Путь Грифона. Часть первая (С. Г. Максимов, 2013)

1942 год. Ноябрь. Москва

Через непроглядную завесу снегопада его служебный автомобиль двигался медленно, точно на ощупь, преодолевая ямы и колдобины Марьиной рощи. В центре Москвы снег теперь убирался и вычищался почти так же, как до войны. Окраины столицы утопали в сугробах.

Случилось то, чего он больше всего опасался в своей нынешней жизни. Арестовали Ангелину. Ему было некогда раздумывать над сложившейся ситуацией. Нужно было действовать. Не было в Москве Берии, не было и Судоплатова, к которым он мог бы обратиться за помощью. Ни маршал Шапошников, ни тем более генерал-полковник Василевский помочь в этом деле не могли. А если бы и могли, то время безвозвратно и трагически оказалось бы потерянным. Нужно было предпринимать что-то срочное и не ординарное. Была дорога каждая минута. С ужасом думал о том, что сейчас может происходить с женой.

Одно неосторожное слово на допросе или, не дай бог, подписанная бумага может погубить Ангелину. А если к ней уже применили методы физического воздействия? О себе он даже и не беспокоился. Только проклинал себя последними словами. «Чем думал, идиот, когда просто приблизился к ней! Чем думал?» – повторял и повторял он. Решение им было принято быстро, и оказалось оно действительно неожиданным даже для него. Нельзя было позволить состряпать даже какую-нибудь заготовку уголовного дела. А значит, нужно было поступать так, чтобы растерялись даже видавшие виды чекисты. Так он и поступил…

Следователь Ольга Викторовна Каблукова была привязана к стулу, ножки которого оказались привинченными к доскам пола. Такого специфичного элемента мебели, предназначенного для допросов с пристрастием, просто не должно быть нигде, кроме учреждений НКВД. Каблучиха, как уважительно называли её за глаза сослуживцы, была женщиной не из робкого десятка. Но люди, в руках которых она сейчас находилась, кажется, и не пытались её запугать.

Пугало именно то, что они обращались с ней, как с трупом. Равнодушно и без какого-нибудь видимого интереса. Не били, ни о чём не спрашивали. Даже не забили в рот кляп.

Тонкий шёлковый шнур пропустили через полураскрытый рот и сильно его затянули у основания черепа на шее сзади. Отчего дышать можно было без затруднений, но распухли и уже полностью онемели шея, язык и щёки. Даже мычать сейчас оказалось бы больно. От кого-то она слышала, что так поступают в гестапо, пользуясь не кляпом, а именно шнуром.

Но эти крепкие мужики явно не немцы. Трудно вообще понять, кто они такие. Одно понятно – они не чекисты. У двоих на руках она заметила наколки тюремного происхождения. Но считать этих людей простыми уголовниками она тоже не могла. Тем более что среди них выделялся один, который не имел характерной для уголовников сутулости. Напротив, подтянутый и прямой, он походил скорее на бывшего офицера белой армии. И это окончательно сбивало её с толку.

А когда в комнату в сопровождении этого «подтянутого» вошёл генерал с тремя звёздами на алых общевойсковых петлицах – она совсем не знала, что и думать. Точнее сказать, она поняла, что в её положении думать будет очень не просто. То, что это генерал настоящий, она поняла сразу. И от этого в голове у неё окончательно спутались все мысли.

Суровцев встряхнул папаху от тающего снега. Некоторое время молча смотрел на Каблукову. Он уже достаточно много видел подобных ей женщин. «Ничего оригинального. В молодости привлекательная. Сейчас обрюзгшая и стремительно стареющая. Наверное, когда-то из хорошей семьи. Нарочито грубоватая в юности и действительно омужичившаяся с годами. Попавшая на чекистскую работу во время Гражданской войны или сразу после неё. Надо полагать, не мало пострелявшая на своём веку по живым людям. По большому счёту – опасная гадина, востребованная когда-то революционным и смутным временем. Этим же временем и воспитанная. Что ещё? Курит. Выпивает. Не замужем. Детей скорее всего нет», – закончил он свои размышления.

– Вы, вероятно, догадались, что вопросов у меня к вам не будет. Нужны вы мне только затем, чтобы вырвать из лап ваших сослуживцев свою жену. А вы сами вольны додумать, что с вами дальше произойдёт. Вы в туалет её выводите? – вдруг спросил генерал «подтянутого».

– Приходится, – обыденно ответил Новотроицын.

– Развяжи ей голову.

– Как прикажете, – сказал Новотроицын и лёгким движением пальцев левой руки развязал сложный узел у самого уха Каблуковой. – Получите. Во всей красе и в непорочном состоянии…

Кричать Ольга Викторовна действительно не собиралась. Но всё же фыркнула в сторону Новотроицына. Подумав про себя: «Ты бы, тварь, в моих руках свою непорочность на первых минутах допроса потерял».

– Находиться здесь вы будете ровно столько, сколько ваше руководство будет думать и решать, как выкрутиться из создавшегося положения. Не скрою, если моя жена уже подписала хотя бы один протокол или заявление – ваше положение несказанно усложняется. Арестованная вами Ангелина Брянцева является носителем совершенно секретной информации и объектом контрразведывательной защиты. Впрочем, вы человек неглупый, знающий и опытный – сами всё, если ещё не поняли, поймёте.

Каблукова действительно теперь начинала понимать. Она, как выяснялось, поняла всё ещё позавчера, с первой минуты, когда увидела перед собой арестованную. Чутьём, сформировавшимся за многие годы работы в ЧК-ОГПУ-НКВД, она сразу же почувствовала страшную опасность там, где другие не увидели бы даже намёка на какие-нибудь сложности.

Это в тридцать седьмом году было принято работать с предварительными заготовками дел и по шаблону готового протокола. Так тогда и работали. Когда дело касалось простых смертных, то и подпись арестованного под протоколами своей рукой, бывало, ставили. А через год, в тридцать восьмом, за такие подписи ставили к стенке самих следователей и оперуполномоченных. «Социалистическая законность – баба страшная и двуликая. И если сегодня она тебе улыбается и приветливо кивает, то уже завтра может повернуться спиной, и там, где у других затылок, у неё вдруг окажется ещё одно лицо. И это лицо будет лицом твоей смерти», – по чужому горькому опыту знала Каблукова.

Вчерашний допрос она проводила в своей привычной шутливо-издевательской манере:

– Да кто ж тебя, такую лапушку, раскрасавицу, слепил-нарисовал? – заученно распаляла она себя. – Это откуда же мы такие черноглазенькие да белокоженькие взялись-образовались? А титечки-то, титечки-то… как у молодой козы. Поди, сосочками в разные стороны глядят – кого выбрать не знают…

При этих словах начальник отдела Литвинчук, производивший арест и ставивший до этого ей задачу, встал, едва кивнул и вышел из кабинета. И это тоже насторожило Каблукову. Не могло не насторожить. На её допросы арестованных женщин обычно набивались в кабинет все свободные от дел коллеги-мужчины и дружным смехом сопровождали её преамбулы перед допросом.

Задача, казалось бы, не стоила и выеденного яйца. Нужно было взять у жены показания на мужа. Но тут-то и выяснилось, что эта жена – работник 2-го, диверсионно-разведывательного, отдела Судоплатова, а её муж – штабной генерал. Дела такого уровня делались в тридцать седьмом через два дня на третий. Но сейчас на дворе сорок второй год. Сейчас генералов и их жён так просто не трогают. Всё было бы просто, попади тот генерал в окружение или немецкий плен. Но он здесь. И вот этот генерал сам и нарисовался.

– Она ничего не подписала, – с трудом выговаривая слова, хрипловатым голосом произнесла Каблукова. – Дайте закурить, – без всякой паузы продолжила она.

– Угостите даму табаком, – приказал Суровцев Новотроицыну.

– Вы теперь папиросы с собой не носите? – ехидно поинтересовался Новотроицын, чем породил новые вопросы у Каблуковой.

Ольга Викторовна Каблукова с интересом слушала и наблюдала за этими странными во всех отношениях людьми. «Подтянутый» вставил ей в рот папиросу, чиркнул спичкой. Она жадно затянулась табачным дымом.

– Это хорошо, что ничего не подписано, кроме справки об аресте, – точно думал вслух Суровцев. – Кто, кстати, утверждал арест?

Каблукова кашлянула. Внимательный Новотроицын забрал из её опухших губ папиросу. Свободной рукой аккуратно, почти дружески, постучал ей по спине. Снова вставил папиросу в рот женщине.

– Можете не отвечать, – продолжал Сергей Георгиевич. – Я вам сам всё расскажу. Справку об аресте моей жены подписал ваш непосредственный начальник – лейтенант госбезопасности Литвинчук. Его подпись чуть ниже той строчки, которая гласит: «Арест согласовать с прокурором». А вот в левом верхнем углу этого документа, там, где написано «Утверждаю», соответственно должность и подпись другая: «Начальник Управления особых отделов НКВД СССР Виктор Семёнович Абакумов». Я правильно говорю?

Каблукова молчала и напряжённо думала. Сам принцип составления справки об аресте составлял служебную тайну. Знать это может только человек, знакомый с делопроизводством в системе НКВД. Этого не может знать ни армейский, ни даже штабной генерал. Даже если он когда-то арестовывался. Справку при аресте в то время предъявлять было не принято. А по тому, как спокойно, без всякого трепета этот человек произнёс фамилию и должность самого Абакумова, было ясно, что он уверен и в себе, и в том, что за ним могут стоять очень большие люди. Недобрые предчувствия Ольги Викторовны находили своё реальное подтверждение. А кардинально поменявшееся положение, превратившее её из следователя в допрашиваемую, уже выводило её из равновесия. Этот факт начинал терзать и крушить её личность.

– Таким образом, моей жене вы желали предъявить «пятьдесят восемь – двенадцать»? – продолжал спрашивать Суровцев.

– И «пятьдесят восемь – один». Подпункты «в» и «г», – ответила на вопрос генерала Каблукова.

– Понятно. Таким образом, мне предполагается шить «пятьдесят восемь – один»… «А» и «б»…

Каблучиха молча кивнула. Ничего не понявший из этого диалога Новотроицын вопросительно, поочерёдно смотрел на Суровцева и на женщину-чекиста. Что было не удивительно. Разобраться в хитросплетениях самой зловещей статьи советского Уголовного кодекса было очень и очень не просто. Зато хорошо понимали друг друга люди знающие. И если перевести их диалог на доступный язык, то это выглядело достаточно угрожающе. Даже чудовищно. Суровцев, таким образом, предположил, что Ангелине пытаются предъявить двенадцатый пункт страшной пятьдесят восьмой статьи – единственный пункт, который не предполагал высшей меры наказания. «Недонесение о достоверно известном готовящемся или совершённом контрреволюционном преступлении» – таково его неполное содержание. И точно подтверждая следственную практику тех лет, Каблукова перечислила ещё две части всеобъемлющей статьи, которые тоже касались «недонесения», но меняли «лёгкость» лишения свободы на высшую меру – расстрел. Пункты «1б» и «1в» относились исключительно к военнослужащим и карались «расстрелом с конфискацией всего имущества». Из этого набора пунктов следовало, что и самому Суровцеву, дай Лина показания, угрожала всё эта же пятьдесят восьмая статья, имеющая в пункте «1а» страшное определение – «Измена Родине».

Но не это сейчас занимало мысли Суровцева. Он теперь наконец-то понял и осознал причинно-следственную связь всех трагических событий, развернувшихся вокруг него и жены. И как это уже бывало не раз в его жизни, полное понимание ситуации пришло через малозначительную деталь…

– Ну и что с ней делать-то? – нарушил вопросом затянувшееся молчание Новотроицын и кивнул на Каблукову.

– Что с ней делать, к счастью или к сожалению, решать не нам, – ответил Суровцев.

– Не понимаю, – покачал головой Новотроицын и вынул изо рта Каблуковой окурок. – Ещё покуришь? – обыденно спросил он у женщины, точно она была его старой приятельницей.

Не дожидаясь ответа, вставил ей в губы новую папиросу. Снова чиркнул спичкой, давая прикурить.

Изначально Сталин приказал явиться в Кремль первому заместителю Берии комиссару государственной безопасности 1-го ранга Меркулову. Но в телефонном разговоре приказал разыскать и Суровцева. А когда узнал, что тот находится в кабинете Меркулова, приказал явиться обоим. И вот теперь два автомобиля, точно и по пунктам выполняя инструкции охраны, ехали в Кремль. Переезжать в одной машине вдвоём и более человек с началом войны генералам и высоким должностным лицам было категорически запрещено.

В отличие от Меркулова, Суровцев мало думал о причине такого странного и срочного вызова. В последние дни и часы все его мысли не выходили из круга обеспокоенности судьбой жены. По этой причине он и оказался в кабинете замнаркома. В отсутствие Берии и Судоплатова ему больше не к кому было обратиться. Так случилось, что в Москву они вернулись почти одновременно. Суровцев с Волховского фронта два дня тому назад. Меркулов прилетел с Кавказа сегодня утром. Обсудить с ним свои личные дела он не успел. А обсуждать было что. Начиная с ареста Ангелины до его, Суровцева, самоуправства с использованием сверхсекретной и строжайше законспирированной группы московского подполья, созданной из бывших уголовников, под названием «Лихие». Не успел узнать Меркулов и о том, что в Управлении особых отделов наркомата, руководимом Абакумовым, произошло чрезвычайное происшествие – пропала следователь Каблукова. А в подъезде своего дома был жестоко избит неизвестными начальник отдела контрразведки СМЕРШ Литвинчук. Оружие и документы нападавшие у чекиста не похитили.

– Это у вас теперь такая практика работы? – не поздоровавшись и даже не дав доложить о прибытии, почти без акцента спросил Сталин.

И Меркулов, и Суровцев могли только гадать, что конкретно подразумевает вождь. Каждый успел подумать о своём. И как часто это бывало при встрече с верховным, никто из них не угадал причину вызова.

– Вы, я вижу, себя великими полководцами возомнили! – распаляясь всё больше, продолжал Сталин. – Или в Гражданскую не повоевали как надо? Так напишите рапорты – мы обсудим и найдём вам место на фронте, – жёстко, опять почти без акцента продолжал он. – Или вы в плен к немцам захотели? Они немало наших генералов наловили. Им теперь как раз замнаркомов и руководителей отделов НКВД не хватает. Где Судоплатов?

– Остался в Тбилиси, – ответил Меркулов.

Всеволод Николаевич понял, что кто-то уже доложил Сталину об их недавних неприятных фронтовых приключениях. При уничтожении одной из насосных станций на нефтепромыслах в районе Моздока они вместе с Судоплатовым чуть было не угодили в немецкий плен. А что было делать? Нужно было лично проследить за исполнением приказа. Вот и получилось, что пришлось отстреливаться от прорвавшихся немецких мотоциклистов и уходить в горы вместе с альпинистами-диверсантами.

– Вы как там, на Кавказе, работали? – обращаясь к заместителю наркома, продолжал Сталин. – Погиб видный грузинский чекист Саджая. Адмирал Исаков ранен. Член Политбюро Каганович ранен. Мы не говорим о том, что во время вражеских налётов погибло несколько представителей Ставки.

Не успел Суровцев подумать о причине своего присутствия при этом разносе, как сам Сталин разъяснил и этот вопрос:

– А вас, товарищ генерал, с каких таких пор тянет к авиации? Тоже прежние войны вспомнили? Так теперь надёжная связь между фронтами установлена. Откуда такая любовь к воздушным полётам?

Суровцева впервые за многие годы отчитывали на столь высоком уровне. Чувствовал он себя от этого не лучшим образом. Но уже по своему военному воспитанию он не привык возражать старшему начальнику. А боевой, военный опыт сформировал и другое стойкое убеждение: оправдания и разъяснения бесполезны, когда начальству нужно выговориться. А уж хамить старшему он просто не мог себе позволить, как и абсолютное большинство офицеров прежней армии. Не мог даже возразить в самой невинной форме. Хотя, конечно, мог заметить Сталину, что так называемая «любовь к полётам» у него сформировалась осенью прошлого года при перелёте через линию фронта в Финляндию. Но промолчал. Вместо этого второй раз за день вспомнил строки из пятьдесят восьмой статьи, пункт 1а. «Измена Родине». «Действия, совершённые гражданами СССР в ущерб военной мощи СССР, его государственной независимости или неприкосновенности его территории, как то: шпионаж, выдача военной или государственной тайны, переход на сторону врага, бегство или перелёт за границу». «Или перелёт за границу», – ещё один раз повторил он про себя. Теперь он уже больше не сомневался в том, кто виноват в его нынешней беде.

Сталин точно догадался о его мыслях. Не желая больше продолжать разговор, вернулся на своё рабочее место за столом. Присел. Взял в руку курительную трубку.

– Идите! Отчёт о проделанной работе мне в письменном виде. Выговоры получите в установленном порядке.

Нестройно повернувшись кругом, Меркулов и Суровцев направились к выходу из кабинета.

Вождь закурил. Выждал некоторое время. Затем поднял одну из телефонных трубок.

– Слушаю, товарищ Сталин, – ответила телефонная трубка голосом Поскрёбышева.

– Верни генерала, – перешёл на кавказский акцент Сталин.

– А Меркулова? – уточнил секретарь.

– Не надо.

Он максимально использовал своё рабочее время. Сталинский тип руководства, о котором много писали и говорили и будут ещё много писать и говорить, имел и такую особенность: только что привычно произведённый разнос подчинённым избавил его от необходимости выражать благодарность за хорошо исполненную работу. Благодарить он не любил. «Излишние благодарности и почести ещё никому пользы не принесли», – считал Иосиф Виссарионович. Себя, впрочем, причисляя к тем, кто всегда будет вынужден принимать и то, и другое. В целом же он был доволен этими своими подчинёнными. Трусов он не терпел и не выносил. Зная, что и Меркулов, и Судоплатов, и Суровцев ещё и умные люди, был уверен, что если они и рисковали жизнью, то делали это не из глупой бравады, а из необходимости.

– Присаживайтесь, – опять вставая из-за стола, не дав Суровцеву доложить, заговорил Сталин. – У нас с вами есть ещё одно важное дело, которое нужно завершить.

Суровцев присел на указанное ему место за столом для заседаний. Вождь неспешно обошёл длинный стол. Сел напротив.

– У нас сложились взаимопонимание и добрые отношения с вашим бывшим начальником – генералом Степановым, – продолжил разговор вождь. – Не так часто можно встретить политика из числа царских генералов. Генерал Степанов именно такой случай, – сделав ударение на слове «такой», проговорил он. – Советское правительство с благодарностью принимает дар Русского клуба. Продумайте конкретные действия и обратите внимание на саму процедуру передачи ценностей. Должны быть соблюдены все формальности. Вы меня понимаете?

– Так точно, товарищ Сталин!

– Вот и хорошо. По этому вопросу можете всегда обращаться ко мне лично. По другим тоже, если они возникают.

