномену психической реальности, который знаком людям с самого начала нашего существования. Речь идет о душе, как о психическом факте сопричастности субъекта Другому, когда некто чувствует себя иным (ближним), оставаясь собой.

Об этом же очень важные слова говорит аналитический психолог Дж Хиллман: «Слово «душа» – не научный термин и редко появляется в современной психологической литературе, а если и появляется, то обычно взятое в кавычки, которые как бы должны защитить от возможной инфекции его стерильное в научном отношении окружение… Существует немало слов подобного рода, которые, несмотря на то, что имеют смысл, не находят места в современной науке. Это не означает, что объект, к которому относятся эти слова, не обладает реальностью, поскольку научный метод игнорирует слова, означающие эту реальность… В «первобытных» языках нередко встречаются хорошо разработанные понятия для обозначения жизненного начала, которое этнологи обычно называют «душа». Для говорящих на этих языках душа – чрезвычайно дифференцированное представление, призванное выразить реальность воздействия высшей силы на конкретного человека. Душу представляли в образе внутреннего, сокровенного человека, в образе внутренней сестры или супруги, как место или глас Бога в человеке, как космическую силу, в которой все существующие вещи принимают участие, как нечто, данное человеку Богом, как совесть, как множественность… Не алмаз, но губка, не отдельно горящее пламя, но непрерывное соучастие, бесконечно запутанный клубок из жизненных нитей, чьи узлы в такой же степени моя проблема, как и «ваша», и «их», – вот образ души. Коллективная природа глубин души означает: ни один человек не представляет собой островa. Юнг очень рано обратил внимание на взаимосвязь двух душ в процессе терапии … Юнг подчеркивает важность взаимоотношений для созидания души: «душа человека… может существовать только во взаимоотношениях и благодаря взаимоотношениям с людьми; …сознательное стремление к достижению внутреннего единства весьма дорожит своими человеческими связями, видя в них совершенно необходимое условие такого единства, поскольку без сознательного признания и приятия нашего кровного родства с теми, кто окружает нас, не может быть и речи о синтезе личности»²⁹.

«Я» укорененного в доверительных взаимоотношениях, насыщаемого любовью и радостью ребенка становится все более и более сильным, он все лучше умеет выражать свои эмоции и в случае необходимости их контролировать. Такой ребенок начинает ощущать, а потом и осознавать, что существуют, и он сам, и другая Вселенная, другой центр мира, другой человек, и их единство, целостность.

Как отмечает А. Б. Холмогорова, «факт моей экзистенции и должен быть подтвержден другим человеком, его включенностью в мою внутреннюю жизнь, его присутствием в ней. Исследования показывают, что в смерти многих людей пугает невозможность быть с другими. Потребность в общности с другими людьми А. Адлер рассматривал как врожденную, базисную потребность человека»³⁰.

Можно предложить и следующую формулировку: наше «я» в своей глубинной основе (self) есть, по сути, наше взаимодействие с Другим.

Отметим, что здесь лежит и основание нравственной основы психической реальности, которая, кстати, совсем не равнозначна морали.

Предположим, мужчина с развитым «я» наносит обиду женщине, которую он любит, и образ которой, стало быть, занимает важное место в фундаменте его «я». Что происходит в этом случае? Негативный поступок, связанный с соответствующими деструктивными эмоциями, начинает разрушать именно внутренний образ, занимающий важнейшее место в строении «я» совершившего данный проступок человека. И тогда этот человек а) чувствует и осознает, что он сделал плохо Другому «я», причинил зло другому центру мира, разрушая тем самым свое здоровое, истинное «я», и б) в состоянии выдержать связанную с этим чувством и осознанием боль и, выдерживая ее, исправить ситуацию. В результате совершается искупление, причем происходит это на основе базового доверия к миру.

В случае же злокачественной вины человек не может выдержать душевную боль, связанную с разрушением базовых для его «я» образов, и впадает в порочный круг разрушения и саморазрушения, не в силах созидательно осознать и прочувствовать собственную «плохость», чтобы ее преодолеть. Иногда на такого человека наваливается невыносимая тяжесть вины, и он начинает самобичевание (временами в буквальном смысле данного слова), после чего вновь возвращается к разрушению во внешнем мире. Показательный пример подобного рода мироощущения и поведения представлен в предъявленном нам многими историками образе Иоанна Грозного, а также в биографиях каждого из маньяков, многие из которых вообще не способны осознать вину.

