Пути следования: Российские школьники о миграциях, эвакуациях и депортациях ХХ века. В ссылку, в лагерь (И. В. Щербакова, 2011)

Ольга Криворучко

Гимназия № 1, г. Зерноград, Ростовская область,

научный руководитель Э.Н. Берсенева

Моя работа посвящена Вере Федоровне Берсеневой – женщине необыкновенной, удивительно одаренной и красивой. В основу работы легли ее письма¹, чудом уцелевшие в годы репрессий, в годы войны. В них и личные, и повседневные дела, и история нашей страны. Обе мировых войны, Гражданская война, революция, голод, строительство Магнитки, сталинские лагеря. И на их фоне – история семьи Берсеневых.

Я выбрала лишь некоторые отрывки из писем, поскольку в них есть много очень личного, не для посторонних глаз. Меня потрясла судьба Веры Федоровны Берсеневой, сила и благородство ее духа. Даже в лагере, больная, находящаяся вдали от детей, она не жалуется ни на что, чтобы не причинить боли своим близким.

Начало

Вера Федоровна Берсенева родилась 18/31 марта 1897 года, в поселке Мурзинка при Обуховском металлическом заводе в Санкт-Петербурге.

Отец ее, Федор Аркадьевич Берсенев, был морским офицером, артиллеристом, заведующим бронеотделочной мастерской на заводе.

В 1877 году, в 16 лет, он один отправляется в Петербург, где самостоятельно поступает в Техническое училище Морского ведомства. Оканчивает его через пять лет в звании прапорщика (1882) и с января 1883 года пять лет служит на кораблях Сибирского экипажа. Он участвует в геофизических исследованиях восточного побережья, плавает в Японском и Охотском морях (на клипере «Арбек», винтовой лодке «Горностай»), поднимается по реке Амур. В 1885 году его именем называют бухту и мыс на северо-западной оконечности Тугурского полуострова в Охотском море, открытые им и впервые нанесенные на карту.

Мать Веры Федоровны Елена Константиновна, урожденная Душина, окончила Рождественские курсы лекарских помощниц и фельдшеров в Петербурге. В 1897 году в Санкт-Петербурге открывается единственный тогда в стране институт, дававший женщинам высшее образование: Женский медицинский (в 1917 году он был преобразован в Петроградский медицинский). Елена Константиновна становится студенткой его первого набора (1897–1902), а в дальнейшем – одной из первых русских женщин-врачей.

В январе 1904 года начинается Русско-японская война. Семейная легенда гласит, что когда в мае 1904 года Елена Константиновна переехала из Кронштадта в Петербург для получения диплома об окончании института, Федор Аркадьевич, гуляя в это время с детьми на бульваре в Кронштадте, встретил адмирала Зиновия Петровича Рожественского. Зиновий Петрович тогда спешно собирал свою 2-ю Тихоокеанскую эскадру. Он предложил своему испытанному артиллеристу идти вместе с ним на броненосце «Князь Суворов». Федор Аркадьевич дал согласие. Отец четверых маленьких детей (жена ждала пятого), он, как офицер, не счел себя вправе отказаться от участия в этом заведомо безнадежном походе. Вскоре его назначают флагманским артиллеристом эскадры, и вместе со всем штабом он перебирается на «Суворов».

Летом семья – уже без отца – жила в Ораниенбауме, а осенью переехала в Ревель, где заканчивалось формирование эскадры. Все домашние были возле отца в последние недели перед его морским походом. В сентябре 1904 года семилетняя Вера простилась с отцом навсегда.

2-я Тихоокеанская эскадра вышла из Либавы (Лиепая) 1 октября 1904 года. Из долгого похода через три океана Федор Аркадьевич шлет домой длинные письма, а детям открытки с видами Африки и Мадагаскара. (Вера свято берегла их всю жизнь, но в 1942 году все семейные альбомы при аресте забрали сотрудники НКВД.)

Лето 1905 года семья провела в Финляндии, в поселке Уссикиркка. Здесь Елена Константиновна получила из Японии роковую телеграмму: «Полковник Берсенев убит, погиб без страданий» – и известия о гибели русской эскадры².

В сентябре 1907 года 10-летняя Вера поступила в Выборгское восьмиклассное коммерческое училище в Петербурге. Это была школа нового типа, организованная группой прогрессивных педагогов-энтузиастов, которые поставили задачу воспитывать детей в тесной связи с жизнью современного русского общества. В школе поощрялись любознательность, самостоятельное мышление, разнообразное творчество. Это была одна из прогрессивных неказенных демократических школ. Она давала очень серьезное гуманитарное образование. Эта школа – светлое воспоминание на всю жизнь для всех в ней учившихся. Здесь у Веры появились верные друзья, и среди них – Марианна Алексеевна Борисяк. Письма Веры Федоровны к ней с 1911 по 1942 год, отразившие почти целую жизнь, по счастью, сохранились.

Весной 1912 года мать везет всех детей за границу. Берлин, Люцерн… Три лета подряд отдыхают они в Немецкой Швейцарии.

5 августа 1912 года Вера пишет своей подруге Марианне:

«Ты спрашиваешь, какое впечатление произвела на меня Западная Европа. Но я очень мало еще была в здешних городах. Только в Берлине, Люцерне. Тут все ужасно интересное, новое и невиданное и такое чужое, непохожее на наше русское. Многое очень хорошо, но есть, как везде, и ошибки. Мне, как истинной патриотке, тут наскучило бы. Слишком чуждо и непонятно все тут. А к России мое отношение, конечно, не изменилось».

К осени 1912 года Берсеневы перебираются на юг Франции, в Монпелье (Montpellier), древний город вблизи побережья Средиземного моря. Зимой 1912/13 года Вера и Тамара Берсеневы учатся в Лицее для девочек (Licee de Junnes Filles de Montpellier).

«Я, изволите ли видеть, поступила в здешний лицей. Это с моими-то блестящими познаниями в области французского языка! До пяти часов в лицее (в полдень прихожу домой обедать). Затем до половины одиннадцатого учу уроки, в шесть часов встаю, опять принимаюсь за них же, в восемь – в лицей, и опять до пяти. Голова кругом идет. На уроках первые дни сидела как дура, ничего не понимала. Теперь, слава богу, стала понемножку понимать. Беру книгу и учу слово в слово страницу за страницей, потому что слова все незнакомые, не то что по-русски. А по истории задают по 20 страниц, по гигиене страниц 12.

Тысячу раз на дню вспомянешь нашу школу, сидя в этом лицее. Вот где дисциплина-то! Ни охнуть, ни вздохнуть! То встань, то сядь, то туда гляди, то сюда! Классная дама злющая-презлющая! Чуть что, сейчас „mauvaise note“. Это значит кол по поведению. Ставят отметки за все, даже за то, как сидишь на пустых часах. Пустые часы называются „Emude“, и на них надо сидеть смирно и готовить уроки к следующему дню.

Тут все ужасаются, когда я говорю, что училась вместе с мальчиками. По их мнению, это верх неприличия. Ну, что поделаешь, зато выучусь французскому языку. Это чего-нибудь да стоит. Если Бог даст, вернусь осенью в Россию».

«У нас, если ветер подует, так только с моря, из Африки, – теплый, теплый, ласкает своим дыханием, шумит ветвями вековых кедров и посыпает розовыми лепестками миндалей дорогу. А другого ветра не бывает.

А знаешь, как здесь ни хорошо, ни красиво, чего бы я не дала, чтобы очутиться в России, увидеть серый, промозглый Питер, ряды огоньков над Невой, почувствовать холодное дуновение ветра и острые иголочки снега на лице… „Вернуться бы в Россию!“ Осталось 217 дней. Высчитала точно. Это в случае, если вернемся к сентябрю. Поскорей бы, поскорее… В лицее я немного освоилась, они ко мне попривыкли, хоть и все продолжают удивляться резкости и завершенности моих мыслей и отсталости от моды моих платьев. Учительница истории и литературы замечательно умная и всесторонне образованная женщина. В ней этой французской манерности совсем нет, а уроки у ней как интересны! Вот бы тебе послушать, Марьяся, как она рассказывает о Великой Революции! Сидишь и боишься пропустить слово. Первое время я плохо понимала, да и то было интересно на ее уроках. А теперь и говорить нечего. Знаешь, я Великую Революцию прослушала у французов, а это не всякому дается; теперь я ее вот как знаю!» (Монпелье, 8 февраля 1913 года).

В апреле 15-летняя Вера поступает в здешний университет. Французским Вера овладевает в совершенстве, много читает по-французски. Изучает также и другие языки, хорошо владеет немецким.

4-й класс ВВКУ

Вера, Андрей, Тамара. Лето 1904 года

Больная Вера Федоровна с детьми. 1930

Вера Федоровна. Лосинка, 1928

Вера. Сентябрь 1917 года

1 августа 1914 года Германия объявляет войну России. Известие о неожиданно начавшейся войне застает семью в Швейцарии. Они принимают решение немедленно вернуться на родину. Назад в Россию ехали целых три недели с громадной партией русских людей.

Поселились в Петрограде на Тихвинской улице Выборгской стороны (на три года – до осени 1917-го). Вера рада была оказаться вновь в своей любимой школе. В 1915 году Елена Константиновна работает хирургом в лазарете. Вера учится на курсах сестер милосердия, какое-то время работает у матери операционной сестрой. Навыки медицинской работы очень пригодились ей много позже, в самые страшные последние годы жизни. Она продолжает учебу в школе, отлично ее заканчивает.

1917 год

В октябре 1917 года семья оказывается в Москве.

В одном из писем Марианне Вера Федоровна описывает события в Москве осенью 1917 года.

«.. Вы в Петербурге о Москве знаете тьму-тьмущую, а в сущности, ничего не знаете. Вчера мы получили петербургские газеты и удивились, что черным по белому пишут о бедной Москве такие вещи, которых она сама о себе и не слыхала.

Между прочим, в воскресенье я совершила длинную экскурсию по городу с целью посмотреть поле битвы и причиненные опустошения. Потому что хоть и говорят и пишут о них слишком много, но теперь у меня система – не верить вполне ничему, что говорят люди, а стараться все увидеть самой.

Разрушено и пострадало многое, но могло быть гораздо больше, принимая во внимание, что палили добросовестно целую неделю и выпускали по нескольку сот снарядов ежедневно.

Конечно, что делается в Кремле, я вполне не знаю. Могу судить лишь о том, что видно с набережной Москвы-реки, так как ворота все заперты и внутрь никого не пускают. Оттуда же видны только большая брешь в куполе Успенского собора и обвалившийся угол Благовещенского собора. Что стало с Чудовым монастырем – неизвестно. Василий Блаженный стоит цел. Не скажу, что невредим, так как все же он потерял все стекла в окнах, обращенных к Кремлю, и в него попадали ружейные пули. Но большего вреда ему не причинили. Очень сильно повреждены прекрасные Никольские ворота; у угловой, самой красивой башни снесен верх. В Иверской часовне засело несколько ружейных пуль, Городская дума имеет три или четыре бреши в стене, обращенной на Театральную площадь, много выбитых стекол, много обвалившихся кирпичей. Прекрасное здание отеля Metropol изувечено ужасно – оно больше никуда не годится, но Врубелевская „Принцесса Греза“ жива и невредима каким-то чудом. Другие фрески уничтожены.

Теперь жизнь входит в норму. Завтра начнутся занятия у нас в университете. Сегодня уже открыты библиотека и читальня. Я там уже посидела немножко (читальня – мое самое любимое место в университете). Кое-где в гимназиях уже начали заниматься с сегодняшнего дня. Трамваи начали ходить там, где не испорчены пути и провода (правда, таких мест не очень много, преимущественно это окраины). Люди немного оправились от пережитого ужаса. Но как-то не верится, что это – конец. Все еще чего-то ждут, чего-то боятся. Очень тороплюсь писать – темнеет. Теперь ведь мы всецело зависим от солнышка – ни керосину, ни электричества нет. С наступлением сумерек сидим все с одной свечой» (Москва, 7 ноября 1917 года).

«Мы сидим теперь совсем без денег. У меня теперь слепая ненависть и презрение к теперешней господствующей партии. Эта ненависть меня мучает очень, как болезнь. Мир кажется таким отвратительным, все происходящее – сплошным кошмаром. Хочется уснуть и больше не просыпаться, потому что все равно ничего хорошего больше не увидишь» (Москва, 30 ноября 1917 года).

В этом письме отчаяние оттого, что она, дочь царского офицера, не может найти работу, что вокруг разруха и голод. Ушел в прошлое мир до 1917 года. Вера Федоровна выражает слишком откровенно свое отношение к большевикам. Ей очень повезло, что Марианна оказалась преданной подругой и эти строчки не стали объектом внимания ЧК.

Мытарства 20-х годов

Началась Гражданская война, голод. 1919 год был полон грозных событий. Елена Константиновна едет как врач с большой партией детей из Москвы на лето на Украину, пытаясь таким образом спасти их от голода. С ней отправились Вера и Тамара. Дети с педагогами разместились в нескольких близлежащих селах и на хуторах где-то в глубинке южнее Полтавы. Летом 1919 года всю эту область заняла деникинская армия. Вера перед приходом белых колола дрова и топором поранила себе руку, носила повязку. Солдаты неожиданно заподозрили ее в том, что рука ранена во время боя, чуть не расстреляли. Москвичам пришлось туго.

Об этом в семье сохранились записи 19-летней Тамары Берсеневой:

«Вот уже 7 месяцев, как мы здесь – в случайных, не приспособленных для этого помещениях, бараках, без средств, без денег, без теплой одежды, а главное – без вестей с родины. Единственно, кто спасет нас, – это Полтавская Лига Спасения Детей, которая из последних сил бьется, чтоб не дать нам погибнуть, снабжая провизией и кой-каким платьем. Белые же откровенно заявили нам: „надейтесь на себя сами“, и все лето все колонии, все дети от мала до велика работали „на степу“, на жнивах, мельницах, заводах, зарабатывая себе пропитание. А вернувшиеся помещики часто гнали из своих усадеб. В то же время случайные, чисто разбойничьи шайки, одинаково враждебные и белым и красным, грозили, со своей стороны, повыгнать „проклятых панских собак“ (то есть нас и детей) и действительно однажды подожгли ночью громадное Струковское имение и дом, где спало до ста детей. Дети повыскакивали в рубашонках на улицу, а все их имущество, весь заработанный летом хлеб сгорел… Во многих колониях был повальный сыпняк. Вера Федоровна и Елена Константиновна неделями ездили, не возвращаясь домой, едва успевая обслужить всех больных. Но все же из детей умерло только 2–3 человека (от разных болезней), а учителей и родителей – человек пятнадцать. Это лишь до Нового года, а эпидемия продолжалась всю зиму; весной дело обстояло еще хуже».

По возвращении в Москву Вера Федоровна долго ищет работу, жилье. Она была рада любой работе, дающей кусок хлеба и крышу над головой.

«Я поступила на службу – ты не угадаешь куда – воспитательницей в дом для умственно отсталых детей. Со всеми службами у меня ничего не вышло. Нигде нет пайков, жалованье пустяшное, жить этим немыслимо, продукты кончились, денег нет, на квартире меня прописать Жилотдел отказал категорически, велели искать комнату в районе службы. Я уже переехала. Здесь мне очень нравится. Из моего окошечка, низенького и, как в старинных домах, маленького, видны зеленые крыши, кое-где деревья между ними и золотые кресты церквей. Дом на Ордынке, за Москвой-рекой, в двух шагах от Третьяковской галереи. Это какой-то громадный старинный особняк, с домовой церковью (превращенной теперь в спальню для детей), с громадными резными дверями в парадных комнатах, с залой, отделанной черным деревом и обитой шелком, с бесконечным количеством комнат и комнаток, лестниц, коридоров, переходов, кладовых, закоулков и неожиданных уголков. Ты знаешь мою любовь к такого рода домам. Мне все здесь нравится, хотя дом в очень скверном состоянии, полуразрушен и грязен, все ручки у дверей отломаны, скульптурные украшения отбиты, – словом, все имеет запустелый вид. Жаль. Здесь можно было бы мечтать о самых поэтических встречах, воображать себе прежнюю жизнь в самых причудливых формах.

Дежурить я должна через сутки. От четырех дня до десяти утра, затем свободна до четырех часов следующего дня. Времени, как видишь, остается масса. Буду ходить в Румянцевскую библиотеку заниматься. Я уж была там несколько раз, но урывками, потому что все эти глупые хлопоты с переездом, пропиской, переноской вещей и т. д.» (подруге Марианне, Москва, 17 апреля 1921 года).

Но с ноября 1921 по январь 1922 года Вера Федоровна, ее мама Елена Константиновна, брат Степан и сестра Тамара арестованы и сидят в Бутырках два с половиной месяца. Для новой власти они – подозрительные элементы. Режим, впрочем, у них в тюрьме был относительно вольный. Содержались они все вместе в каком-то обширном помещении, получали передачи и были выпущены без последствий. В тюрьме у Веры Федоровны начинаются явления паралича левой руки. Это только начало болезни, и пока никто из врачей ничего толком не может сказать.

«Не могла тебе писать все это время, так как сидела в тюрьме по глупому поводу или, вернее, совсем без повода. Отсидела, однако, два с половиной месяца и только на днях вышла. Чувствую себя сносно, хотя очень ослабела и почти не владею левой рукой – парализовалась она на почве нервного расстройства. Нужно лечить усиленно, так как она начинает сохнуть, мышцы атрофируются» (письмо подруге, Москва, 18 января 1922 года).

По этим письмам Веры Федоровны видно, какие тяжелые испытания преподносила ей судьба и как мужественно она с ними боролась. Осенью Вера Федоровна возвращается к своей работе на Врачебно-наблюдательном пункте, где ее высоко ценят как прекрасного педолога и психолога и поручают наиболее сложных больных.

Вера Федоровна – женщина неординарных способностей, даже в работе с тяжелобольными детьми она имела хорошие результаты. Но эти несчастные дети оказались никому не нужны, и учреждение закрыли. Следующее письмо говорит об ее отчаянии.

«Дом, где я работала, закрылся по распоряжению свыше, – научная работа считается делом второстепенным, если не совсем ненужным, и учреждение оказалось закрытым, а персонал – распущенным. Итак, я больше не имею в Москве ни работы, ни угла, где жить, и как я из этого положения выйду – пока еще себе не представляю. По роковому стечению обстоятельств это случилось как раз в момент, когда мне труднее, чем когда-либо, что-нибудь предпринимать и устраивать. С грудным ребенком на руках меня едва ли примут на какое-нибудь новое место. И главное – невозможно найти квартиры» (20 июня 1923 года).

Эти строки дали возможность мне узнать, как в первые годы советской власти были не защищены права человека. И никто не посмотрел, что она осталась с грудным ребенком на руках без средств к существованию. Но на этом мучения не закончились. Вера Федоровна стала жить с мужем в школе. И, конечно, во время занятий ей приходилось куда-нибудь уходить, в любую погоду – с маленьким ребенком на руках.

«Перетерпела тут ряд хождений по мукам, но теперь стало как будто немного легче жить. Хорошо уже то, что мы переселились в свою комнату, если только можно назвать „комнатой“ то помещение, которое мы занимаем… Это часть класса, отгороженная стеклянной перегородкой. Она достаточно просторна для нас, но имеет тот недостаток, что нам с сыном приходится оттуда уходить в 8 часов утра, из опасения, что сын может нарушить тишину и спокойствие во время классных занятий. После двенадцати мы имеем право возвращаться, и остальная часть дня проходит без дальнейших волнений.