Суровцев не в шутку заволновался. «Может быть, именно сейчас нужно завести разговор об Ангелине?» – подумал он. За какие-то секунды он успел перебрать в голове длинную цепь из рассуждений, сопоставлений и выводов. «Нет. Этого категорически делать сейчас нельзя», – твёрдо решил он. «Само соотношение непростой государственной тайны с его личной драмой может принести непоправимый вред всему личному», – подумалось ему. И если сознание привело к такому выводу, то подсознание выкинуло стойкое предчувствие того, что свои личные дела он сегодня же решит без помощи вождя.

– Товарищ Сталин, хотел бы лично вам адресовать служебную записку, – неожиданно даже для себя самого сказал Суровцев.

– О чём? Может быть, без канцелярской волокиты разобраться можно? Что за вопрос?

– Вопрос непростой и требует анализа. Дело касается дублирования функций наших разведывательных и контрразведывательных органов. В работе Особой группы мы уже сейчас составляем всю дезинформацию для противника, учитывая и особенности структур, и соперничество между немецкими СС, СД, а также их конкуренцию с абвером. Нужно обезопасить наши органы от подобных манипуляций со стороны противника.

– Это хорошо, что вы обратили на это внимание, – после короткой паузы произнёс Сталин.

Мысли такого рода не раз приходили и к нему. Думал он об этом и сегодня. Но, в отличие от генерала, он знал истинную причину такого дублирования. Это нужно было для того, чтобы всегда быть уверенным, что любая недобросовестность, предательство или даже заговор будут раскрыты путём сравнения информации из разных источников. Но в условиях войны мера подозрительности должна иметь свои пределы. «Если мы учитываем организационную структуру немецкой разведки и контрразведки, то немцы тоже не лыком шиты», – согласился Сталин.

– Работайте, – кивнул он. – Василевский вас хвалит, – неожиданно перешёл он к другой теме. – И ещё… Что произошло между вами и членом военного совета Волховского фронта товарищем Мехлисом?

– Простое недоразумение, – уже не раздумывая, ответил Сергей Георгиевич.

– Мне тоже именно так и показалось. До свидания.

Ничего о предстоящем введении погон, как ожидал Суровцев, Сталин не сказал. «Вероятно, это уже решённый вопрос, о котором и говорить ничего не следует», – решил Сергей Георгиевич. Ничего не было сказано и о других аспектах сотрудничества с Русским клубом. Сталин перестроил работу с ним таким образом, что вся информация от Степанова из Америки и от Вальтера из Германии шла теперь напрямую к нему из разведывательного управления НКВД. Часто минуя даже Берию.

Даже общее дело не сближает и не объединяет сослуживцев так прочно, как несправедливое к ним отношение руководителя. Был ещё один любопытный фактор в отношении Меркулова к Суровцеву. Всеволод Николаевич происходил из военной семьи. Чин прапорщика царской армии не сформировал в нём по-настоящему офицерского мировоззрения, но на всю жизнь определил его принадлежность к офицерскому корпусу России.

– Подождём генерала, – сказал Меркулов своему водителю, усаживаясь в машину.

Некоторое время сидели молча, наблюдая, как на ветровом стекле автомобильные «дворники» борются с крупными хлопьями мокрого снега. Водитель в который раз за последние пятнадцать минут вышел из машины и принялся сметать веником снег с капота и крыши. Увидел идущего к автомобильной стоянке Суровцева. Предупредительно открыл перед ним заднюю дверцу. Сергей Георгиевич понял, что его ожидают.

– Садитесь ко мне, – приказал Меркулов.

– Настучит кто-нибудь, что приказ нарушаем, – располагаясь на заднем сиденье, не без иронии заметил Сергей Георгиевич.

– Ай, – взмахнул рукой Меркулов, – выговор туда, выговор сюда. Поехали, – приказал он водителю. – Слушаю вас.

Всю дорогу от Кремля до Лубянки Суровцев рассказывал о событиях последних дней. Высокопоставленный чекист ни разу его не перебил. Против ожидания, даже не упрекнул за самоуправство по отношению к сотрудникам управления Абакумова и за использование «Лихих».

– Он всё знает, – сделал неожиданный вывод Меркулов.

– Товарищ Сталин знает? – поразился Суровцев.

– Я вам говорю, знает, – холодно заметил Меркулов. – Всегда так. Никогда прямо не скажет. Сейчас сядет и будет наблюдать, кто что делать будет. Кто же у нас стучит? Это несправедливо, – неожиданно весело продолжал заместитель Берии. – Много у нас стало работников, которые пороха не нюхали. Мы за командировки на фронт выговоры получаем, а подчинённые в тылу – звания и ордена. И чёрт-те чем здесь занимаются. Это нужно исправлять.

Очень удивился бы Всеволод Николаевич, если бы узнал, что сразу после ухода Суровцева Сталин вызвал Поскрёбышева и приказал подготовить приказ о награждении Берии, Меркулова, Судоплатова и Суровцева.

– За Кавказ? – уточнил секретарь.

– Чекистов за Кавказ. Генерала за Ленинград.

– К каким орденам, товарищ Сталин?

– Красное Знамя. Нет. Чекистам знамёна… Генералу орден Александра Невского. Первой степени.

Осведомленность Сталина о событиях на фронтах и о действиях командующих фронтами объяснялась достаточно просто. Личный опыт Гражданской войны он всегда помнил. В те годы он сумел поднять авторитет членов военных советов на небывало высокий уровень. В своё время командующий Юго-Западным фронтом Егоров не мог отдать ни одного приказа, не посоветовавшись с ним.

В том же 1920 году командующий Южным фронтом Фрунзе, раздражаясь и злясь, был вынужден принимать решения, учитывая мнения членов военного совета Гусева и Белы Куна. На практике это означало, что на работу Фрунзе через своих ставленников влиял сам Троцкий. Во время новой войны Сталин не позволял политработникам вмешиваться в боевую работу войск. Но через партийный контроль знал всё, что хотел, о своих командующих, включая детали их личной жизни. Члены военных советов приняли такие правила игры. Откровенно отвечали на все вопросы Верховного главнокомандующего и генерального секретаря. И помалкивали, когда их мнением не интересовались. Пожалуй, только Мехлис переоценивал своё значение, находясь в должности члена военного совета. За что и поплатился петлицами комиссара первого ранга.

Другое дело было с НКВД. Он точно официально назначал своих любимчиков в Наркомате внутренних дел. Во-первых, всегда давал понять руководителям, что к их подчинённым он относится лучше, чем лично к ним. Во-вторых, не упускал случая выделить кого-нибудь из заместителей наркома как особенно ценного работника. В этом плане Абакумов обычно ходил у него в фаворитах.

Берия знал об особом отношении вождя к Абакумову и отнюдь не разделял мнение Сталина. Меркулов в этом вопросе был полным союзником Лаврентия Павловича. Разговор с Виктором Семёновичем Абакумовым был как списан с разговора кремлёвского.

– Вы свою лапу зачем в чужое управление запустили? – спросил Меркулов.

– Этого требовала оперативная обстановка.

– Какая такая оперативная обстановка? Мехлис для вас оперативная обстановка? Вы товарищу Сталину докладывали о своих действиях?

– Нет.

– А откуда товарищ Сталин знает?

– Я не знаю.

– Так узнайте! Только не нужно лгать. Вы не в те игры играете, Виктор Семёнович. Совсем не в те… И не на той стороне. Если будет хоть какая-то утечка информации, вас даже Берия не спасёт. «Кто такой Абакумов? – скажет. Не знаю никакого такого Абакумова!» Генерал, которого вы по недомыслию или по беспечности зацепили – генерал не простой. Очень не простой генерал. Агентурный псевдоним ему сам товарищ Сталин дал. Вы не знаете, под каким именем он по оперативным документам проходит?

– Нет.

– Вот и хорошо, что не знаете. Я сам знал и забыл. Приказали забыть. А я вам приказываю забыть об этом генерале. Что за нарушение приказа бывает – это-то вы, надеюсь, ещё помните? Что молчите?

– Знаю, – глухо ответил мощный и спортивный Абакумов. И внешне, и внутренне никогда не проявлявший излишней покорности, он вынужденно согласился.

Маховик нареканий и разносов, едва только тронутый в этот день Сталиным, продолжал крутиться.

– Сопли подотри! – спустя десять минут после разговора с замнаркома орал Абакумов на начальника отдела Литвинчука. – Мало того что постоять за себя не можешь, так работу наладить не можешь. Где Каблукова?

– Не знаю, – непроизвольно шмыгая разбитым носом, отвечал Литвинчук.

– А если она сейчас пишет где-нибудь, кто и как ей задачу ставил?

– Ольга – человек опытный. Её не так просто расколоть.

– А те, кто её похитили, – пионеры-тимуровцы? – продолжал кричать Абакумов. – Вон как тебя разделали. Показательно разделали. Ты хоть это-то понял?

Литвинчуку не оставалось ничего, кроме как молчать. Избили его действительно профессионально. Сломали по ребру с каждой стороны груди. Напинали по почкам. А главное, действительно превратили лицо в один сплошной синяк. Было ещё сотрясение мозга, из-за чего нестерпимо кружилась голова и сильно тошнило.

– Ты, помнится, рапорт подавал. На фронт просился, – заканчивал разговор начальник управления. – Считай, что рапорт удовлетворён. Завтра же на фронт, к ядрёной матери! Что делать с Каблучихой, когда объявится, – без тебя решать будем. Работнички…

Суровцев в сопровождении начальника внутренней тюрьмы НКВД быстро шёл по коридору. Охранник встретил их у дверей камеры. Звякнув связкой ключей, молча приставил правую ладонь к козырьку фуражки.

– Открывай, – приказал ему начальник.

– Есть, – коротко ответил охранник и, гремя ключами, принялся открывать дверь камеры.

Сергей Георгиевич отстранил его и сам резко распахнул дверь с окошечком для передачи пищи и глазком для наблюдения, которые зэки именуют «кормушкой» и «волчком».

На топчане с тонким матрасом, закутавшись с ногами в серое одеяло, неотрывно глядя на вход, сидела Ангелина. При его появлении она высвободила руки, молча протянула их к нему. Как завороженный, Суровцев смотрел и не мог оторвать глаз от тонкой седой пряди в её чёрных как смоль волосах. Бросился к жене. Распахнул одеяло. Будто не давая рассмотреть себя, она обняла его. Прижалась. Он подхватил её на руки. Встал. И без того миниатюрная и хрупкая, она показалась ему почти невесомой.

Сел на топчан. Чуть отстранил Ангелину от себя и с ужасом посмотрел на её ноги. Ступни были настолько распухшими, что, казалось, шерстяные серые носки на них сейчас лопнут от напряжения. Он оказался прав – её подвергли «стойке». Бросил взгляд на стол с нетронутой тюремной баландой. С женой на руках встал. Одной рукой сдвинул в сторону алюминиевую тарелку и кусок чёрного хлеба. Посадил её на стол. Снял с себя шинель. Расстелил на топчане. Положил Ангелину обратно на топчан. Запахнул полы шинели. Снова взял её на руки, как ребёнка, и быстро вышел из камеры.

Шёл по тюремному коридору, ничего не видя перед собой. Сзади с сапожками Ангелины в руке шлёпал начальник тюрьмы. Их бегом обогнал охранник, отправленный за личными вещами и шинелью женщины.

Точно налившись недоброй гигантской силой, Суровцев совсем не чувствовал веса тела жены. Возникло ощущение, что взрослая женщина превратилась в маленького ребёнка. А может быть, он сам за какие-то минуты стал другим. Нечто похожее он впервые испытал когда-то во время сабельной рубки под Самгородком. Тогда ему показалось, что только сама смерть и может его остановить. А от его сокрушительных сабельных ударов не было никакого спасения. Сейчас он постарался успокоиться. И это ему, кажется, удалось.

Под крупными, сырыми хлопьями снегопада влезали в салон автомобиля. Черепанов помог им разместиться на заднем сиденье. Принял из рук охранника шинель, шапку, ремень с портупеей и кобурой. Сложил впереди рядом с водительским местом. Забрал личное оружие Ангелины – маленький браунинг. Сунул пистолет в карман брюк.

Находясь на заднем сиденье, Сергей Георгиевич снова взял жену на руки. Она уже не плакала. Уткнувшись ему в шею, молчала. Молчал и он. И не было сейчас в мире столь необходимых при общении слов, которые могли им понадобиться. Ужас, боль и отчаяние, весь кошмарный сумбур последних дней в одночасье закончились. Само осознание только что пережитых ими событий заставляло молчать. И какая-то новая, невиданная прежде степень взаимопонимания уже вступила в свои права. Слова оказались не нужными ни для общения, ни для объяснения чего бы то ни было. Почти мгновенно между ними установилась та драгоценная взаимосвязь, которая в обычной жизни возникает между мужем и женой только через десятки лет совместной жизни. Да и то не всегда и не между всеми супругами.

Молчаливое понимание, установившееся между ним и женой, всё более и более вступало в свои права. Супруги вели непрекращающийся диалог, не произнеся вслух ни единого слова. Не давая сделать ей и шага, он отнёс её в ванную комнату. Понимая, какую непредсказуемую реакцию может вызвать появление у неё в волосах пронзительно-белой седой пряди, поставил жену перед зеркалом, но продолжал придерживать её обеими руками.

Ангелина посмотрела на своё отражение и в секунду поняла то, о чем он сейчас подумал. Спокойно, внешне почти равнодушно рассмотрела седые волосы у себя на голове. Грустно улыбнулась сначала его отражению в зеркале, затем, повернув голову, повторила невесёлую улыбку, глядя ему в глаза. Два взгляда и лёгкое объятие оказались равны длинному диалогу с многочисленными объяснениями и уточнениями с ненужными деталями.

Он помог ей раздеться. Взял на руки. Осторожно посадил в ванну. Сняв с себя китель, обнажившись по пояс, впервые в жизни принялся мыть другого человека. Само отношение к этому, казалось бы простому, житейскому акту, приобретало какой-то почти мистический смысл.

Не изведав в своей жизни отцовства, не имея даже малейшего представления о том, как купают детей, тем более девочек, он осторожно стал мылить ей голову. Аккуратно смывал душем с головы жены мыло, боясь его попадания в глаза. Провожая пенные струи до красивой груди и дальше вниз к животу ладонью, любовался её телом.

Чувство восхищения, перемешиваясь с чувством жалости, приобретало неожиданную остроту и яркость. Аккуратно, очень бережно, вымыл шею, плечи и руки любимой. Боясь оцарапать нежную кожу, с легким нажимом мылил ей спину. На линии талии остановился, как в замешательстве… Чарующая соразмерность и одновременно разница объёмов красивой женской фигуры вызвала у него приступ волнения. Волнения, которое он в себе безжалостно и беспощадно тут же подавил. «Сейчас не время и не место для любовных порывов», – твёрдо знал он. И, что самое удивительное, она опять без слов благодарно понимала его.

Растерянно замер, глядя на мыло в одной руке и на мочалку в другой, не зная, как поступить с грудью. Мыл одной рукой, нежно касаясь сосков, которые своими твёрдыми вершинками щекотали ладони. Осторожно поставил жену на израненные ноги. Заново намылил мочалку и теперь сзади и спереди мыл бёдра и голени стройных ног. Бережно вымыл опухшие до синевы ступни. Сначала одну, затем другую. Смыл и снова наполнил пеной свои руки. Одной рукой круговыми движениями мылил щетинки аккуратного, почти правильного чёрного треугольника на её теле. Пальцы его рук встретились на сокровенных лепестках между ног, вызвав у женщины безотчётное круговое движение бёдер. Ангелина вздрогнула, резко и глубоко вздохнула. И без того плоский живот втянулся. Плечи приподнялись вверх, и, казалось, красивая грудь сейчас взлетит.

Завернул её в свой халат, который казался на ней гигантским. Отнёс в постель. Отправился на кухню. Разогрел на электрической плитке банку перловой каши с мясом из продуктового пайка. Выложил горячие консервы в тарелку. С куском чёрного хлеба в одной руке и с тарелкой в другой вернулся в спальню.

Ему понравилось ухаживать за ней. Глупо улыбаясь и не стесняясь этого, он принялся её кормить. «Так, наверное, кормят любимых детей», – подумал он. Закончив это приятное занятие, поставил пустую тарелку на прикроватную тумбу.

– Спасибо, – полушёпотом поблагодарила его Ангелина.

– Пожалуйста, – едва слышно ответил ей Суровцев.

Ещё раз осмотрел ступни её ног. Нашёл в шкафу чистые шерстяные носки, надел их жене на ноги. Закутал Ангелину в одеяло, точно перепеленал, подогнув под тело толстые края покрова. Принёс из кабинета венчальные свечи и подсвечник. Установил свечи. Зажёг. Сел рядом.

Ангелина вытянула из-под одеяла руку. Нежно коснулась ладонью руки мужа. Они продолжали молчать. И продолжали без слов своё неизъяснимое, радостное и желанное общение. Пока она не уснула. Большие венчальные свечи медленно и ровно горели без малейшего треска и копоти.

Под вечер Сергей Георгиевич вышел в прихожую, где был установлен телефонный аппарат. Плотно закрыл дверь. Повод, по которому он хотел позвонить, показался ему крайне важным и срочным. Назвал телефонистке номер телефона охраны особняка на Пречистенке. Трубку снял дежурный по объекту:

– Дежурный слушает!

– Сергеев у аппарата, – назвался Суровцев фамилией для телефонных переговоров.

– Здравия желаю, товарищ Сергеев! – отозвался дежурный, узнавший голос генерала.

– Скажите, голубчик, мой помощник на месте?

– Так точно!

– Найдите его и пригласите к телефону.

– Есть, – ответил дежурный.

Искали Черепанова недолго.

– Здравия желаю, товарищ Сергеев, – раздался в трубке бодрый голос лейтенанта.

– Как наши ведомственные дела? – спросил Суровцев, перейдя на особую манеру разговора по телефону, которая не допускала упоминаний учреждений, званий и настоящих фамилий.

– Женщина накатала два листа любовных признаний. Они у меня.

– Где она сейчас? – спросил Суровцев о Каблуковой, отметив при этом, что его помощник стал перенимать не лучшие черты общения у Новотроицына.

– Вернул туда, где взяли. Прямо к парадному крыльцу, – точно подтвердил подозрения о дурном влиянии помощник.

– Хорошо. Но я по другому вопросу. Меня беспокоит судьба лётчика, с которым я летал по известному вам маршруту. За суетой последних дней я, признаться, упустил этот вопрос.

– Вас понял, товарищ Сергеев.

– Вот и хорошо. Свяжитесь, с кем следует, и попытайтесь самостоятельно решить это дело. Если возникнут трудности – звоните мне в любое время.

Черепанов не позвонил ни вечером, ни ночью. Из чего Сергей Георгиевич заключил, что с поручением тот справился. Работал почти до утра, через каждые полчаса вставая из-за стола и подходя к спящей жене. Если Ангелина беспокойно ворочалась в постели с вечера, то ночью спала спокойно. Опять присел на постель рядом с ней. Вспомнилось, как однажды, узнав, что когда-то он писал стихи, она настояла, чтобы он прочёл их ей. Лучше бы он этого не делал. Понимая, что эти стихи посвящены другой женщине и, в общем-то, не ревнуя его, она всё же поинтересовалась:

– А почему мне ты не посвятил ни одного стихотворения?