Между злокачественной виной и виной доброкачественной (совестью) находится состояние стыда, которое представляет собой ориентацию не на трансцендентную связь между истинным «я» и Другим, не на глубинные чувства, а на сохранение «эго» и, соответственно, на внешнюю оценку и на внушенные нам, не пропущенные через душу установки (вспомним экспериментальные доказательства существования бессознательного, приведенные нами во введении – они четко говорят о том, что, как минимум, многие из нас живут подобно сомнамбулам, подчиняясь сделанным когда-то в детстве внушениям, причем эти внушения в ряде случаев толкают нас к дезадаптивному поведению).

Стыд, вызываемой фиксацией на «эго», мешает переживать подлинную связь с Другим, глубинные чувства, блокирует трансценденцию и, таким образом, является болезненной эмоцией, которую, тем не менее, необходимо испытать, не подчиняясь ей, на пути к исповеданию совести (кстати, чтобы не говорили иные теоретики и практики, совесть естественна для души человека, и, в отличие от стыда и морали, не является конвенциональным феноменом, подобным «интериоризированному общественному договору»).

Проиллюстрируем этот тезис. Скажем, существует племя людоедов. И в данном племени морально – кушать людей, более того, считается стыдным не делать этого, и предполагается, что тот, кто не ест человечину, достоин презрения. Но вдруг в одном из членов племени просыпается совесть, например, под влиянием миссионера (хотя можно предположить, что в бывшем людоеде, к тому же, проснулось генетически предопределенное отвращение к поеданию себе подобных). И этот молодой человек отказывается употреблять в пищу других homosapiens. Тогда все племя собирается в кучу, чтобы выразить тому свое «фи», а родители укоризненно качают головой и говорят: «Все у тебя не как у людей!». Такая вот людоедская мораль, многократно встречаемая нами в мировой истории. Что происходит с молодым человеком? Его «эго» начинает распадаться на части, ему становится стыдно, ибо он – несовершенен, он слаб, ему, в той или иной степени, не хватает архетипических сил для того, чтобы выдержать пустоту, которая разверзлась внутри него [тут мы вступаем в область, выходящую за пределы нашей книги, в сферу веры в Бога и Его познания].

И возникает сильнейшее искушение вернуться к привычному «эго», стыдиться себя настоящего и постоянно проецировать, переносить стыд на свою внешность, свой внешний вид и т.д., а уж желающие пристыдить всегда найдутся. Так стыд препятствует переживанию подлинности бытия и является, можно сказать, репрезентантом злокачественной вины, хотя и может выполнять определенные социальные функции (поэтому говорят «ни стыда, ни совести»).

Вызванная стыдом и злокачественной виной потеря контакта с Другим, с первичными образами и чувствами – это депрессия, уныние, отчаяние и, в конечном счете, смерть как психический факт. Потеря контакта с базовыми чувствами возникает при утрате доверия к себе и к миру, при страхе пройти через пустоту, становясь собой (вспомним описанный выше парадоксальный закон психической реальности), и встретиться с Другим.

Каждому из нас необходимо пройти через пустоту, через ощущение собственной слабости, чтобы обрести Целостность, чтобы встретиться с Другим и найти самого себя. Как поет лидер группы «Сплин» Александр Васильев: «Целым был, и был разбитым, был живым и был убитым».

Влечение к смерти (понятие ввела ученица Фрейда Сабина Шпильрейн, понимавшая его в рамках психоаналитической методологии) – это, прежде всего, душевная боль, возникающая в результате недостатка радости и любви и (или) изначальной слабости «я». Влечение к смерти зиждется на чувстве недостаточности и является попыткой избежать боли, вызванной потерей Другого и себя. Чувство недостаточности – это источник триады негативных эмоций (именно эмоций, а не чувств!): ненависти, стыда и обиды.

Ненависть (следует отличать ненависть от праведного гнева: праведный гнев служит защите того, кого мы любим и чему радуемся, а ненависть подразумевает разрушение, как самоцель) может быть направлена на свое «я», как на причину душевной боли. Ненавидя себя, человек отказывается жить, теряя контакт с глубинными чувствами из-за болезненности своих эмоций.

И тогда человек «замораживает» эмоции, которые, таким образом, блокируют его способность испытывать глубинные чувства (чувства и эмоции, это, конечно, разные феномены: чувства – первичны и (или) стабильны, в то время как эмоции представляют собой сравнительно кратковременные состояния, связанные с изменением ситуации, в которой находится индивид).

Так возникает «сверхконтроль» – проблема «типичного интеллигента». Оборотной стороной сверхконтроля является бесконтрольность (понятия «сверхконтроля» и «бесконтроля» введены русским психотерапевтом Баскаковым В. А., т.е. неспособность ни удерживать собственную деструкцию путем заморозки, ни искупать ее путем репарационных действий (проблема бандитов и психопатов).