Пишу тебе в приемной врача, куда я хожу лечить свою парализованную руку. Он делает мне прижигания позвоночника, но за успех не ручается. Я соглашаюсь на это безо всякой надежды на улучшение. Он до сих пор не знает, что это за болезнь, но нравится мне уже то, что он ничего не обещает и не обманывает меня, притворяясь, что все знает и понимает, как делали другие врачи» (Москва, 12 апреля 1924 года).

Но мытарства Веры Федоровны и ее семьи продолжаются.

«Разгар передряги. Передряга же состояла в том, что в один прекрасный день, вернувшись со службы, я узнала, что нам предписывается немедленно выселиться из нашей фантастической комнаты на заводе. Это было уже довольно неожиданно и поразило меня, но когда я, придя на другой день на службу, попросила, чтоб мне предоставили комнату там, как все время обещали, и когда на эту справедливую просьбу получила категорический отказ, то это было для меня вдвое неожиданно и поразило меня в десять раз больше. Так что я еле добралась до дому и была в полном отчаянии. Выселиться было решительно некуда, и денег в кармане не было ни копейки, если не считать отрицательного количества долгов. Поступок нашей заведующей показался мне до такой степени возмутительным и так она мне опротивела после своей фразы: „Что же делать, идите на улицу“ (это зная, что у меня крошечный ребенок), что я немедленно отказалась от места, даже не отдавая себе хорошо отчета, что же мне, собственно, делать дальше. Вечером вдруг прибежал наш Андрей (брат) – „Меня вычислили! “—объявил он сразу (т. е. отчислили). Этого уж я никак не ожидала… Посидели некоторое время, молча, потом он рассказал, как это случилось. Оказывается, докопались до его происхождения. „Я подал обжалование, но вряд ли что выйдет“…

Я стала хлопотать о новом месте и занялась сдачей экспертизы при МОНО. И то и другое окончилось успешно. Экспертизу я сдала и получила обещание быть принятой на место в Дом Ребенка в Лосином Острове (10 верст от Москвы). Место это откроется в августе месяце. Условия показались мне подходящими, и я подала заявление, решив съездить на лето отдохнуть в Вологде. Здоровьишко очень расшаталось в это тяжелое время.

Андрей просит тебя очень, если сможешь, зайти в Училище и взять там справку об его окончании в 1916 году. Только пусть не пишут, чей он сын! Сделай, пожалуйста, это ему необходимо для продолжения ученья в Институте» (Вологда, 7 июля 1924 года).

Вся семья пребывала в волнении, что раскроется, что Андрей сын русского офицера – дворянин, и его не восстановят в институте для продолжения учебы.

А у Веры Федоровны снова появляется работа в Подмосковье в детском санатории. Она очень рада, что одновременно решила все проблемы с жильем, о чем свидетельствует следующее письмо.

«Работы – выше головы. И главное – я устаю и плохо себя чувствую, по обыкновению.

В тот день, когда ты проезжала Москву, у меня в отделении была группа врачей-стажеров, которых я должна была посвящать в тайны педагогики младенчества… Принимать и просвещать стажеров входит в круг моих новых обязанностей. В течение июня их прошло несколько групп. Я каждый раз глупо волнуюсь.

Говорить перед чужой аудиторией хотя бы в 10–15 человек составляет для меня неимоверный труд. В Выборгском училище нас не обучали публичным выступлениям – в этом пробел нашего воспитания, и я теперь его очень чувствую. Сейчас у меня в отделении дифтерит. Уже трое ребят заболело за последние 20 дней. Живем в вечном страхе и трепете.

Тут мне еще поручили две статьи. Я их писала по ночам и вечерам. Вообще же дела хватает, а сил нет. Живется трудно – и материально, и морально, да делать нечего, надо терпеть и жить, жить и терпеть. Можешь себе представить, что со времени своего приезда из Питера я даже не была ни разу в кино» (Лосиноостровская, 13 июля 1924 года).

Она много и упорно трудится. Ей предлагают сотрудничество с газетами, журналами. Она пишет различные статьи, связанные с медициной, педагогикой. У меня не было возможности познакомиться с ее научными работами, но, читая письма разных лет, я восхищалась ее литературным даром. Об этом свидетельствуют яркие описания жизни в Европе, трагедии в Москве, на Украине.

«Моя большая статья готова в печать, а в пятницу я имела честь читать весьма важный доклад перед педологами, в Педологическом обществе. Волновалась до того, что доехала домой чуть живая. Кроме работы в отделении, я работаю в нескольких педагогических комиссиях и кружках. Пишу сразу две брошюры, и, вероятно, поэтому ни одна из них не двигается» (Лосиноостровская, 19 декабря 1926 года).

В это время Вера Федоровна переживает семейный кризис – она разводится с мужем и сообщает об этом подруге.

«Марианна, милый мой сердечный друг!

Весь крик и скандал, которые поднялись вокруг моего развода и нового брака, не омрачили моей радости и не поколебали моей уверенности.

Тем более что люди действительно мне близкие – моя мать, братья и сестра – всецело меня оправдали и радуются моей радостью» (Лосинка, 2 ноября 1928 года).

С новым браком начинается новая страница в ее жизни. Восстанавливать ее мы будем по многим сохранившимся письмам Веры Федоровны.

В это нелегкое время Вера Федоровна пишет знаменательные слова: «Я же не имею основания жаловаться на судьбу, которая всегда была ко мне щедра. Она дарила мне радость и горе полной мерой, и я никогда не забывала, что живу. Это мне кажется самым главным, и я довольна, а другие, вероятно, считают иначе…

Сейчас для меня дети – самое главное дело. Хочу, чтоб еще один ребенок был – сын».

Магнитогорск

Вспоминает муж Веры Федоровны:

«Когда я приехал в Институт, заседание месткома уже шло. Я сел в сторонку и стал прислушиваться, о чем жаркий спор. Оказалось, что речь идет о „профсоюзной мобилизации“ тридцати врачей, работников медицинских институтов Москвы, для трех новостроек: Кузнецк, Магнитогорск и Березняки. Не менее чем на 1 год. Условия зарплаты и снабжения повышенные. Необходимы инициативные, опытные работники. К концу заседания я для себя решился – еду в Магнитогорск! Кузнецк слишком уж далек, а Березняки слишком северны. Магнитогорск мне представился и теплей, и в Уральских горах, и среди дремучих лесов. Там будет привольно. Согласится ли жена?

Когда мы проезжали последний отрезок пути, Карталы – Магнитогорск, я почувствовал большое разочарование: вместо ожидавшихся мною гор и лесов, мы увидели голую и ровную, как тарелка, степь. Второе разочарование – это река Урал, оказавшаяся в этих местах совсем узенькой, невзрачной речкой. Плотина тогда только что была закончена, и наполнение будущего водоема только начиналось. Затем дальше – гора Магнитная. Что же это за гора?! Не гора, а несколько сбившихся в кучку высоких голых холмов среди степи. Ничего, на чем бы мог остановиться глаз, чему могла бы порадоваться душа. Вместо вокзала – два вагона. Земля во многих местах изрыта, вскопана; всюду густая пыль. Можно ли себе представить что-либо более удручающее, безотрадное, чем эти наскоро сколоченные низенькие сараи, переполненные до отказа семейными и холостыми, взрослыми и детьми, начиная с грудных! Общие нары, семьи отгорожены тряпичными занавесками. Кругом грязь, отбросы, бумага, щепки, пыль, пыль и пыль…

.. Социалистический город не только еще не строится, но даже неизвестно еще место, где он будет строиться. Громадное большинство жителей – а их уже имеется 70 ООО человек, а к зиме будет 120 ООО – живет в общих бараках, в которых зимой было и холодно (мало угля) и очень сыро (так как вселяли, конечно, в совершенно еще непросушенные бараки). Некоторое количество более привилегированных живет во временных (тоже полубарачного типа) домах, одно-и двухэтажных, небольших. Затем еще более привилегированные живут в гостинице, имеющей около 250 номеров. И, наконец, самая верхушка строительства живет в американском поселке, где, говорят, совсем хорошо; даже березовая рощица есть.

Теперь о питании. Не лучше, чем в других местах, и хуже, чем с таким трудом достающийся домашний московский стол. Вода скверная, мутная, хлорированная. (Говорят, что найдены источники и будет хорошая вода.) В дешевых столовых церабкоопа обед стоит только 25 копеек; но, говорят, что он вполне и соответствует по качеству этой цене.

Из детских учреждений имеется: одна консультация, двое яслей по 75-100 человек, две детские амбулатории; из них одна чисто лечебная, другая под профилактической амбулаторией типа ОЗД. Имеется при родильном приюте детская комнатка (до 30 человек новорожденных) и при терапевтическом отделении палата на 10 человек детей. Если почти все эти учреждения плохи, то особенно из рук вон скверна эта палата. Дети лежат на больших кроватях вместе с матерями, которые за ними „ухаживают“. Комментарии излишни.

Кадров, по существу, для всех этих учреждений нет»³.

Это уникальные подробности начала строительства Магнитки и медицинского обслуживания там.

«Двадцать дней я прожила в Магнитогорске. Видела все чудеса. Была очарована и покорена и решила: буду тут жить. Все, с кем я говорила, все твердили: „Уезжать! Уезжать! В Москву! В Москву! Неужели вы хотите бросить Москву??!“ А мне нравилось. Я везде побывала, все излазила, видела такое, чего многие из давно живущих здесь не видели. Мне все нравилось. И пейзаж здешний не казался унылым. Тут все горки и холмы кругом, широкая зеленая долина реки Урала, а на горизонте Уральский хребет. Краски чистые, видно далеко-далеко, а все-таки глазу есть за что зацепиться, не то что в степи. Я ведь степь не люблю.

О строительстве здешнем написано много и, вероятно, лучше, чем я могу написать, так что об этом мне рассказывать нечего. Я все это видела. В первый раз в жизни в таких размерах. Видела, как роют котлованы, как льют бетон, как работают подъемные краны. Поднималась на леса домен (тогда они еще были в лесах), на эстакаду. Словом, все, что можно было посмотреть, посмотрела. С горы Атач, там, где главный рудник, – вид изумительный. Я смотрела оттуда на заход солнца. А под ногами – весь Магнитострой, пруд и дальше – Урал-река. Очень хорошо!

Жизнь тут – фронтовая, работа – бешеная. Романтики и героизма – сколько хочешь. Безобразного – тоже достаточно. Но оно временное и преодолимое, и это всеми так чувствуется. То есть не всеми, пожалуй, но это не важно. Но это мелочь по сравнению с главным, основным настроением» (Вера Федоровна – Марианне, Магнитогорск, 15 декабря 1931 года).

Сохранились воспоминания о том, как семья Краузе прибыла в Магнитку: «Подъезжаем к Магнитке, и вдруг слышу: „Есть тут врач Краузе с семьей?“ – „Есть, есть! Сюда!“ Появляются два дюжих возчика. „Где вещи? Много ли? Мы вас повезем в гостиницу“.

В Первой гостинице Американского поселка нас во втором часу ночи встречает приветливая хозяйка ее. Она вед ет нас на второй этаж и в конце длинного коридора открывает дверь довольно обширной комнаты – нашего нового жилья. Тепло, – центральное отопление, – ярко светло. На окнах красивые занавески; пружинные кровати, заправленные чистым постельным бельем! Прямо не верится. Какой контраст нашим опасениям, темноте и холоду в вагоне! Хозяйка обещает нам чай. Видимо, она получила какие-то директивы. Действительно, не успели мы еще опомниться, как нам уже принесли чай, булки, масло, колбасу! Это все было сказочно неожиданно и великолепно. Весело мы все четверо „заправлялись“. Уложили детей, тотчас уснувших в мягких постелях. А мы долго не могли прийти в себя от тепла, уюта и доброй, радушной встречи. Эта первая ночь нашей семьи на Магнитке предвещала нам и дальнейшие удачи в нашей новой жизни. Мы были счастливы…

На другой день мы проснулись при ярком солнце и синем небе. Такая погода длилась всю позднюю осень и почти всю зиму [1931 года], страшно нам понравилась и наложила свой отпечаток на все первые месяцы жизни на новом месте.

Окружавшие нас люди сразу же стали к нам относиться очень приветливо».

Воспоминания Елены, дочери Веры Федоровны: «Немалую роль в общей доброжелательности к нам сыграла, конечно, мама. Она сразу же своей красотой, простотой и приветливостью в обращении привлекла всеобщее внимание. Взоры всех обедающих обращались на маленькую группу, когда они входили в инженерно-техническую столовую на обед: Вера Федоровна с двумя детьми, – это была действительно красивая картина счастливой и ладной семьи».

Вера Федоровна – Марианне, Магнитогорск, 15 декабря 1931 года: «Магнитогорск произвел на меня, несмотря на все свое кажущееся безобразие и беспорядочность, громадное чисто эстетическое впечатление. И мне ужасно захотелось видеть его еще и еще, видеть, как он растет и хорошеет, видеть сделанным то, что делается так изумительно, – словом, жить тут. И жалко только одного, что уж не имею возможности приложить к этому делу своих собственных рук.

А выглядит это так: на десятки квадратных километров люди перерыли всю землю. Все, что лежало глубоко внутри, выволокли всеми правдами и неправдами на поверхность и набросали огромными кучами, длинными высокими хребтами так, что ни пройти, ни проехать. За хребтами и буграми – ямы, в каждой из которых можно установить по нескольку домов и засыпать их там вместе с крышей. Канавы такой глубины, что если по дну их пойдет пароход, то он не будет виден с поверхности… И вся эта земля непрерывно таскается с места на место какими-то механическими жужжащими, стрекочущими и воющими чудовищами, а где – начало, где – конец этому делу, глазом не охватить. И среди беспорядка, подобный которому был, вероятно, лишь в дни сотворения мира, маленькие, серые комочки, похожие цветом на всю эту развороченную, вздыбленную землю, копошатся быстро или движутся медленно и строят прямо в небо башни, трубы, мосты, лестницы и здания невиданных форм. И поразительно то, что люди эти очень маленькие, и то, что их очень мало, и непостижимо, как это они могли перековеркать столько земли и нагромоздить все эти башни и трубы, которые грозят подпереть самое небо и пустить дым в лицо самому Господу Богу.

Живут эти люди в бараках, сотни которых разместилось везде, тут же, среди этой развороченной земли, на склонах перепаханных гор, везде, где только можно.

Кроме бараков, жили в палатках, землянках, юртах, конурках, сколоченных из досок, словом – под всякой крышей. Самые счастливые и благоустроенные живут в двухэтажных деревянных домах, выстроенных на скорую руку. Кипяток получали из „Титанов“, стоящих на перекрестках, вместе с общественными уборными. Питаются в общественных столовых, которые помещаются, как и все, в бараках, подобных длинным сараям. Стряпается вся эта пища на фабриках-кухнях. Едят, преимущественно, мясо и хлеб. Работают все как бешеные, даже американцы удивляются…

Видала я группу немцев, работающих на постройке Соцгорода. Они были, видимо, живо и искренне заинтересованы строительством. Жили они в общежитии возле места своей работы. Это далеко отсюда, верст 8 будет…

Теперь – как мы живем? Очень хорошо, несмотря на то что обещанная нам квартира так же далека от окончания, как была в августе месяце. Нас поселили в гостинице. Сначала в маленькой комнате, но очень быстро перевели в большую (5x5 метров). Комната угловая, во втором этаже, имеет четыре окна, из которых видны горы… Вечером мы видим, как розовеют горы. Зори здесь изумительные. Таких я нигде не видела, даже над Финским заливом. Все, кто сюда приезжает, ими поражаются.

Дома мы пока не имеем никакого очага, кроме маленькой спиртовки, на которой разогреваем молоко для Еленки. Всю пищу получаем в готовом виде.

Единственное, от чего я страдаю в Магнитогорске, – это отсутствие родных и близких друзей».

Воспоминания Елены, дочери Веры Федоровны: «Важное событие произошло 11 июня 1932 года: наша семья переехала в собственную квартиру, специально выстроенную в IV гостинице на втором этаже.

В городе активнейшим образом проводилось озеленение. Высаживалось великое множество саженцев деревьев и кустарников всевозможных пород. Все в этом участвовали. Деревья очень быстро разрослись. В августе папе было поручено совершенно новое дело: организация большой детской пищевой станции (ДПС) на современном уровне. Аналогичных в стране не было.

К концу 1932 года уже и на Магнитке стало плохо со снабжением. Масло пропало совершенно, сахару давали очень мало. В 1933 году жизнь становилась все тяжелее. Голод, уже давно терзающий всю страну, докатился и до Магнитогорска, теряющего прелесть и преимущества „ударной стройки“».

Из письма Веры Федоровны из Магнитогорска от 9 марта 1933 года:

«Материально нам живется теперь несравненно хуже, чем прежде. Продовольственный кризис проник даже в наши „Березки“. Кормят нас уже плохо и дорого. Наших денег едва хватает, чтобы кое-как держаться.

У нас на строительстве произошла полная смена командования. Для нас это плохо. Все люди, с которыми мы уже сжились, с которыми установились если не дружеские, то хорошие приятельские отношения, одни за другими уезжают. На их место приезжают новые, нам совсем чужие. Я чувствую себя очень одинокой. Вводятся новые порядки. Может быть, они и не хуже старых, но кажутся такими, потому что новые, непривычные… И жить труднее.

Я часто думаю о надвигающемся голоде и очень его боюсь. Как переживать голод с детьми? Уже нет того запаса сил, той сопротивляемости, которая была в молодости».

Тяжелейшее известие принес апрель 1933 года: скончалась мама Веры Федоровны – Елена Константиновна. Связи между отдельными членами семьи Берсеневых с этого времени стали быстро и необратимо ослабевать.

Вера Федоровна через некоторое время устраивается на работу. Здесь пригодилось ее образование, полученное еще до революции 1917 года, знание нескольких иностранных языков. Об этом она рассказывает сама.

«Уже три с лишним месяца снова честно зарабатываю свой хлеб. Только нынешний мой род деятельности не имеет ничего общего с прежним. Я работаю в Научно-технической библиотеке Комбината переводчиком и ведаю иностранным ее отделом. Работа спокойная, стариковская. За весь свой рабочий день я могу иногда не сказать ни слова с людьми и имею дело исключительно с книгами. А книги – спокойный народ. Особенно – научно-технические. Они говорят языком тяжеловесно важным о вещах эпических и сугубо конкретных.

Работа моя заключается в том, что я привожу в библиотечный порядок заброшенный и запущенный иностранный фонд – классифицирую книги и составляю на них каталоги и, кроме того, перевожу технические и научные статьи из текущих иностранных журналов: немецких, французских и английских…

Магнитогорск растет, и мы все крепче в него врастаем. Люди приезжают и уезжают снова. Уже немало людей прошло за эти годы перед нами. Большинство смотрит на свою жизнь здесь как на временный и не совсем приятный эпизод и уезжают с радостью. А нам, если придется уезжать, это будет очень трудно и больно. Мы живем здесь четвертый год и можем уже подвести некоторые итоги.

У нас есть радио – чудесный ящик, благодаря которому мы слышим голоса всей Европы и, главное, массу музыки. Каждый вечер у нас музыка – опера или концерт, что пожелаем. И я снова слушаю симфонии Бетховена и Чайковского, концерты Баха, Гайдна, Генделя и все оперы. Причем Миланская опера бывает слышна нам не хуже Московской. Слышимость замечательная. В столицах, говорят, о такой и не мечтают.

Ты не представляешь себе, какую большую роль играют книги в нашей жизни» (7 ноября 1934 года).

Война

Далее я хочу привести воспоминания сына Веры Федоровны – Оскара Краузе. Цепкая детская память сохранила даже мелкие подробности быта военной поры, которые не найдешь ни в каком другом источнике.