Он пытался ответить сам себе на этот вопрос. Ответ оказался не утешительным. Было понятно, что не генеральское это дело – писать стихи. Но и не в этом даже дело. Это молодой человек уверен, что всякое его поэтическое откровение есть шедевр и открытие, неизвестное миру. Для юноши всё новое, почти всё неведомое и незнакомое. «Поэзия, – был убеждён он теперь, – фиксация проявления чего-то нового, никем не описанного. В крайнем случае, новый, неизвестный взгляд на давно известные явления. Красивое описание давно знакомого человечеству – просто риторика».

Но, как это было ни странно, вернувшись в кабинет, он впервые за многие годы написал лирические стихи. И обыденные строки имели свойства поэзии:

1920 год. Сентябрь – ноябрь. Украина

1920 год, точно грязная, густая и кровавая трясина, из которой даже в повествовании так просто не выбраться. И едва вырываешь ноги из месива одного, другого месяца и ощущаешь под ногами твёрдую почву возвышенности, как тут же поскальзываешься и сползаешь обратно.

Уже через ветреные, слякотные октябрь и ноябрь, кажется, выходишь к снежной вершине года. Кажется, стряхнув с ног пудовые, загустевшие комья вязкой неразберихи, ощущаешь под ногами землю, как уже не по грязи, а по замёрзшей глади декабрьского гололёда, точно в кошмарном сне, катишься обратно, через ноябрь и октябрь, в сентябрь и август.

Он сухой, безоблачный и солнечный. Он просолен людским и лошадиным потом. Насквозь пропитан не успевающей высыхать даже от нещадной жары кровью. Трупным смрадом. И снова, как в кошмарном сне, бежишь и не можешь убежать из военных лета-осени одна тысяча девятьсот двадцатого года. При всех немыслимых и мыслимых усилиях остаёшься на месте. Вдруг оказываешься в середине октября у железнодорожного полотна в районе села Ольшаники. И хочется трясти головой, чтоб понять, – сон это или явь? Что это? Вдоль рельсового пути, в поле, недалеко от села выстроились обвиняемые в грабежах и погромах полки неполного состава шестой дивизии Конармии. Свежий утренний ветерок заставил всех надеть шинели. Оружейная сталь винтовок и шашек неприятно холодит ладони. Уже близки первые заморозки.

Несколько дней тому назад в местечке, населённом исключительно евреями, комиссар шестой дивизии Шепелев застрелил бойца, пойманного им с поличным, за грабеж и убийство. Не прошло и полчаса, как сам комиссар Шепелев пал от пуль погромщиков. О чём и сообщил в своём рапорте в Реввоенсовет армии секретарь убитого комиссара по фамилии Хаган. И вот уже по личному распоряжению Ленина и Троцкого в Первой конной армии работает комиссия ВЦИК, наделённая самыми широкими полномочиями. Члены комиссии где-то заседают. Что-то изучают. Делают какие-то выводы.

– Ну что, доигрались, бляди? Дошутковались, мать вашу, – продолжал ругаться матом на конармейцев Будённый, – дошалились, шалуны херовы! Довыпендривались, индюки гребучие!

Спешенные бойцы «замаранных полков» отворачивали головы в сторону от бившего в глаза солнца. Со стороны казалось, что они виновато отводят взгляды. Или так они искоса поглядывают на большую группу коноводов при лошадях, которых оказалось так много, что невольно возникало подозрение, что «виноватые» в любой момент готовы броситься к своим коням, чтоб вскочить в сёдла и в один момент ускакать куда глаза глядят.

– Просили, умоляли вас, бисовых детей… Не трогайте жидов! Не трогайте, варнаки, чёртово еврейское семя! А вы что сотворили? Как сговорились, пакостники хреновы, – и снова следовал изысканный набор нецензурных имён нарицательных.

– Охолонись, Семён, – вполголоса сказал командарму Ворошилов, – погоди заворачивать, пока бронепоезда не подошли.

– И что с вами делать-то теперь? – чуть спокойнее спросил бойцов Будённый. Раздосадованно сплюнув под ноги своего коня, командарм поскакал вдоль рядов «чистых полков», стоявших чуть позади командиров. Ему предстояло возглавить «чистых» в случае сопротивления разоружению со стороны «замаранных».

– Давай, читай, – как можно спокойнее сказал Ворошилов члену комиссии Всероссийского центрального исполнительного комитета Минину, стоявшему рядом, и кивнул на пеший строй подразделений шестой дивизии.

Чуть проехав вперёд и ближе к понурым рядам пеших будённовцев, член ВЦИК и член РВС Первой конной Минин остановил коня. Строй чуть шевельнулся, точно хотел приблизиться к всаднику, чтобы лучше слышать его речь.

– Смирно! – оставаясь на месте, во всё горло прокричал Ворошилов, да так, что боевой конь под ним вздрогнул от неожиданности и едва не встал на дыбы.

– Приказ Революционного военного совета по войскам Первой конной красной армии. Номер восемьдесят девять. Одна тысяча девятьсот двадцатый год. Девятое октября, двадцать четыре часа, станция Ракитно, – почти криком подхватил приказной тон Ворошилова Минин.

Одновременно, вдали, справа и слева от выстроившихся полков, прогудели паровозные гудки бронепоездов, которые, сбавив ход, стали медленно приближаться. Им предстояло остановиться за строем, создав непреодолимую бронированную стену за спинами «замаранных».

– Мы, Революционный военный совет Первой конной красной армии, именем Российской Социалистической Советской Рабоче-Крестьянской Республики объявляем, – артистически сделал небольшую паузу Минин, – слушайте, честные и красные бойцы, слушайте, преданные до конца трудовой республике командиры и комиссары…

Точно не понимая, кого и что им слушать, пешие полки, несмотря на команду «смирно», стали вертеть головами, пытаясь понять, что происходит вокруг них. Минин нарочито театральным голосом продолжал читать строки приказа:

– Первая конная армия в течение почти целого года на разных фронтах разбивала полчища самых лютых врагов рабоче-крестьянской власти… Гордо реяли красные знамена, орошённые кровью павших за святое дело героев, окроплённые радостными слезами освобождённых тружеников. И вдруг совершилось чёрное дело, и целый ряд неслыханных в рабоче-крестьянской армии преступлений. Эти чудовищные злодеяния совершены частями одной из дивизий, когда-то тоже боевой и победоносной. Выходя из боя, направляясь в тыл, полки шестой кавалерийской дивизии, тридцать первый, тридцать второй и тридцать третий, учинили ряд погромов, грабежей, насилий и убийств. Эти преступления появились ещё раньше отхода. Так, восемнадцатого сентября совершено было два бандитских налёта на мирное население; девятнадцатого сентября – три налёта; двадцатого сентября – девять налётов; двадцать первого числа – шесть и двадцать второго сентября – два налёта, а всего за эти дни совершено было больше тридцати разбойничьих нападений…

По мере того как читался приказ по армии и медленно приближались бронепоезда, росла напряжённость в рядах конных и растерянность с нервозностью в пеших рядах «замаранных» конармейцев. Стояла почти абсолютная тишина, нарушаемая только стуком колёс приближающихся бронированных вагонов, которые казались символами неотвратимости грядущего возмездия. И до всех, казалось, только теперь стал доходить истинный смысл событий, произошедших в последние дни и недели в Первой конной армии товарища Будённого. Казалось, что и голос Минина, продолжающего чтение исторического приказа, становился всё более громким и непостижимо грозным:

– В местечке Любарь двадцать девятого, десятого, произведён был грабеж и погром мирного населения, причем убито было шестьдесят человек. В Прилуках, в ночь со второго на третье, десятого, тоже были грабежи, причем ранено мирного населения двенадцать человек, убито двадцать один и изнасиловано много женщин. Женщины бесстыдно насиловались на глазах у всех, а девушки, как рабыни, утаскивались зверями-бандитами к себе в обозы. В Вахновке третьего, десятого, убито двадцать человек, много ранено изнасиловано. Сожжено восемнадцать домов. При грабежах преступники не останавливались ни перед чем и утаскивали даже у малышей-ребят детское бельё.

Знакомый с содержанием приказа, знавший, что текст его вот-вот будет дочитан, Ворошилов обернулся и нашёл взглядом Будённого. Даже с большого расстояния они без слов поняли друг друга. Будённый выхватил из ножен свою тяжёлую казачью шашку. Готовый отдать любую, самую жестокую, команду, он опустил руку с оружием и теперь чуть касался длинным клинком ноги в стремени. От прикосновений шашки стремя время от времени позванивало, как маленький колокольчик.

– Там, где прошли преступные полки недавно ещё славной Первой конной армии, – дочитывал приказ Минин, – учреждения советской власти разрушены, честные труженики кидают работу и разбегаются при одном слухе о приближении бандитских частей. Трудовое население, встречавшее когда-то ликованием Первую конную армию, теперь шлёт ей вслед проклятия…

– Слушай мою команду, – продолжил командовать Ворошилов. – Командиры и комиссары, знаменосцы со знамёнами полков, ко мне шагом… марш!

Растерянно переглядываясь, делая руками знаки знамённым группам, нестройно и ошеломлённо командиры начали выходить из строя. За ними двинулись знаменосцы. Комиссаров среди вышедших людей не оказалось. Верхом на коне навстречу им и двинулся сам Ворошилов в сопровождении Зведериса и Хмельницкого.

Сблизившись с пешими командирами и знаменосцами, конные стали спрыгивать с лошадей. Как по команде, справа и слева к образовавшейся группе подскакали другие всадники. Выяснилось, что это были чекисты особых отделов других полков и дивизий, мобилизованные Зведерисом для операции разоружения. Каждый второй в кожаной куртке.

– Сдать оружие! – не громко скомандовал Зведерис командирам полков.

Точно в поисках защиты и поддержки взгляды командиров устремились к Ворошилову.

– Сдавайте, – скорее разрешил, чем приказал, тот, – мы же знаем, что настоящих «замаранных» тут нет.

– Мы ещё должны в этом разбираться, – заметно волнуясь, с акцентом, недовольно заметил Зведерис.

– Тебе раньше разбираться надо было! – прикрикнул на особиста Ворошилов.

Командиры полков неохотно снимали с себя шашки. Вынимали из разнообразных кобур личное оружие.

– Именной, – передавая кому-то из чекистов свой маузер, заметил один из командиров, – не потеряй смотри.

– Товарищ Ворошилов! Товарищ Ворошилов, – двумя руками держась за древко свёрнутого и зачехлённого знамени, со слезами на глазах говорил молоденький знаменосец, – знамя ВЦИК у меня. Почётное знамя у меня.

Ворошилов переглянулся с Мининым. Точно так же, как до этого было с Будённым, молча поняли друг друга.

– Вот члену ВЦИК Минину знамя и передай. На хранение, – добавил он. – Обратно в Москву, поди, не повезут? – спросил уже у Минина.

– Видно будет, – забирая знамя, ответил тот.

Подскакал Будённый. Следом – комполка Гриценко полк которого, как и другие части четвёртой дивизии, в происходивших налётах и погромах замечен не был. Оба наблюдали за происходящим разоружением командиров и знаменосцев, не слезая с коней.

– Чего дальше-то делать? – спросил ординарец Хмельницкий.

Все невольно посмотрели на понурый строй «замаранных». Бронепоезда между тем, встретившись, действительно казались железной стеной за строем. Паровозы обоих бронепоездов точно переговаривались вполголоса между собою, попыхивая малыми порциями пара. Казалось, и они решали, что делать дальше… Особисты явно не горели желанием разоружать такое количество отчаянных и скорых на руку рубак. Учитывая, что настоящие разбойники просто не явились на построение, и это являлось для всех очевидным, можно было ожидать и открытого неповиновения людей, не знавших за собой никакой вины. Времени на обсуждение плана дальнейшего разоружения не оставалось. И все это понимали.

– Поступим так, – попытался в очередной раз взять инициативу в свои руки Зведерис, обращаясь к чекистам, – сейчас по два-три человека идёте к каждому полку и начинаете разоружение.

– Ты ещё сам к ним выйди, – бросил с коня Будённый.

– А мы посмотрим, куда ты от них потом бежать будешь, – ухмыляясь, добавил Ворошилов.

– Давайте я, – предложил Гриценко, – меня не тронут. Да и опыт тут нужен. А вы за мной, – обращался он к разоружённым командирам полков. – Может, когда ещё кого разоружать придётся.

– Давай, – то ли приказал, то ли согласился с Гриценко Будённый, которому вместе с ним в семнадцатом году приходилось разоружать корниловцев.

Зведерису не оставалось ничего другого, как промолчать и остаться на месте под тяжёлыми взглядами командования армии. Гриценко, пришпорив коня, быстро поскакал к левому флангу пешего строя. Остановился перед стоящим с краю тридцать первым полком шестой, опозоренной, дивизии.

– Полк, – протяжно скомандовал Гриценко, – слушай мою команду. Командиры эскадронов, – внятно, громко и чётко продолжал он, – по моей команде пятнадцать шагов вперёд. Шагом… марш!

Командиры эскадронов неожиданно чётко выполнили его команду. Гарцуя на своём вороном коне, Гриценко кратко и не так громко скомандовал только командирам:

– Командиры эскадронов, кругом!

Пять командиров эскадронов чётко выполнили команду и замерли лицом к строю. Гриценко спокойно проехал между ними и строем. Говорил только комэскам:

– Личное оружие на землю рядом с собой. Будете принимать оружие бойцов – следите, чтоб не валили в одну кучу. Вам потом обратно раздавать. Оружие должно лежать в ряд, – распоряжался комполка. – По мере сдачи сами переходите справа налево. В ряд оружие! В один ряд!

Обернулся лицом к бойцам. Остановил коня напротив первого эскадрона тридцать первого полка. Продолжил командование, обращаясь к бойцам:

– Первый эскадрон, на месте… шагом… марш! – скомандовал Алексей Петрович и почти сразу отменил команду: – Отставить! Не проснулись, ироды, мать вашу? Первый эскадрон, на месте… шагом… марш!

Со второго раза первый эскадрон не очень слаженно, но замаршировал на месте.

– Справа по одному, – глядя на правофлангового, продолжал он, – для сдачи оружия к командиру эскадрона шагом… марш!

Правофланговый сделал первый шаг и пошёл к своему командиру. За ним и первая колонна строя…

– На месте, – скомандовал Гриценко бойцу, стоявшему первым во второй колонне шестишеренгового строя.

Терпеливо дождавшись, когда последний боец первой колонны положил свои шашку и винтовку у ног командира эскадрона, продолжил распоряжаться:

– Прямо!

И вот уже вторая колонна по одному зашагала мимо него. Гриценко поскакал принимать и заново выстраивать строй уже разоружённого эскадрона. Проезжая мимо командира полка, бросил ему:

– Дальше сам давай командуй!

Командир кивнул в ответ и пошёл к эскадронам своего полка. Двое других комполка тоже отправились к своим подчинённым. Не прописанная ни в одном строевом уставе процедура разоружения была запущена, и теперь следовало только следить за её претворением в жизнь.

– Что тебе, что Минину надо в театре представления давать, – улыбаясь, встретил Гриценко Ворошилов. – Артист, ничего не скажешь. Намудрил, намудрил… Можно было проще всё сделать. Оружие на землю и десять шагов вперёд… И все дела.

– Пробовали так в семнадцатом году под Оршей. Товарищ Будённый подтвердит, – со знанием дела авторитетно заявил Гриценко, – стоит полк как вкопанный, и хоть ты заорись. До драки дело доходило. Пулемёты перед строем не помогали. А то ещё и палили из толпы… Однако наши-то молодцы какие! И строевой подготовкой не занимаемся, а не хуже офицеров всё выполняют.

Весь день командованию Первой конной армии пришлось заниматься вопросами расформирования «замаранных» полков. Полки «не замаранные» принимали неожиданное пополнение. Составили списки зачинщиков погромов. Особый отдел приступил к арестам. Сразу выявили и арестовали сто семь человек. Ревтрибунал армии не церемонился. К вечеру сорок смертных приговоров было приготовлено к исполнению. Оставалось только их утвердить. Но многих из числа разыскиваемых преступников не нашли.

– Где, где? – вопросами на вопрос отвечали опрашиваемые особистами бойцы. – А то сами не знаете, где? До Махно подались. Али ещё к якому батьку…

– Куды ещё нашему брату, рядовому бойцу, от вас бежать? – вздыхая, спрашивали другие.

– Как харчи реквизированные жрать, так комиссарам паёк отдай и не греши. А как ответ держать, так мы за всех отвечай, – слышалось в наступающих сумерках.

– А комиссары с чекистами – дальше хари растить… Морды наели – за неделю не обсерешь, – не стеснялся в выражениях совсем уж отчаянный конармеец.

Вечером того же дня, с топотом, звеня шпорами, задев ножнами шашки дверной косяк, в горницу дома, где разместились Будённый и Ворошилов, чуть не влетел Хмельницкий. Почти с порога, запыхавшись, сказал:

– Гриценко убили.

– Как? Кто? – медленно вставая из-за стола, ошеломлённо спросил Ворошилов.

Хмельницкий молчал.

– Говори. Чего душу тянешь? – спрашивал уже Будённый.

– Хрен знает кто. Пришли его ординарца арестовывать. Гриценко заступился. Кто-то в суматохе да в темноте пальнул из нагана. И сразу наповал…

– Где Зведерис? – спросил Ворошилов.

– Сюда идёт. Я вперёд его побежал.

Командиры не успели ничего сказать, как, осторожно ступая, в горницу вошёл Зведерис. Казалось, ни одна половица даже не скрипнула. Внешне чекист оставался спокоен, но и при свете керосинки было заметно, что он бледен. Прошёл к столу. Присел на широкую лавку.

– Выйди, – приказал Ворошилов Хмельницкому.

Не сказав ни слова, опять царапнув шашкой об косяк, прозвенев шпорами, ординарец вышел. Молчали. Казалось, что выжидали, у кого первого сдадут нервы. Первым неожиданно заговорил хладнокровный чекист:

– Имею точные сведения. В полку Гриценко существует тайная казна.

– Поэтому Гриценко убивать надо было? – наливаясь злобой, спросил Будённый.

– Так случилось, – невозмутимо ответил Зведерис.

– А что если я тебя сейчас рубану поперёк плеча, а потом скажу, что так случилось?

Ворошилову показалось, что сейчас командарм действительно выхватит шашку, и без того напряжённая, нервная и трудно управляемая ситуация в их армии станет просто катастрофической. Он предостерегающе поднял руку. Заговорил:

– Казна, говоришь? А то, что он с этой казной и лошадей, и фураж, и припасы покупал, ты не знаешь? Не грабил, как почти все, а покупал!

– Это не имеет значения.