При «бесконтроле» ненависть и связанные с ней хаотические эмоции рано или поздно прорываются (так как человек не может долго жить и вообще не испытывать эмоций), еще сильнее разрушают позитивные внутренние и внешние образы и в результате приводят к еще более сильной временной заморозке эмоций (в случае психопатии – очень кратковременной).

В результате возникает порочный круг разрушения и саморазрушения. Находящийся в нем человек постоянно теряет основополагающие для его «я» образы, и, таким образом, не может ощутить здоровое чувство вины, не может подлинно любить, ведь любить способен только кто-то и кого-то.

В этом контексте уместно вспомнить о феномене убыстрения времени. Думается, практически каждый из нас знаком со следующим психическим фактом: в детстве течение времени является существенно более медленным, нежели во взрослом возрасте. И чем взрослее становится человек, тем быстрее течет для него время. Отчего это так?

Можно предположить, что человеческое время – это «функция эго» как аппарата приспособления субъекта к внешнему и внутреннему миру. Чем в большей степени человек начинает чрезмерно контролировать себя и среду вокруг себя в интересах «мира сего», тем в большей степени он выпадает из потока бытия, тем в большей степени выраженным становится разрыв его трансцендентного единства с Другим (Богом и другими людьми).

А разрыв единства – это, как мы понимаем, «маленькая смерть», это – дискретность в движении жизни. Время, как психический факт и обозначает эту дискретность, этот разрыв. И чем в большей степени индивидуум подвержен жажде «сверхконтроля» и одновременно подчинен хаосу, тем быстрее течет для него время.

В таком случае он ненавидит и свое «я», и «я» Другого, и саму жизнь, ведь она приносит ему боль без утешения. Боль, в той или иной степени, так или иначе, переживаемая каждым.

Великий русский ученый А.А Ухтомский писал: «Так вот, это болезненное гораздо ближе к нам, здоровым, чем мы думаем!»³¹.

В свое время американский психолог Д. Боулби³², а затем его последователь М. Эйнсворт³³ разработали теорию первичной («ранней») привязанности.

Взаимодействуя с Другим (материнской фигурой), младенец формирует с помощью этого образа внутреннюю и внешнюю «базу» для развития своего «я», в результате чего формируется первичная привязанность, на основе которой развивается сеть иных привязанностей человека. Привязанность может быть безопасной (надежной), негативной и избегающей (иногда выделается еще хаотическая привязанность). При надежной привязанности ребенок (равно как и взрослый человек) способен выдержать негативные стороны бытия, например, разлуку с матерью (со значимым Другим), сохраняя ее образ как «базу» внутри себя. Встречая мать после расставания, такой ребенок вспоминает ее и радуется встрече. В случае же недостаточно надежной привязанности (и, соответственно, структуры «я»), но, все-таки, более или менее здоровой связи с Другим, ребенок проявляет агрессию к вернувшейся матери (значимому Другому).

Так он прорабатывает свою боль, ибо агрессия – этоспособ коммуникации. Хуже дело обстоит в тех случаях, когда слабость «я» (и/или душевная боль) столь велика, что наглухо замораживается внутри. Тогда привязанность становится избегающей, якобы «равнодушной». В этом случае ребенок убегает от возвратившейся к нему матери, страшась пробудить внутри боль и стараясь «не узнать» ее (и всё то же самое повторяется вновь, когда индивид, создав на основе своей первичной привязанности «рабочую модель восприятия мира», воспроизводит ее в других своих, уже «взрослых» привязанностях, включая личные взаимоотношения).

Приведем пример из практики. Ко мне за помощью обратилась женщина (назовем ее Наташей), которая уже долгое время испытывала иррациональный панический страх за сына, которому 11 лет. Натаща сомневалась, дойдет ли сын100 метров от школы домой и т.д. И этот страх доводил ее до настоящего невроза. Причем на второго (младшего) ребенка этот страх не распространялся. В ходе разговора выяснилось, что в свое время она расставалась с мужем, которого очень любит, но потом все наладилось (муж вернулся), после чего появился второй ребенок. Вероятнее всего, подумал я, на Наташу влияет детский страх потери единства с Другим, страх внутренней ненадежности обострившейся при разводе с мужем и перенесенный на сына, как на образ ранних детско-родительских отношений. А отсюда идет и бессознательная ненависть к сыну, как источнику боли, и страх за него (в воображаемом Наташи атакуемого ее же хаотическими эмоциями).