1941 год. Оскар вспоминает: «Вероятно, как и год назад, строили планы летного отдыха на лоне природы. Немцы воевали с англичанами и французами. К этому уже как-то привыкли. Но вот однажды в жаркое солнечное воскресенье, когда мы с Леной гуляли перед домом, нас кто-то позвал домой с балкона. Голос был тревожный, совсем необычный. Что такое? Началась война… Мы прибежали домой. Мама была очень расстроена. Она тихо плакала, что было уж совершенно из ряда вон выходящим событием. Отец был очень серьезен.

Я понял, что случилось что-то действительно важное, что касается всех нас.

.. Быстро все стало меняться. Сразу выстроились громадные очереди в магазины. Впрочем, там и раньше стояли очереди. Но теперь – совсем другое дело. Стали напрочь пропадать продукты. Я помню, как в первые недели войны отец приносил из буфета бутерброды с толстыми кусками масла. Масло он ножом перекладывал в масленку. Еще какие-то продукты первое время можно было купить в буфете. Но скоро и это кончилось.

В городе появились массы эвакуированных, большей частью из Украины. Среди них было много евреев, говоривших с характерным акцентом. Люди это были жалкие – по преимуществу женщины, бабки с большим количеством детей. Ко многим приехали близкие и дальние родственники из земель, на которые накатилась война, из западных областей, из Москвы. Позже, на другой год, появились и ленинградцы, перенесшие блокадную зиму. Тесно стало в городе. Школы переполнились и работали уже в три смены. Некоторые из них были закрыты под тыловые военные госпитали.

Мама продолжала работу в заводской библиотеке, причем работала снова полный рабочий день, что было ей очень тяжело. Отец целыми днями пропадал в фельдшерско-акушерской школе. Слияние ее с сестринской произошло, очевидно, из-за недостатка преподавателей, призванных в армию. О нагрузках теперь не спрашивали. Многочисленным госпиталям и фронтам нужно было много фельдшеров и сестер. Очень много, и поскорее. Отец болезненно переживал косые взгляды малознакомых людей, а иногда слышал за спиной и „немчуру проклятую“. Вспомнили, что он ведь – „немец“!»

Арест

Настоящие несчастья семьи все были еще впереди…

Из воспоминаний Оскара Краузе: «Выселяли нас из Магнитогорска интернационалисты-коммунисты, разумеется, не в силу какой-либо вины перед строем, а просто как „немцев“. Кампания была общесоюзная, облисполком лишь взял под козырек.

До сих пор мы не знаем, кто это в последний вечер перед нашей отправкой дал „отбой“ по телефону. Отца вдруг вызвали в горком партии и предложили остаться. Вполне может быть, что это было наше НКВД, где уже дозревало „дело“ на отца. Тогда-то мы радовались… Но вполне может быть, что главную роль в последующем сыграла слишком уж привлекательная квартира. Один доброжелатель по фамилии Устинов предупредил, что за отцом следит НКВД. Не зная за собой никакой вины, родители ровно ничего не предпринимали и не скрывали, жили как всегда. Хотя не могли избавиться от гнетущего чувства тревоги…»

Из воспоминаний Фридриха Оскаровича Краузе, мужа Веры Федоровны:

«Тучи над нами сгущались. Наступил вечер 9 марта 1942 года. Легли мы спать.

Просыпаюсь внезапно оттого, что кто-то шарит у меня под подушкой и голос раздается: „Где оружие?“ Я, еще спросонья: „Какое оружие? Нет у меня оружия!“ —„Одевайтесь!“

Я одеваюсь. Вижу, что, кроме следователя МВД, в комнате уже орудуют трое молодцов, взявшихся за полки с книгами. Это продолжается всю ночь и часть следующего дня. Улик не находят. Сваливают все письма моих родных за многие годы в этот мешок. Туда же летят интереснейшие письма Федора Аркадьевича Берсенева, моего тестя, погибшего в Цусимской битве, из похода эскадры адмирала Рожественского во время их плавания кругом Европы, Африки и Азии… Пропал интересный для историков материал очевидца – офицера, инженера-артиллериста на флагманском судне „Суворов“. Тем временем Вагин рассматривает и откладывает мои альбомы с открытками заграничных поездок, альбом марок, коллекцию денежных знаков царских времен, Гражданской войны и НЭПа; считает наличные деньги, облигации займов и т. д. Берется за фотоаппараты, патефон, велосипед… Все это время жене и детям не разрешается выход из спальни, я их не вижу, не слышу… Снимаются со стен и проверяются картины. Исчезает отличная, работы первых геологов акварель еще не тронутой горы Магнитной и окружающей ее степи. В мешок идет и сувенир: планкетка, отлитая из первого магнитогорского чугуна. Так этот обыск тянулся примерно до трех часов дня 10 марта. Был вызван грузовик. Из спальни проститься вышли, наконец, жена и дети. Выходя, еще раз обернулся: стоит Вера и глядит на меня глубоко печальным, напряженным и все же ободряющим взглядом. Рядом Лена с большими, тревожно недоумевающими глазами. А с другой стороны Карик прижался к матери и смотрит на меня испуганным взором».

Из воспоминаний Оскара, сына Веры Федоровны: «Арест отца для мамы был жесточайшим ударом, который она с большим трудом сумела перенести. Мы же с Леной еще не умели постигнуть всей глубины случившегося несчастья. Мы твердо были уверены, что произошла какая-то ошибка и отец, разумеется, скоро снова будет с нами. Ведь недаром мы всегда гордились им, как одним из честнейших и нужнейших городу работников. Все вокруг стало быстро меняться. Нашей бедной очень больной маме приходилось одновременно не только преодолевать глубочайшее отчаяние и тревогу, но и непрестанно хлопотать об отце».

Арест отца нанес незаживающую рану детским сердцам. Они были маленькие, но понимали, что остались без отца, старались помогать маме во всем. Это подтверждают слова из следующего письма.

«Мы с Леной и Карей жили трудно, но внутренне очень хорошо, в огромной, глубокой дружбе друг с другом, в заботе друг о друге. Сколько я видела нежного внимания со стороны детей.

Весной мы получили землю под огород: небольшой участок возле дома и большой кусок далеко, за Северным поселком. Это была большая и трудная работа, и мы ее проделали вместе с детьми. Карюня вел себя как взрослый. Он копал до полного изнеможения и кровавых мозолей на ручках и ни за что не соглашался хоть немного отдохнуть.

Такие хорошие, такие умные, добрые и мужественные дети!.. Как они прекрасно себя вели, когда нам так трудно было без тебя. Взрослые люди могли бы у них учиться. Сколько они мне помогали, как старались ни в чем меня не огорчать, сколько усилий прикладывали, чтоб внести немного радости в наш грустный тогда дом! Летом, в июле, я купила им обоим по путевке в санаторные лагеря – на твои деньги, полученные в больнице. Леночка уехала на Банное озеро, а Карик – в Анненск. (Две путевки в один лагерь не продавали.) И представь, что оба они там сделали одно и то же.

В лагерях детям давали каждый день конфеты (у Лены) или шоколад (у Карика). Наши дети не видели сладкого очень давно. И ни тот ни другая не съели ни одной конфеты, ни кусочка шоколада, а складывали, чтоб привезти домой и „устроить праздник“. За весь месяц Ленуся съела одну конфету, которую она выиграла на празднике во время состязаний в беге и прыжках. Она получила премию: тетрадь, карандаш, ручку, какую-то картинку и конфету. Остальные конфеты, печенье и даже булочку, полученную в последний день, она привезла домой. Карюня был очень несчастлив: весь шоколад, скопленный им за целый месяц ежедневного самопожертвования, у него украли в последнее утро пребывания в лагере. Он был в страшном горе. Он столько мечтал о том, как приедет домой, как удивит меня и Лену, как мы все сядем за стол – и – „Будет праздник“.. Он устроит нам с Леной праздник! – Вся эта прекрасная мечта была уничтожена вором. Каря убежал один в лес, и тут Бог послал маленькое утешение в его большом горе: он наткнулся на полянку, полную грибов. Он набрал их полную шапку и карманы курточки. Снял с себя майку и ее наполнил грибами. И вот эти-то грибы он и привез нам из Анненска. И мы с Леной без конца его хвалили, я сделала суп и вареники с грибами, и Леночкины конфеты и печенье были на столе, и у нас все-таки был „праздник“. И Ленуся говорила: „Ты же, Карик, не виноват, что шоколад украли, а мы будем думать, что он тут“…» (Вера Федоровна – мужу, лето 1942 года).

Дети Веры Федоровны. 24 декабря 1938 года

Вера Федоровна с Леной и Кариком. 1939

Вера Федоровна с детьми. 1940

Дом Берсеневых в Магнитке. 1940-е годы

Семья Берсеневых

Мне кажется, что это был один из последних праздников, где они были еще хоть немного счастливы.

Из воспоминаний Оскара, сына Веры Федоровны: «В конце ноября мне исполнилось 10 лет. Мама умудрилась испечь небольшой сладкий пирог и устроить мне праздник. Мне всегда казалось, что маму у нас забрали на следующую ночь. В память врезалось, что остатки праздничного пирога, прикрытые чистой тряпочкой, еще лежали на столе, когда они явились за ней. Самого ареста я не помню совершенно. Видимо, был в шоке. Для меня это был первый настоящий и притом сокрушительный удар, ломающий, коверкающий всю остальную жизнь. Все перед глазами было черно, я задыхался от слез. Никакого сравнения с арестом отца здесь быть не может. Замечательно, что конфискации тогда производились немедленно и основательно, без всяких там постановлений суда и выяснений виновности арестуемого. Опись изъятых вещей и документов составлялась, конечно, весьма и весьма приблизительная. Неудивительно, что потом они таинственно исчезали, якобы „сжигаемые за ненадобностью“. Наша бедная больная мама начала свой мучительный путь по кругам тюремно-лагерного сталинского ада. Об этих последних годах ее жизни мы знаем только из писем ее отцу и нам. В них мало о чем могла она говорить, тем более говорить откровенно. Можно лишь догадываться, какие муки (прежде всего – моральные) она переносила. В семье тети Тамары нам предстояло провести почти четыре года, – срок для детства и ранней юности громадный. Это были самые тяжелые, самые голодные и морально самые трудные годы всей моей жизни. Боюсь, что они наложили свой неизгладимый отпечаток на формирование наших характеров и привычек – след сиротства и нищеты…»

Итак, теперь дети остались еще и без матери. Потерю матери в любом возрасте тяжело пережить, а тем более маленьким детям в военное время.

Карик пишет: «26 июня 1944 г. Здравствуй, дорогая мамуся! Я лежу в тубсанатории. В школе мне посадили укол против брюшного тифа, а от этого сделалось осложнение бронхадерита. Я проболел дней 20, а после, когда стал уже ходить, меня положили сюда, 17 мая. Взвешивали 1 июня. Я весил 31 кг 400 г. Второй раз взвешивали 15 июня, и весил тогда уже 33 кг. Прости, что долго не писал. Ко мне долго не приходили. Сама знаешь, какая была пора. А раз не приходили, значит, и бумагу не могли принести.

Кормят здесь хорошо, но домой хочется. На экзамене я почти не волновался. На экзамене я играл Грига „Родная песня“, Майкапара „Вариации на русскую тему“, Баха – одну прелюдию, „Варьированный этюд“ из „Школы“ Рабиновича и Моцарта из сонаты из какой-то, я сам не знаю».

Лена – папе, 23 сентября 1944 года, Магнитогорск: «Здравствуй, дорогой папуленька! Решила начать писать тебе письмо, чтоб ты не беспокоился о нашей жизни, но не буду заканчивать его раньше, чем вернется из совхоза Карик. На каждого работника-ребенка совхоз выделил по 100 м посаженной картошки на смену. Но в благодарность за хорошую работу совхоз добавил каждому ученику еще по одной полоске. Так что теперь у ребят уже 11 полосок. Урожай на картошку – хороший. Если всю эту картошку они привезут домой, то это будет большой вклад в наши запасы. 24-го вечером приехали мальчишки и привезли они со своего огорода 9 мешков картошки. Карик заработал 3 кг лука и 10 кг моркови. Если бы не мальчишки, то, вероятно, эту зиму Карику пришлось бы прожить в детдоме. Теперь, конечно, эта опасность миновала. Я, вероятно, буду работать в столовой. Все эти дни у меня сжимается сердце. Наступают первые дни учебного года, который с таким нетерпением я ждала все лето. Не знаю, есть ли в Ш.Р.М.⁴ 8-10-е классы. Если есть, то я, вероятно, буду учиться в Ш.Р.М.».

Я вижу, что дети старались решать совсем не детские проблемы. Они думали о запасах на зиму на всю семью, зная, что надеяться им не на кого.

«Я лежу в детской больнице. Здесь сестры – все твои ученицы. Сейчас ко мне подсела тетя Таня, узнала, что я пишу письмо тебе, и очень просила передать большой-пребольшой привет от нее – Тани Стуленковой. Еще тут есть твоя ученица – не знаю, как ее фамилия. Она, как только узнала, что я – твоя дочка, стала лучше всех за мной ухаживать и внимательнее всех со мной. Из соседнего здания тоже прибежали твои ученицы, чтобы узнать, что и как с тобой, и говорили, чтоб я написала, что твои ученики никогда тебя не забудут и всегда будут вспоминать с теплотой и любовью. И я всегда горжусь, что у меня такой хороший папочка. Целую крепко. Лена, Карик» (Лена – папе, 6 ноября 1944 года).

Добрые дела, совершенные Фридрихом Оскаровичем, не были забыты. Ему посылали благодарности его ученики, хоть это было очень опасно в то время.

«… Я все еще лежу в больнице. В результате исследований довольно-таки скверная штука – начало туберкулеза. А очаг – или как он там называется – знаешь, как раз на стебле, на котором держатся обе дольки легких. Теперь Муся хочет устроить меня в детский тубсанаторий. А у тебя как с обувью? Мы собираемся скоро послать тебе посылку, а если ты совсем разут, то нужно будет что-нибудь предпринимать…» (Лена – папе, 20 ноября 1944 года).

Но вот окончилась война, появились и быстро угасли надежды на освобождение.

«Последние дни все живут под впечатлением указа об амнистии.

Да, конечно, тяжело очень сознавать, что мы „хуже всех“. Та горячая вера в скорое свидание с семьей, которая жила во мне в первое время, угасла. Теперь я много спокойнее и, вероятно, много несчастнее. Как ты провел день победы?

Сейчас подумала: да, пусть я здесь, но все-таки я же дожила до этого дня, мне дано было пережить и прочувствовать радость этого события. Не грех ли мне роптать? Может быть, нам дано будет дожить и до дня мира во всем мире. Может быть, мы увидим день, когда все армии пойдут домой, когда сыновья вернутся к матерям и мужья к женам, чтоб начать жизнь, полную мирного труда и радости.

К весне здоровье несколько пошатнулось – все чаще отмечались подскоки температуры. Врачи установили добавление к моему основному заболеванию – порок сердца + вегетативный невроз. В июне почувствовала себя заметно лучше. Ем много ягод смородины красной и черной, черники и в этой связи стала вообще лучше есть, и прекратилось падение веса.

Я живу очень однообразно. Все те же маленькие комнаты амбулатории. Сейчас, когда дни длинные и много света, я могу успеть пошить и пользуюсь этим. Из разных тряпочек мастерю себе части одежды. Ведь мой гардероб не обновляется уже скоро три года, и мне трудно поддерживать его в сносном виде» (Вера Федоровна – мужу, 17 июля 1945 года).

Особую радость Вера Федоровна испытала после победы над Японией, где погиб ее отец: «Поздравляю тебя с великой победой над старым и новым врагом России – Японией. Через 40 лет отомщены Цусима, Мукден и Порт-Артур. Рухнул последний оплот фашизма в мире. Человечество вздохнет спокойно. Начнется новая, мирная эпоха. Я счастлива, что мои глаза видели эту победу и конец войны. Я сейчас, в общем, здорова и чувствую себя лучше, чем в мае-июне, хотя силы, конечно, и не ахти какие. Внутренне я стала спокойнее, особенно в последнее время» (Вера Федоровна – мужу, 27 августа 1945 года).

Вспоминает Оскар, сын Веры Федоровны: «Это было последнее письмо, написанное мамой перед новым этапом – на этот раз на запад, километров на 600–700, в Восточную Сибирь, в Мариинские лагеря. Этап был во всех отношениях крайне тяжелым. В одну минуту рухнул весь уже как-то установившийся быт, мама попала в самое мрачное окружение, в невыносимые условия. Ее первые письма из нового места читать невыносимо больно…»

Последние годы

9 ноября 1945 г. Мариинск, Кемеровская область.

Верхне-Чебулинское почтовое отделение, почтовый ящик 247/9-3 [написано карандашом]

«У меня не хватало духу писать тебе, милый. Очень уж тяжело на душе, да и обстановка такая, что писать почти невозможно. Я в дороге почти месяц.

Работаю пока на общих работах – первые недели в поле и на овощехранилище, а последнее время гораздо легче – вяжу варежки иноски и сижу в закрытом помещении. Может быть, переведут на работу по специальности, но я сейчас к этому не очень стремлюсь, вязанье меня вполне устраивает. Здешние морозы с непрерывным ветром очень тяжело на меня действовали. Я все время страдала от раздирающего кашля, который мучил меня и днем, и, главное, ночью и лишал меня того короткого сна.

Раньше я все хотела еще пожить и поработать для вас. Теперь стала много скромнее: хочу только взглянуть на вас перед смертью. Для этого живу, ради этой минуты, пусть совсем короткой».

Вере Федоровне с каждым днем становилось все хуже и хуже, но она все равно надеялась, что после окончания войны их дела будут пересмотрены и их отпустят домой, но этого не произошло…

Ночь с 9 на 10 февраля 1946 года, Мариинск: «Мой милый, милый друг!

Я уже писала тебе, что с 16 января по 1 февраля была в доме отдыха за хорошую работу (выполнение нормы на 200 %). Отлежалась, отоспалась, нагуляла 2 кг веса. А с 1 февраля [1946] меня перевели на работу в больницу сестрой. Конечно, трудновато мне, но все-таки так будет лучше. Работаю в тепле. Сутки работаю и сутки отдыхаю. Живу в привычной обстановке работы медицинского учреждения, и это очень хорошо на меня действует. Опять чувствую себя на своем месте и что кому-то нужна, даже такая старая, слабая, беспамятная, неполноценная, как теперь. Может быть, в связи с улучшением общих условий и здоровье наладится».

Каждое ее письмо родным было ободряющим. Она старалась писать так о своей жизни в лагере, чтобы не сделать больно родным.

«Я получила твою бандероль с газетами. Особенно меня тронул номер от дня Победы. Знаю, как ты им дорожил, хранил его все это время на память о великом событии и вот – послал мне. Дошла только нижняя половина страницы – обрывок, но я заплакала от волнения, увидев его, и буду его хранить тоже. Может быть, нам когда-нибудь дозволено будет отпраздновать этот день вместе, тогда мы вынем этот кусок газеты и вспомним все, что пережили, – радость и горе…» (21 февраля 1946 года, Мариинск).

Оскар Краузе, сын Веры Федоровны: «Тетя Тамара совершила тогда еще один из своих незабываемых подвигов: она привезла детей на свидание с матерью в Сибирь. И это в то время, в тех-то условиях полной нищеты и послевоенной разрухи!»

Письмо о приезде детей на свидание к матери невозможно читать без слез.

«Утром 10 сентября я встала совсем обыкновенно и до обеда была занята обычными делами в больнице, как вдруг пришла женщина и сказала, что мои дети и сестра уже здесь и я их скоро увижу. Нет, нет, дорогой, я не закричала, не заплакала. Я села и попросила повторить мне сказанное. Мне казалось все ужасно нереальным, точно во сне, и когда женщина ушла, несколько раз повторив мне рассказ о том, как она видела детей, и сообщив мне даже, как они меня искали. Через несколько минут меня вызвали и сказали, что дети меня ждут, я могу идти к ним.