– Я тебе скажу, что для тебя имеет значение. Думаешь, мы не знаем, на какие шиши ты одеваешься и столуешься? Думаешь, пять процентов чекистского навара от реквизированного добра для нас тайна большая? Ты и за казной Гриценко потому пошёл, что свой интерес блюдёшь. Ты в этой казне пять своих чекистских процентов уже узрел. Простые бойцы об этом не знают, а то давно порвали бы вас всех на портянки. А тебя в первую очередь.

– Нам положено пять процентов от ценностей, изъятых у буржуазии. Это не я придумал.

– Не ты… Конечно, не ты… Куда тебе такое придумать… Троцкий с Урицким в семнадцатом году это придумали, – согласился Ворошилов. – Вам разрешили, а армия как хочешь, так и живи. Где что ухватишь, то и жри. А если уж жида заденешь – под трибунал иди! Да и какой тебе Гриценко буржуй?!

– Так положено, – продолжал гнуть свою линию чекист.

Будённый схватил Зведериса за ворот кожаной куртки и легко оторвал его от лавки. Процедил сквозь зубы:

– Пошли во двор, сучий сын! Я тебе покажу, чего тебе положено. Хату потрохами твоими погаными марать не хочу!

– Погоди, погоди, Семён, – не на шутку встревожился Ворошилов, пытаясь разъять железную хватку командарма на кожаном чекистском вороте.

По опыту зная, что Клим не будет зря его останавливать, Будённый с силой грохнул особиста обратно на лавку. Отошёл от него подальше. Точно боялся за себя.

– Жалко Гриценко. Слов нет, как жалко, – напряжённо думая, проговорил Ворошилов. – Однако Гриценко не вернуть, а всё это дерьмо расхлёбывать как-то надо. И о живых думать надо. Вот что я тебе скажу, Зверис, – на манер покойного теперь Гриценко передразнил он чекиста. – Того, кто комполка застрелил, ты всё же накажи. Под трибунал сукина сына. Хотя его теперь ничто не спасёт, – глядя в глаза особисту, продолжал он, – кто бы он ни был. Народ у нас на обиды памятливый. Бойцы Лёшку любили. Да только я не о том…

– О чём? – кратко спросил чекист.

– Мы ход делу давать не будем. Но ты прямо сейчас идёшь и освобождаешь из-под домашнего ареста комдива шесть Апанасенко и комбрига Книгу.

– Я не имею права это сделать. Они должны ответить за действия своих подчинённых.

– Тогда и ты нам ответишь. Прямо сейчас и ответишь. За своих подчинённых, – вынимая из кобуры наган, закончил говорить Ворошилов и направил оружие в живот чекисту.

Ему вспомнились слова Гриценко после митинга в Умани, когда словоохотливый, а теперь покойный комполка заметил ему по поводу вынутой шашки: «Без нужды не вынимай…» «Жалко. Ох, как жалко Гриценко! Так глупо погибнуть! Ни одного ранения, ни одной царапины за всё наступление, и вот те на», – точно распалял себя Ворошилов. Ещё секунда, и раздался бы выстрел. И Зведерис это понял.

– Я согласен, – бесцветным голосом сказал он.

– И в Москву начальству своему кляуз больше не пиши, – пряча в кобуру наган, продолжил Ворошилов. – До тебя Мельничанский и Троцкому, и Ленину, и Дзержинскому всё про нас написал. Что вы все за писари такие! Воевали бы так, как пишете!

Через полчаса комдив шесть Апанасенко и комбриг Книга, подчинённые которых «отличились» в погромах, были освобождены из-под ареста. Отстранённые от должностей, трибунала они избежали. Судить их предполагалось в Москве. В этом случае в расстрельном приговоре ревтрибунала при РВС республики под председательством товарища Розенберга сомневаться не приходилось. Военные карьеры в дальнейшем сложились у них успешно. Генерал армии Апанасенко принял перед войной командование Дальневосточным фронтом, преобразованным из Дальневосточного военного округа. Сменив на этом посту репрессированного генерал-полковника Г.М. Штерна. Который, в свою очередь, принимал округ от командующего Особой Краснознамённой Дальневосточной армией В.К. Блюхера.

За пять месяцев, с апреля по сентябрь 1941 года, некрасивому, грубому и решительному, с несмываемой репутацией самодура Апанасенко удалось построить целую сеть шоссейных дорог, которые бывшие командующие не удосужились построить за предыдущие двенадцать лет своего командования. До него не было даже грунтовой дороги вдоль Транссиба. Погиб Иосиф Родионович Апанасенко на Курской дуге в 1943 году. Последняя должность – заместитель командующего Воронежским фронтом. Василию Книге уже после войны пытались приписать сомнительную честь атаки наступающих немецких танков кавалерийской частью. Было это якобы в Крыму. Это ложь.

Как Будённый и Ворошилов, Василий Иванович Книга был далеко не ангел. Но идиотом, как и его бывшие командиры, тоже не был. Поэтому после ранения в Крыму летом 1942 года, где его дивизия чуть ли не единственная сохранила боеспособность, он занимал должность командующего кавалерией Северной группы войск Закавказского фронта. После очередного тяжёлого ранения, уже при обороне Моздока, готовил пополнение для фронта. Скончался в 1961 году в Москве.

На похоронах во время Гражданской войны было принято клясться отомстить за смерть боевых товарищей. Клятвенных речей над могилой комполка Гриценко не звучало. Хоронили молча, стиснув зубы. Сами похороны были похожи на другие, происходившие поблизости. Там без гробов, в братской могиле хоронили бойцов, расстрелянных по приговору ревтрибунала. Число их уже составило сто пятьдесят семь человек. Таких похорон в Конармии до сих пор не было.

У могилы комполка оркестр играл мотив революционной песни «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Но звуки музыки точно адресовались и к другим убитым за последние дни. Свою горсть земли на гроб комполка приехали бросить Будённый и Ворошилов. От них ждали речь. Не дождались. Молча закидали землёй могилу. Но когда назначенный почётный караул дал первый залп прощального салюта, весь полк, не сговариваясь, стал стрелять в небо. Пальба в белый свет стояла такая, что в полевом штабе армии сначала подумали, что идёт бой. Это был совсем не салют. Происходящее было похоже на предупреждение, даже на угрозу. Когда стихла стрельба, Ворошилов спросил у одного из командиров эскадрона:

– А Санька гриценковский где?

– Кто его знает, товарищ Ворошилов! Наверное, к Махно подался, – обыденно ответил командир.

– А начальник штаба ваш, военспец?

– Из отпуска так и не вертался.

– Если появится, пусть сразу ко мне идёт.

– Если появится – скажу, – пообещал эскадронный.

Комиссия ВЦИК уезжала в Москву в подавленном состоянии. Члены её, люди опытные и умные, осудили то, что должны были осудить, но оказались не готовы дать оценку сложным процессам, происходившим внутри Конармии. А может быть, не захотели давать такую оценку. А может быть, уже и не могли. Да и трудно было тогда понять очевидный факт – Гражданская война процесс не линейный. Горизонталь противостояния между красными и белыми с поражением последних сойдёт на нет. И тогда кровавые и беспощадные законы гражданской бойни будут продолжать работать уже не только по горизонтали «белые – красные», но и по вертикали, и во всех других направлениях. А внутри нового, ещё не сформированного послевоенного общества будут новые направления противостояний…

Стенограмма совместного заседания РВС Первой конной и комиссии ВЦИК напоминает эпизод из драматургического произведения. Отсутствие авторских ремарок только добавляет скрытый драматизм в действие этой пьесы. Первым выступал начальник политотдела армии Вардин. Настоящие его имя и фамилия Илларион Виссарионович Мгеладзе. Поэтому говорил он с кавказским акцентом:

– При таком положении наша армия не получила и десятой доли того количества работников, в которых она нуждалась. Первая партия работников – около двухсот человек – прибыла в конце июня. Второй серьезный отряд – триста семьдесят человек под предводительством товарища Мельничанского… Мы отпраздновали прибытие этой партии, но когда стали их распределять, то только незначительная часть оказалась пригодной, каких-нибудь два-три десятка, а остальные или совершенно не приспособлены к армии, или совсем больные, глухие, хромые и так далее…

– Таким образом, триста человек глухонемых агитаторов, – не без иронии заметил член комиссии Луначарский. Нарком просвещения то ли усомнился, то ли подтвердил слова Вардина – не понятно.

Каким образом сложилась дальнейшая судьба комиссарского пополнения и почему неудавшийся начальник политотдела Мельничанский сбежал из Первой конной обратно в Москву, история умалчивает. Пусть читатель сам ответит на этот вопрос.

Двадцатый год с одной стороны являлся знаковым в разгроме основных белогвардейских сил, а с другой стороны стал началом нового этапа в истории Советского государства. Именно в двадцатом году началось зримое размежевание в партийном руководстве страны и усилилась тайная кровавая борьба между различными партийными и военными группировками. Сведение счётов во время войны с расстрелами по ложным и истинным обвинениям логично переходило в цепь тайных убийств 20-х годов. И очень скоро станет невозможно понять, кто стоит за той или иной неожиданной смертью в этом списке не боевых потерь. Во дворе Бутырской тюрьмы в начале 1921 года конвоир запросто и обыденно застрелит бывшего командующего Второй конной армией Ф. К. Миронова. Летом того же года во время производственных испытаний аэровагона окончит свои дни старейший большевик, делегат Пятого (Лондонского) съезда РСДРП, близкий товарищ Сталина и Кирова, секретарь Московского комитета РКП(б) Фёдор Сергеев. Более известный как товарищ Артём. В следующем году под колёсами чуть ли не единственного в Тифлисе грузовика погибнет дореволюционный соратник Сталина С.А. Тер-Петросян (Камо). Без промаха будут стрелять то в красного героя Г.И. Котовского, то в бывшего белого генерала Я.А. Слащова. Убийцы будут руководствоваться исключительно «личными мотивами»… В авиакатастрофе под Сочи в волнах Чёрного моря окончит свои дни отважный латыш Я.Ф. Фабрициус. В далёкой Америке близ посёлка Эдион, что под Нью-Йорком, тоже нежданно-негаданно утонет «правая рука Троцкого» и организатор «Обращения генерала Брусилова к солдатам армии Врангеля» Э.М. Склянский. А уже осенью того же 1925 года умрёт М.В. Фрунзе.

Как более болтливые и зависимые от власти люди, первыми проговорились литераторы. Сразу после смещения Троцкого с поста председателя Реввоенсовета, накануне кончины Фрунзе, свою оценку обоим политическим и военным деятелям дал Владимир Маяковский:

Под чьи аплодисменты происходило первое публичное чтение стихотворения можно легко представить.

Своей «Повестью непогашенной луны» выполнил «социальный заказ» троцкистов Борис Пильняк. Хотя он прямо и не обвинил Сталина в убийстве Фрунзе, но вину с больной головы на здоровую успешно переложил. В двадцать шестом году, вероятно, струсил и написал своему товарищу Воронскому, «скорбно и дружески»… сообщил в письме, что «целью рассказа никак не являлся репортаж о смерти наркомвоена». А о чём же тогда «рассказ»?

До самого громкого убийства в 1934 году С.М. Кирова в стране целых четырнадцать лет будут не стихать выстрелы. А ещё – спокойные, мирные смерти на операционных столах и в больничных палатах очень беспокойных и совсем не мирных личностей новой эпохи… Политических личностей… Потому и убийства таковых – убийства политические. Само понятие «политическая смерть» во время гражданских противостояний лишено риторической изящности. Это всегда настоящая физическая и насильственная смерть.

После громких, позорных и неприятных событий Первая конная армия, так и хочется сказать, поплелась в направлении Крыма. План взятия Крыма утверждался согласно пожеланию Ленина: «Главное заключается в том, чтобы не допустить зимней кампании… Нельзя допустить бегства Врангеля в Крым. Разгром его надо закончить до декабря». «Нельзя допустить», «нельзя допустить», «нельзя допустить», – повторяла и повторяла Москва.

Директива командующего Южным фронтом М.В. Фрунзе также не допускала никакого двоякого толкования: «Ставлю армиям фронта задачу – разбить армию Врангеля, не дав ей возможности отступить на Крымский полуостров и захватить перешейки. Во исполнение общей задачи правобережная армия должна отрезать противнику пути отступления в Крым и наступлением на восток разбить резервы Врангеля в районе Мелитополя».

На этом ясность заканчивалась и начиналась неясность практического исполнения. И зримое проявление этой неясности – «особое мнение» командования Первой конной армии. Началось с того, что Будённый, армия которого совместно с 6-й армией должна была выйти к крымским перешейкам, отрезая противнику пути отхода, разослал план свой. Разослал по трём главным в то время адресам советской республики: председателю Совета народных комиссаров В.И. Ленину, председателю Реввоенсовета республики Л.Д. Троцкому и главнокомандующему Красной армии С.С. Каменеву.

Командующий Южным фронтом Фрунзе удостоился только копии послания. Суть плана Семён Михайлович изложил в своих мемуарах: «Следовало прежде всего ликвидировать Мелитопольскую группу. Иначе противник, подавшись правее Александровки, пропустит наши части через Перекоп в Крым и отрежет их. Закроет ворота. Настораживало и то, что Врангель при осаде нами Перекопа мог ударить в тыл нашим частям».

Получив по прямому проводу нагоняй от главкома Каменева за то, что он обращается со своими предложениями по нескольким адресам, «тогда как они должны быть посланы лишь по оперативной линии», Будённый не успокоился. Теперь он обращался к Троцкому с просьбой подчинить свою армию не командованию Южного фронта (Фрунзе), а непосредственно главкому (Каменеву). Троцкий отмолчался. Лопнуло терпение и у Фрунзе. «На основании телеграммы главкома, вверенная вам армия поступила в моё подчинение», – раздражённо телеграфировал Михаил Васильевич 22 октября в штаб Конармии. На другой день, 23 октября, главком Каменев своим предписанием вызвал Будённого в Харьков, чтобы «установить полное понимание». Не тут-то было. «Вместо меня выезжает в Харьков член РВС Ворошилов», – наложил свою резолюцию Семён Михайлович.

Никогда, ни до, ни после, таким инициативным, таким строптивым и не дисциплинированным одновременно Семён Михайлович Будённый не был. Но всё становится на свои места, если знать, что происходило в армии до этого. Если знать, что Первой конной предстояло стоять насмерть на пути рвущихся из окружения в Крым врангелевцев. Предстояло геройски погибнуть. Будённый и Ворошилов это поняли и сделали всё, чтобы устраниться от этой сомнительной чести. А их недруги забыли одну важную деталь. Забыли, что в списках Первой конной находился один примечательный боец, награждённый почётным революционным оружием – саблей. Надпись на клинке гласила: «Конная армия – своему основателю, красному кавалеристу 1-го эскадрона 19-го полка 4-й кавдивизии И.В. Сталину». И был награждён Сталин этой саблей ещё в 1919 году.

В эти дни Сталину, знавшему, что происходило в Конармии, на фоне упрёков в зверствах конармейцев, пришлось жалеть о том, что и он в своём интервью газете «Коммунист» от 24 июня тоже основательно замарался… Разве можно было похваляться тем, что только вторая польская армия во время летнего наступления «потеряла свыше одной тысячи человек пленными и около восьми тысяч человек зарубленными!» Да ещё и добавить: «Последняя цифра мною проверялась из нескольких источников и близка к истине, тем более что первое время поляки решительно отказывались сдаваться, и нашей коннице приходилось буквально пробивать себе дорогу». И уж совсем кровожадно и не интернационально воспринимались его слова о судьбе третьей польской армии… «Треть армии (всего в третьей польской армии насчитывалось около двадцати тысяч бойцов) попала в плен или была зарублена; другая треть её, если не больше, побросав оружие, разбежалась по болотам, лесам – рассеялась».

Гражданская война заканчивалась. С чем Сталин из неё выходил? С набором должностей и постов? С авторитетом? Это почти ничего не стоило без опоры на конкретную вооружённую силу. Попытку создания такой силы под вывеской «военных резервов республики» Троцкий решительно пресёк в зародыше. Но у Сталина сформировалось понимание, что после разгрома Врангеля внутрипартийная борьба примет самый ожесточённый и беспощадный характер. И не тогда ли впервые пришёл ему на ум тезис об усилении классовой борьбы по мере построения социализма? Другое дело, что определение этим классам он не дал. Но те, кому надо было понять, поняли, о чём это он…

Совсем, казалось бы, в другой сфере человеческой деятельности находились мысли бывшего командующего Западным фронтом М.Н. Тухачевского. В мастерской, оборудованной в своём личном вагоне, он «доводил» до готовности новую скрипку. Первая же примерка (натяжка) струн выявила скрытый дефект. Трудно было понять, ошибка ли это в расчётах или же следствие торопливости, но инструмент получался фальшивым. Неудачная скрипка. «Проще разбить и начать создавать новую, чем исправить дефект, который носил какой-то технологический характер», – понял будущий маршал. Сибирскую традицию закончить военную операцию вместе с новой, удачной скрипкой Тухачевскому ни сейчас, ни потом закрепить не удалось. Михаил Николаевич беспощадно расхлестал заготовку инструмента о верстак.

13 ноября 1920 года, когда Вторая конная армия Миронова была уже в Симферополе, когда согласно приказу Врангеля в крымских портах началась погрузка на пароходы частей белой армии, Первая конная только вступала в Крым.

– Вот, Семён, где-то здесь и наши с тобой бойцы сейчас лежали бы, – указав рукой на многочисленные окоченевшие трупы красноармейцев перед Турецким валом, проговорил Ворошилов.

– А может быть, и мы с тобой вместе с ними тут легли бы…

– Нет. Нас с тобой где-нибудь ещё раньше шлёпнули бы…

1943 год. Апрель. Красногорск – Москва

Многие значительные, труднообъяснимые, иногда парадоксальные события предшествовали этому поручению Сталина. Первый допрос командующего шестой немецкой армией в Сталинграде Фридриха Вильгельма Эрнста Паулюса производил генерал Михаил Степанович Шумилов. Командующий русской шестьдесят четвёртой армией не испытывал трепета перед новоиспечённым фельдмаршалом. В воспоминаниях связистки его штаба Марии Ермаковой генерал предстаёт человеком не особо почтительным к высокому званию пленника. Начал с того, что одёрнул немца, когда тот приветствовал его привычным «хайль». Кажется, будь на то его воля, ордена и знаки различия он приказал бы сорвать с Паулюса без всяких разговоров. Но ему, фронтовому генералу, нужно было вырвать из пленного только приказ о капитуляции. Что оказалось не так просто сделать.

– Войска мне не подчиняются, – повторял и повторял в те дни Паулюс.

Скорее из любопытства, нежели из целесообразности, вместе с командующим артиллерией Вороновым приехал взглянуть на фельдмаршала генерал Рокоссовский. Какое впечатление на Константина Константиновича произвёл Паулюс, неизвестно. Но каждый может додумать сам. Завшивевший, худой, долговязый, с детства болезненный, большую часть своей карьеры штабной офицер Паулюс. И высокий, широкоплечий, сильный физически, рубака Мировой и Гражданской войн, а теперь опытный и авторитетный командующий русским фронтом…

Несмотря на плотную опеку советских специальных органов, с первых дней пленения фельдмаршал не дал никакой сколь-нибудь ценной информации в течение двух месяцев.