Я попросил женщину, вернувшись домой, выделить время для особо теплого общения с мужем, и в момент особой близости создать что-то типа амулета, напоминающего, что любовь побеждает пустоту и ненависть, и что ее единство с мужем защищает сына, который, будучи мужчиной, сможет дойти туда, куда он идет (домой из школы и т.д.). При этом по моей версии, должна активизироваться и ее способность к отделению от «внутренней матери» с помощью восстановления той самой внутренней надежности. Через полгода после разовой консультации Наташа сообщила мне, что, как это ни удивительно, страх и паника исчезли, и выразила удивление тем, что для этого хватило одного сеанса.

На самом деле, все закономерно: консультация помогла женщине пройти через внутренний барьер, восстановив «порядок» и иерархию надежных отношений внутри себя и вновь стать собой (конечно, у нее уже была внутренняя основа надежности, без которой кратковременная помощь редко бывает эффективной).

Нарушение надежных взаимоотношений приводит к отчуждению от чувств любви и радости и заставляет человека испытывать ненависть, зависть (и т.д.), что влечет за собой возникновение неподконтрольных сознанию болезненных эмоций, которые частично замораживаются, а частично превращаются в источник ненормальной привязанности (роковой страсти), являющейся суррогатом истинно близких, доверительных взаимоотношений.

Существует закономерность: если взрослый человек не способен достаточно надежно сохранять в памяти образы значимых других, то это, как правило, свидетельствует о дефицитарности, болезненности его «я» и о страхе перед интимными взаимоотношениями, о нарушениях в базовой надежной привязанности.

Очевидно, что проблема с «первичным образом Другого» существует и при так называемых созависимостях, и в случае повторяющихся разрывов во взаимоотношениях, когда человек никак не может найти себе пару и создать семью.

Можно сказать, что процесс глубинной психотерапии фактически направлен на формирование (воссоздание) надежной привязанности и проработку агрессивных и избегающих, а также хаотических сторон привязанности человека и его внутреннего «я» (причем данный процесс в «свернутом» виде происходит даже при глубинной экспресс-терапии, когда, например, психологи МЧС становятся объектом переноса первичной привязанности со стороны человека, который только что потерял близкого).

Одна моя знакомая часто видела сновидения-кошмары, в которых буквально проваливалась в водную бездну (эти сны возникали тогда, когда она тосковала по любви и надежным отношениям и, приближаясь к ядру своего «я» («я – есть»), встречалась и с внутренней пустотой, и с порочным кругом разрушения). И вот после определенного процесса, связанного с фактически новым рождением ее «я», она оказалась в духовном, душевном и телесном единстве с человеком, который ее полюбил, и которого она полюбила тоже. В этот момент она, испытывая глубочайшие и пиковые переживания любви, радости, сопричастности, заснула и ощутила погружение в ту самую водную бездну, но неожиданно почувствовала, что под ногами есть опора (образ опоры следует запомнить – мы обратимся к нему в главе о телесно-ориентированной психотерапии). И это – надежная опора!

Так она пошла сквозь свой кошмар и во многом перестала бояться падения (кстати сказать, фобический страх высоты, как правило, связан с бессознательным желанием прыгнуть вниз, которое, в свою очередь, обусловлено желанием-побуждением погрузиться в пугающие глубины собственного бессознательного – нередко переживаемым в момент засыпания как «падение»).

Первичная надежная привязанность дает возможность испытывать глубинные чувства, а ведь человек живет по-настоящему постольку, поскольку испытывает первичные, глубинные чувства: любви, радости, смирения, светлой печали, праведного гнева.

На телесном уровне эти чувства «живут» в нашей груди, ведь в груди находятся легкие и сердце, т.е., органы, ответственные за насыщение тела кислородом. Здесь же живет человеческая душа, как способность быть сопричастным Иному, оставаясь собой.

Во что на этот счет говорит Виктор Франкл: «Да, я постигаю смысл того итога, что достигнут человеческой мыслью, поэзией, верой: освобождение – через любовь, в любви! Я теперь знаю, что человек, у которого нет уже ничего на этом свете, может духовно – пусть на мгновение – обладать самым дорогим для себя – образом того, кого любит. В самой тяжелой из всех мыслимо тяжелых ситуаций, когда уже невозможно выразить себя ни в каком действии, когда единственным остается страдание, – в такой ситуации человек может осуществить себя через воссоздание и созерцание образа того, кого он любит. Впервые в жизни я смог понять, что подразумевают, когда говорят, что ангелы счастливы любовным созерцанием бесконечного Господа»³⁴.

После всего сказанного имеет смысл обратиться к примеру реальной психотерапевтической работы, приведенной на одном из семинаров известным психологом Т. Ю. Колошиной (на ее семинаре я и услышал в первый раз о концепции базовых глубинных чувств).