В первый раз за годы моих мучений я потеряла сознание. Ни разу со мной этого не было. Когда я опять стала видеть и слышать, я сидела на скамейке, и дети были со мною, и Тамара меня держала; я ничего не соображала, кроме того, что вот тут, возле меня, Лена и Карюня, я могу трогать их ручки, могу целовать их, могу смотреть на них. Я вижу своими глазами, какие они стали.

Я владела этим счастьем пять дней, пять коротких дней. Иногда три, иногда пять часов. Всего двадцать часов. Я узнала многое. И все-таки – так мало ужасно.

Шестой день они еще были здесь, близко, но видеть их я уже не могла. На седьмой – рано утром они уехали.

Жили они здесь хорошо. Имели свою отдельную комнату с печкой, которую могли топить и на ней стряпать. Обедали и ужинали в столовой, хлеба, картошки у них было вволю. Были сыты все время. А приехали очень голодные и почти без денег. Благослови Бог моих дорогих, чудесных друзей здесь. Они всем решительно обеспечили детей, во всем им помогли. Не могу тебе передать, как много сделали люди, такие же бедняки, как мы с тобой, для детей в эти дни. И мне даже ни о чем не приходилось просить. Все являлось само собой, великим чудом человеческой любви, дружбы, товарищеской заботы. Дети были здесь в покое, в тепле, сыты, довольны, радостны, окружены лаской и заботой друзей. Им – маленьким и глупеньким – это не казалось, может быть, необычайным. Они приехали в гости к маме, и понятно, что у нее все должно быть хорошо и в порядке, а вот Тамара не могла надивиться тому, что она здесь встретила, и тому приему, который был ей оказан.

Она очень похудела, постарела, почернела – Тамара. Страшные эти годы тяжело на нее легли. На груди у нее медаль „За доблестный труд“ во время Великой Отечественной войны. Одета она очень плохо. Много морщин появилось на лице, и седина проглядывает в волосах. Мне было ее мучительно жаль. Она приняла на себя невероятный труд, надорвала все силы и здоровье, старалась прокормить и воспитать детей в эти тяжелые годы.

Проводили детей в их дальнюю и трудную дорогу хорошо. Продуктов им, хлеба и сухарей собрали дней на 10 (конечно, главным образом хлеб). Сухарей дали около 7 кг, а хлеба около 12 кг. Денег дали немного (70 р.). У них в момент отъезда отсюда, кроме билетов, было только 21 р.

Мы не знали, сколько они пробудут в пути. Посадка отсюда страшно трудная. Возможности сесть в поезд люди ждут иногда по много дней. Речь идет, конечно, не о пассажирском поезде, он вообще недоступен, а лишь бы сесть в теплушку, прицепленную к товарному составу. Сюда дети приехали тоже в таких же теплушках. Только бы доехали здоровые.

Из их писем с дороги я узнала, как им широко и просто помогали спутники по путешествию, как их взяли под опеку солдаты эшелона, к которым прицепили теплушку после Свердловска. Узнав, что у них кончились продукты и деньги, натащили им всякой еды в вагон, принесли талоны в столовую для демобилизованных, которые устроены на всех больших станциях. Даже попросили Лену принять от них 200 рублей денег, словом – чудесным образом эти дети опять нашли помощь и защиту у людей и едут в этом поезде, как в родном доме» (24 сентября 1946 года, Мариинск).

Из письма видно, что приезд детей растрогал сердца многих, находящихся в лагере. Из того, что я знаю теперь о лагерной жизни из книг, фильмов, можно с уверенностью сказать, что все они голодали, замерзали, но все же каждый старался поделиться с детьми, чем мог. Как мы видим из письма, и солдаты, возвращавшиеся после разгрома Японии, взяли их к себе в эшелон и заботились как о родных.

Но здоровье Веры Федоровны становилось все хуже.

«Родной мой, мой любимый, неизменный друг! Я лежу в больнице. Смотрели меня многие врачи, в том числе хирург. Сначала не удавалось поставить диагноз. Сейчас дорога ужасная. Как только станет получше, чтоб можно было ехать без большой тряски, меня повезут на консультацию и на рентген в город. Сегодня был консилиум с хирургом по поводу моей болезни, и мне предложили операцию, на которую я дала согласие» (10 апреля 1950 года, Мариинск).

«Мои ненаглядные, любимые сыночки! А я все думаю о вас – моих детях. Нет слов достаточно значительных и больших, которые могли бы выразить всю силу моей любви к вам. Мысли о вас всегда со мною и будут со мною до последней сознательной минуты, и я хочу, чтоб вы это знали.

Я хочу, чтоб вы жили долго, чтоб ваша жизнь была полна плодотворного и целеустремленного труда, чтоб любовь к людям всегда была с вами…

У меня к вам только одна просьба – не забывайте Леночку. Не забывайте ей помогать и любить ее всегда» (21 апреля 1950 года).

На том же листе с обратной стороны чернилами другим почерком: «Выполняю обещание, данное Вашей матери. Сообщаю Вам о результатах операции, которая была произведена час тому назад. О чем Вам я сейчас напишу, прошу, матери никогда не писать, так как она об этом не знает.

Вашей матери была произведена операция верхняя чревосечения и найдено: рак поджелудочной железы, не подлежащий оперативному лечению. Предсказания для жизни неблагоприятны.

Она хорошо перенесла операцию, в настоящее время сладко спит, болей не чувствует. Состояние на некоторое время улучшится с тем, чтобы вновь ухудшиться. Как было бы хорошо, если бы кто-либо из Вас к ней приехал.

С приветом уважающая Вас врач Т. Рачкова».

Рядом с Верой Федоровной оказались хорошие врачи, которые попали в лагерь только за то, что в первые месяцы войны были в окружении. Чудом вырвавшись из него, стали «врагами народа». В условиях лагерной больницы, они творили чудеса своими «золотыми руками» и, как на фронте, спасали многим жизнь. Но для Веры Федоровны все уже было поздно. Они смогли лишь поставить ей правильный диагноз и по возможности облегчить ее мучения в послеоперационный период.

Воспоминания Оскара Краузе, сына Веры Федоровны: «4 июля отец получает второе письмо от хирурга Визнера, где тот „пишет о том, что опухоль увеличивается“. Безусловно, в это время мама была уже очень слаба, в тяжелом состоянии. Но она еще могла немного передвигаться и писать, голова у нее была ясная. Ведь написала же она 14 июля последнее письмо Мусе в Магнитку – и письмо это дошло и сохранилось!

Трудно мне писать о последнем свидании с мамой.

Мы с Леной выехали из Москвы 30 июня 1950 года. Ехали быстро, без пересадок и все-таки более трех суток. К маме (за 18 километров от Мариинска) мы попали, видимо, 4 июля. Нам разрешены были свидания в течение трех дней, практически без ограничения времени. Но потом я ходил к начальнику лагеря, человеку неплохому, и он разрешил нам еще два дня свиданий. Маму мы застали в ужасном состоянии – истощенную, желтую, бесконечно слабую. Почти ничего не могла она есть и очень мало пила. Но это была наша прежняя мама – самая любимая, самая мудрая, самая добрая, самая мужественная, все понимающая без слов и прощающая.

Уезжали мы, кажется, рано утром 10 июля. В Мариинск шел грузовик, мы сели в кузов вместе с другими отъезжающими. Машина увозила нас, и мы долго видели маму, стоящую под деревом на пригорке с высоко поднятой худой белой рукой, с невыразимой прощальной улыбкой. Долго, долго мы видели ее сквозь льющиеся слезы. Она стояла сама, одна, и, кажется, в прощальный этот жест были вложены все остатки ее угасающих сил. Это был конец, настоящий конец жизни, и все мы понимали это».

Т.Ф. Берсенева – Ф.О. Краузе. 6 августа 1950 г. Мариинск, вокзал.

«Дорогой Фридрих Оскарович!

Вот мы с Вами осиротели на весь остаток нашей жизни. Я пишу Вам уже с обратной дороги из Мариинска, приткнувшись на вещах в привокзальном садике, так как все негде было.

Вера скончалась 1 августа в 8 ч. 40 мин. вечера. Схоронили мы ее 3-го в 3 часа дня. Все же родные руки закрыли ее синие глаза, положили в гроб и засыпали землей…

После отъезда ребят ее словно покинули все силенки, она слегла, есть ничего не могла. Меня она ждала и радовалась, говорили всем, что я еду к ней.

Я сидела на табуретке день и ночь трое суток, отходя только за разрешениями в штаб.

На кладбище ее провожали друзья и товарищи по несчастью. Было 10 или 12 человек, старик фельдшер, который так много сделал для нее, ребят и меня, шел всю дорогу с непокрытой белой головой. Там все попрощались с ней. Я прощалась несколько раз за себя, за Вас, за всех детей… И землю бросала также за всех, всех вас…

На кресте я написала карандашом (эти буквы мне обещали выжечь после): „Вера Федоровна Берсенева. Родилась 31 марта 1897 г. – умерла 1 августа 1950 г. Спи спокойно, наша радость, наша любимая мать… “ Всю могилку осыпали цветами и крест тоже».

Я надеюсь, что из этих отрывков мне удалось сложить историю жизни Веры Федоровны Берсеневой.

Ее судьба – отражение судьбы русской интеллигенции. В наше время таких людей мал о. Потеряли мы их в страшных жерновах событий XX века – и это невосполнимая потеря для России.

Примечания

¹ Вера Федоровна: Судьба в письмах: В 2 т. Череповец, 2008.

² Семейный архив Берсеневых-Краузе.

³ Мемуары Фридриха Оскаровича Краузе (мужа Веры Федоровны).

⁴ Школа рабочей молодежи.

Ксения Звягина, Маргарита Лаврова

Школа № 46, г. Воронеж,

научный руководитель 3.Я. Королькова

На центральной улице имени Кирова села Подгорного среди густой зелени деревьев, за высоким забором, расположился небольшой домик с высоким крылечком, крытый сероватым шифером. С 1972 года в нем живет учительница Капиталина Петровна Аксенова. 8 ноября 2008 года ей исполнилось 84 года. Работала она в нашей школе сначала лаборантом в кабинете физики, потом библиотекарем и воспитателем в группе продленного дня, так как место учителя в пригородной школе получить в это время было очень трудно.

Немногословная, приветливая, всегда доброжелательная, она всегда располагает к себе ребят и взрослых. Нам же с Ксюшей захотелось узнать о ее жизни больше.

Чтобы написать нашу исследовательскую работу, мы много раз приходили к Капиталине Петровне, писали запросы в Государственный архив Смоленской области и в Государственный архив Орловской области. Тяжелая судьба семьи Аксеновой-Оглоблиной – это и есть, на наш взгляд, судьба нашей многострадальной Родины в XX веке.

Жизнь семьи в Брянске

Родилась Капиталина Петровна в 1924 году в городе Брянске. Ее отец, Петр Иванович Оглоблин, родился в 1882 году. Мать – Александра Михайловна, 1890 года рождения, окончила гимназию, несмотря на то что ее мать умерла в 42 года от тифа, оставив пятерых детей.

Старшая сестра матери сосватала Александру Михайловну замуж за богатого вдовца, у которого уже было двое детей: Виктор (1907 г. р.) и Елизавета (1916 г. р.). Вскоре у Петра Ивановича и Александры Михайловны родились общие дети: в 1921 году – Георгий, в 1924 году – Капиталина, потом Ольга и Анатолий.

В 1921 году в стране была объявлена новая экономическая политика (НЭП). Власти в Брянске призывали жителей приложить все силы для ликвидации последствий Первой мировой войны, революции и Гражданской войны. Петр Иванович со своими братьями и старшим сыном Виктором откликнулись на этот призыв: построили водяную и паровую мельницы. Народ со всей округи пользовался ее услугами. Многие не верили, что НЭП надолго, считали, что рано или поздно имущество у нэпманов отберут. Но отец Капиталины этому не поверил, считая, что у него все сделано своим трудом, своими руками. Да и работал он на паровой мельнице с сыном Виктором без наемных работников, а на водяной трудились его родные братья. Землю под мельницы сыновьям выкупил дед на окраине Брянска. Кругом был лес. Здесь же отец для своей семьи построил большой деревянный дом, а его брат Алексей Иванович неподалеку открыл хлебную лавку. Капиталина запомнила, что отец часто ездил туда за сушками. Вечерами вся семья собиралась за столом чаевничать. Сушки вешали на самовар. Они становились мягкими, вкусными. В такие часы она чувствовала себя очень счастливой! Детская память навсегда запечатлела воспоминания об отце. «Это был чудесный, красивый и добрый человек, для которого, кроме семьи, никого не существовало. Он очень любил маму, детей, но воспитывал всех строго, не балуя».

Раскулачивание и высылка семьи в Пермскую область

В 1930 году по решению тройки по ликвидации кулачества при Брянском окружном комитете ВКП(б) отец Капиталины Петровны был раскулачен. Основанием для применения репрессии по политическим мотивам в административном порядке послужило Постановление ЦИК и СНКСССР от 1 февраля 1930 года. Капиталине в это время было 6 лет, но она помнит, как к ним пришли мужчины, выгнали всех из дома: отца, мать, братьев. Семью повели на вокзал. Там уже было много народу, взрослых и детей. Невозможно понять, откуда столько злобы и жестокости было между людьми. Что двигало теми, кто «раскулачивал» своего соседа – справного мужика, даже не имевшего батраков, отнимал дом и все имущество, безжалостно выбрасывал на улицу всю семью, детей?

Подъехал поезд. Всех посадили в товарные вагоны по несколько семей в каждый, а куда их повезут – никто не знал. В вагоне были нары и сено. Тут же находился «туалет»: стояло ведро. Поезд останавливался редко, в вагоне было душно, мучил запах мочи и пота. Когда поезд останавливался, мужчины выбегали за кипятком, который продавался на станциях. Кипяток в бидоне был главной «едой» для сосланных. Конечно, у некоторых была и настоящая еда, если они успели захватить ее с собой, но ее хватало ненадолго. Запомнила Капиталина Петровна, что уезжали они по теплу, а приехали в Пермскую область, на станцию Часовая, зимой. К вагонам подогнали лошадей, людей погрузили в сани и привезли в поселок Кусье-Александровский, разгрузили в школе, а затем распределили по квартирам. «Нашу семью поселили в двухэтажном доме. Хозяева жили на втором этаже, а мы и еще две семьи – в двух комнатах на первом».

Поселок Кусье-Александровский был богатым. Здесь выплавляли железную руду. Дома в основном были деревянные, много двухэтажных, работала своя пекарня, почта, детский сад, школа. Местные жители по-доброму относились к поселенцам. Мать, как грамотного специалиста, взяли на работу в школу учителем начальных классов. Отца поставили работать бухгалтером в конторе, старших братьев Виктора и Георгия отправили в Дальний Терым на лесоразработки. Отца оставили в Кусье-Александровском, видимо, потому, что перед арестом ему сделали операцию на ноге. У него была, как в народе эту болезнь называют, «рожа», и рана к этому времени еще не зажила.

Отец – спокойный, рассудительный, никому не причинивший зла, а напротив, многим помогавший в трудный час, не мог смириться со своей судьбой. Он продолжал считать, что произошла какая-то досадная ошибка, и написал заявление в Брянский окружной комитет ВКП(б) о неправильном раскулачивании его семьи.

В государственном архиве Смоленской области сохранился протокол № 11 заседания Тройки по ликвидации кулачества от 19 апреля 1930 года, где написано: «§ 7. Слушали – заявление гр. Оглоблина Петра Ивановича, Жиздринского района, о неправильном раскулачивании.

Постановили – отказать.

Председатель Черкасов.

Секретарь Казанский»¹.

К сожалению, сведений об изъятом имуществе и выселении семьи Оглоблиных с постоянного места жительства в архиве не сохранилось.

Семья Оглоблиных три с половиной года прожила в Кусье-Александровском. В 7 лет Капиталина пошла учиться в школу. В ней было три первых класса: один для местных детей и два для детей поселенцев. Судя по этому, поселенцев приехало в несколько раз больше, чем было жителей поселка. Капиталину не устраивало то, что она попала в первый класс к своей маме. В детстве она была смелой, бойкой девочкой. Капиталина пошла к директору школы и заявила: «Как же я учительницу свою буду называть дома мамой?»

По разрешению директора ее перевели в другой класс. В Кусье-Александровском она проучилась три с половиной года, а затем их семью с другими поселенцами на катере переправили в село Дальний Терым. Братья Виктор и Георгий к этому времени сбежали с лесоразработок в Пермь. С этого поселения побеги были частыми, бежали наиболее сильные и молодые, старались затеряться на просторах страны. Жить в Дальнем Терыме было очень тяжело. Отца семья почти не видела. С раннего утра до поздней ночи он работал в лесу, возвращался очень усталым. В бараке, где они жили, было холодно. Многие умирали, не получая медицинской помощи и еды в достаточном количестве. Особенно дети. «Нашу семью горе тоже не обошло стороной. Сначала сыпным тифом заболела младшая сестра Оля, потом брат Анатолий. Так они и умерли друг за другом. Брюшной тиф и „испанка“ свирепствовали в этом селе. Чтобы не умереть с голоду, старшая сестра Елизавета нанялась на работу нянькой в одну местную семью, а мы с мамой собирали в лесу травы, грибы, ягоды. А еще я ходила далеко в лес на местную речку ловить рыбу. Мама давала мне вилку и мешочек. Вода в речке была чистая, прозрачная, холодная. На дне лежали камни. Я заходила в воду, переворачивала их, а там была какая-то тонкая рыбка. Прокалывала ее вилкой и складывала в сумку. Запах этой рыбы и тины остался у меня на всю жизнь. До сих пор не могу есть рыбу, наверное, переела ее тогда, в детстве».

В Дальнем Терыме школа была трехлетней, и пришлось Капиталине в четвертый класс ходить снова в Кусье-Александровский. Дорога была неблизкая – больше четырех километров. Она ей запомнилась на всю жизнь: зигзагообразно шла по лесу и от грязи была выложена бревнами, как и многие дворы жителей поселка. Очень страшно было идти одной по такой дороге в школу рано утром по темну и возвращаться в сумерках, а еще страшнее по узкому мостику переходить речку, но страх побеждало желание учиться. Учеба Капиталине давалась легко.

«Надо было выжить в суровых, жестоких условиях. Помню, однажды родственники прислали нам посылку. Мама дала мне салазки. Я пошла на почту в Кусье-Александровский, чтобы получить ее. Когда возвращалась домой, пошел снег. По глубокому рыхлому снегу тащить салазки с грузом было очень тяжело. Устав, я присела на них и незаметно для себя уснула. Окоченевшую, меня нашли знакомые женщины и привезли домой. Долго проболела воспалением легких, но мой организм победил. Я выздоровела, выжила», – рассказывала нам Капиталина Петровна.

Переживая за свою дочь, отец снял ей угол в Кусье-Александровском. «Скучно и страшно было жить одной без близких и родных, но я старалась подавить в себе этот страх – так хотелось учиться».

Шел 1935 год. Старшая сестра Петра Ивановича – Екатерина в Брянске добилась того, что смогла взять Петра Ивановича и его семью «на поруки». Через 4,5 года Капиталина с родными вновь возвратилась в родной Брянск, но их дома уже не было. Соседи говорили, что сразу после их отъезда по приказу властей его сломали, а бревна вывезли в соседнее село на строительство больницы. Поэтому пришлось жить у родственников в страшной тесноте.