В своём докладе Сталину Меркулов так и сказал:

– С таким подходом мы ничего от него не добьёмся…

– У тебя какой чин в царской армии был? – неожиданно спросил Сталин.

– Прапорщик, – смутился Меркулов.

Верховный развёл руками. Помолчав с минуту, сказал:

– У прапорщика с фельдмаршалом разговор не может получиться. Пусть с ним разговаривает генерал. У нас такой генерал есть.

Суровцев возвращался из Красногорска в Москву. Кажется, успевал к назначенному времени, но всё равно нервничал. Злился. В последнее время хронически не высыпался. Даже в тюрьме, без свободы, без свежего воздуха, при ночных допросах, иногда с пристрастием, времени на сон оставалось несравнимо больше. Спать в машине, как это делали другие, он так и не научился. Что тоже было странно. «В Гражданскую войну и в седле получалось если не спать, то хотя бы чуть подремать. Это, наверное, просто возраст берет своё», – думал он.

Своё первое посещение Особого оперативно-пересыльного лагеря № 27 в Красногорске, куда он отправился с Ангелиной, Суровцев начал со столовой. Если перед его заброской в Финляндию его неприятно поразило хорошее качество пищи военнопленных, то теперь он отмечал совершенно иное. Питание пленных немцев сравнялось с кормёжкой в советском лагере. Четыреста граммов кляклого хлеба на весь день. Завтрак – ложка каши и бесцветный чай. Обед – черпак супа и ложка каши. Ужин – вода с капустными листьями и чечевицей. Рацион генералов был не намного лучше. Но в нём всё же было мясо. Изменились конвоиры. Прежняя предупредительность пропала. Здесь они хоть и не орали по делу и без дела, как в советской зоне, не норовили ни за что ни про что сунуть прикладом между лопаток или по голове, но такую готовность охотно демонстрировали. Что было совсем необязательно для дисциплинированных немцев.

Суровцев мог воочию наблюдать, какое впечатление окажет на немецких военных русская форма нового образца. Генштаб первым во всей стране примерил новое обмундирование. Во время начавшегося разговора фельдмаршал был рассеян. Взгляд его непроизвольно останавливался на золотых генеральских погонах русского. Путаная французская речь Паулюса и переводчицы с первых минут этой беседы стала раздражать Сергея Георгиевича. В роли переводчицы выступала дочь начальника лагеря. Её немецкий язык был плох. Выпускница истфака МГУ лучше владела французским.

– Вот что, барышни, – обратился Суровцев к Ангелине и переводчице, – оставьте-ка нас наедине.

Как и было условлено, Ангелина встала и взяла переводчицу за руку. Несмотря на зримое нежелание, недоумение и вялое сопротивление девушки, она увлекла её к выходу.

– Господин фельдмаршал, – неожиданно для Паулюса уверенно заговорил Суровцев на немецком языке, – от имени русского командования должен засвидетельствовать своё уважение к вашему высокому званию.

Пленный удивлённо чуть кивнул в ответ. Он не мог не отметить, что русский генерал говорит без малейшего акцента. Пожалуй, только и без того мягкие окончания берлинского говора были у него мягче, чем теперь принято.

– Русское командование не будет требовать от вас поступков, порочащих звание солдата и несовместимых с офицерской честью, – как ни в чём не бывало продолжал Сергей Георгиевич.

Будто и не прошло двадцать с лишним лет с первых допросов немецких пленных. «Не так уж и сильно они изменились, если и этот только кивает, когда начинаешь говорить о воинской чести и солдатском долге», – отметил Суровцев. Но заученные и обязательные фразы быстро заканчивались, и нужно было общаться, тщательно подбирая слова.

– Ваше положение нельзя назвать простым. Это совсем не значит, что оно отчаянное. Вам не следует его делать хуже, чем оно есть. У вас больной желудок, поэтому вам нужно следовать диете.

– Я буду есть только то, что едят мои подчинённые, – ответил пленный.

– Этим вы ставите своих подчинённых в идиотское положение.

– Я вас не понимаю.

– Вы лучше меня знаете немецкого солдата. Он скорее умрёт, чем позволит голодать своему фельдмаршалу. Поэтому незаметно начнёт вас кормить. Это значит только одно. Он будет лишать пищи себя.

Паулюс едва заметно улыбнулся. «Хорошего же мнения этот русский о немецком солдате», – подумал он. Среди пленных уже получило распространение одно презрительное прозвище. Русское слово «каша», которое были вынуждены выучить военнопленные, стало этимологической основой нового слова… Насколько русского, настолько и немецкого… По аналогии со словами «нацисты» и «фашисты» возникло слово «кашисты». Так стали называть тех, кто за лишнюю ложку каши шёл на сотрудничество с администрацией лагеря. Это было даже изящное прозвище, если сравнивать с русским эквивалентом. В русских лагерях таких людей называли и называют до сегодняшнего дня «суками».

Сталин оказался прав вдвойне. Русский генерал не только понимал, с кем он имеет дело, но и знал, как вести себя с таким человеком, как Паулюс. Который к тому же ещё год тому назад тоже был генерал-лейтенантом. Фельдмаршал, со своей стороны, не мог не оценить разговор без переводчика. Получалось, что русский был не только равен ему, но даже его превосходил. Паулюс ещё только-только учился разговаривать на русском языке, который давался ему с трудом.

Суровцев сразу перевёл свой разговор из сферы интересов военной разведки в сферу разведки политической. Пленный ничего в этом не понимал. Он даже не предполагал, что обладает информацией, которая будет оставаться совершенно секретной ещё не один десяток лет. При этом был уверен, что от него нельзя ничего узнать из того, что не касалось собственно военного дела. А зря. Мог бы и догадаться, что секретов и планов немецкого верховного командования никто при нынешнем допросе выпытывать у него не собирается. К тому же ко второму году войны русские достаточно хорошо прогнозировали действия противника.

– Война – ваше прошлое, господин фельдмаршал. Воевать вам больше не придётся. Поэтому сейчас нужно много думать о мире, – осторожно подбирал слова Суровцев. – Нужно ответить на простой вопрос. Почему немцы опять воюют с русскими? Разве война четырнадцатого – восемнадцатого годов принесла Германии и России что-то похожее на победу? Вам нужно думать о новой Германии. Кто бы ни оказался у власти.

– Вы очень хорошо говорите на немецком языке.

– Судьбе было угодно, чтобы я дважды воевал с вами. И в прежнем и нынешнем главных штабах изучали и продолжают изучать немецкий язык.

– О каких штабах вы говорите? Я вас не понимаю, – в этот раз искренне воспользовался дежурной фразой Паулюс.

– Я причислен к русскому Генеральному штабу с четырнадцатого года.

– В каком звании вы закончили первую нашу войну? – продолжал удивляться пленный.

– Полковник.

Паулюс закончил ту войну капитаном. Но не это в тот момент поразило фельдмаршала. И даже не то, что они с этим русским, вероятно, ровесники. Был он удивлён тем, что в нынешней русской армии служили ещё царские офицеры. Да ещё и Генерального штаба. Выходило, что не только Геббельс нагло врал про разгром командных кадров Красной армии. Врала и немецкая разведка…

Суровцев, в отличие от собеседника, знал, что он младше Паулюса на три года. Как знал он и то, что кадровый разгром произошёл не в 1937–1938 годах, а намного раньше. Он в тот момент подумал: «А что могло бы быть, если бы в нынешней русской армии оказалась хотя бы малая часть прежнего офицерского корпуса царской России? Может быть, нынешняя война никогда бы и не началась…»

– Напишите письмо родным, – прощаясь после той первой встречи, сказал он фельдмаршалу, – они ничего о вас не знают.

За первой встречей последовала вторая, и третья, и четвёртая. Наконец, встреча сегодняшняя, которую ещё предстояло осмыслить, чтобы доложить руководству результат. Ни на секунду не прерывая размышлений, он возвращался в Москву.

Не доезжая примерно полкилометра до железнодорожного переезда, упёрлись в хвост воинской колонны. Черепанов, не мудрствуя лукаво, погнал машину в обгон гружёных полуторок. Пока не упёрся в пробку уже из легковых автомобилей.

Не один водитель и помощник Суровцева оказался таким «умным». Перед железнодорожным переездом скопилось с десяток машин. И теперь их пассажиры, как это водится в армиях всех стран, непроизвольно стали выяснять, кто из них старше если не по званию, так по должности. Пока все вместе они не принялись кричать на капитана-пограничника, стоявшего у шлагбаума в сопровождении бойцов в зелёных фуражках и вооружённых автоматами. Причиной такого единодушия стало требование предъявить для проверки документы. И если без вины виноватый командир пытался что-то спокойно объяснять, то находящийся тут же пограничный пёс непрестанно громко лаял, несмотря на все попытки проводника его утихомирить. «Придётся вмешиваться», – понял Сергей Георгиевич. Он вышел из машины и отправился к переезду. Устало отвечая на воинские приветствия, подошёл к пограничнику.

– Товарищ генерал-лейтенант, капитан Родионов, – представился капитан. – Район оцеплен в связи с проведением войсковой операции. Имею приказ проверять документы и никого не пропускать до пятнадцати ноль-ноль.

Сергей Георгиевич поздоровался с капитаном за руку. Присутствующие командиры молча со стороны могли наблюдать, как генерал достал из внутреннего кармана удостоверение и предъявил его. Пограничник еще раз поприветствовал генерала отданием чести. В этот раз приветствуя представителя НКВД.

– Парашютисты, товарищ генерал, – вполголоса сообщил пограничник.

– Давно вы здесь?

– С рассвета. Сейчас по рации сообщили, что взяли одного. Ещё двое где-то бегают. Как им объяснишь, – взмахнул он рукой в сторону командиров, – что это – парашютисты-диверсанты!

«Действительно, объяснять бесполезно. Даже армейские командиры не могут себе представить, насколько это опасно – столкнуться на большой дороге с настоящими диверсантами. К тому же с диверсантами, со всех сторон окружёнными и которым нечего терять», – мысленно согласился Суровцев. В сентябре 1941 года ему самому пришлось побывать в роли разведчика-парашютиста. И чем это закончилось для немецких фельдъегерей, вставших у него на пути, и вспоминать не хотелось.

– Товарищи командиры, – обернувшись, обратился он к присутствующим, – приготовить документы для проверки. Выполняйте приказ, – приказал он уже пограничнику.

– Всем отойти от переезда! – уверенно в свой черёд приказал командир в зелёной фуражке.

Пограничный пёс перестал лаять. Суровцеву даже показалось, что он посмотрел на него с признательностью во взгляде. Ещё и тонким писком сопроводил взгляд умных собачьих глаз. Получилось, что поблагодарил…

– Давай в объезд, – сказал генерал Черепанову.

Парашютистов в Подмосковье в последнее время вылавливали немало. Но то что этих искали именно между Москвой и Красногорском, не могло не настораживать. Наверное, он правильно сделал, что приказал сегодня готовить Паулюса и приближенных к нему генералов к эвакуации в более глубокий тыл. Впрочем, и весь район был привлекателен для вражеских лазутчиков. Здесь и Волоколамское шоссе, и Калининская железная дорога. Тушинский и Ходынский аэродромы. Спать расхотелось. Утренний разговор с Паулюсом заново воспроизводился и проявлялся в сознании.

– Вам не кажется странным, что русский генерал знает о немецкой революции восемнадцатого года больше, чем немецкий фельдмаршал? – не скрывая раздражения, спросил он сегодня Паулюса.

– Дело военных – война, а не политика, – сухо ответил фельдмаршал.

– Прекрасно. Я обещал вам показать полный текст перемирия между Германией и Антантой. Освежите память.

Документ на немецком языке был извлечён из папки и выложен на стол. Абзацы нескольких статей договора были подчеркнуты красным карандашом. Фельдмаршал с изумлением, точно впервые, читал выделенные строки документа, датированные ноябрём 1918 года:

«Статья 4. Уступка германской армией следующего военного материала: 5 тысяч пушек, 25 тысяч пулемётов, 3 тысячи миномётов и 1700 аэропланов…

Статья 7…Уступка союзникам 5 тысяч паровозов, 150 тысяч вагонов и 5 тысяч грузовиков…

Статья 9. Содержание оккупационных войск в Рейнских землях (не включая Эльзас-Лотарингии) будет на обязанности германского правительства.

Статья 10. Немедленная репатриация без взаимности… всех военнопленных, принадлежащих к армиям союзников…»

Паулюс растерялся от заново открывшейся ему трагической и чудовищной картины уничтожения немецкой армии 1918 года.

– Ответьте как военный, – не дал ему прийти в себя Суровцев, – без всякой политики. Это договор о перемирии? Обратите внимание на передачу Антанте немецкого флота. «Десять линейных кораблей, шесть тяжёлых крейсеров, восемь лёгких крейсеров, пятьдесят эсминцев, сто шестьдесят подводных лодок». Это перемирие? Это – безоговорочная капитуляция. И кто же победитель в той войне?

– Откуда у вас эти данные? – скорее для того, чтобы хоть что-то сказать, нежели руководствуясь здравым смыслом, спросил пленный.

– Таким образом, – не удостоив его ответа, продолжал Суровцев, – временное правительство с большевиками у нас и социал-демократы у вас путём революционных переворотов привели Россию и Германию к уничтожению своих армий. А это значит – нарушили государственный суверенитет наших стран.

– Я не могу вам верить.

– Я не прошу вас верить. Отвечайте себе, кто собирается воспользоваться результатами войны нынешней? Отвечайте как военный. Никакой политики. Армии каких государств понесут теперь наибольшие потери? Чьи армии в конце нашей с вами драки будут полнокровны, не измучены войной и будут готовы к новому противостоянию?

– Во время нашей прошлой встречи вы, генерал, убеждали меня в том, что Адольф Гитлер то же самое, что ваш Троцкий. Я очень долго размышлял над вашими словами. Это не так. Троцкий – революционер. Фюрер стал лидером нации только потому, что выступил против революции.

– Какая разница для русского и немецкого народов, если Гитлер сейчас говорит о мировом господстве, а Троцкий говорил о мировой революции? Это означало и означает только одно – русские и немцы должны гибнуть на полях сражений, а результатами войны традиционно воспользуются другие нации. Как всегда победителями хотят оказаться англосаксы.

И начало этого разговора, и последующая его часть – не были для советского генерала Суровцева самоцелью. Но для того, чтобы перейти к конкретным вопросам, ему нужно было сейчас сломать устоявшиеся оценки и мировоззренческие установки фельдмаршала.

– И заметьте, у вашего офицерства не хватило простого мужества противостоять предательству и измене, – чуть ли не презрительно добавил Суровцев, – тогда как офицерство русское нашло в себе силы сопротивляться.

– То, что русские офицеры воевали со своим народом, нельзя считать доблестью.

– Это так, – вынужденно согласился русский генерал, – но давайте посмотрим на события и факты недавней истории. Оставим декларации и речи наших политиков. Гитлер ругал и продолжает ругать Англию. Наш руководитель ругает все капиталистические государства. Но нас интересуют факты.

Вот когда пригодилась Сергею Георгиевичу информация, почерпнутая из довоенных немецких газет, и привычка фиксировать окружающие события и явления.

– В двадцать втором году на месте Российской империи сформировался Советский Союз. Большевики взяли деньги на революцию. Разрушили империю. И вдруг воссоздали её заново. Деньги, прошедшие через германские и другие банки, оказались рискованным вложением. На Генуэзской конференции в ответ на требование стран Антанты большевики не только ответили отказом выплачивать восемнадцать миллиардов золотых рублей, но и выставили ответное требование заплатить тридцать миллиардов за военную интервенцию и экономическую блокаду. Правда, уже через пару дней эти требования смягчили. Согласились признать долги царской России и пообещали сдавать в аренду бывшим собственникам их прежнее имущество. Пообещали концессии. А потом отъехали несколько километров от Генуи в Рапалло и заключили договор о сотрудничестве с Германией. Так получилось, что и Германию вытянули из пропасти, в которую она угодила.

– В двадцать втором году никто о Гитлере в Германии не знал.

– Да-да. В то время наши общие враги ставили на другую политическую фигуру. И это был Троцкий с идеей мировой революции – значит, с гарантией скорой новой войны. Но почему-то через год и гитлеровская газета «Фёлькишер беобахтер» стала выходить ежедневно, а тираж её вырос с восьми до семнадцати с половиной тысяч экземпляров. Вашего фюрера заметили. И через год в голодной Германии у него появились деньги не только на проведение партийного съезда, но и на обмундирование, и на проведение парада силами пяти тысяч штурмовиков. Целый усиленный полк. Даже бригада. Откуда появились деньги?

Паулюс хорошо помнил, что было с ним в 1922–1923 годах. Годы депрессии укоренились в его сознании в виде серого тумана постоянной нужды, связанной с мелкими должностями, с мизерным жалованьем, которое к тому же не выплачивалось вовремя. Вспомнил, что в двадцать третьем году французы оккупировали Рур. А осенью Гитлер устроил пивной путч с целью свержения правительства. За что угодил в тюрьму. Русский между тем, продолжая рассказывать ему, что происходило в Германии и России, вдруг неожиданно поинтересовался:

– В Германии на девятый день после смерти поминают усопших?

Вопрос был столь неожидан, что фельдмаршал растерялся.

– Да. Почему вы об этом спросили?

– В Англии, вероятно, тоже зажигают поминальные свечи.

Произошло то, чего добивался Суровцев. Он вывел Паулюса из равновесия и стал выходить на финишную дистанцию этой странной беседы.

– Двадцать первого января двадцать четвёртого года скончался Ленин, – вдруг сказал он. – Девять дней, таким образом, выпало на двадцать девятое января. Через день после поминального ужина, первого февраля, Великобритания официально признала Советский Союз. Большевистский лидер Троцкий как никто другой оказался в России близок к единоличной власти. Вот вам и шанс, что история опять пойдёт по пути, намеченному в семнадцатом году. Лидер нацистский, Гитлер, в это время сидит в тюрьме.

Дальше совсем просто. Как только англичане понимают, что Троцкий теряет власть, двадцать седьмого мая двадцать седьмого года они разрывают дипломатические отношения с СССР. В феврале двадцать девятого Троцкого выкинули из России. И уже в августе того же года ваш фюрер проводит свой самый грандиозный съезд. Двести тысяч партийцев на заказных поездах приезжают в Нюрнберг. И уже не пять прежних жалких тысяч, а шестьдесят тысяч штурмовиков маршируют по ночному городу. Это уже не полк и не бригада. Численность общевойсковой армии. И когда? Когда мир охватывает кризис.

Этот год Паулюс, как и вся Германия, помнил очень хорошо. Кадры гигантской свастики, составленной из многотысячной толпы факельщиков, медленно движущейся в ночи по направлению часовой стрелки, обошли все экраны и газеты мира. А ещё двадцать девятый год помнился массовым разорением и закрытием мелких предприятий. Запомнился возвращающейся безработицей и многочисленными самоубийствами. Иногда даже целыми семьями…

– Вспомнить всё, что произошло в тридцать третьем году, вам не составит труда.