В свое время Колошина работала с девушкой, которая упала в обморок на пороге ее кабинета. Упала потому, что ее охватил очередной приступ удушья. Эта девушка в детстве перенесла практически все унижения, которые может вынести человек и жила (как ни странно, жила) под влиянием мощнейшей установки на то, что она не имеет права быть, и чувством непереносимого стыда, мощнейшей замороженной обиды (вместе с ненавистью) на себя и на мир. Она ходила как можно ближе к стенам, вжав голову в плечи, чтобы только ее не заметили («не заметили, какая я ничтожная»), и чуть только пыталась вздохнуть (начинала волноваться), как в диком ужасе перед разморозкой невыносимых эмоций («бесконтролем»), испытывая боль от жгучего стыда, падала в обморок (начинался «сверх-контрольный» спазм всех блоков и блокировка всех телесных и психических «мостов», о которых мы поговорим в главе о телесном подходе в психологии). Так она раз за разом пробегала свой «порочный круг».

Когда Колошина положила руку на грудь девушке, то практически не услышала биения сердца, равно как и ее дыхания, настолько сильным было влечение к смерти. Терапевт начала медленно и постепенно работать с девушкой, держа ее ладони в своих и подстраиваясь к дыханию, так, чтобы она начала ощущать единство с Другим вопреки ужасу и пустоте. Колошина говорила ей: «Ты – дитя любви, тебя родила сама любовь». Постепенно девушка стала делать попытку полноценно вздохнуть, ощутить дыхание жизни в присутствии Другого. В эти моменты Колошина была для нее тем же самым, что и мать для младенца. На протяжении долгового времени девушка падала в обморок всякий раз, когда пыталась вздохнуть, но примерно через полгода в первый раз сумела вздохнуть по-настоящему, почувствовать бытие-с-Другим и остаться в сознании, выжить, выдержав жгучее чувство стыда. В этот момент сформировалась новая доминанта ее бытия, в этот момент образ Другого (терапевта Колошиной) был, научно выражаясь, ею интериоризирован (включен в себя). Еще полгода ушло на закрепление данной доминанты, на создание прочных мостиков между телесной энергией, чувствами и сознанием на основе рождения нового «я» девушки. А затем… затем Колошина и ее подопечная пошли на Тверскую улицу «ловить мужиков». Девушка была необычайно красивой, и поэтому мужчины, увидев ее, раз за разом оборачивались.

Заметив очередного заинтересованного субъекта, Колошина тянула его к себе и спрашивала, другой рукой поддерживая, норовящую упасть в обморок, красавицу: «Почему Вы обернулись?». «Ну, такая замечательная девушка», – мямлил слегка оторопевший мужик. Так за день были опрошены порядка 300 особей мужеского пола.

На следующей же день черед падать в обморок пришел для самой Колошиной. В дверь ее кабинета раздался стук. Когда она отворила, то увидела, что на пороге стоит та самая девушка с огромным, ярким, аляповатым алым бантом на голове. Этим утром к ней поворачивались все, но она шла посередине улицы, улыбаясь.

Недостаток полноценных, гармонических взаимоотношений с Другим (как внутри, так и вовне), взаимоотношений, конституирующих здоровую психическую реальность, приводит к появлению стремления к превосходству, т.е. жажды власти, невротической страсти контролировать Другого, чтобы хоть как-то контактировать с ним, хоть как-то проявлять себя, о чем столь ярко писал А. Адлер³⁵. Отметим, что «превосходство» как гиперкомпенсация недостаточности может проявляться и в «уловках слабости», и в «пассивной агрессии», включающей в себя навязывание чувства вины (ведь в этом – огромная власть).

Однако, манипулируя людьми, достигая той или иной формы злокачественной власти, человек, на самом деле, все дальше уходит от Целостности, от реальной, всамделишней жизни, от истинных, глубинных чувств. Он распадается на части, отчуждается от самого себя, играя роли, позволяющие добиться псевдоединства, и регулярно впадает в глубинное отчаяние (причины которого, как правило, им не осознаются). Сердце такого человека работает недостаточно хорошо, пусть даже и является «здоровым». И чем большего «превосходства» он достигает, тем сильнее внутри него чувство собственной никчемности, своей малой ценности.

Как говорил А. Адлер, такой человек одержим комплексом малоценности. Если развитие идет по неблагоприятному пути, то человек все дальше уходит от первоосновы бытия, от любви, заражаясь вирусом власти, иллюзорного сверхконтроля над Другим. Если же развитие является здоровым, то человек борется за любовь, развивает в себе чувство общности. В любви человек открывает свое истинное «я», центр и основу своего бытия. И на телесном уровне он ощущает полноту жизни, полноту радости. «Ведь по настоящему человек любит именно от избытка радости и света в сердце!»³⁶. Стремление к борьбе за любовь – это позитивное свойство человека, негативная сторона которого заключается в стремлении к превосходству. В самом деле, пройти через пустоту, – значит проявить недюжинную смелость и волю к победе. Прошедший через пустоту ради любви человек ощущает связь с Другим внутри и вовне, он принял свою слабость, смирился и дерзнул одновременно. Так он компенсирует свою недостаточность.