5-й, 6-й и 7-й классы Капиталина закончила в Брянске. На летних каникулах она уезжала в Москву к тете Ольге Михайловне, у которой было двое своих детей, примерно ее возраста. Жили весело, хоть и голодно. Запомнила Капиталина Петровна, как тетя приносила с рынка очень мелкую картошку, мыла ее и варила. «Мы с огромным аппетитом быстро съедали всю картошку, прямо с кожурой».

Петр Иванович устроился на работу на Брянский спиртзавод экспедитором, мать – Александра Михайловна – в школу учительницей начальных классов. Нас удивило то, что ее приняли на работу учителем в школу. Возможно, что немаловажную роль при этом сыграло постановление № 2663 «О школах в труд-поселках» от 15 декабря 1935 года СНК СССР и ЦК ВКП (б), подписанное Молотовым и Сталиным, в котором отмечалось неудовлетворительное руководство Наркомпроса (замнаркома была Н.К. Крупская) «делом обучения и воспитания детей трудпоселенцев». Учителей в стране в это время не хватало.

И казалось, что жизнь как-то налаживается. Вернулся из Перми брат Георгий, устроился токарем на завод «Водосвет». Виктор обзавелся семьей. В 1936 году в семье Петра Ивановича и Александры Михайловны родился сын, которого назвали Анатолием – в память о брате, умершем на поселении. Отцу в бараке дали небольшую комнату-«малосемейку». Конечно, было ужасно тесно, но все-таки хоть какая-то своя крыша над головой. Но новый 1937 год стал роковым в их судьбе.

1937 год. Новый арест отца

«В декабре 1937 года ночью отца вновь арестовали. В комнате все перерыли. Что искали, неизвестно – ничего преступного, конечно, не нашли. За что отца арестовали? Куда увезли? Мать пошла на поиски, нашла его в Брянской тюрьме. В этой тюрьме отец пробыл несколько месяцев, а затем его перевели в тюрьму города Орла. Оставив Анатолия, ему шел второй годик, мама вскоре поехала к отцу в Орел, но там ей сказали, что отец умер. Прошло с тех пор уже 70 лет, но мы так и не знаем всей правды о своем отце, деде, прадеде. А так хочется знать о его последних минутах жизни. Ему ведь было уже 56 лет. Какую угрозу он мог представлять для общества, для власти?»

Нас поразил тот факт, что Александре Михайловне не выдали справку о смерти мужа. От чего он умер? Мы с Ритой, подумав, предположили, что Петр Иванович не умер, а был расстрелян на основании оперативного приказа народного комиссара внутренних дел СССР № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» от 30 июля 1937 года.

Нам с Ритой очень хотелось помочь Капиталине Петровне, и мы написали запросы в Калугу и Орел.

26 ноября 2008 года мы получили ответ из архива Орловской области за № А-135, в котором нам сообщили, что «в частично сохранившихся документах Орловского областного суда за 1937,1938 гг. сведений о Петре Ивановиче Оглоблине не имеется». А наш запрос они направили в УФСБ по Орловской области. С глубоким волнением мы ждали ответа. В 1995 году сын Капиталины Петровны Михаил уже посылал запрос в УВД Калужской области и ему прислали ответ, что «на основании п. «в» ст. 3 Закона России от 18 октября 1991 года «Гражданин Оглоблин Петр Иванович реабилитирован на основании протокола № II»².

Но Капиталина Петровна хотела знать подробности его смерти. Ее всю жизнь мучил вопрос: «За что отца лишили жизни?»

Мы с Ксюшей подумали и согласились с тем, что история множества людей все еще похоронена в архивах, куда многим нет доступа. А в чем-то уже утрачена без следа. Размеры беды, прокатившейся в 1937–1938 годах по судьбам народа, огромны! Петр Иванович реабилитирован, но ни он, ни его жена об этом уже не узнают никогда, как и многие другие люди из этого поколения. А многие, еще живущие, просто не хотят вспоминать те ужасы, которые они пережили.

Мать Капиталины пережила своего мужа на 35 лет. Она больше не ждала его из мест заключения, но обязана была жить, чтобы воспитать троих детей, оставшихся без отца: 16-летнего Георгия, 13-летнюю Капиталину и 2-летнего Анатолия. Старшие дети, Виктор и Елизавета, имели к этому времени свои семьи.

После ареста мужа Александру Михайловну с детьми выгнали из квартиры в Брянске. «Враги народа» переехали в Брасовский район, в поселок Локоть, к сестре Александры Михайловны Марии Михайловне, муж которой умер в ссылке. Началась ежедневная борьба за кусок хлеба для себя и детей. К концу 30-х годов зарплата учителей начальной и средней школы составляла 100–130 рублей в месяц. Семье приходилось тяжело: одной учительской зарплаты на четверых, конечно, не хватало. «Нельзя сказать, что мы голодали в предвоенные годы, но позволить себе купить что-либо, кроме самого необходимого, не могли. Сильно выручал огород и участок с картошкой, но все же питание было очень скудным», – вспоминает Капиталина Петровна.

Зато сотрудники НКВД в это время получали в среднем 2000 рублей, бесплатную форму: шерстяной костюм, шинель, фуражку – на 2 года, 3 пары белья – на год. Раз в год путевка на курорт и денежное пособие на отпуск. Для жилья семейным предоставлялись 2 комнаты, холостым – комната в коммуналке. Работники НКВД имели также свои магазины, где покупали товары по более низким ценам, чем «население». Высшее руководство НКВД к концу 30-х годов получало зарплату 3000–4000 рублей, государственную дачу, машину, продовольственные пакеты. Хорошо оплачиваемую работу стремились получить и сохранить многие. Думаем, поэтому работники НКВД так рьяно служили власти.

Капиталина Петровна окончила 8-й, 9-й, 10-й классы в поселке Локоть. В 9-10-м классах обучение было платным, но завучем в средней школе работала знакомая родителей по Брянску. Она добилась, чтобы Капиталина училась в старших классах бесплатно. Весной 1941 года она закончила школу. Годом раньше старший брат Георгий ушел на службу в армию. А 22 июня новая страшная беда обрушилась на семью и на всю страну.

Война

Всю молодежь, в том числе и 17-летнюю Капиталину, мобилизовали рыть окопы под Смоленском, говорили, что повезут их всего на несколько дней. Но вернулась она домой только через месяц. Буквально через три дня после их приезда немецкие солдаты начали бомбить Смоленск.

«Летали они низко и стреляли в людей в упор. Прижмешься от страха к земле в траншее и просишь Господа Бога сохранить жизнь. Потом поступил приказ всем вернуться по домам. Голодных, перепуганных, нас пригнали на станцию, а там уже не до нас. Сидели мы на вокзале долго. Не помню точно, но, кажется, на 2-й или 3-й день прибыл поезд с открытыми платформами. Мы залезли на них и приехали в Орел. Здесь нас накормили, дали даже на дорогу пайки».

Где-то на попутной машине, где-то пешком через месяц Капиталина добралась домой. «А следом, кажется, в октябре, немец вошел в наше село. Советские части отступали и расположились в лесу. Село оказалось разрезанным на две части глубоким оврагом. А в центре, где раньше находились советские учреждения, расположились немцы. Здесь был их штаб. Устроили они в центре села и тюрьму. Было очень страшно. Население пряталось в погребах, потому что из леса село обстреливали наши, а из села в них стреляли немцы. Помню, в часы затишья мы на колхозном поле собирали картошку, варили суп и носили в лес своим бойцам. А наша фельдшерица помогала военному врачу лечить раненых. Но среди русских были и такие, кто переходил на службу к немцам. Например, директор спиртзавода Воскобойников был в селе бургомистром».

В соседнем селе открывали церковь. Капиталина с подругой хотели пойти посмотреть, но родители подругу не пустили. Капиталина решила вернуться домой. Недалеко от дома путь ей преградил незнакомый человек. Он спросил у нее: «Где сосредоточены немцы?» Капиталина ответила и быстро побежала домой. В туже ночь было нападение на немцев. Они освободили пленных, забрали раненых, уничтожили комендатуру, расстреляли Воскобойникова.

«Но после этого немцы сожгли наше село, а жителей под конвоем погнали на запад. Шли мы по белорусской земле. Потом, не помню почему, немцы бросили нас и разбежались. Мы вернулись домой. Некоторые успели свое добро закопать в землю перед уходом, но оказалось, что тот, кто раньше вернулся, тот все и разграбил».

Старшего брата Капиталины Петровны Георгия забрали на фронт. Воевал он недолго, вскоре пришла на него похоронка.

После войны ее мать Александра Михайловна получала пособие семье по статье 13«б» за погибшего сына Георгия на себя, и на малолетнего сына Анатолия с 1 сентября 1950 года по 1 сентября 1952 года – 204 рубля. До совершеннолетия Анатолия семье еще давали паек – 8 кг овсяной или соевой муки.

Страшными были и послевоенные годы, особенно 1946 год. «Помню на колхозном поле я копала мерзлую картошку, собирала траву, сушила ее, смешивала с картошкой. Мама и десятилетний брат Толик опухали от голода, а я почему-то нет. Видно, был крепким молодой организм». Летом 1946 года поехала Капиталина Петровна с другими женщинами в Белоруссию за хлебом, но там заразилась тифом и еле добралась домой. Положили ее в больницу, обрили волосы на голове. «Придет, бывало, мама, смотрит, смотрит на меня через окошко, показывает на мою лысую голову и плачет. А я изо всех сил кричу ей: „Мамочка, не волнуйся, они отрастут!“». Районо, слава богу, оказало помощь деньгами. Кроме того, порекомендовали пойти на подготовительные курсы, чтобы получить педагогическое образование, учителей в стране не хватало.

«Закончив курсы, я экстерном сдала испытания при Комаричском педагогическом училище. К последнему экзамену сил практически не было, от голода кружилась голова. Наступило вдруг полное безразличие. И я пошла прочь от училища, но меня догнала преподавательница курсов, похвалила, подбодрила и сказала, что я и последний экзамен сдам на „5“. И я, собрав все силы, пошла на последний экзамен по педагогике, сдала его также на „5“. На экзамены приехало много молодых людей, но на все пятерки сдало лишь пять человек, в том числе и Капиталина Петровна.

Так она стала дипломированным учителем начальных классов.

А 2 июня 1947 года ее перевели в деревню Глушнянка (позже она стала называться Краснополье) Глодневского сельсовета заведующей начальной школой. Дали ей квартиру в селе. «Я забрала к себе маму, брата Анатолия, которому шел 11-й год. Большая часть людей в селе еще жила в землянках, так как село в войну было сожжено немцами. Школа представляла собой печальное зрелище: маленькая развалюшка». Ежедневно Капиталина Петровна ходила к председателю колхоза, председателю сельсовета и умоляла их построить новую школу, так как детей в деревне было много. А потом целыми днями пропадала на стройке. К сентябрю небольшая, но светлая школа была построена. Председатель колхоза в качестве поощрения выделил Капиталине Петровне небольшую квартиру при школе. Непросто было молодой учительнице в первый год работы в отдаленном селе. После занятий с учениками ходила на колхозное поле: помогали полоть овощи, осенью убирали урожай, собирали колоски. Голодные дети не имели права есть зерна или уносить их с собой, за этим строго следил колхозный объездчик на лошади. В школе не было света, учились при керосиновой лампе, но работу свою она любила и отдавала все свои силы.

Жизнь Капиталины Петровны изменилась в 1952 году. «Мама ушла на пенсию, брату уже исполнилось 16 лет – помощник в доме, но все же еще не работник». Теперь хозяйкой и главной «добытчицей» в доме стала Капиталина Петровна. Был у нее жених, он заканчивал военное училище, но она в 1952 году вышла замуж за местного парня Алексея Аксенова. Он служил в Германии и летом приехал в отпуск. Проводил из клуба, где проходило комсомольское собрание и танцы. При прощании сказал: «Завтра пойдем регистрироваться». «Я думала, он пошутил, а Алексей обратил все всерьез. 17 января зарегистрировались. 20 января он уехал служить в Германию».

Почему не дождалась своего жениха? «Мне было уже 28 лет, и я прекрасно понимала, что оставить пенсионерку маму и несовершеннолетнего брата в деревне не смогу, а жизнь с военным – это постоянные переезды. Кому понравится мой „хвост“: мама, брат. Пришлось создавать семью не по зову сердца, а по разуму. В деревне же без мужских рук жить было невозможно. Вот так и прошагали мы с Алексеем Васильевичем по жизни 50 лет. Все было в жизни: и плохое, и хорошее, научились понимать друг друга, уважать, поддерживать в трудные минуты». В 1953 году родился сын Виталий.

Ее второй сын Михаил родился в 1956 году. Он живет со своей семьей в селе Подгорное. С сыновьями Капиталине Петровне повезло, особенно с Михаилом. Не каждая дочь смогла бы с такой любовью заботиться о матери. Ни в доме своего отца Петра Ивановича, ни в своей семье Капиталина Петровна никогда не слышала матерных слов. Чтобы не отставать по уровню развития и образования от своей жены, Алексей Васильевич заочно окончил Ярославский сельскохозяйственный техникум и стал работать в школе завхозом. В 2002 году, сразу после золотой свадьбы, Алексей Васильевич умер от сердечного приступа. В последние годы Капиталина Петровна живет в достатке, но суровая, жестокая судьба, выпавшая в ее детстве и юности, практически на всю жизнь подорвала ее здоровье.

Наша исследовательская работа подошла к концу. И в это время мы получили письмо из УФСБ г. Брянска с архивной справкой. Как мы и предполагали, арестовали Петра Ивановича 17 декабря 1937 года по обвинению в проведении контрреволюционной агитации и пропаганды, то есть в преступлении, предусмотренном ст. 58 п. 10 УК РСФСР. В справке говорилось: «Заседанием особой тройки при УНКВД по Орловской области от 21 декабря 1937 года постановили Оглоблина Петра Ивановича – расстрелять. Приговор приведен в исполнение 10 февраля 1938 года в г. Брянске. Сведений о месте захоронения Оглоблина П.И. в деле не имеется. 1 августа 1989 года заключением прокуратуры Брянской области Оглоблин Петр Иванович реабилитирован».

Так, спустя 70 лет, семья Аксеновых узнала, наконец, правду о своем отце и дедушке.

Примечания

¹ Государственный архив Смоленской области. Ф. Р-2360. Оп. 3. Д. 19.

² Там же. Л. 46.

Борис Скрябин

С. Быково Измалковского района Липецкой области,

научный руководитель Л.Н. Нагаева

О судьбе Ивана Пикалова и его семьи (жены, детей, родителей) я узнал на занятиях краеведческого кружка от нашего руководителя Любови Николаевны Нагаевой. Все услышанное меня очень взволновало, и появилось огромное желание принять участие во Всероссийском конкурсе «Человек в истории. Россия – XX век».

Начались поиски необходимых материалов для написания работы: обращения в Измалковский районный комиссариат за консультациями и в Ливенское городское отделение УФСБ по Орловской области, знакомство с сыном Пикалова Валентином Ивановичем, также репрессированным и реабилитированным.

Оказалось, самое главное в этом исследовании – знакомство с уголовным делом Пикалова Ивана Митрофановича, которое хранится в архиве УФСБ РФ по Орловской области, анализ сведений из него и, наконец, выводы, благодаря которым реабилитационная комиссия вынесла оправдательный приговор. Но работать с уголовным делом, как я узнал, имеют право только близкие родственники. Задача оказалась не из легких.

От имени администрации моей школы мы сделали запрос в УФСБ РФ по Орловской области с просьбой выслать нам выписку из архивного уголовного дела на репрессированного Пикалова Ивана Митрофановича, 1907 г. р., уроженца д. Хухлово Ливенского района Орловской области (ныне Измалковского района Липецкой области), и привести данные, на основании которых Пикапов И.М. был приговорен к высшей мере наказания – расстрелу. Такую выписку нам прислали, за что огромное спасибо сотрудникам УФСБ по Орловской области, а особенно начальнику архивного отдела.

С Татьяной Тихоновной Пикаловой мне не удалось встретиться – к великому сожалению, она умерла в 2004 году, но осталась видеозапись с ее интервью корреспонденту ливенского телевидения и ее многочисленные фотографии. Я много раз встречался с ее сыном, реабилитированным в 2000 году, Валентином Ивановичем Пикаловым, проживающем в г. Ливны Орловской области. Он познакомил меня со своим семейным архивом, слишком дорогими и важными для него документами того жестокого времени, поделился воспоминаниями о трагической судьбе своего отца, о своем детстве и юности, которые стали несчастными из-за сталинского режима.

То, как он бережно хранит эти документы, привело меня к страшной мысли, что этот человек и сегодня еще боится возврата старого режима. Но все-таки, может быть, они так дороги ему потому, что связаны с потерей самых близких людей– отца и брата? Кто знает, как бы сложилась его судьба, если бы они были живы и находились рядом с ним?

Важные материалы для моей работы дала мне племянница Ивана Митрофановича Пикалова по линии его младшей сестры Марии – Любовь Николаевна Нагаева.

Воспоминания старожилов деревни Хухлово также помогли мне больше узнать о своем земляке, его семье, о том страшном времени.

В родной деревне Хухлово Хмелевской волости Ливенского уезда Орловской губернии. Семья

Из рассказа Любови Николаевны Нагаевой я узнал, что родился Иван Пикапов в большой крестьянской семье: отец Митрофан Никанорович, 1874 г. р., мать Прасковья Егоровна, 1876 г. р., из 14 детей в живых осталось семеро (бабушка, шутя, говорила: «Дай, Господь, детей да с подморцем», ведь выживали только крепкие дети).

«В деревне Хухлово да и во всей округе семью Пикаловых звали „по двору“ „Кузнецовы“, потому как род их был мастеровой, смекалистый, обученный многим ремеслам, но основным – как говорили раньше, „кровным“, – было кузнечное дело, которое передавалось от одного поколения другому», – вспоминает односельчанка Мария Павловна Бронникова.

В конце XIX – начале XX века крепко на ногах стояло хозяйство Митрофана Никаноровича: собственная молотилка, кузница, лошадь, корова. Митрофан Никанорович был уважаемым человеком в селе, скромным, рассудительным, грамотным – закончил церковно-приходскую школу. Кроме простых заказов односельчан, мастерил ажурные решетки на окна, двери для строящихся православных церквей.

Митрофан Никанорович построил перед революцией для своей большой семьи добротный, по тем временам, кирпичный дом под железной крышей.

Подраставший сын Иван, имевший по тем временам неплохое образование – три класса, в 15 лет стал настоящим помощником отцу.

Позади революция 1917 года, Гражданская война, НЭП, началась эпоха коллективизации. Семью Митрофана Никаноровича не тронули, потому что после революции его хозяйство раздробилось, ввиду обложения налогами, и часть имущества была передана в образованный колхоз «Заветы Ленина».

Позднее Иван Митрофанович Пикалов служил, судя по первой фотографии, в частях Красной армии; вполне возможно, являлся участником военного конфликта с японцами у озера Хасан (29 июля —11 августа 1938 года), потому что дома были разговоры об этом. На второй фотографии – сложенные на коленях руки кузнеца-красноармейца Ивана Пикалова, спокойный, уверенный в себе взгляд, а третья фотография – еще мирного, но предвоенного времени, последняя в его жизни и жизни его семьи.

Женился он в 1935 году на Татьяне, которой едва миновало 17 лет, а Иван был старше ее на 10 лет. Стали хозяйствовать: Иван пошел работать на кузню, Татьяна – в поле, на свинарнике, на разных работах.

«В 1937 году родился я, и меня назвали Валентином, а в предвоенном 40-м родился еще один брат, которого назвали Леонидом, – вспоминает Валентин Иванович. – Отец шутил, что подрастут „мужики“, заживем с такой рабочей силой на славу».