И действительно, фельдмаршал очень хорошо помнил дальнейшее. Да и как забыть. С приходом Гитлера к власти карьера обрела новое ускорение. Уже в 1934 году он принял командование мотобатальоном. В следующем году стал начальником штаба командования танковых соединений. Задержек с выплатой жалованья больше не случалось, и его экономная, терпеливая и преданная жена наконец-то могла позволить себе и обновлять гардероб, и даже принимать гостей. Подросли дети. «Но зачем русский всё это ему рассказывает? Надо быть начеку», – подумал он. Но русский генерал с этими раздражающими погонами с двумя звёздами, к виду которых Паулюс никак не мог привыкнуть, вдруг с обидой в голосе неожиданно спросил:

– Почему вы меня обманываете? Я этого не заслужил.

Фельдмаршал пытался вспомнить и не мог понять, что он мог сказать из того, что можно было бы посчитать обманом. До сих пор он не выдал ни одного секрета и не сказал ничего, что могло бы даже отдалённо относиться к военной тайне. За время своего пребывания в плену он вообще старался ничего не говорить, кроме дежурных фраз. И вдруг такое обвинение. Пришлось опять дежурно произнести:

– Я вас не понимаю.

– В одной из наших бесед я спросил вас о человеке с примечательным именем и фамилией. Я спрашивал вас об Эрнсте Франце Зедгвике Ганфштенгле…

– Да, я помню, – растерялся Паулюс.

– Вы ответили, что не знаете такого господина.

– Я и сейчас могу повторить, что не знаю человека с таким именем, – казалось, искренне признался фельдмаршал.

– Вы могли заметить, что за всё время нашего общения я никогда не пытался заставить вас отвечать на вопросы, если вы сами этого не желали.

Паулюс с достоинством кивнул.

– Из уважения к вам и к вашему высокому званию, – продолжил Суровцев, – советское командование не допускало даже мысли о допросе вас с применением физической силы.

Фельдмаршал снова кивнул, но в этот раз заметно побледнел.

– Мне, поверьте, меньше всего хотелось уличать вас во лжи, но как быть вот с этой фотографией? – положил он на стол групповой и примечательный снимок немецких военных. – Себя, надеюсь, вы узнаёте?

Паулюс действительно узнал на снимке себя.

– Да, – ответил он и машинально указал пальцем на своё фотографическое изображение.

Использование фотографии в работе разведки и контрразведки становилось привычным делом. И результативность такого метода уже поражала воображение.

– Вы стоите рядом со своим покровителем генерал-фельдмаршалом Иобом-Вильгельмом Георгом Эрвином фон Вицлебеном. Правда, здесь он ещё даже и не генерал.

– Да.

– Кто рядом с ним? Я говорю о высоком господине в смокинге.

– Я, к сожалению, не знаю его.

– Вашего патрона кто-то придерживает за локоток, и вы не знаете, кто это такой?

– Вы не поняли меня. Я много раз видел этого человека, но я действительно не знаю его имени.

– Но Вицлебен как-то к нему обращался?

– Путци.

– Путци? – переспросил Сергей Георгиевич.

– Генерал-фельдмаршал называл его Путци, – кивнул Паулюс.

Он боялся, что его сейчас начнут спрашивать о других офицерах, запечатлённых на фотографии. Многие из них сейчас занимают высокие посты. И он не знал, что ему в этом случае придётся делать. Врать он не умел, а говорить правду значило нарушить присягу и долг. Едва ли самое неприятное сейчас было то, что крайним слева человеком на фотографии был нынешний руководитель абвера адмирал Канарис. В то время тоже ещё не адмирал. Но русский, казалось, потерял всякий интерес к снимку.

«Путци» в переводе на русский язык означало «малыш». В некоторых значениях «смешной», «забавный». Что несло в себе основательную долю иронии по отношению к двухметровому росту человека в смокинге. Между Паулюсом, чей рост составлял сто девяносто три сантиметра, и гигантом Путци малышом казался фон Вицлебен. Сергей Георгиевич в очередной раз поразился самому процессу рождения прозвищ и агентурных псевдонимов. Если Сталин два года назад назвал Суровцева Грифоном, то уже сам Суровцев создал оперативно-агентурное имя Ганфштенгля. Он назвал его сначала – Композитор, потом – Пианист, а затем – Тапёр. А он, оказывается, был ещё и Путци. Сам Паулюс, кстати говоря, проходил по агентурным документам как Сатрап.

Финские впечатления продолжали приносить самые неожиданные плоды в нынешней работе Суровцева. Впервые с именем Ганфштенгля он случайно столкнулся именно в Финляндии. Что имело свою историю. Заинтересовавшись сборником немецких маршей, случайно попавшимся ему на глаза, Суровцев из любопытства однажды вечером сел за рояль и, чтобы как-то отдохнуть после напряжённой умственной работы, на скорую руку все их переиграл.

Из шестидесяти маршей, представленных в сборнике, только три из них показались ему интересными и оригинальными. Большинство маршей были вторичны, бесформенны, без ярко выраженной мелодики, излишне церемониальны даже для музыки такого рода. И если отечественная воинская музыка в последние годы создавалась в соответствии с мифологемами революции, то большая часть немецкой военной музыки была написана под влиянием средневековых, так и хотелось сказать, рунических, традиций. И только те из них, которые в той или иной мере тяготели к танцу, запоминались. Как уже стал запоминаться всем видевшим трофейную кинохронику марш «Эрика». Но ни один из маршей даже отдалённо не приблизился по мелодичности и популярности к новому варианту старинной солдатской песни с новыми словами: «Дойче зольдатен унтерофицирен!». Точнее, «…унд ди официрен»… «Марширен, марширен унд нихт капитулирен!» – непроизвольно допел про себя генерал Суровцев.

Автором десятка «рунических» маршей и оказался Эрнст Ганфштенгль. Но не это было удивительно. Необычным оказалось то, что немецкие военные марши написал гражданин США. Этот американец немецкого происхождения благополучно пересидел за океаном войну и революцию и вдруг, как бильярдный шар, выкатился на неровный стол послевоенной немецкой действительности. Затем он приобрёл независимость и подвижность Колобка из русской народной сказки.

Напевая песенки, сочиняя музыку, он перекатывался из светских салонов на партийные сборища. С партийных собраний без труда перемещался на заседание офицерского кружка и уже спешил на вернисаж современных немецких художников. Точно пытаясь оправдать свой официальный статус заокеанского мецената и коллекционера. Так и продолжалось до тех пор, пока он не стал нарезать устойчивые круги вокруг Гитлера в качестве пресс-секретаря. Что отметил ещё иностранный отдел ОГПУ, но почему-то не уделил этому должного внимания… Хотя, казалось бы, должен был это сделать. И даже не потому, что на языке разведчиков всего мира человек «занимался сбором информации».

То, что на деньги американца были куплены две новые печатные машины для газеты Гитлера, никак нельзя было отнести к благотворительности. Теперь советская разведка смотрела на компанейского и общительного американца, как на волшебный клубок из другой русской народной сказки. Ухватив нить, Суровцев быстро его раскручивал, не переставая удивляться продолжению и развитию традиций английской разведки их американскими преемниками и собратьями.

– Вам приходилось слышать о частном визите в Германию нынешнего премьер-министра Великобритании Черчилля? – спросил он Паулюса.

– Нет. Не помню. Я, повторяю, никогда не интересовался политикой.

– Это было в тридцать втором году, – подсказывал Сергей Георгиевич, – он приезжал вместе со своим сыном. Об этом много писали.

– Нет. Не помню.

– Русский поэт однажды сказал о русских, что «мы ленивы и не любопытны». Немцев трудно упрекнуть в лености. Но ваше равнодушие к политике в последние годы сводит на нет всё ваше многовековое трудолюбие.

– Боже, сохрани Германию от русской любознательности, – вдруг заявил фельдмаршал.

Суровцев искренне рассмеялся. Но причиной его смеха было вовсе не неожиданное остроумие Паулюса, а результат этой беседы. И находился этот результат совсем не в пространстве разговора. И он не удержался от того, чтобы не испортить настроение Паулюсу. Указывая на снимок, продолжил:

– Судьба играет людьми! Вы в плену. Генерал-фельдмаршал фон Вицлебен уже год как в отставке, а Путци теперь – советник президента Соединённых Штатов Америки Франклина Делано Рузвельта. Он ещё и эксперт по Германии. Хотя работает он под арестом. Но мы с вами можем догадаться, что его просто так охраняют. Кстати, где был сделан этот снимок?

– Я не помню. Слово чести.

– А единственный моряк, тот, что крайний слева, кажется, Канарис? Не отвечайте. Я не стану задавать вам вопросы, на которые вам не хочется отвечать.

Он действительно не собирался ничего больше спрашивать. Хотя мог это сделать. В принесённой им папке находились весьма примечательные снимки из английской и немецкой газет. Английская «Sunday Times», 1931 года, в разделе «Светская хроника» поместила любопытное фото. На снимке были запечатлены: лидер немецких нацистов Адольф Гитлер, сын премьер-министра Великобритании Рендольф Черчилль и, кто бы мог подумать, Эрнст Ганфштенгль. Композитор и пианист. Все трое в лётных костюмах и шлемах. Похожая фотография нашлась и в немецкой газете. Надпись под ней гласила: «Рендольф Черчилль после полётов над Германией с новыми друзьями». Ганфштенгль – Путци действительно, точно тапёр в кинотеатре, сопровождал своим аккомпанементом кадры новейшей немецкой истории.

– Вы когда-нибудь слышали о Парвусе? – вдруг спросил Суровцев.

– Нет, – по обыкновению ответил Паулюс.

– Жаль. Любопытный персонаж. И Парвус, и Путци – это какой-то новый тип политических посредников-провокаторов. Парвус в своё время погостил в Турции – и последовал геноцид армян. Путци пообщался с Гитлером – и началось уничтожение евреев.

Генерал-фельдмаршал молчал.

– Ваше равнодушие к политике не имеет границ. Послушать вас – вы и о перелёте Гесса через Ла-Манш не слышали, – иронизировал русский. – Или вы тоже считаете, что Гесс сошёл с ума, когда полетел доложить англичанам о том, что все соглашения в силе и что свои обязательства Гитлер выполнит? Вот уж поистине, дьявол всегда расплачивается черепками… Англичане в этом отношении прилежные ученики…

Странным образом Москва становилась для него дорогим и даже родным городом. Москву дореволюционную он не знал и потому менее болезненно смотрел на перемены советского времени, чем коренные москвичи. Да и где они, коренные? Сейчас ему нравилось наблюдать, как город переставал быть городом фронтовым. И это не могло не радовать. Был демаскирован Кремль. Через маскировку и через перекрашенные исторические здания начали опять проступать черты столицы. Заблестели купола уцелевших храмов. А что до родства, то и это было понятно. И он приложил свои усилия к защите города. О чём свидетельствовала медаль «За оборону Москвы». Он был награждён и медалью «За оборону Ленинграда». Но медали не носил. Мало того, на самом высоком уровне обсуждался вопрос о его звании.

Только теперь он осознал слова Батюшина о том, что генерал контрразведки не должен в карьере подниматься выше генерал-лейтенанта. Всякий его карьерный рост было решено прекратить, чтобы не настораживать противника. Набравшая обороты операция «Курьеры» предполагала информирование немцев о том, что Демьянов получает разведданные из Генштаба. Этим источником якобы и является начальник одного из отделов оперативного управления генерал-лейтенант Суровцев.

Детали его прошлого немцы, надо полагать, попытались выяснить и по мере сил выяснили. Так получилось, что и его с Ангелиной венчание «сработало» на создание легенды. Теперь точно так же, как операция «Монастырь» перешла в операцию «Курьеры», последняя давала толчок к зарождению следующих оперативных мероприятий. Из-за особой секретности этим действиям даже не стали присваивать кодовое название.

– Жизнь подсказывает, – завершал свой доклад Суровцев, – мы должны готовить отдельно и передавать разную дезинформацию для абвера и для министерства имперской безопасности. Пусть Канарис и Гимлер с Гейдрихом иногда докладывают руководству взаимоисключающие данные.

Руководители разведки некоторое время молчали.

– Справимся? – спросил начальник разведки НКВД Фитин.

– Наше дело эту дезинформацию передавать. Готовить её всё равно должен Генеральный штаб. Но я не могу ухватить главную цель, – признался Павел Анатольевич Судоплатов, – чего мы этим добиваемся?

– Цель простая, провокационная, подрывная, – размышлял вслух Фитин, – рассорить окончательно два немецких ведомства. И потом, если два разведывательных органа представляют руководству разную информацию, то что руководство должно думать о работе этих органов?

– Думаю, своё неудовольствие оно выскажет, – так же вслух размышлял Судоплатов.

– А если оно узнает, допустим, что абвер делится полученной от нас информацией с англичанами? – в свой черёд задал вопрос Суровцев.

– Об этом можно только мечтать, – действительно мечтательно проговорил Фитин, – тогда как минимум немецкое начальство перестреляет и перевешает всё руководство ведомства Канариса.

– Вы меня не понимаете, – живо отреагировал Судоплатов, – одно дело, если мы хотим, чтобы Гитлер так думал, и совсем другое, если дело обстоит именно так.

– Я убеждён, что дело обстоит именно так, – твёрдо заявил Суровцев. – Канарис делится разведданными с англичанами. А если среди германского генералитета завелись английские агенты, то в скором времени следует ожидать заговоров и переворотов.

– Против кого ожидать заговоров? – спросил Судоплатов.

– В данном случае против Гитлера, – ответил генерал.

– Смелое утверждение. Очень смелое, – не без иронии заметил Суровцеву Павел Анатольевич.

– Скажу ещё смелее, – оживился Суровцев. – Если произойдёт покушение на Гитлера, санкционированное из Англии, союзники сразу же откроют второй фронт. И со всех ног бросятся спасать Европу от «красной заразы». Я говорю о нас с вами. Хотя скорее всего последовательность будет другая: сначала второй фронт, а затем покушение на Гитлера.

– Подождите. Нам для начала нужно хотя бы понять, есть или нет утечка информации из абвера к англичанам. Работаем и ждём подтверждения, – подвёл черту под разговором Фитин.

Косвенное подтверждение утечки разведывательной информации из абвера к англичанам пришло с самой неожиданной стороны. Через семь месяцев после описываемых событий, на Тегеранской конференции, в присутствии Рузвельта Черчилль сказал Сталину, что английская разведка располагает точными сведениями о том, что в советском Генеральном штабе работает немецкий агент. Сталин лишь кивнул. Но уже вечером этого дня из Тегерана в Москву ушла радиограмма, общий смысл которой сводился к тому, что предположения советской разведки о непрерывающихся во время войны контактах Канариса с англичанами верны. То что в Лондоне знали об агенте абвера в советском Генштабе, не вызвало в Москве никаких сомнений, откуда англичане об этом узнали.

Можно было только поражаться, с какой лёгкостью Сталин осваивал искусство дипломатии. В беседах с главами Великобритании и США был всегда сдержан, с внешней демонстрацией доброжелательной готовности к переговорам. Вместо прямого возражения – только ирония. Вместо согласия – обещание подумать. А вместо отказа – требование помочь в осуществлении чужой просьбы, но таким образом и с такими условиями, что просьба часто сама собой исчезала.

Это, впрочем, не мешало ему устраивать традиционные нагоняи подчинённым. Так в Тегеране досталось Ворошилову. Но отчитал он Климента Ефремовича не при главах иностранных государств, а при своих. Причиной послужила неловкость маршала. От имени английского короля Георга IV, в знак признательности и восхищения перед мужеством жителей и защитников города Сталинграда, премьер-министр Черчилль вручал главе советского правительства меч. Сталин, уже получавший в своей жизни наградное оружие, меч принял. Поцеловал, как это заведено во всех армиях мира. Показал оружие Рузвельту, затем передал его Ворошилову.

И тут произошло то, что едва не вывело вождя из себя. Маршал, не сообразив, что меч, в отличие от шашки, не имеет в ножнах фиксатора, неловко повернул оружие, и двуручный меч ударился рукояткой об пол. Головка рукояти, изготовленная из горного хрусталя, едва не разбилась. Сталин в тот момент не сказал по этому поводу ни слова, зато после приёма Ворошилов наслушался многое из того, что не принято фиксировать на бумаге, про руки, про ноги, про голову и про другие части маршальского тела.

Но при встречах с главами иностранных государств плавное скольжение вокруг острых тем мировой политики продолжалось без каких-либо срывов и штормовых брызг от столкновений. Хотя Сталин едва себя сдерживал, когда с многочисленными оговорками его партнёры по переговорам пытались отойти от главной темы – открытие второго фронта в Европе. С настойчивостью хозяина нашкодившего кота вождь опять и опять возвращал Черчилля и Рузвельта к неприятной для них теме…

Были и вовсе любопытные моменты во время встреч и консультаций, когда американский президент и английский премьер неожиданно для многочисленных членов делегаций вдруг принимали условия советской стороны. Хотя до этого и слышать о них не хотели. Помощники и советники не раз были просто обескуражены, когда их, в общем-то, несговорчивые руководители без всяких разъяснений отдавали распоряжения, выгодные скорее советской стороне, чем англосаксонской.

– Мне кажется, есть вещи, о которых мы не вправе говорить своим народам, – вдруг заявил Сталин после очередного расхождения во мнениях.

По мере того как переводчик переводил эту непростую длинную русскую фразу на английский язык, лица президента и премьер-министра вытягивались в недоумении.

Более эмоциональный Рузвельт сразу попытался парировать. Переводчик перевёл:

– Президент Соединённых Штатов всегда говорит только правду своему народу.

Обменявшись взглядом с Черчиллем, улыбаясь, Сталин обратился теперь только к президенту:

– Мне кажется, американцы не поймут своего президента, если узнают, что его нынешний помощник по европейским вопросам Эрнст Ганфштенгль не только товарищ президента по учёбе в колледже, но и близкий друг Адольфа Гитлера. В прошлые годы…

Знавший всё о Ганфштенгле Черчилль предпочёл молчать. «Не хватало ещё того, чтобы Сталин и ему припомнил знакомство его сына с этим человеком. Вдруг русская разведка отследила предвоенную встречу Рендольфа с Гитлером?» Хотя прошлые личные знакомства политиков часто могут и не влиять на их реальную политику в данный момент.

– Безумцев не так мало, как может показаться на первый взгляд, – примирительно продолжил Сталин. – И мы от них не застрахованы, – обращался вождь уже к премьер-министру Великобритании. – Кстати, что с Гессом? Как его здоровье?

– Он находится под наблюдением лучших врачей Англии, – попыхивая сигарой, уверил премьер-министр.

– И это хорошо, – благодушно согласился вождь, – нам ещё предстоит его судить. Вместе с другими преступниками…

1920 год. Крым. Симферополь

Как только эскадроны Первой конной втянулись в узкие улочки пригорода Симферополя, город стал тесным от наступающих красных войск. Арьергард армии Будённого стал быстро терять строй среди обозов Второй конной армии Миронова. На одной из улиц мироновцы, а скорее всего это были махновцы из состава мироновской армии, чуть было не взяли Будённого в плен. Надо полагать, старые обиды никуда не делись. А может, это и вовсе были «зелёные» атамана Мокроусова, чьи бойцы самыми первыми вошли в город накануне.