Здесь, на мой взгляд, становится понятной следующая мысль известного психотерапевта Ирвина Ялома: «Я уверен, что основным предметом психотерапии всегда бывает эта боль существования, а вовсе не подавленные инстинктивные влечения и не полузабытые останки прошлых личных трагедий, как обычно считается». В самом деле, «подавленность инстинктивных влечений» или «детские обиды» – это частные случае отчужденности от Другого, тогда как прохождение через пустоту (внешнюю и внутреннюю) – всегда процесс «здесь и сейчас». По своему, кстати, об этом говорят и представители британкой школы объектных отношений, и сторонники гуманистической психологии, и гештальтисты, и, конечно же, процессуальные психотерапевты…

В современном мире существует феномен, уже названный «чумой 21 века». Это – синдром хронической усталости. Множество современных людей ни с того, ни с сего вдруг начинают ощущать физическую слабость и тревогу, смешанную с апатией, жалуются на ослабление способности к запоминанию, головокружения и т.д. Примечательно, что не существует специфического возбудителя этого заболевания, который не присутствовал бы у большинства людей. В чем же причина синдрома хронической усталости?

Можно сказать, что в нашем сумасшедшем мире с искаженной системой ценностей и убеждений (главное – карьера и «успех», ценность человека определяется его финансовым положением и социальным статусом и т.д.), многие и многие люди страдают комплексом малоценности, а, значит, испытывают болезненное тщеславие. Тщеславие заставляет их выматывать себя, совершая сизифов труд: каждый новый их «успех» только усиливает внутреннее чувство никчемности и опустошает непрерывно стремящегося к «власти» человека. Все вышесказанное непосредственно относится к феноменам «сверхконтроля» и «бесконтроля». И, напротив, идущий к Целостности человек характеризуется простым, радостным ощущением жизни, чувством собственной ценности и ценности жизни.

Тот человек, который живет в мире потребностей, в мире эго, постоянно находится под сознательным или бессознательным страхом смерти, ибо его реальность построена на иллюзиях. Он либо копит деньги, либо ищет сексуальных утех, либо «бездумно пирует» (основные формы жизненных иллюзий хорошо описаны в «Маленьких трагедиях» Пушкина). Тогда человек теряет непосредственное чувство смысла своего бытия и, тем более, его не осознает.

«Они называют это «принципиальным отказом» от попытки разрешить «неразрешимые метафизические вопросы», и они так умело обманывают и всех других, и самих себя, что не только для постороннего взора, но и для них самих их мука и неизбывное томление остаются незамеченными, быть может, до самого смертного часа», – писал С. Л. Франк³⁷.

Психическая реальность, основанная на зыбком песке иллюзий, и в самом деле существует за счет бегства от страха смерти (то есть, по существу, потери сопричастности), и сама по себе является причиной смерти как психического факта (переживания пустоты). Находящийся в мире обмана и самообмана человек оказывается «выпавшим из вечности» и заключенным в рамки саморазрушающейся системы. Если же человек рождается духовно, т.е., признает Другого и, стало быть, верит в Бога, то его «единичная, личная жизнь, которая, при отсутствии подлинного центра кажется нам игралищем слепых сил судьбы, точкой скрещивания бессмысленных случайностей, становится… глубоко значительным связным целым»³⁸. Иными словами, он находится в единстве с Другим вовне и внутри.

Итак, можно утверждать, что, используя понятия трансцендентного единства «я» (субъекта) и Другого; сопричастности и образа Другого; надежной и ненадежной привязанности; базового доверия, смысла жизни; глубинных чувств; чувства недостаточности, любви и борьбы за любовь; триады болезненных эмоций; замороженных и хаотических эмоций; комплекса малоценности и чувства общности; «сверхконтроля» и «бесконтроля», а также небольшой набор иных понятий, мы выстраиваем стратегическую основу практической теории психологии.

Она, эта основа, выстраивается на парадоксальном знании о том, что наше «я» в буквальном смысле состоит из образов значимых Других и, по сути, является взаимодействием с Другим.

С помощью данной теории мы можем создать систему толкования любого психологического подхода.