Война

Иван Пикапов был мобилизован в ряды действующей армии 18 июля 1941 года. Вызвали в Ливенский РВК Орловской области на сборный пункт и отправили на фронт. Иван Митрофанович служил красноармейцем-кузнецом 936-й отдельной эксплуатационно-телеграфной роты. С начала войны домой приходили письма, которые, к сожалению, не сохранились, но затем связь оборвалась.

Оборвалась она потому, что 3 января 1942 года красноармеец Иван Пикапов был арестован Особым отделом НКВД Брянского фронта и 22 января осужден военным трибуналом 121-й стрелковой дивизии по статье 58-1 «б» УК РСФСР, приговорен к высшей мере наказания – расстрелу, без конфискации имущества, за отсутствием такового у осужденного. Приговор приведен в исполнение 31 января.

Об этом мы узнали из справки о реабилитации И.М. Пикалова, выданной военной прокуратурой Московского военного округа 27 июня 2001 года.

Расстреляли не враги, а свои… Но семье ничего не сообщили.

Семья была в полном неведении о том, где находится муж и отец двоих детей. А поздней ночью 10 апреля 1942 года к его жене Татьяне с двумя малыми детьми (Валентину было пять лет, а младшему Лене всего лишь два годика) постучали в окно. Пришли двое военных и представители местной власти со страшным обвинением: «Изменник Родины твой Иван, а вас, как семью изменника, в ссылку».

Из справки прокуратуры Орловской области следует, что «Пикалова Татьяна Тихоновна, 1917 года рождения, уроженка д. Пешково – Гремяченские выселки Ливенского района Орловской области, осуждена 10 марта 1942 года постановлением Особого Совещания при НКВД СССР по ст. 58-1 «в» УК РСФСР, как член семьи изменника Родины, выслана из места жительства на спецпоселение в Туганский район Новосибирской области сроком на 5 лет».

А выслали их в связи с тем, что в тогдашнем Уголовном кодексе РСФСР в ст. 58-1 подпункт «в» было сказано, что «остальные совершеннолетние члены семьи изменника, совместно с ним проживающие или находившиеся на его иждивении к моменту совершения преступления, подлежат лишению избирательных прав и ссылке в отдаленные районы Сибири на 5 лет».

Иван Пикалов

В.И.Пикалов с мамой в Ливнах

М.Н.Пикалов с женой Прасковьей Егоровной и дочерьми Евдокией и Марией у своего дома

Валя Пикалов (крайний справа в первом ряду). Сибирь, 1947

Красноармеец-кузнец И.М. Пикалов

И.М. Пикалов, кавалерист Красной Армии (крайний справа)

Валентин Иванович вспоминает: «Потрясенная горем, мать упала на пол, кричала не своим голосом: „За что? Отправляйте меня одну или тут же расстреляйте. Я же мужа на войну проводила, за что же детей терзаете, какой с них спрос? “

Было дано по инструкции полтора часа на сборы. Родной дом, корова в хлеву, овцы, сено, дрова, зерно – покинуто все, что так дорого доставалось в лихую военную годину… Разрешили взять с собой немного муки и пшена – всего 10 кг груза.

«Нас посадили в телегу, глубокую, обшитую досками по краям, с небольшими узелками. Мы отправлялись в страшную неизвестность под конвоем солдат особого отдела. Хорошо помню, как нас увозили, но совершенно ничего не понимал, что со всеми нами происходило», – с болью в голосе говорит Валентин Иванович.

«С тех пор тревога, обида, какой-то панический страх настолько переполняли мою душу, что я всех и всего боялся еще долго-долго, хотя внешне виду не подавал и ни с кем об этом никогда не откровенничал», – продолжил он свой рассказ.

В сопровождении конвойного их повезли на железнодорожную станцию. Следующая остановка – Елецкая тюрьма, где просидели с начала апреля до Пасхи на карантине. Отправились в Сибирь 25 мая 1943 года. Снова дорога – длинный-длинный путь в вагонах для скота, отапливаемых печкой-буржуйкой.

Валентин Иванович вспоминает: «На пунктах остановки и переформировки составов нас снова отправляли на несколько дней по тюрьмам. А потом опять вагоны для скота. Состав трогался резко, без предупреждения, люди падали с лавок, плакали малые дети. По пути стали давать хлеб (мы его называли «пайка», если его сразу не съешь, он рассыплется, поэтому «пайка» скалывалась лучинами), иногда почему-то давали селедку, после которой страшно хотелось пить, а воды катастрофически не хватало, на некоторых станциях давали просто кипяток, которым можно было хоть немножко согреться. Мучительный путь, казалось, был бесконечным. Месяц вез поезд эшелон горя людского в Сибирь, дети, больные люди стойко переносили тяготы страшных условий. Умерших выносили на очередных остановках состава. И смерть была уже не страшна, просто стала обычным явлением. Вспоминаются серые, истощенные, хмурые, безразличные лица».

Конечная железнодорожная станция – Томск. А дальше везли на санях к месту жительства. Приходилось менять лошадей. Мать боялась, что возница бросит их в глухой тайге, шла рядом с ним. Войти в избы обогреться, попить кипятку дозволялось только с разрешения конвоя на короткие минуты, чтоб не держать обозы.

«Жизнь, нисколько не похожая на жизнь…»

Адрес нового места жительства запомнился навсегда: Новосибирская область, Туганский район, Александровский сельский совет, д. Малиновка.

А в это время дедушку Митрофана Никаноровича Пикалова, который еще не оправился от несчастий – гибели сына Ивана, ареста и отправки в ссылку невестки и двух малолетних внуков, – вызвали в город Ливны в НКВД, где сказали коротко и ясно: готовьтесь к отправке с женой в Сибирь сроком на пять лет, как родители «изменника Родины».

Стали готовить котомки для отправки в Сибирь. Митрофану Никаноровичу в 42-м исполнилось 68 лет, а его жене Прасковье Егоровне – 66.

Бабушка на коленях стояла перед иконами и молилась день и ночь, просила Бога спасти малых детей в холодной и голодной Сибири, невестку-вдову, своего сыночка Яшу, который после окончания Воронежской военной школы комсостава успешно воевал и имел уже правительственные награды.

К счастью, от командования части Якова Митрофановича Пикалова пришли бумаги в НКВД в г. Ливны с ходатайством о помиловании родителей, поэтому старые люди не были сосланы.

Тем временем семья репрессированных – Татьяна Тихоновна со своими малолетними сыновьями Валей и Леней устраивала свой быт в далекой стороне – Сибири.

«Поселили нас сначала в старую баню на две недели на карантин, а затем жили в первом бараке, потом во втором, а позже перешли на квартиру. Мирная жизнь устраивалась медленно и трудно. И была она бедной, скудной, полуголодной. Терпели жестокую нужду, лишения, невзгоды, голод и холод. Мать устроилась на работу в артель „Красное знамя“, главным занятием ее было валяние валенок. Это очень трудоемкое, в принципе, мужское дело, и мать приходила с работы смертельно уставшая, ей приходилось биться из последних сил, чтобы выжить, – вспоминает Валентин Иванович. – Село было большое, поэтому ссыльных было очень много. Ежемесячно мать ходила пешком в район отмечаться в комендатуре, в дождь ли, в лютый холод, голодная, еле брела домой… Всех соседей помню прекрасно. Это были добрейшие люди, которые стремились помочь, обогреть, хоть как-то скрасить нашу нелегкую участь… В селе была столовая (хорошо помню деревянные ложки), пекарня. Детям в день выдавалась норма хлеба – 200 г, взрослым – 400 г. Часто и сейчас снится село, речка, вода мутная. В этой речке водилась рыба хариус. Крючков у меня не было, а делал их я из обычной швейной иголки и так ловил рыбу. Приносил домой на прокорм, а если был удачный лов, продавал на станции железной дороги, а иногда директору МТС. Трудно было прокормиться, помню, как один раз „побирался“, собранные крохи приносил домой брату и мамке. Выручала и тайга: приходилось ходить за топливом, собирали сушняк – его было много, но приходилось доставать из-под снега, тащить домой, рубить, а затем растапливать печь. И самое страшное, неразрешимое заключалось в вопросе: почему? Почему все так сложилось? И тоска по родному крову, глубокая необъяснимая тоска… Очень редко приходили от дедушки и бабушки посылки: шерстяные носки, варежки, кусочек сала. Это был настоящий праздник! В Сибири я пошел учиться в первый класс. Учился плохо».

На общей фотографии класса (сибиряки и ссыльные, малолетние «враги народа») – крайний в первом ряду справа – Валя Пикалов, истощенный, бледный, с испуганным выражением лица. После третьего класса пошел на летних каникулах работать подпаском, получал зарплату ежедневно – пол-литра молока и 1 рубль. А после четвертого – подмастерьем в карьер, где делали из глины кирпичи. Лошади, которых водили по кругу, месили глину, а он помогал руками раскладывать готовую глиняную массу в деревянные станки, прессовал, дощечкой их выравнивал, а потом выкладывал на ребро для просушки. Заработал за лето какие-то деньги, и мать купила к школе ему костюм с начесом.

На всю жизнь запомнил Валентин Иванович смерть своего родного брата Лени:

«Ленька был маленьким, светящимся от истощения, я его очень любил и старался хоть какую-то лишнюю крошку отдать ему. Мы ходили к железнодорожной станции, где проходили товарные составы, которые в те дни провозили жмых. Мы с другими ребятами тоже побежали на станцию собирать по откосам ссыпающиеся куски жмыха, но этот день был очень неудачным. Стоял лютый мороз в Сибири. И, по-видимому, Ленька в своей худенькой одежке перемерз, и вечером у него резко подскочила температура. Он начал бредить, а поздним вечером пришла с работы мамка. Она была такая веселая: впервые за все время нашего пребывания в ссылке она принесла с пекарни целую буханку хлеба. Она стала звать Леню: „Сынок, сынок, глянь, какой гостинец я принесла! “Но у Лени уже начались судороги. Он умер от менингита».

Я очень долго рассматривал ветхие листочки, на которых цветными карандашами вылил свое безутешное горе 10-летний мальчик в связи со смертью младшего брата, которого и лечить-то было нечем, и угас он за два дня.

«Уезжать домой нам нужно и можно было в срок, но денег на дорогу не было. Тоска по родному дому, дедушке, бабушке была нестерпимой. Помню, какмать летом косила сено, работала в леспромхозе, бралась за любую тяжелую работу, чтобы заработать копейку на билет домой. Мне было 12 лет, а на дорогу купили детский билет, на станциях появлялись контролеры, я забирался на третью полку, сворачивался калачиком и явно был похож на маленького мальчонку из-за моей худобы. Еда вскоре закончилась, так что пришлось продать купленный мне милестиновый костюм в дороге, лишь бы только прокормиться…»

Вернулись в родное Пешково они только 6 сентября 1949 года. Позади 6,5 года ссылки. Родина встретила холодно и неприветливо. В первый же день они пошли к председателю сельсовета отмечаться, что явились домой после отбывания наказания, и тот в первую очередь спросил: «Как дальше будете жить, „враги народа“?» На какую-то помощь рассчитывать не приходилось.

Валентин Иванович пошел в школу опять в пятый класс неподалеку от родного села, где и проучился два года. Отношение к нему со стороны директора было плохое: за малейшую шалость он говорил: «Ты что, опять… туда… захотел?» Эти унижающие детское самолюбие слова намертво врезались в память Валентина Ивановича. Страх попасться директору на глаза делал его взрослее. Он так и не стал пионером, потому что клеймо «врага народа» продолжало преследовать его.

«В нашем, уже покосившемся доме жил милиционер, в пятистенке стояла его лошадь. Сначала жили на квартире, потом у тетки Матрены, а затем милиционер уехал, и мы перебрались в родной дом. Как жить? Нечем топить печь, нечего есть. Чтобы получить продовольственную карточку, надо работать. В 1952 году стена дома отвалилась, крыша потекла, соломы не было, крыть было нечем, да и стену восстанавливать было не на что. И мать в этом же году завербовалась в г. Ливны Орловской области. Работала грузчиком, копала грунт вручную под строящиеся дома на главной улице в г. Ливны – на Ленинской. Платили мало, хватало только на хлеб, так и перебивались».

8-й, 9-й, 10-й классы Валентин Иванович закончил в Оберецкой средней школе Измалковского района Орловской области. Сначала брать в школу не хотели– нужно было платить за обучение в средней школе, необходимо было представить справку, что отец погиб, потому что льготой пользовались дети погибших отцов, но такую справку ему никто не выдал. Но кто-то пожалел мальчика, и он начал учиться бесплатно. Ходил пешком за 11 километров в школу в один конец, потом в другой.

«Помню, как в 8-м классе после осенних каникул пришли все в школу и начали шушукаться: учителя немецкого языка Владимира Ивановича, родом с д. Кунача Ливенского района, забрали и посадили в Ливны в тюрьму. Якобы на Октябрьскую он был вместе с другими учителями и с кем-то из односельчан на небольшой вечеринке, что-то неприятное сказал о Сталине, а „стукач“ его „заложил“, поэтому учителя арестовали, но выпустили уже после смерти Сталина. После этого он как-то отозвал меня в сторонку и хотел что-то спросить у меня: я просто отшатнулся от него и никогда с ним в присутствии учеников и учителей не разговаривал. Я всего страшно боялся», – говорит Валентин Иванович.

После 10-го класса он пошел работать токарем на Ливгидромаш. В 1956 году забрали в армию, служил на целине в Оренбургской области на станции Айдырля.

В 1961 году Валентин Иванович поступил в Калужское ПТУ по специальности радиомеханик на заочное отделение. Начал работать в Орле, в 1965 году женился, в 1966 году родился сын Олег, и они с семьей переехали в Ливны. В 1972 году В.И. Пикалов поступил в Смоленский техникум связи, который закончил с отличием. 45 лет проработал телемастером, 13 лет – инженером-технологом. Министерством связи награжден знаком «Почетный радист», имеет звания «Отличник службы быта» и «Ветеран труда».

Мать его до пенсии работала в строительной организации СМУ-7, специальности не было, поэтому приходилось выполнять самую тяжелую ручную работу, которая и оплачивалась меньше всего. Здесь же от организации получила однокомнатную квартиру, в которой и прожила всю свою оставшуюся жизнь.

«Прошло чувство страха, как-то стерлось незаметно, но горькие воспоминания, обида не дают покоя уже и в пенсионном возрасте, – продолжает свой рассказ Валентин Иванович. – Государство прибавило три сотни к пенсии за искалеченное детство, за постоянные объяснения о своей политической благонадежности. Даже сыну Олегу однажды пришлось объясняться по поводу своего происхождения.

Постоянно хотелось узнать всю правду о гибели отца, какой бы она ни была тяжкой, горькой».

Красноармеец-кузнец 936-й отдельной эксплуатационно-телеграфной роты Иван Пикалов реабилитирован посмертно

Как рассказывает Валентин Иванович, к справкам о реабилитации мужа, своей собственной и сына Татьяна Тихоновна отнеслась как будто бы безразлично – считала, что на государство обижаться нельзя, ведь судило нас не нынешнее правительство, а с прежнего какой теперь спрос?

Но я считаю, что реабилитация – это все-таки торжество правды.

Иван Митрофанович Пикалов в 1992 году был, наконец, полностью реабилитирован. Но человек, ушедший на фронт и признанный «изменником Родины», приговоренный к высшей мере наказания, никогда уже не узнает, что государство признало свою ошибку за вынесенный им такой жестокий приговор.

Но ведь живы еще и сын, внук, правнуки Ивана Пикалова. Пусть хоть они знают, что их отец, дед, прадед был ни в чем не повинен.

На запрос от имени администрации общеобразовательной школы с. Быково Измалковского района Липецкой области в УФСБ РФ по Орловской области с просьбой выслать выписку из архивного уголовного дела на И.М. Пикалова, а именно: в чем он обвинялся и имеются ли сведения о месте захоронения репрессированного, был получен ответ 26 декабря 2008 года № 10/6149, из которого следует, что в УФСБ России по Орловской области хранится уголовное дело № 16760-П по обвинению Пикалова Ивана Митрофановича.

Благодаря этой архивной выписке мне, наконец, удалось установить, что в закрытом судебном заседании в г. Ельце 22 января 1942 года военным трибуналом 121-й стрелковой дивизии И.М. Пикалов был приговорен к высшей мере наказания – расстрелу на основании ст. 58-1 п. «б» УК РСФСР.

Выяснилось, что военным трибуналом И.М. Пикалов признан виновным в том, что 13 ноября 1941 года он был командирован командиром роты для приобретения шерсти для валенок в село Измалково, поблизости своего постоянного места жительства, где стояло отделение бойцов 936-й роты. Когда 26 ноября 1941 года отделение начало отходить из села Измалково, Пикалов, несмотря на предупреждение командира отделения, с частями Красной армии не отошел, а направился в сторону немцев, в село Хухлово, где проживали его родители. В названном селе Пикалов находился во время оккупации немцами и после их изгнания, то есть до 26 декабря 1941 года, после чего добровольно явился в свою часть. А 3 января 1942 года был арестован Особым отделом НКВД Брянского фронта. Приговор приведен в исполнение 31 января 1942 года. Сведений о месте захоронения в архивном деле не имеется.

Военная прокуратура Московского военного округа при Генеральной прокуратуре Российской Федерации вынесла заключение № 7/827-01 от 27 июня 2001 года о реабилитации И.М. Пикалова в соответствии со ст. 3«а» и ст. 8 Закона РФ «О реабилитации жертв политических репрессий» от 18 октября 1991 года.

В заключении о реабилитации говорится: «Изучением дела установлено, что Пикалов И.М. действительно своим командиром роты был отпущен домой для закупки шерсти на валенки. Так как во время возвращения в свою часть 26 ноября 1941 года был ранен, то вернулся к себе домой в деревню Хухлово, которая была оккупирована немецкими войсками. Находясь дома, Пикалов скрывался от немцев и занимался лечением раненой руки. По выздоровлении 22 декабря 1941 года добровольно убыл в свою часть, куда прибыл 26 декабря 1941 года. Обстоятельства его изменнических действий в пользу Германии, как на предварительном следствии, так и в суде, не выяснены. Обвинение его в совершении преступления, предусмотренного ст. 58-1 п. „б“ УКРМСФСР, является надуманным. Доказательств совершения им измены Родине, а также реальных пособнических действий в пользу немецкой армии в деле нет. Таким образом, Пикалов И.М. был привлечен к уголовной ответственности необоснованно, по политическим мотивам».

Собственное расследование

После этого я попытался провести собственное расследование. Из рассказов Л.Н. Нагаевой, услышанных от ее тети Евдокии Митрофановны, проживавшей на тот момент с родителями в деревне Хухлово, я узнал, что ее брат действительно занимался сбором овечьей шерсти у населения в деревнях Хухлово, Быково, Бережки и селах Пречистено, Гниловоды и Измалково Ливенского района Орловской области (ныне Измалковского района Липецкой области) по приказу командира части. Но по возвращении в свою часть 26 ноября 1941 года Иван Пикалов был ранен и вернулся домой.

Немцев в тот момент в наших местах не было.

На занятиях краеведческого кружка мы подробно изучали материалы Елецкой операции, которая явилась первым крупным поражением частей немецкой армии в декабре 1941 года. Здесь было положено начало разгрому гитлеровцев под Москвой. Мы опрашивали местных жителей о военных событиях, проходивших на территории Пречистенского сельсовета (куда и входит деревня Хухлово) в 1941–1942 годах.

Изучали мы и информацию Измалковского районного архива Липецкой области, из которой следует, что с 6 на 7 декабря 1941 года 45-я и 134-я немецкие дивизии проходили через деревни Хухлово и Быково в сторону села Измалково.