– Это ты откуда такий справный да гарный? – встав сначала одной, а потом другой ногой на ступеньку рессорной тачанки, громко спросил Будённого какой-то боец с блестящими от жира волосяными патлами, торчавшими из-под серой папахи.

Семён Михайлович медленно поднялся, точно выравнивая покосившуюся под весом нахала боевую тачанку. Стоя он показался всем присутствующим выше ростом. Несколько секунд он точно решал, что делать. По-хорошему – надо было говорить речь. Но он не Ворошилов, чтоб за пять минут уболтать неизвестную вооружённую толпу. А личный конвой между тем отстал и был зажат в одном из примыкавших к улице переулков.

– Бачите, хлопцы, якие великие вуси? У Будённого бают такие, – продолжал патлатый под смех хлопцев.

– Тащи его, Никола, до штабу, – крикнул из толпы ещё один боец неизвестной части, облачённый в бурку, – може, он беляк переодетый. Ишь, и орден нацепив. Нехай его поспрошают, що за птиця така важлива…

От бойца бандитского вида разило винным перегаром и луком. Он чуть склонился, разглядывая орден, окаймлённый красной муаровой лентой и прикреплённый поверх шинели Семёна Михайловича. Прокуренный коричневый палец с грязным ногтем потянулся было к награде. Точно владелец грязных ногтей собирался попробовать на прочность красно-белую эмаль. Царский генерал мог бы растеряться от неожиданного хамства со стороны незнакомых нижних чинов. Командующий белой армией, случись подобное, стал бы, наверное, разъяснять, кто он такой. Бывший вахмистр Будённый обыденно отстранил протянутый к нему палец. Потом широко размахнулся другой рукой. Очертив кулаком какую-то немыслимую кривую, состоявшую из полукруга и ещё неизвестно какой фигуры, он со всей силы врезал патлатому по зубам. Получилось как-то сбоку и снизу… Послышался отчётливый хруст. Ноги разговорчивого наглеца, обутые в грязные сапоги, показалось, взлетели выше его неопрятной головы. Серая папаха, несколько раз прокрутившись в воздухе, упала в ряды неизвестных бойцов.

– Гони, – бросил Будённый вознице.

Тачанка дёрнулась с места. Да так, что командарма отбросило на сидушку рядом с пулемётчиком.

– Резани по верхам, – негромко, но твёрдо приказал он бойцу за пулемётом.

Секунда – и длинная очередь поверх голов неизвестного воинства разом прекратила и шум и гам. Народ был обстрелянный, и потому все почти разом бросились на грязные камни брусчатки. Тачанку несколько раз подкинуло. Казалось, что наезжали на чьи-то то ли ноги, то ли руки.

Другие детали инцидента не сохранились. Так или иначе, но атмосфера вражды между двумя красными армиями и «зелёными» союзниками становилась густой и тяжёлой, грозящей вылиться в прямое вооружённое столкновение. Оно и понятно. Одни с боями и с тяжёлыми потерями делали каждый шаг по крымской земле, тогда как другие без потерь и без боёв шли следом. Как говорится, «пришли на готовое». К тому времени в крымских портах разгромленные части белых уже заканчивали погрузку на суда. Те, кому хватило места. И те, кто не верил ни единому слову красной пропаганды, развёрнутой в Крыму.

Второй раз легализоваться в Красной армии было по-прежнему рискованно. Но, как ни странно, опять всё пошло само собой. Суматоха отступления белых, сумбурное наступление красных стали союзниками Суровцева. А ещё вдруг выяснилось, что в августе он покидал одну армию, а вернулся в ноябре в другую.

После трагических, неприятных и горестных событий, связанных с «замаранной» шестой дивизией, в полках произошла невидимая переоценка прежних взглядов и прежнего поведения. Внешнее проявление перемен внутренних тоже не заставило себя ждать. Переход на зимнюю форму одежды придал будённовцам неожиданно единообразный, строгий и даже нарядный вид. Островерхие шлемообразные головные уборы, в большом количестве поступившие в армию, теперь иначе и не назывались, как будёновками. Синие, вертикальные, полудекоративные застёжки на груди шинелей точно заставляли ровнять строй. Как последний признак партизанщины, неизвестно куда исчезли кавказские кинжалы, пистолеты и револьверы, которые ещё летом носили не иначе, как попросту заткнув за поясной ремень. Даже украшенные красными флажками-хоружевками трёхметровые пики в некоторых полках вернулись в строй. Бойцы выглядели необычайно подтянутыми и непривычно дисциплинированными.

Оставив коня на попечение знакомых будённовцев в одном из полков четвёртой дивизии, Суровцев пешком отправился в штаб армии. Встретил его вечно улыбающийся Хмельницкий.

– Ты оттуда? – спросил его ординарец Ворошилова, точно они вчера только и расстались.

– Пять дней за вами иду. Едва догнал, – неопределённо ответил Сергей Георгиевич.

– Про Гриценко уже знаешь? – перестав улыбаться, спросил Хмельницкий.

– Рассказали…

– Вот такие, брат, у нас дела. За назначением пришёл? Это ты правильно сделал. Зведерис, кстати говоря, про тебя спрашивал. Сейчас он притих, да надолго ли… Живучий, сука, – не скрывая удивления, добавил ординарец.

– Рафаил Павлович, скажи как офицер офицеру, как такое могло случиться с Гриценко?

– Да что ты мне душу рвёшь?! – выкрикнул Хмельницкий.

Нелепая, трагическая и неожиданная гибель комполка Гриценко сделала Суровцева человеком узнаваемым. Не интересуясь ни его именем, ни его фамилией, бойцы теперь называли Сергея Георгиевича не иначе как «начштаб Гриценко». Со стороны могло даже показаться, что он начальник какого-то штаба и по фамилии Гриценко. Неожиданно всплыла история со стычкой с польскими гусарами и, обрастая фантастическими деталями, из фронтовой байки стала превращаться почти в легенду.

Что до самого Сергея Георгиевича, то он, против всяких ожиданий, неожиданно ощутил общность с конармейцами. Даже малознакомые бойцы и командиры стали им восприниматься как люди близкие. Само качество этого единения оказалось новым. Что это было? Глупо было причислять себя к красноармейцам. Тем более что будённовцы себя красноармейцами и не считали.

Вероятно, это было проявлением постоянного стремления личности Суровцева к социализации. Неосознанное желание ощущать себя частью чего-то большего. И почему-то опять и опять какой-то труднообъяснимой болью отзывалось в душе каждое воспоминание о Гриценко. Казалось, что сама нелепая и случайная гибель комполка должна была объяснить что-то важное и жизненно необходимое.

Но самое удивительное было то, что в Первой конной Суровцеву были рады больше, чем совсем недавно в белогвардейском Крыму. И если Врангель со своим начальником штаба генералом Шатиловым поспешили от него избавиться, направив с глаз долой в Ливадию, к такому же невостребованному Слащову, то здесь всё было иначе. Казалось, что его здесь ждали. Мельком виделся с Ворошиловым.

– А-а, нарисовался, – протянув руку, приветствовал его член военного совета.

Суровцев собрался было докладывать о прибытии, но Климент Ефремович при этой первой встрече только махнул рукой. Он куда-то торопился.

– Некогда. Потом, потом…

Имея к началу четвёртого года Гражданской войны не только огромный опыт боёв, но и опыт противостояния руководству, и опыт интриг, Будённый и Ворошилов уверенно брали инициативу в свои руки везде, где только появлялись. Не прошёл мимо них и пример Сталина, который, где бы он ни был, сразу же «становился всем». Явившись в штаб Миронова, хмуро и молча обменялись рукопожатиями. Кроме командарма со стороны Второй конной присутствовали члены её реввоенсовета Д.В. Полуян и К.А. Макошин, ещё несколько человек из числа командиров и работников штаба.

– Рады видеть вас, – пощипывая такие же, как у Будённого, большие усы, приветствовал пришедших Миронов.

– И мы рады, – сдержанно ответил Семён Михайлович и сразу же атаковал. – Как же вы попали не на свой участок?

– Я не получал указаний, – точно начал оправдываться Филипп Кузьмич.

– Почему же мы знаем об этом указании? – бессовестно поинтересовался Ворошилов.

– У меня потеряна связь с командюжем, – попытался объяснить командарм Второй конной.

Что-что, а это, находясь сзади наступающей мироновской армии, Ворошилову и Будённому было хорошо известно. Они доподлинно знали, что командарм со своей армией сделал за них всю боевую работу на симферопольском направлении. И не мудрено было потерять связь при таком темпе наступления.

– Плохо получается, Филипп Кузьмич, – не отставал от Ворошилова Будённый, – в Керчи и Феодосии на суда грузятся врангелевцы, а вы отдыхаете в Симферополе. Я понимаю, тут легче – противник бежит… Да, нехорошо…

«Я замолчал. Молчит и Миронов», – написал спустя годы маршал Будённый ремарку к приведённому диалогу. А то что противник бежал от Второй конной, он, можно подумать, не знал и не ведал ни тогда, ни пятьдесят лет спустя.

– Да вы знаете, что у нас под Карповой балкой было?! – давясь обидой, выкрикнул кто-то из мироновцев.

– Не знаем. И никто не знает. Доклада или рапорта не было – значит, ничего и не было, – закреплял успех интриги Ворошилов. – Нас вон товарищ Троцкий прошлым летом быстро научил. Мы ему про Львов толкуем, а он нам так и сказал… Откуда, говорит, я знаю. Вот и мы не знаем. Приказано вам на Керчь и Феодосию наступать, вот и надо было туда наступать. А вы здесь. На нашем участке.

– Принимаю на себя командование симферопольским гарнизоном. И начинайте учёт пленных, – решительно заявил в свой черёд Будённый.

Обида на несправедливость происходящего быстро распространилась из штаба во все части Второй конной армии. Менее подверженные коммунистическим иллюзиям махновцы непроизвольно стали поглядывать в сторону крымских перешейков, за которыми осталась привольная степь и вольная воля. Но было уже поздно пытаться беспрепятственно выбраться из подобного закупоренной бутылке Крыма. Особый отдел ещё одной красной армии, а именно четвёртой, уже приступил к разработке планов разоружения бывших союзников.

А что же махновцы? Будучи ударной силой армии Миронова, они участвовали во взятии Евпатории, Севастополя, Керчи и Ялты. Пятнадцатого ноября махновская Особая бригада, или, как они сами себя называли, Крымская группа, по приказу Филиппа Кузьмича Миронова начала передислоцироваться в Евпаторию для несения гарнизонной службы. Так получилось, что, пытаясь оградить своих боевых товарищей от соприкосновения с частями других армий, Миронов оказал им медвежью услугу. Теперь махновцы размещались компактно.

Для разоружения и расправы над ними следовало их только окружить и отсечь от возможных путей отступления. Потеряв бессчётно бойцов убитыми и ранеными в самой бригаде и в других частях и дивизиях, к которым они прикреплялись, махновцы были серьёзно обескровлены. Но говорить о том, что их можно брать голыми руками, не приходилось. Эти люди могли и за себя постоять, и дать сдачи любому, кто попытается напасть. К тому же их популярность в Красной армии стала столь велика, что уже и мироновцы стали называть себя махновцами. Чтобы не тратить время на разъяснения, кто к кому прикреплён и какая часть первой вошла в тот или иной населённый пункт.

Впервые в жизни Суровцев не работал и не служил, а, как говорится, «отирался при штабах». Пользуясь тем, что пока до него не было никому дела, он сходил и в штаб армии Миронова, где шумно обсуждался и сразу же осуждался приказ Фрунзе о разоружении махновцев. Заглянул в только что созданный особый отдел Чёрного и Азовского морей. Вышел оттуда с настоящим мандатом с подписью и печатями.

При выходе из помещения, у большой голландской печи с синими изразцами, обратил внимание на разноцветную, пёструю гору непонятного происхождения. «Погоны! Офицерские погоны», – изумился он. Каких их только не было! Большинство чёрных с разными кантами, различных добровольческих дивизий. Алексеевские, корниловские, марковские, дроздовские и другие… В основном обер-офицерские погоны… Хотя попадались и подполковничьи, и полковничьи погоны старших офицеров…

– Что это у вас? – спросил изумлённый Суровцев у молодого чекиста, растапливавшего печь.

– Сам, что ли, не видишь? – нарочито грубо ответил молодой человек.

– Вы ими печь топите? – не мог поверить своим глазам Суровцев.

– А куда их ещё? Солить их, что ли? Их и не перешьёшь ни на что. Жопу и то не подотрёшь, – рассмеялся чекист, – твёрдые…

Эта груда погон расстрелянных офицеров навсегда осталась в памяти Сергея Георгиевича мучительным, щемящим символом уничтожения русского офицерства.

Едва ли не первым, даже раньше командования, узнал от телеграфистов о приказе выводить Первую конную армию из Крыма. «Вступил в должность командующего Вооружёнными силами Украины и Крыма. Приказываю: к 5 декабря 1920 года сосредоточить дивизии 1-й Конной армии в районе Александровки. С последующим выдвижением в направлении Екатеринослав – Харьков», – гласила телеграмма Фрунзе.

Не пропуская ни одного документа, ни одного приказа, попавшегося на глаза, он достаточно хорошо стал представлять военную и политическую обстановку на полуострове. Противоречивая россыпь событий точно стекляшки смальты складывалась в мозаику. Становилось понятно, что процессы, происходившие вокруг, приобретали страшный, необратимый и жуткий характер.

Издав приказ об обязательной регистрации всех офицеров армии Врангеля, получив объёмные списки оставшихся, Крымский ревком силами особого отдела четвёртой армии и особого отдела Чёрного и Азовского морей стал арестовывать зарегистрированных офицеров. То вызывая их для повторной регистрации. То проводя ночные облавы по имеющимся адресам. Сначала слухи, а затем и жуткие подробности повсеместных массовых расстрелов заполонили полуостров. Планомерность и методичность проводимых акций не оставляла ни у кого сомнений в том, что проведение казней санкционировано на самом высоком уровне. Суровцеву попался грязный надорванный плакат с обращением «К офицерам армии барона Врангеля». Это было воззвание, перепечатанное из газеты «Правда» за № 202 от 12 сентября 1920 года. Уцелел он, вероятно, только потому, что был напечатан на качественном картоне. Листовки на обычной газетной бумаге, по обыкновению, сразу после прочтения скуривали в самокрутках.

Воззвание содержало обычную пропаганду о «преступной и постыдной роли, какую вам навязали ваши вожди», о том, что «барон Врангель готов отдать своим покровителям и господам три четверти России на растерзание, чтобы остальную четверть поработить самому». И даже о том, что белогвардейцы являются «сейчас не чем иным, как наёмным войском на службе биржевого капитала и вспомогательным отрядом кровожадной и хищной польской шляхты, ненавидящей трудовой русский народ». И так до последнего абзаца, который гласил: «Во имя единодушного труда всех и всего, что есть честного в русском народе, руководимые заботой о возрождении трудовой России, мы призываем вас: откажитесь от постыдной роли на службе польских панов и французских ростовщиков, сложите оружие, бесчестно направленное против собственного народа. Честно и добровольно перешедшие на сторону Советской власти – не понесут кары. Полную амнистию мы гарантируем всем переходящим на сторону Советской власти. Офицеры армии Врангеля! Рабоче-крестьянская власть последний раз протягивает вам руку примирения».

Гарантами чистоты намерений выступали: «Председатель Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета М. Калинин; председатель Совета Народных Комиссаров В. Ульянов (Ленин); народный комиссар по военным и морским делам Л. Троцкий; главнокомандующий всеми вооруженными силами Республики С. Каменев; председатель Особого Совещания при главнокомандующем всеми вооруженными силами Республики А. Брусилов».

За окном был ноябрь, и сентябрьское воззвание осталось только воззванием и лживой декларацией. Да и кого теперь винить в том, что два месяца Красная армия «протягивала руку примирения» весьма своеобразно.

Что касаемо Брусилова, то Суровцев видел в Крыму точно такой же текст на квартире Батюшина, но за единоличной подписью Алексея Алексеевича. И ещё встречал с десяток различных других вариантов воззвания, заверенных его именем. Одного взгляда на подобные листовки Сергею Георгиевичу хватало, чтоб понять – это чистейшей воды провокация. Никто на самом деле не собирался гарантировать амнистию «переходящим на сторону Советской власти». Теперь в красном Крыму поговаривали ещё и об ультиматуме, предъявленном Врангелю Фрунзе… По радио… Это утверждение было почти так же фантастично, как если бы кто-то стал утверждать, что для этого Фрунзе и Врангель неотлучно и одновременно находились у радиостанций. Или же имелся в виду беспроволочный телеграф?

Позже выяснилось, что с Брусиловым проводилась целая специальная операция. «Работал» с генералом заместитель Троцкого Эфраим Склянский. Что уж там было «наработано», о чём был разговор, доподлинно неизвестно, но в своих мемуарах генерал рассказывал совсем необычные вещи. Якобы ему сообщили, что «в штабе и даже в войсках Врангеля происходит настоящее брожение», войска «заставляют силой бороться и покидать родную землю», что «состав офицеров определённо настроен против распоряжений высшего начальства», намерен «низвергнуть Врангеля и объявить его армию Красной Крымской под командованием Брусилова». «Я воодушевился, поверив этому негодяю (надо полагать, Склянскому). Я думаю: армия Врангеля в моих руках плюс те, кто предан мне внутри страны в рядах Красной Армии: конечно, я поеду на юг со звездой, а вернусь с крестом и свалю этих захватчиков».

Казалось бы, всё ясно. Вот воспоминания генерала. Вот объяснение причин, побудивших его поставить свою подпись под воззванием, но… Но это не совсем генеральские мемуары… Это мемуары, опубликованные генеральской женой после смерти автора Брусиловского прорыва. 17 марта 1926 года на семьдесят третьем году жизни А.А. Брусилов скончался. Надежда Владимировна Брусилова почти сразу покинула Советский Союз. Есть в этих заграничных мемуарах и утверждение о том, что никаких воззваний генерал не подписывал. Но есть и подтверждение тому, что воззвания, которые он не подписывал, не только имели хождение в Крыму, но им поверили. Поэтому офицеры «оставались на берегу и попадали в руки не мои, а свирепствовавшего Белы Куна, массами их расстреливающего»…

А если к этому добавить, что за несколько месяцев до своей кончины Брусилов выезжал на лечение в Карловы Вары, то вопросов будет ещё больше. Невольно заподозришь, что товарищи, разрешившие ему заграничную поездку, надеялись, что белогвардейцы отомстят генералу за сотрудничество с советской властью. Но генерал вернулся. Так получилось, – чтобы умереть на родине…

Крым наиболее известное место массового истребления только потому, что полуостров оказался последним местом дислокации крупных белогвардейских сил. Сколько бывших белых было расстреляно по всей России, даже примерно посчитать невозможно. Уничтожая офицеров и представителей «чуждых классов», большевики осознанно, продуманно и методично уничтожали наиболее образованную часть русского общества. И на это святое место нагло влезала новая, собою же назначенная, менее образованная, но ловкая, циничная, наглая и беспощадная, самонадеянная интернациональная мразь. Желавшая по своему усмотрению распоряжаться судьбой сложного русского мира. Распоряжаться и править целой вселенной. Они не знали или не желали знать, что именно со вселенной имеют дело. «Россия – не государство. Россия – вселенная!» – говаривала Екатерина Великая, «немка по происхождению, француженка по воспитанию и русская душой». Русская душа повсеместно теперь была не в чести. А русская душа Суровцева разрывалась от отчаяния и бессилия что-то изменить. На протяжении следующих лет душа этого человека будет поставлена вне закона, а сейчас она металась и бунтовала против тьмы, надвигающейся и на неё, и на светлые души близких людей.