Скажем, юнгианская психология делает упор на индивидуации, подразумевающей, что человек должен разотождествиться со своими внешним и внутренними ролями и функциями (персоной) и эго, как аппаратом приспособления к миру, и пройти сквозь Тень (включающую в себя как «чистую» деструкцию, так и здоровые эмоции, и чувства, которые человек боится проявлять), приходя к душе (Анима-Анимус), к трансценденции, к единству противоположностей (Самость). На нашем языке это означает движение к Другому и самому себе через замороженные и (или) хаотические эмоции (замороженные ненавистью, завистью, обидой), через Тень к глубинным чувствам, к бытию-с-ближним.

Причем если К. Юнг говорит об архетипических образах, об области глубинной трансценденции, то, скажем, родоначальник гуманистической психологии К. Роджерс предлагает сделать акцент на выражении именно эмоций в контексте принятия Другого, с верой в позитивное начало бытия, верой, которая позволяет выдержать боль и пустоту, связанную с замороженными и хаотическими эмоциями (сверхконтролем и бесконтролем).

В рамках психоанализа речь тоже идет о размораживании эмоций (без работы на уровне архетипических чувств), но не об утверждении гуманистических эмоций, а включении в работу эго болезненных (с нашей точки зрения), деструктивных эмоций, что позволяет человеку лучше, чем раньше, приспособляться к миру, но лишает его удовлетворения глубинных потребностей и полноценных (пиковых, по А. Маслоу) переживаний.

Когнитивные психологи (Д. Келли, Ф. Бек, Эллис и др.) предлагают возвращаться к «стрежневым ролям». Так Келли считал, что вина возникает, когда индивид осознает, что отступает от ролей, с помощью которых он сохраняет наиболее важные взаимоотношения с другими людьми. Когнитивный подход предлагает изменить мышление от «иррационального» к «рациональному», делая систему «личных конструктов» более адаптивной. Все правильно, но с перекосом в сторону работы в сфере мышления, и, значит, с определенным бегством от чувств и ощущений и взаимодействия с Другим (что предлагает даже психоанализ), а также периодической заменой причины и следствия… Скажем, Келли говорит, что тревога – это осознание того, что события, с которыми сталкивается человек, лежат вне диапазона применимости его конструктной системы. А почему они лежат вне конструктной системы индивида, какие эмоциональные нюансы взаимоотношений к этому ведут, какие чувства надо прожить, а ощущения – испытать, для полноценного изменения конструктов, Келли и другие когнитивные психологи по той или иной причине не говорят… Но, конечно же, они правильно описывают проявления базовых закономерностей в сфере мышления и предлагают полезные способы влияния на процессы в своей любимой области (темы «любимых» психических функций мы еще коснемся в главе-«бонусе»)…

С точки зрения Ф. Перлза замороженные эмоции (описываемые им как «клише», как «искусственная жизнь», как «сверхконтроль») должны быть разморожены, несмотря на страх перед пустотой (уровень «тупика»), вследствие чего происходит «взрыв» (включение «бесконтроля») и, затем, возрождение «истинного я», под которым Перлз понимал все ту же способность остро ощущать и испытывать сильные эмоции (но без трансценденции, без переживания архетипических чувств и образов, ибо по Перлзу «Я – это я, а ты – это ты…», и только).

А. Адлер, как мы помним, считал необходимым выйти за пределы «порочного круга невроза», дабы выдержать ощущение малоценности, отказаться от злокачественной власти и манипуляций и научиться испытывать чувство общности (с моей точки зрения, так он описывал глубинное чувство любви с позиции экстраверта), бороться за него. Все верно, но опять-таки без обращения к глубинным образам и (или) культуре телесности…

Мы видим здесь, что всякая психологическая теория действительно есть особая (более или менее удачная) система метафор, описывающая общую для нас реальность.

Таким образом, мы осознаем, что метацелью психологии в окончательном определении является помощь на доступном для психологии уровне в становлении человека субъектом бытия в единстве с Другим. Это становление зиждется на а) достижении внутренней целостности человека, интеграции его противоположных начал (то есть субъекта и Другого, сознания и бессознательного, эго и инстинктов, разума и эмоций…) и б) адаптации человека во внешнем мире, выстраивании здоровых взаимоотношений с Другим.

В этом и заключается цивилизационная основа предлагаемого подхода: акцент на Другом как на ином центре бытия во имя наполненного жизнью единства соответствует христианской мировоззренческой парадигме. И если скажем, в психоанализе³⁹ «Другой» постоянно «означается» присутствием смерти как «абсолютного Господина», то для психологии бытия смерть – это психический факт необходимости проходить через пустоту, факт необходимости платы за рождение и развитие. Если же мы обращаемся к Другому в различных его проявлениях («ипостасях») как противоположности, с которой «я» находится в диалектическом единстве (тут и выражает себя «субъект»), то происходит преодоление чужого (пустоты препятствия на пути к Другому) и возникает Сопричастность – осмысленная сопричастность. В христианстве она выражены заповедью «люби ближнего как самого себя». И философские рассуждения мгновенно наполняются конкретным содержанием, когда мы на практике применяем конкретные методы и методики работы из различных направлений психологии и психотерапии именно для достижения человеком осмысленной сопричастности как высшей цели психологической работы. Отметим здесь, что для психолога, на наш взгляд, приемлемы та методология и те техники, которые сочетаются с чистой молитвой Богу (для людей русской культуры речь идет о молитве ко Христу).