А 10 декабря кавалеристы генерала Крюченкина перерезали шоссе Елец-Ливны, заняв Хухлово. Всего же наш Измалковский район находился под немецкой оккупацией семь дней, с 4 по 11 декабря 1941 года, причем больших боев на его территории не было.

Следовательно, И.М. Пикапов мог быть дома 6–7 декабря 1941 года в момент нахождения там немцев, но данных о пособнической, изменнической деятельности немцам на территории выше указанных населенных пунктов со стороны местного населения и военнослужащих Красной армии нигде не было зарегистрировано.

В результате я пришел к следующим выводам:

В наскоро оформленном деле на красноармейца И.М. Пикалова даже не были точно указаны дни оккупации нашего района немцами, в том числе и деревни Хухлово, так как в деле указано, что «Пикалов И.М. 26 ноября направился в сторону немцев в д. Хухлово».

Добровольное появление в своей части после лечения красноармейца И.М. Пикалова не явилось оправдательной причиной для смягчающих обстоятельств при рассмотрении уголовного дела военным трибуналом, назначившим высшую меру наказания.

Доказать свою правоту Иван Пикалов не мог, да, скорее всего, его никто и не слушал.

Доказательств и свидетельских показаний об измене Родине И.М. Пикаловым в деле не имеется.

Следовательно, И.М. Пикалов привлечен к уголовной ответственности и к высшей мере наказания необоснованно, вследствие чего и семья красноармейца пострадала безвинно, без всяких оснований.

Возникает вопрос: чего же стоила человеческая жизнь в то время жестоких законов, принятых жестокими людьми?

Алина Картавцева

Школа № 56, г. Воронеж,

научный руководитель О.Н. Кучина

Для современной молодежи XX век – уже история… И сейчас довольно трудно найти человека, который может рассказать о 20-х и 30-х годах. А ведь это время – очень важный для России период.

Но мне очень повезло. Рядом со мной живет Татьяна Тимофеевна Малахвеева, которая согласилась рассказать о своей жизни.

К сожалению, не осталось никаких документов, которые смогли бы дополнить рассказ Татьяны Тимофеевны. Но, может быть, это делает ее историю еще более ценной: другой возможности получить это свидетельство нет. В своей работе я постаралась сохранить самобытность ее речи.

Татьяна Тимофеевна родилась в 1918 году в селе Новая Усмань Воронежской губернии в крестьянской семье. Ее детство прошло по тем временам обычно: ходила в школу, благо, рядом была, а то иным ребятишкам проходилось и за несколько верст идти…

Отец всегда продавал весной в столовую морковку, бурак, капусту, а самим иногда не хватало. Зато привезет с ярмарки бочонок хамсы, ситный хлеб (обычный сами пекли) – это был гостинец детям.

Родители держали Татьяну с братом и сестрой в ежовых рукавицах. Каждый имел обязанности по дому, и, если они плохо выполнялись, было худо. Помнится случай, когда Татьяна и Вася убежали в соседний двор кататься на качелях, забыв пополоть грядки. Отец тогда задал им такую порку, что садиться было больно.

Жили побогаче остальных. Сначала односельчане вроде нормально относились, а потом, когда коллективизация пошла, уже стали присматриваться. Шел 1929 год. Начиналось раскулачивание. Родители Татьяны Михайловны как раз старый дом развалили, построили новый – хороший, один на всю деревню: из красного кирпича, оцинкованным железом крытый… В 25-м году построили.

А через четыре года, когда раскулачивать стали, хозяйство все забрали: корову, лошадь, овец, какие были, свинью. Все забрали. И выгнали из дома. Выгоняли жестоко: обзывали по-всякому, детей тоже не щадили. И страшно было. Сначала налогом обложили огромным: «давай деньги, давай хлеб, давай это, давай то…», невыносимо. А где взять? Нету! Год продолжалась эта травля. Потом, когда стало ясно, что денег больше не получить, пришли раскулачивать.

И конфисковали все. Дом, хозяйство… Вроде как, сказали, в уплату налога: «Не можете выплатить, давайте так».

Конечно, не одной этой семье досталось. Таких много было: и дальние родственники и соседи… Татьяне Тимофеевне тогда шел тринадцатый год, а ее брату– пятнадцать, сестре – восемнадцать. Была зима. Холодная, лютая…

Идти им было некуда, потому что большинство соседей были либо сами лишены жилья, либо не хотели принимать у себя «кулаков». Поэтому выгоняли долго… Семью выгонят из дома, а они обратно приходят; снова выгонят, опять вернуться… Потом дом разрушили: сняли крышу, разбросали листы железа (потом их растащили соседи), стены сломали – почти по кирпичу разнесли. Вернуться теперь было некуда, приютили дальние родственники. Зиму пережили у них. Тяжело было – у тех своя семья большая…

Прошла зима. В марте арестовали отца Татьяны Тимофеевны и посадили в тюрьму. Семья осталась без кормильца.

Ночью 12 апреля за оставшейся семьей прибыла «карета». И мать, и дети, и их приютившие поняли: «приехали». Тогда это слово имело особое значение. Рано утром, еще и светать не начало… Приехали забирать.

«Собирайте вещи. Выселка. Вас выселяют, чтобы вы здесь не вредили: вы кулаки, вредители!» Не ожидали. Даже и разговора не было, что будут совсем выселять… Думали, в покое оставят. Нет, не оставили. В спешке побросали в узлы всякую одежду, постель.

Посадили в повозку и увезли в Воронеж, в «подбанк», так дом назывался, куда всех ссыльных на ночь определяли. Там уже было много семей, потом еще прибыли… И вдруг неожиданная радость: отца отпустили! Из тюрьмы вышел, и с семьей – на выселку…

На следующий день всех согнали на вокзал, погрузили в вагоны товарного поезда без малейших удобств – ни окон, ни сидений, даже не вычистили: до людей там, видимо, возили уголь…

И повезли.

Ехали долго. Сначала довезли поездом до Котласа, потом пароходом до Сыктывкара, и дальше… Прибыли в поселок Соль. Семья Татьяны Тимофеевны с родственниками заняла один дом. Изба из сруба, маленькие оконца, в полу щели, все отсыревшее. Мать, сестра Прасковья, бабушка, тетка с двумя дочерьми и Татьяна. А мужиков забрали. На работы. Там же лес, тайга – всем топора да лопаты хватит. Отца забрали, брата Васю – тоже.

Женщины и те дети, что постарше, работали недалеко от поселка. Лес валили…

Мать Татьяны Тимофеевны, тетка с дочерьми и сестра тоже работали. Каждый день уходили рано, возвращались поздно, уставшие. Хозяйство лежало на девочке и бабушке.

Мать болела еще до ссылки. А здесь суровый климат и непосильный труд завершили дело болезни – Александра умерла в 33-м году. Очень больно было семье лишиться матери. Похоронили там же. Так и не увидела она родную землю, даже с мужем не попрощалась…

Потом умерла Татьянина бабушка. От грибов – появились какие-то сморчки, только вылезли – их тут же собрали. Оказалось, поганки. Одна семья, Выкоростовы, четверо детей и мать – все умерли… От этих сморчков. И бабушка умерла. Был голод. Несовершеннолетним давали паек: грамм триста, не больше. Хлеб, сахара щепоть, баланду какую-нибудь… Сахар сами не ели, а ходили менять в село Лапыдино на соль. А взрослым и старым – ничего. Либо работа, либо гол од…

Остались Прасковья с Таней одни.

А вскоре пропала и Праша. Однажды она просто ушла с работы и не вернулась. Так и не узнали, что с ней случилось…

Отец и брат работали очень далеко. Как распределили по прибытии, так и остались. И не было возможности переехать: запрещалось покидать поселок… Брат Вася работал таксатором – почти то же, что и лесничий: отвечал за лесозаготовки, мерки, отправку леса – какой на сплав, какой на импорт, какой негодный…

Так и случилось, что Татьяна Тимофеевна жила только с теткой и двумя двоюродными сестрами. Вот и приходилось искать деньги на пропитание.

В том же поселке жила старая казачка, которая занималась тем, что собирала и продавала ягоды, особенно чернику. Ее хорошо покупали. А казачка еще и понимала язык местного народа (зырян) и в тайге ориентировалась. Она решила себе помощниц найти, чтобы побольше денег выручать. Взяла Татьяну и еще одну девчонку, Настю, та с 1921 года. И с ними в тайгу ходила.

Собирали ягоды, продавали в селе (кто для себя брал, кто приезжал, чтобы, купив, в городе перепродать). А однажды пришли, солнечно было, набрали ягод в ведра, а когда возвращались – облако за облако, набежали тучи, полил дождь. И казачка растерялась. Она по солнцу ориентировалась, в пасмурную погоду не ходила. А солнце-то спряталось!

Ну что делать? Начали кричать: вдруг услышат? Нет.

Туда пойдут, обратно… К валежнику подойдут: не пролезть, не пройти. Под валежник лезть – а он сгнил давно, уже грибы наросли…

Девочки начали плакать. И впрямь, одной пятнадцать, второй и вовсе двенадцать. Вокруг тайга: недели идти будешь, не выйдешь! Они в слезы…

А казачка и говорит: «Я вас брошу, если реветь не прекратите». Они: «Не бросай нас, бабушка, не будем». Замолчали. Идут дальше. Старуха и говорит: давайте оставаться ночевать. Все равно, пока солнца не будет, не выйдем. Будем ждать колокол. В поселке звонили для всех пропавших, чтобы помочь выйти из тайги. Как позже выяснилось, и для них звонили. Но они не услышали. А ведь не очень далеко были! Все-таки казачка правильно вела. Остались ночевать. Помолились Богу, чтобы направил к дому. Ночь переждали. Тучи разошлись, стало видно солнце. Дошли ручья, который недалеко от поселка тек. Казачка как увидела его, обрадовалась. Говорит: «Все, сейчас выйдем». Вышли! Услышали колокол, побежали, вот и село.

Их встречали, а Татьяну было некому – только тетка вышла, обняла и расплакалась. Страшно ведь было – тайга на многие километры, вокруг никого.

После этого случая Татьяна решила пойти учиться. Но четыре класса она уже закончила, значит, считалась образованной, а в семилетку в Усмани не взяли: раскулаченным не положено.

А до ближайшей школы было сто километров – в соседнем поселке, Мадже. Название зырянское, а что значит, никто и не знал¹. Так и ушла Татьяна в другой поселок. Одна, тетка в Соли осталась. Шла несколько дней по тайге, на ночевки останавливалась в других селениях.

Проучилась Татьяна там год. Закончила 5-й класс. В 1934-м ей уже исполнилось шестнадцать. А летом пришло письмо от брата Васи. Он писал, что надо им уходить отсюда, что отец уже ушел и живет в Воронежской области. Писал, что все обдумал, как ехать, где денег взять. Только сам он поедет позже, а сначала Татьяну отправит.

Татьяне так хотелось домой, в родные места! И неважно, что дома нет, родственники все в ссылке – такая тяга к родному краю! Решилась, поедет! Но на что ехать? Когда дом покидали, ничего ценного с собой не взяли, только одежду успели прихватить. Написала Васе, что нет денег. Ответ пришел быстро:

«Тань, тебе придется ехать обратно в Соль за кольцами, которые остались от мамы. Их хоть всего два, а можно продать и тебе билет купить. Себе я потом заработаю».

Кольца остались у тетки – раньше ведь вместе жили. Когда Татьяна ехала в Маджу, она их не забирала: думала, зачем? И вот пригодились. От поселка до поселка – сто километров. Сначала тридцать три километра прошла, потом двадцать два, потом тринадцать, двенадцать, двадцать…

Шла она по проселкам, а вокруг – тайга! Корни, трясина, на которую бревна положили. Весь день, как могла, шла, к ночи как раз доходила до поселка. Что ела – не помнит: с собой ничего не было, ни еды, ни одежды… Где оставалась ночевать, там зырянки-хозяйки кормили. А днем – где взять?.. И вот шла, считая километры. На просеке ставили столбы с расстояниями для таких путников. В тайге летом ночи нет, хоть газету читай, но усталость все равно брала свое. Зыряне русских не очень любили. Ведь раньше, когда не было еще русских, уходя на охоту в лес, они дверь закрывали только на коромысло, не боялись воровства: не было! А как русские пришли, таки повелось… Но Татьяну жалели: видят, девчонка молодая, не оставлять же в тайге… Так прошло восемь дней…

Наконец Татьяна пришла в Соль. Зашла к тетке, рассказала, что уходить собирается, о кольцах спросила. А та говорит: «И мы пойдем. Тоже домой тянет».

Татьяна подумала и говорит: «Я, может, два дня отдохну, а потом пойду». Ведь не знала, пойдет ли тетка, а если пойдет, то когда? А у нее внутри как огонь горел: желание такое было домой попасть, скорее бы уехать на родину! Переселенцам жилось плохо: все чужое вокруг. Два дня отдыхала. Просто ела, спала…

И вот решила одна идти. Говорит тетке: «Ну, теть Тань, давай кольца, я пойду!» А та не хочет одну отпускать, боится! «Шестнадцать лет девчонке, а она удумала тайгой одна идти!» Татьяна все-таки на своем настояла – рвалась домой поскорее. Боялась, что вдруг тетка не пойдет: самой хотелось побыстрее уйти. Попрощалась с теткой, пообещала ждать у Васи в Сыктывкаре. Забрала кольца, пошла… Опять дальняя дорога.

Снова Татьяна шла сто километров по лесу. Потом пароходом по Вычегде. Как доехала без документов и денег – до сих пор удивляется, все было как во сне…

Приехав в Сыктывкар, она сразу же пошла в общежитие, где Вася жил: он дал ей адрес. Переходя старый расшатанный мостик, она встретила двоих мужчин. Подошла, спросила: «Не знаете, где здесь общежитие, я ищу Картавцева Василия».

Один из них хитро сощурился и отвечает: «А его куда-то отправили, нет его здесь!» И в этот момент ей так страшно стало: куда идти, кроме Васи у нее никого нет!

Второй перебил: «Хватит шутить, он на больничном, дома! Идите вот по этому мостику, там общежитие…»

Встретились… Обнялись, расплакались… Не виделись столько лет…

Татьяна была голодная – не ела несколько дней. Брат накормил ее, расспросил обо всех родственниках, знакомых. Так прошло несколько дней. Потом Вася с сестрой решили продать кольца. За деньги их продать невозможно – никто не купит. Поэтому было решено обменять их на масло, а масло – продать. Стояли на рынке неделю, но нужную сумму выручили. И только все продали – пришла тетка с дочерьми. Они тоже собирались ехать домой.

Татьяна купила кое-какую одежду (лето подходило к концу), немного еды в дорогу и билет до Котласа, а деньги еще оставались… Вася придумал зашить их в пальто, за подкладку. Таки сделали.

В назначенный день Татьяна, ее тетка и сестры уплыли на пароходе в Котлас. Вася не смог проводить их: бюллетень закончился, и ему надо было на работу. Еще в дороге встретили одного человека, который посоветовал не брать билет Котлас-Москва, потому что там часто проверяют документы, а поехать окружными дорогами: сначала дальше по Двине до Вологды, а там уже на поезд садиться…

Отправились покупать билеты, но тут же к ним подошли два милиционера, чтобы проверить документы. А справок от коменданта нет! Значит, считаются беглыми! Пока рассматривали документы у тетки, как у старшей, Татьяна сказала, что едет к брату, в Вологду, на каникулы. Потребовали документы. Тогда она схватила свою котомку и побежала прочь. Ей повезло – то ли не стали догонять, то ли не догнали. Больше она никогда не видела ни тетку, ни сестер… Знала только, что их прямо с пристани отправили в комендатуру.

Через некоторое время Татьяна вернулась на пристань, милиции уже не было.

Купила билет, вскоре подошел пароход Котлас – Вологда. При посадке документы не требовали. Она постаралась найти себе место где-нибудь в углу, чтобы не бросаться в глаза проверяющим. Там уже сидела девушка, по виду ровесница. Слово за слово, разговорились: Татьяна даже рассказала своей попутчице, что едет без документов.

Через некоторое время соседка тихо прошептала: «Документы проверяют!» Что делать? С парохода никуда не убежишь – только прятаться! И вот Татьяна с верхней палубы перебежала на нижнюю, где разные канаты, инструменты, груз. Огляделась – не идет ли кто? – и забежала в туалет, закрылась и ждет.

Через некоторое время в дверь постучали. Татьяна очень сильно испугалась: неужели догадались? Послышался голос попутчицы: «Ушли они, не бойся».

Больше проверок не было: доплыли до Вологды спокойно. Сошли с парохода все также вместе, подошли было к продуктовой лавке, чтобы купить что-нибудь поесть, но тут появился проверяющий в форме:

– Вы что здесь одни стоите? Пройдемте в комендатуру.

Пришли, попросили документы. У попутчицы, Маши, все есть: и паспорт, и билеты, и справки… Ее отпустили.

Попросили документы у Татьяны. А у нее – ничего. Стали расспрашивать – куда едете, откуда, есть ли родственники… Стала выкручиваться.

– Жила я в няньках, а теперь дети выросли, не нужна я стала хозяйке. Мне деваться некуда, я домой решила ехать…

– Где жили?

– В Сыктывкаре. Мне теперь идти некуда, я домой еду, отпустите, пожалуйста.

Татьяну обыскали. Одежду обшарили, пальто вытрясли, но, слава богу, деньги не нашли.

Подумав, проверяющий сказал:

– Мы тебя в детский дом определим. Сейчас тебя отведу.

Татьяне деваться некуда. Теперь уж не убежишь.

От комендатуры до детдома шли недолго. Подошли к небольшому низкому зданию. Милиционер постучал. Вышла пожилая женщина. Спросила:

– Что нужно?

– Да вот, я вам пополнение привел!

Женщина посмотрела на Татьяну, покачала головой:

– Нет, у нас только маленькие дети. Таких не берем. Это вам нужно идти в центр города, там как раз для больших интернат.

Постовой вздохнул:

– И что же, мне ее в центр вести? Мне пост нельзя бросать…

– Извините. Никак помочь не могу.

Пришли обратно на вокзал, вернулись в комендатуру. Милиционер говорит: «Сиди здесь, я работать закончу и тебя отправлю».

Оставил Татьяну и ушел. А она сидит и думает, как бы убежать.

Ей надо было на поезд Вологда – Москва. Но билета у нее не было. Не успела купить. А сейчас уже все распроданы.

На ее счастье, к кассе в это время подошел мужчина. Из разговора (она сидела недалеко) Татьяна поняла, что он сдает билет.

Посмотрев в окно (не следит ли постовой?), она потихоньку вышла из комендатуры, спросила:

– Вы билет сдаете? А он действительный?

– Да, на Москву, отходит через полчаса.

Купила Татьяна билет, отдала деньги. Но как теперь к поезду пройти – вдруг тот постовой заметит? Надо было хоть одежду поменять. Татьяна сняла пальто, волосы убрала под косынку.

Скоро объявили посадку на поезд Вологда – Москва. Она пошла к первому перрону.

К ее ужасу, билеты проверял… тот же постовой! Но когда очередь дошла до Татьяны, он спокойно пропустил ее к поезду. То ли пожалел, то ли просто не узнал…

Татьяна прошла по перрону, нашла свой вагон… и еще одна встреча! В этом же вагоне едет Маша, та самая девушка, с которой Татьяна плыла в Вологду.

Поезд ехал с частыми остановками – почти как сейчас автобусы. Одна остановка, две… на третьей зашли с проверкой. Человека три, а то и четыре.

Куда прятаться? Здесь не пароход, места мало.

Татьяна сидела ближе всех к двери. Ее открыли, вошли, а она тем временем шмыгнула в промежуток между дверью и стеной. Документы они проверяли от конца поезда к началу. И только они в соседнее купе зашли, как Татьяна перебежала в другой вагон, откуда они пришли. Там снова вошла в туалет, закрылась… так простояла несколько остановок.