К родителям Серова он явился ночью. Постучал условленным стуком. Не скрывая тревоги, не раздеваясь и не проходя в дом, прямо в прихожей рассказал отставному адмиралу и его жене о жутких расправах, учинённых по всему полуострову.

– Григорий Александрович, ваше превосходительство, – взволнованно продолжал Сергей Георгиевич, – существует последняя возможность покинуть город. Есть приказ о командировании в центр, в Москву, военных и гражданских врачей. Это единственный шанс вырваться из Крыма. Вот документы на вас и на вашу супругу. Оба эти, с позволения сказать, мандата настоящие. Они заверены подлинными подписями и печатями. Врачебный диплом, думаю, у вас и не спросят. А спросят – скажите, что потерян… Собирайтесь и с утра ступайте на вокзал, пока ещё не остановились поезда…

– Голубчик, – растроганно отвечал адмирал, – неужели вы думаете, что я смогу сыграть роль доктора? Нет и нет. Мы с Клавдией Ильиничной решили остаться.

– Серёженька, – в свой черёд подхватила мама Серова, – будем надеяться, что у новой власти хватит здравого ума и совести рассудить, что мы не представляем для них никакой опасности. Мы ещё можем быть и полезны нашему отечеству. Это же очевидно.

Точно так, как год назад в Томске при разговоре с тётушками, он осознал, что никакого его красноречия не хватит, чтобы убедить этих милых и наивных людей прислушаться к его мнению. А мнение его к тому времени не предполагало никаких иллюзий в отношении намерений советской власти.

– Давайте пить чай, – обыденно предложила женщина.

– Нет, – твёрдо заявил Сергей Георгиевич, – мне пора уходить.

С поцелуями, с краткими и нежными объятьями простились почти молча. Если бы не Клавдия Ильинична, по-матерински перекрестившая его на прощание.

– Храни вас Господь, Серёженька, – прошептала она.

В Красной армии наступал свой, новый, неповторимый, но естественный период формирования военной истории. Историческим символом разгрома армий Колчака уже устойчиво считалась Пятая армия под командованием Тухачевского. Теперь такое насколько грозное, настолько противоречивое явление, как Первая конная, на глазах современников превращалось в легенду в деле разгрома Врангеля. Напрасно ещё летом 1920 года Ленин обращался в Реввоенсовет Юго-Западного фронта с просьбой «не делать из Будённого легендарного героя и не восхвалять его личность в печати». К концу того же года, казалось, сама будённовская армия выталкивала за круг исторических событий армию Миронова. И, надо сказать, вытолкала. И в песне-марше о красных кавалеристах, которую вскоре запела вся страна про «Будённого – нашего братишку» и про «Ворошилова – первого красного офицера», было безапелляционно заявлено: «Уж врезались мы в Крым». Да уж, врезались…

Если в других армиях и соединениях бывшего Южного фронта царило воодушевление от победы над Врангелем, то в Первой конной обстановка была деловой и сдержанной. Опыт грабежей и погромов, учинённых прошлым летом шестой дивизией армии, не только помнился, но и определял нынешнюю сдержанность в проявлении чувств и желаний. Навсегда запомнились будённовцам и суровые наказания за летние бесчинства. К тому же пока незачем было что-то реквизировать и кого-то грабить.

Брошенное врангелевцами военное и другое имущество буквально валялось под ногами. А одного только вина нынешнего урожая было столько, что можно было обойтись и без налётов на государственные винные погреба. Вином были заполнены все пригодные для этого ёмкости. Вином утоляли жажду. Вином разгоняли грусть-печаль-тоску и дурные предчувствия. Вином встречали и провожали гостей и начальство. Вином только что не умывались. И всё равно опьянения от разгрома Врангеля, подогреваемого захлестнувшим войска пьянством, здесь не испытывали.

Хорошо здесь помнили и другой недавний опыт. И этот опыт учил, что трофейные запасы имеют свойство исчезать так же быстро, как до этого появились. Поэтому известие о выводе армии из Крыма было встречено если не с воодушевлением, то со спокойным пониманием. В Первой конной армии серьёзно заговорили о послевоенном устройстве своей жизни. И первый, ещё подсознательный, вывод был следующий: по возможности держаться друг друга. Если и до этого яркие, исключительные личности красных командиров проецировались на названия воинских соединений, то к окончанию Гражданской войны сформировались устойчивые военные сообщества, которые отличались не только названием, но и своим особым мировоззрением и даже идеологией. Всем сразу становилось понятно, о ком и о чём идёт речь, когда говорили об армии Будённого, о корпусе Червонного казачества Примакова, о бригаде Котовского, о дивизии Чапаева или о Железной дивизии Блюхера. Придёт время, графа «прохождение службы» в воинском документе, заполненная штабным писарем во время Гражданской войны, станет даже основанием для репрессий. По той простой причине, что сами имена нарицательные, давшие названия воинским частям, будут иметь ярко выраженную политическую окраску.

Но это будет потом. А пока Крымский ревком второго состава, под председательством уже Белы Куна, потребовал от всех бывших офицеров армии Врангеля встать на учёт, что было воспринято белогвардейцами как мероприятие грядущей амнистии. Ревком осторожно, точно пробуя силы, санкционировал ночные расстрелы. В эти же дни особый отдел четвёртой армии почти закончил разоружение и уничтожение махновцев и других «зелёных». Точно расчистил поле для более масштабных, грядущих расправ над оставшимися в Крыму не только врангелевцами, но и представителями буржуазных классов.

Сама четвёртая армия за годы Гражданской войны пережила четыре формирования. Ярко выраженных воинских традиций за этой армией не водилось. Возникнув на Полтавщине, она вела бои с немцами. После сдачи интервентам Харькова потеряла оперативное единство. Из неё, правда, выделились уже устойчивые военные части. Такие, как полк Червонного казачества, Знаменский полк Сиверса, чехословацкий полк.

Второе формирование произошло в составе Восточного фронта. С июня 1918 года армия вела бои с белогвардейцами и белочехами. Оборонялась. Затем наступала. В ноябре освобождала Самару. В январе 1919 года под командованием Фрунзе освобождала Уральск. Именно под командованием Фрунзе, находясь в составе Южной группы Восточного фронта, армия подавляла антисоветские мятежи в Ставропольском, Мелекесском и Сызранском уездах. Чтобы затем обрушиться на белоказаков на Урале. Опять расформированная, дала жизнь Заволжскому военному округу.

Третье формирование из войск Северной группы и частей пятнадцатой армии знаменательно тем, что само наименование именно четвёртой армии будет вызывать жаркие споры отечественных и зарубежных историков на протяжении целых десятилетий. Пройдя с боями более восьмисот километров, форсировав такие крупные водные преграды, как Нарев, Неман и Висла, взяв четыре десятка городов и восемь крепостей, разгромив первую польскую армию, захватив в плен полторы тысячи, уничтожив до восьми тысяч польских солдат, эта армия вторглась в Восточную Пруссию. Будучи правофланговой армией Западного фронта Тухачевского, она просто прошла мимо Варшавы, точно выдавая агрессивные намерения советского командования в отношении не только Польши, но уже и Германии.

И вот интернированная из Восточной Пруссии, заново переформированная четвёртая армия, четвёртого же формирования, находилась в Крыму. К ней присоединили потрёпанные части тринадцатой армии. Факт этот имел далеко идущие последствия. По той простой причине, что политотдел тринадцатой армии возглавляла Розалия Землячка, которая ещё до вхождения её в Крымский ревком в должности секретаря не только практически подчинила себе особый отдел четвёртой армии, но и развернула внутреннее переформирование частей армии по признаку «верности делу революции». Как это уже не раз бывало за годы войны, самыми надёжными оказались латышские стрелки. Документального подтверждения тем событиям, вероятно, уже не найти, но скорее всего именно латышская стрелковая дивизия и третий кавалерийский корпус Гая четвёртой армии стали той силой, которая в первую очередь была направлена против бывших союзников – махновцев. Не отказали себе в удовольствии где рубануть, где стрельнуть и будённовские части. Благо, что приказ Фрунзе всем развязал руки: «Командирам частей Красной армии, имеющим соприкосновение с махновскими отрядами, таковые – разоружить. В случае сопротивления – уничтожить», – гласил приказ командующего Южным фронтом.

Так или иначе, но в Гуляй-Поле пред карие очи батьки Махно явились только полторы сотни махновцев из многотысячной прежде Крымской группы. А уже шестнадцатого декабря после многочасового боя в районе Фёдоровки и Акимовки, что совсем не в Крыму, а на Украине, Махно потерял всю свою пехоту и с одним только отрядом численностью не более пятисот сабель смог оторваться от своих преследователей. С этого дня и до двадцать шестого августа двадцать первого года родная земля будет гореть под ногами батьки. И, даже вступив августовским днём на ставший румынским берег Днестра, облегчения своей мятежной душе и израненному телу он не получит. До самой своей смерти от туберкулёза в стенах парижского госпиталя для бедных…

Встреча с Зведерисом была насколько мимолётной и немногословной, настолько многозначительной. Лицом к лицу столкнулись на выходе с плаца, уставленного машинами вновь формируемого броневого отряда Конармии. Здесь кипела работа по ремонту и по постановке в строй трофейной техники. У броневика с надписью на борту «Зоркiй» несколько человек офицерского обличья обсуждали детали ремонта. Одного взгляда на стоявшие с краю броневики с характерными надписями «СмAлый», «Могучiй» и единственного взгляда на этих людей хватило бы, чтоб понять: и машины, и их экипажи, почти в полном составе, ещё недавно служили в русской армии генерала Врангеля. И Суровцев и Зведерис это, конечно, поняли. Теперь, стоя напротив друг друга, молчали. Первым заговорил чекист. Более сильный, чем обычно, акцент выдавал внутреннее волнение:

– Вы должны были явиться в особый отдел…

– Единственный человек в нашей армии, которому я был должен, – убит вами, – спокойно ответил Суровцев, готовый даже к тому, чтобы пустить в ход оружие.

Но вдруг, глядя в усталые, провалившиеся в череп бесцветные глаза чекиста, он вздрогнул. Уловил знакомое ощущение смерти, исходящее от этого человека. «Нежилец», – скорее ощутил, чем осознал он. И дело даже не в резко проступающих скулах и в заострившихся чертах лица. Даже не в землистом цвете кожи. От Зведериса точно исходила какая-то невидимая и неприятная волна. Из тех, которые почему-то ощущаются вблизи, но не фиксируются человеческими органами чувств. Точно неприятный запах уже начал формироваться в обречённом теле, но ещё не обрёл законченного внешнего проявления. И если раньше при подобных открытиях Суровцев всегда старался скрыть эту свою способность заранее чувствовать чужую смерть, то сейчас он, впервые в жизни, мстительно, не отказал себе в удовольствии сказать вслух:

– Знаете, мне кажется, вы скоро умрёте.

– Вы мне угрожаете? – почему-то не особенно удивившись, даже как-то обречённо, спросил особист.

– Поверьте, нет. Честь имею, – козырнул он Зведерису и прошёл мимо.

Первая конная армия выходила из Крыма и вывозила в своих рядах не только бесчисленные трофеи, но и бесценный циничный опыт военных и политических противостояний Гражданской войны. Каким-то чутьём здесь теперь безошибочно угадывали и своих союзников, и своих недругов. После разгрома основных белогвардейских сил армия была сплочённой и боеспособной, как никогда до этого. Будённовцы не испытывали симпатий к повсеместно расстреливаемым пленным белогвардейцам, махновцам и буржуазным элементам. Но они чувствовали родство крымских палачей со своими особистами. С теми, кто недавно расстрелял более двухсот бойцов из шестой, «замаранной», дивизии. А зло здесь помнили.

– В меня опять стреляли, – заметно волнуясь, делая главным каждое слово во фразе, с порога штаба объявил Зведерис.

– А ты ждал, что тебя по головке гладить начнут? – также не здороваясь, спросил Ворошилов.

– В меня стреляли, – повторил особист.

– Так не попали же, – добродушно заметил Будённый.

Про себя между тем додумал: «Плохо целились».

– Подозреваешь кого-то? – в свой черёд вкрадчиво спросил Ворошилов.

Хлопнув дверью, чекист вышел. Ему теперь можно было подозревать всех. Не таясь и не стесняясь, отцы-командиры дружно рассмеялись вслед ушедшему чекисту. Но краткое веселье быстро вытеснила озабоченность насущными проблемами и делами армии.

– Клим, а в трудовых армиях особые отделы тоже есть?

– Чёрт его знает, – ответил Ворошилов, – должны быть. Как без них? А ты чего спросил?

– Не идут у меня из башки эти трудовые армии. А что как Троцкий и нас в трудовую армию захочет переделать?

– Побоится. Да и Махно кому-то надо кончать.

– А как укорот Махно устроим, тогда как?..

– Там видно будет. Что мне у нас нравится, так это то, что народ у нас подобрался всё больше не хлебопашный. Большинство, смотрю, не шибко по домам рвётся. Да и чего там делать? Сопли в станицах да в деревнях на кулак мотать? Служить оно как-то веселее. Вот и пусть служат. А кто учиться желает – пусть учатся. Надо опять подготовительные курсы открывать – вот что я думаю. Надо учебные армии делать, а не трудовые.

– Значит, говоришь, там видно будет, – во всём доверявший Ворошилову, произнёс Будённый.

Там и стало видно. Вдобавок к существующим на тот период времени Первой Уральской, Украинской, Кавказской, Трудовой железнодорожной армии Кавказского фронта, Петроградской, Второй революционной трудовой армии в Туркестане в декабре двадцатого года была создана Донецкая трудовая армия, а через месяц ещё и Сибирская. Личный состав этих армий первоначально не особенно возражал их переводу в разряд трудовых. Оно и понятно. Во время войны работать было куда лучше, чем воевать. Но война заканчивалась. В мирное время работать за паёк и скудное жалованье, в отрыве от дома и семьи, неизвестно какое время? Желающих находиться в трудовых армиях становилось всё меньше и меньше. Мало ли что там придумали себе товарищи Ленин и Троцкий, по-настоящему не работавшие и не служившие в своей жизни ни единого дня! «С какой стати они вообще оказались в числе первых руководителей и страны, и армии?» Такие вопросы уже не витали в воздухе. Они прямо задавались на политзанятиях.

Забегая вперёд можно сказать, что после кронштадского и тамбовского восстаний в грядущем двадцать первом году власть взяла курс на ликвидацию трудовых армий. Роты, батальоны и полки даже с лопатами в руках – это не цеха, не артели и не трудовые товарищества. Того и гляди, не в ту сторону замаршируют да ещё и в боевые цепи развернутся…

А в адрес Всероссийской чрезвычайной комиссии шли и шли рапорты начальника особого отдела Первой конной армии товарища Зведериса… «В Армии бандитизм не изживётся до тех пор, пока существует такая личность, как Ворошилов». «Ворошилов, самодур по натуре, решил, что дальнейшее усиление Особотдела может иметь скверные последствия персонально для многих высоких “барахольщиков”».

Были и более конкретные обвинения… В «повальном пьянстве и полном развале работы штаба и учреждений, дошедшего до того, что когда Махно был в двадцати верстах от Екатеринослава и только случайно не завернул пограбить, в городе не только не было никакой фактической силы, но не было принято положительно никаких мер предохранения».

«В то же время в Реввоенсовете и членами (Минин держался осторожнее и не был замечен), и секретарями распивалось вино, привезённое из Крыма и с Кавказа Дижбитом. Дела доходили до такой циничности, что публика, напившись, отправлялась по разным благотворительным вечерам, прокучивая там сотни тысяч, и требовала обязательства присутствия для подачи на столик молоденькой коммунистки… Установлено, что среди пьянствующей братии, из приближённых рыцарей, есть и довольно тёмные в политическом отношении лица, как секретарь Ворошилова – Хмельницкий, бывший офицер, бывший коммунист, из Красной Армии перешедший к Деникину, бывшему там на командной должности… В Красной Армии сделался любимым фаворитом Ворошилова. Довольно подозрительными оказались и некоторые шоферы Ворошилова и Будённого, привезённые из Крыма, с офицерскими физиономиями».

Слово «terror» переводится с латыни как «ужас». И не хватит никаких выразительных и художественных средств, чтобы передать истинную картину происходившего в Крыму кровавого ужаса. Стрелять в безоружных арестантов – дело не трудоёмкое. В растерянных, подавленных, до конца не понимающих, что их ожидает… Да вот беда, убивать проще, чем хоронить. А хоронить было уже и негде.

Ущелья и овраги вокруг крымских городов были завалены трупами. Но можно и не хоронить, и даже не сбрасывать куда придётся. Можно без всяких похорон топить в море. Не то что патронов жалко, – еженощно, однообразно расстреливать, кажется, уже и надоело. А так – всё какое-то разнообразие и какое-никакое развлечение. УСТАЛИ.

«Убить надо было очень много, – писал очевидец писатель Иван Шмелёв. – Больше ста двадцати тысяч. И убить на бойнях. Не знаю, сколько убивают на чикагских бойнях. Тут дело было проще: убивали и зарывали. А то и просто: заваливали овраги. А то и совсем просто-просто: выкидывали в море. По воле людей, которые открыли тайну: сделать человечество счастливым. Для этого надо начать с человеческих боен. И вот – убивали, ночью. Днём… спали. Они спали, а другие, в подвалах, ждали… Целые армии в подвалах ждали… Юных, зрелых и старых – с горячей кровью».

Но незримая печать обречённости уже ложилась на личности палачей. Греховность творимого дела было невозможно залить никаким вином. Невозможно было заговорить никакими разговорами о необходимости жертв. Подобно кровавым жрецам майя, ублюдки через кровь убитых нагоняли страх на окружающих и укрепляли, как им казалось, новую религию. Пока не оказались сами перед расстрельной стенкой тюремного подвала. Но дело их продолжало жить. Пример их судеб ничему, казалось, не научил и не учит до сих пор. Да и чему удивляться, если их наследники, как могли, в очередной раз увековечили позорные имена. И замелькали во времена «оттепели» на улицах советских городов таблички с именем Белы Куна. Так и существуют они до нынешнего времени. Улицы имени сукина сына…

Конец ознакомительного фрагмента.