При этом различия, основанные на глубине психологического воздействия, относительно независимы от вопросов мировоззрения.

В самом деле, далеко не всегда психолог во взаимодействии с клиентом должен и может работать на достижение метацели, на погружение в глубинные чувства. Зачастую клиенту нужно «лишь» научиться управлять своими эмоциями и ощущениями (то бишь состояниями), позитивным образом использовать стресс (обратно превращая тревогу в волнение), справиться с легкими психологическими осложнениями. В этих случаях принцип целостности работает именно на поверхностном уровне, когда клиент учится с помощью сознательных усилий входить в контакт со своими эмоциями, изменять ощущения и схемы оценивания событий (без выхода в область трансценденции).

Такая психология относительно нейтральна в плане мировоззрения и может работать как инструмент саморегуляции и оптимизации социальных контактов (к сожалению, она может быть и инструментом жесточайших манипуляций, глубинная основа которых – в психологии пустоты).

Саморегуляция и оптимизация социальных контактов здесь выступают как поверхностные эквиваленты интеграции и адаптации. Примерами поверхностной психологии могут быть многие направления когнитивной психологии (скажем, рационально-эмотивная терапия Эллиса и Бека), нейро-лингвистическое программирование, систематическая десенсибилизация посредством движений глаз…

Поверхностная психология саморегуляции и регуляции взаимоотношений прекрасно работает при подготовке спортсменов, при оптимизации трудовой или учебной деятельности, при снятии тех или иных симптомов. (Конечно, слово «симптомы» уже указывает нам на системный недостаток поверхностной психологии.)

Важно понимать, что в любом случае человек находит в себе силы для изменения ради Другого (внутри и (или) вовне), причем на Другого могут указывать иные эмоции, иное знание, иные ощущения.

Как же можно назвать наш «аксиоматический» подход? С моей точки зрения, его следует определить, как структурно-феноменологический. Феноменологичность его в том, что он подразумевает работу с процессом, с реальной психической жизнью. А непосредственное взаимодействие с живым – это и есть залог настоящих изменений, настоящей работы. В то же время стратегия и тактика работы во многом зависят от понимания степени глубины нарушения целостности, «технологических» особенностей этих нарушений, от «позиций» психолога и клиента, сознания и бессознательного клиента, различных фигур психической реальности в конкретный момент и т.д.

Поэтому в излагаемом нами элементарном подходе крайне важную роль играет толкование структуры поля взаимодействия человека с человеком, а также психической реальности.

На мой взгляд, такое толкование имеет смысл лишь в контексте отказа от «нозологических ярлыков».

Другими словами, причины нарушений, на мой взгляд, лежат в относительно универсальных механизмах отщепления человека от его чувств, замораживания эмоций и т.д. (забегая вперед, отметим, что вытеснение, понятно, следует рассматривать именно как «зрелую» и «частную» форму расщепления).

И работать с этим надо тоже в режиме «здесь и теперь». А вот степень серьезности нарушения и его форма, специфика процесса развития конкретного человека зависят от особенностей отдельной истории, проявляющихся, тем не менее, опять-таки «здесь и теперь».

То есть психологу нужно, прежде всего, знать, что собой представляют те или иные здоровые и (или) болезненные алгоритмы внутренней и внешней жизнедеятельности человека, что выражают те или иные символы, телесные интеракции и пр. и пр.

Иначе он (психолог) рискует запутаться, увлеченно занимаясь диагностикой, и, ставя, например, диагноз «истерическая личность», в то время как эта «истерическая личность» «истерична» только в ряде жизненных ситуаций, проявляя при этом отчетливые «оральные» черты и характеризуясь важными достижениями и конфликтами «анальной» фазы…

А дальше все просто и «просто».

Практическому психологу, да и любому, обратившегося к своей психической реальности, человеку, нужно следовать принципам целостности и дополнительности; работать с тем уровнем дезинтеграции, с теми замороженными эмоциями и на том уровне понимания, которые «приносит» ему клиент и использовать при этом те приемы, которые именно в данный момент подходят конкретному человеку.

Отвечать на вопрос, как это делать, мы системно начнем уже в следующей главе.