«Ну, теперь уж они точно ушли», – решила она через полчаса. Вышла, вернулась в свой вагон. Через некоторое время заходит Маша, смеется, зовет к себе в купе.

Начала расспрашивать: «Как ты на поезд попала, как здесь пряталась?» Татьяна рассказывает, а сама боится – вдруг еще проверять придут?

К счастью, больше проверок не было.

На троллейбусе Татьяна доехала до Казанского вокзала – за билетом. Спросила, на какое число есть билеты до Воронежа? Отвечают: «Ближайший поезд 10 августа». А было только 5-е! И где почти неделю жить? Родственников, даже просто знакомых – нет, денег в обрез хватает на поезд, даже еду купить не на что.

В эту ночь Татьяна спала на улице: на вокзале не разрешили, потому что не было билета… Спалось плохо: приходилось следить за узелком. Наутро Татьяна стала думать, что делать дальше. Оставшиеся четыре ночи на улице не провести, да и есть что-то нужно.

От безысходности девушка заплакала. К ней подошел милиционер: «Ты чего плачешь?» Объяснила: деньги есть только на билет, есть хочется, а нечего, четыре ночи где-то нужно ночевать…

– Знаешь, что посоветую? Возьми билет до Рязани, а там уже до Воронежа. Поезд на Рязань отходит сегодня… Иди покупай билет!

А Татьяне послышалось не «Рязань», а «Казань». Подошла к кассе, спрашивает: —А можно мне до Воронежа через Казань ехать?

Отвечают:

– Наверное, ты ошиблась, может, Рязань?

– Да, точно! Напутала!

Купила Татьяна билет до Рязани. Деньги почти закончились, только на проезд до Воронежа и хватало. А есть хочется нестерпимо… Но Татьяна сдержалась, дождалась поезда, села и во время поездки старалась думать только о том, как приедет домой, как знакомых встретит… А урчание в желудке не затихало.

Сойдя с поезда в Рязани, Татьяна побежала к кассе за билетом. И тут выяснилось, что ей не хватает одного рубля! Ни о какой еде теперь и речи быть не могло. Стала думать, где достать денег. Решила продать вещи, которые были с собой: тапочки, чулки…

Татьяна встала около входа на вокзал, держа в руках «товар» и не зная, что делать, как продавать, что говорить… Думала, может, подойдут, спросят: «Продаешь? Дай-ка я у тебя куплю!» Молча стояла, протягивая прохожим тапочки…

Прошло несколько часов, никто ничего не купил. Где взять денег? Она села на скамейку у вокзала и опять заплакала в голос, навзрыд… Начали оборачиваться прохожие. Подошли две женщины, с виду деревенские, испросили: «Чего ты ревешь? Может, поможем чем!» Таня объяснила им, что на билет не хватает рубля, никто не хочет покупать вещи, что хочется есть… «Да рубль не беда, дадим тебе!»

Было уже поздно, касса не работала. Татьяна ночевала на улице, а утром встала за билетами, но, когда подошла очередь, кассир сказал, что билеты в этом направлении закончились. А следующий поезд опять только через несколько дней.

От обиды и бессилия Татьяна закричала во весь голос.

– Ты что орешь, с ума сошла?!

– Я несколько суток не ем, я хочу домой, мне негде остановиться, у меня нет денег на еду, добрые люди добавили до билета, а их нету!

Тем временем к платформе подошел поезд.

– Хорошо, я сейчас спрошу у начальника поезда. Если он разрешит, поедешь так…

– Мне не нужно место, я в тамбуре доеду…

Кассир сходила куда-то и принесла билет.

– Беги скорее, поезд отходит!

Девушка бросилась на перрон, но поезд уже тронулся. Ухватилась за поручни последнего вагона, поезд набирал ход… но Татьяна не отпускала. Повезло: какой-то пассажир открыл дверь и втянул ее в тамбур. Поблагодарила, перекрестилась и пошла в вагон, на свое место. Села.

Рядом ехала какая-то семья. Они ели. Перед ними было разложено столько еды, что у голодной Татьяны помутнело в глазах. Огурцы, помидоры, сало, хлеб… Всю дорогу она не сводила с еды глаз и надеялась, что ей предложат какие-то остатки…

Но нет. Сидели как ни в чем не бывало, не замечая, а может, не обращая внимания на девушку по соседству. Таня решила сама попросить что-нибудь. Потом передумала. «Что я, побирушка какая-то? Доеду как-нибудь до Воронежа, там знакомых найду…»

Наконец добралась до Воронежа. Сойдя с поезда, она решила отправиться на базар, потому что обычно новоусманцы торговали там овощами.

Снова нужны деньги! Три копейки на трамвай. И того нет. Значит, надо идти пешком, а отекшие ноги еле двигаются.

Придя на базар, Татьяна сразу же заметила бывшую соседку, Симу. Подошла к ней, а что говорить – не знает.

– Таня?! Ты? Откуда же ты здесь, как пришла?

Татьяна рассказала, как бежала, как приехала.

– Да ты голодная!

– Ой, теть Сим, правда, три дня не ела…

Соседка дала ей хлебушка, который она тут же съела. От нее узнала, что отец приехал два года назад и снова женился. Мачеху зовут Арина, у нее четверо детей от первого мужа, ныне покойного. Теперь они живут в Сомове (это пригород Воронежа). Сначала отец к ней просто ходил, а потом Арина начала Тимофея шантажировать: «Расскажу, что ты беглый, сдам тебя, в тюрьму сядешь!» – и он на ней женился. Всю жизнь потом был «под каблуком»… А что делать? В Усмань ему не вернуться – могут снова вернуть на выселку, жилья нет…

Татьяна долго думала: как поехать к отцу? У него другая семья, своя жизнь, но больше идти некуда. Спрашивает соседку:

– Теть Сим, как мне ехать?

– Доезжаешь на электричке до станции Сомово, слева проулок будет, колодец рядом…

Через несколько часов Татьяна уже была в Сомове. Дом нашла быстро. Крайний слева. Татьяна немного постояла, но так и не решилась войти. Пошла сначала к бывшим соседям, которые теперь тоже в Сомове.

Дверь открыла тетя Маруся. Обрадовалась несказанно! Обняла, даже заплакала.

Первым делом накормила, теперь уже плотно. Потом голову помыла, всех вшей вывела и вычесала. Ведь Татьяна почти два месяца голову не мыла. Затем она сказала, что боится к отцу идти, а Маруся говорит: «Не бойся, я сейчас за Аришей схожу, встретитесь».

Привела. Вошла немолодая уже женщина в белом платочке, чисто, опрятно одетая. Оглядела Татьяну, помолчала, потом сказала:

– Ну, пойдем теперь домой.

Жить в семье отца было негде. Одна комната в доме постоянно сдавалась, семья из семи человек должна была ютиться в двух оставшихся. Бывало, Татьяна ложится спать на полу, около печи, а Агафья Степановна, квартирантка, чтобы пройти в свою комнату, шагает через нее.

Но через некоторое время она получила документы.

Вскоре, уже в 35-м году, она, наконец, нашла работу кормачкой в зверосовхозе – кроликов кормить.

Но отношения в семье становились все хуже и хуже. Мачеха попрекала Татьяну буквально каждым куском, несмотря на то что все заработанное она отдавала ей. Бывало, придет Татьяна с работы, а ужина нет. Когда ударили морозы, ее пальтишко совсем не грело. Тимофей выдал ей денег (из ее же собственных!) на тулуп. А Арина за этот тулуп едва не прибила и падчерицу, и мужа.

Так прошел год. Написала письмо брату Васе. Он вскоре приехал в Сомово, женился, построил дом неподалеку от отца.

А весной Татьяне предложили другую работу, в артели, которая упаковывала специи: ванилин, лавровый лист…

Она устроилась фасовщицей. В артели она познакомилась с кассиршей, которая жила богато, в отдельном доме. Она предложила Татьяне жить у нее в домработницах по совместительству с основной работой. Татьяна, недолго думая, согласилась. Обязанностей было немного: уборка, изредка готовка – хозяйка часто ужинала в ресторане со своим ухажером.

Через два года, в феврале 38-го, Татьяна вышла замуж. Жилье нашли далеко, поэтому пришлось уйти и из артели.

С мужем они прожили вместе всего десять месяцев. В ноябре его забрали в армию, на Кавказ, а потом, когда в 1939-м началась советско-финская война, его послали на фронт. Около года он писал письма, а потом перестал. Вскоре пришло извещение, что он пропал без вести.

В 1941 году началась война.

Татьяна вернулась в артель, но они уже не фасовали специи, а пекли хлеб для фронта. Даже когда начались бомбардировки Воронежа, работа пекарни не прекращалась. «Бывало, идешь на работу, летит снаряд, падаешь лицом вниз, забиваешься куда-нибудь под забор… Взорвалось… поднялась, жива. Дальше идешь».

На работе не легче. Поставят хлеб в печь, за окном самолеты гудят, бомба падает – бегут в подвал, вернутся – хлеб сгорел. Город уже почти превратился в руины, но нужно было печь хлеб для армии. Только когда город стали бомбить почти непрерывно, начальник сказал: «Ну, все. Теперь уже не до пекарни. Закрываемся!»

Началась эвакуация. Таню и ее родственников вывезли на Шаберскую станцию, погрузили в вагон и отправили в Верхнюю Хаву. Там распределили по домам. Татьяну поселили в небольшом домике, где уже жила хозяйка и двое эвакуированных, после добавилось еще пятеро. Холод, зима, щели кое-как закрыты одеялами, а все равно дует. К утру у всех к полу примерзали подстилки.

Так прошла зима.

Весной 1942 года в Верхней Хаве начали собирать людей – рыть окопы. Все, кого решили забрать, сильно испугались: под снаряды отправляют! Татьяне тогда пришла в голову мысль убежать к родственнице в другое село. Прошла семь километров. Только явилась, и ее вместе с двоюродной сестрой Леной как раз и забрали на окопы.

Довезли до какого-то поселка, там уже других девушек много был о. Видимо, собирали всех вместе, чтобы отправить.

И в этот момент Лена узнала человека, который их охранял. Знакомый! Подошли, поговорили, и он их отпустил.

Вернулись обратно. Начали жить почти как обычно.

В 1943 году Воронеж был освобожден. Все вернулись из эвакуации, до Татьяны дошел слух, что артель снова начинает работать. И правда, начали восстанавливать пекарню, от которой и камня на камне не осталось. Заново закладывали печи, воду носили на коромыслах от реки. Дрова вырубали изо льда, они вмерзали при сплаве во время морозов. И все делали женщины – почти все мужчины были на фронте, поэтому они сами и пилили деревья, и потом волокли их по дороге.

Вскоре их пекарню восстановили, вернее, заново построили. Запахло в воздухе хлебом.

Так прошло больше двух лет.

Окончание войны было для всех величайшим праздником. Татьяна тогда возвращалась с работы, а на улицах творилось что-то неописуемое. Впервые за четыре года люди кричали от радости в полный голос, плакали, обнимались…

Во всем городе на улицах пели, танцевали, кто-то принес гармонь…

Тяжело было и после войны. Голод, разруха… Но каждый знал: самое страшное уже позади. Война закончилась!

Татьянина артель тогда работала посменно: одна смена уезжает на лесозаготовку– вторая на восстановлении, вернулась первая – и наоборот. Спали всего по несколько часов в сутки, работать приходилось много и тяжело.

Через некоторое время после окончания войны Татьяна Тимофеевна снова вышла замуж. Жил недалеко, работящий, непьющий… Просватали, выдали. Потом родились двое сыновей. Теперь она прабабушка.

Татьяна Тимофеевна говорит, что жалеет о том, что ее жизнь была именно такой. Не было детства, молодость загублена ссылкой и войной. Но все-таки нам кажется, что и ее «обычная» судьба дает ей право быть частью большой истории.

Примечание

¹Маджос в переводе с коми языка – «порог», маджа – «напорная вода перед порогом», «напорная вода во время половодья», «запруда».

Анна Молчанова, Анна Носкова

П. Первомайский Сысольского района Республики Коми,

научный руководитель Т.А. Попкова

О замысле работы и авторах воспоминаний

Несколько лет подряд мы, две одноклассницы, посещали школьное краеведческое объединение «Ожинка». И всегда рядом с нами была Тамара Александровна Попкова.

Нам всегда хотелось узнать, откуда у Тамары Александровны такой интерес к истории репрессий, откуда она родом, каковы ее корни. Понадобилось несколько вечеров, чтобы записать рассказ Тамары Александровны, фрагменты которого мы будем цитировать в нашей работе.

«Я родилась в 1950 году, на лесоучастке „206-й квартал“, которого давно нет на карте. Детство мое прошло в поселке лесозаготовителей, на юге Прилузского района Республики Коми. В семье было семеро детей. Отец, Александр Иванович Ичёткин, прошел дорогами войны до Берлина, расписался на Бранденбургских воротах, ия горжусь этим. Вернувшись на родину в 1946 году, стал работать мастером леса. На одном из участков он познакомился с моей мамой; в Лихачёвке, его родной деревне, сыграли свадьбу. Через год на 173-м квартале родилась старшая сестра, Людмила, а после рождения третьего ребенка семья обосновалась в поселке Ваймос, где отец работал начальником лесопункта. Надо сказать, недолго.

5 марта 1953 года умер Сталин. В стране объявили траур, а 25 марта у мамы был день рождения, ей исполнилось 28 лет. Как это водится, друзья и родственники родителей за столом пели любимые песни „По Дону гуляет казак молодой“, „Распрягайте, хлопцы, коней. Но момент оказался больно уж неподходящий: в стране великий траур, а тут песни хором. И что вы думаете? Кто-то из „доброхотов“ (кстати, и фамилия его известна) позвонил в райком партии, и отца сняли с работы, отправили в соседнюю деревню „на исправление“ – зампредом колхоза и секретарем парткома. Не важно, что в октябре того же года в его семье родился четвертый ребенок. В течение нескольких лет мы виделись с отцом только во время выходных или по случаю.

Сначала мы жили в бараке. Длинный такой, разделенный на две половины, в середине коридор, по сторонам которого шесть, а может, восемь комнат. Одну из них занимала наша семья, в других жил самый разномастный люд: бывшие труд-поселенцы, бывшие военнопленные, вербованные, приехавшие по оргнабору на заработки, местные жители. Но тогда, конечно, для меня эти люди не разделялись на категории, как-то все одинаково жили, да и разве в детстве задумываешься о таких вещах. Позднее мы жили в рубленом доме уже на две семьи, пока не построили в 1960 году собственный дом. Хочу, чтобы вы обратили внимание на эту особенность: „бывших“ не только с одного участка на другой постоянно перебрасывали, но даже в масштабах одного поселка семьи постоянно перекидывали с места на место. Думаю, это делалось для того, чтобы люди не имели ощущения стабильности, постоянства.

Я из семьи репрессированных поволжских немцев. Мою маму, Эльзу Александровну Лох, в 1930 году выслали вместе с родителями в Коми. Мама никогда не рассказывала о событиях того трагического времени. Об этом я узнала лишь со слов моей бабушки, Альвины Филипповны. Хорошо помню тот вечер (это было в начале 1970-х годов), когда мы после ужина засиделись за чаем, и почему-то бабушка решила рассказать, как раскулачивали семью, как везли из родного дома, как разрывалось сердце из-за маленьких детей… Этот разговор с бабушкой стал тогда для меня настоящим откровением. Вопросы следовали один за другим: „Какой была семья до высылки? В каких спецпоселках жили? Как выжили в тех нечеловеческих условиях?¹'»

Постепенно из рассказа Тамары Александровны перед нами возникали страницы жизни большого немецкого семейства Лох из поволжского села Орловское. Мы понимали, что это только канва той работы, которую задумали написать, и все же мы поставили перед собой цель восстановить, по возможности, недостающие звенья семейной биографии, собрать «осколки семейной памяти».

«Die Неiмат»

Село Орловское сейчас находится в Саратовской области. Бывшая немецкая колония Екатериненштадтской волости Самарской губернии была основана 7 июня 1767 года бароном Борегардом. В 1872 году в Орловском проживало 284 семьи, в середине XIX века – почти 2,5 тысячи человек, а в начале XX века в селе насчитывалось уже 6192 человека. Как видим, это было большое поселение, в котором жили российские немцы.

Альвина Филипповна Ритчер, бабушка Тамары Александровны, родилась 20 января 1902 года, получила начальное образование в одной из школ села. Вскоре она стала женой Александра Лоха, который был на 16 лет старше ее, но это не помешало их счастливой супружеской жизни, которая продолжалась до 1930 года. С фотографии той поры смотрит на нас мужчина средних лет, в строгом костюме, белоснежной рубашке с отложным воротником, с закрученными вверх усами. Тамара Александровна вспоминает свои детские впечатления от этой фотографии: ей, родившейся через 18 лет после смерти деда, он казался человеком из другой жизни, о которой она мало что знала.

Как раскулачили семью

Тамара Александровна продолжает рассказ: «„Ликвидация кулачества как класса“ семью обойти не могла. Судите сами: „кулаки-кровопийцы“ имеют трактор, другую сельхозтехнику, во дворе верблюды, разная птица водится; кроме надельной, имеют землю в частной собственности на хуторе. И неудивительно, братья Лох и их женатые сыновья (их было пятеро) сообща вели хозяйство, сутра до ночи работали, спали в борозде, как сами говорили, чтобы вырастить хлеб и выгодно продать его. Да, жили в достатке. Да и кто в немецких кантонах тогда жил по-другому?»

Вот только к какой категории кулаков их отнесли – первой или второй – установить трудно, факт заключается в том, что их выслали в отдаленные районы страны. Конфискованное имущество передавалось в фонды колхозов, деньги сдавались на хранение в финансовые органы, каждой семье с собой в дорогу можно было взять не более 500 рублей.

В 1930 году Васе Лоху было одиннадцать лет. Он навсегда запомнил, как распродавали имущество семьи. В течение трех дней, как на аукционе, проходили торги: кто больше даст за кулацкое добро.

Из письма В.И. Лоха: «16 февраля 1930 года, это было воскресенье, к нам приехали. Приказали собраться вместе, объявили, что нас высылают. На сборы дали один час». Только плотницкий инструмент с собой захватили и постельное белье (две-три смены полагалось), посуду и одежду, а бабушка Альвина в один из узлов положила Библию в черном переплете, которую бережно хранила всю жизнь.

16 февраля 1930 года 25 человек, взрослых и детей, отправили на железнодорожную станцию в Покровске (ныне город Энгельс Саратовской области). Поклажу и детей везли на подводах, следом пешком шли взрослые.

В пути задохнулась шестимесячная Зельма. Родственникам не разрешили ее похоронить. Ребенка забрали. Андрей Иванович и его жена Эмма Андреевна, родители Зельмы, в дороге потеряли и старшую дочь Марту, которой было всего три года. Когда прибыли на сборный пункт, сопровождавшие сдали семью оперуполномоченным отдела ОГПУ.

В Покровском неделю жили в большом школьном зале, где скопилось огромное количество таких же несчастных людей, ждавших своей участи. Шла проверка документов, имущества, формировался эшелон. Наконец загрузили, по словам Василия Ивановича, в «телячьи» вагоны.

Эшелоны идут на север

Мы представляем, как тащится по необъятным просторам России один из таких эшелонов. Почти двадцать дней кошмарной дороги. Как перенесли ее дети и взрослые – нет деталей в семейных воспоминаниях, поэтому мы решили обратиться к документам той поры. В инструкции органам транспортного отдела ОГПУ подчеркивалось, что эшелон должен состоять из 44 вагонов-теплушек для раскулаченных, восемь товарных – для имущества выселяемых и один – для конвоя. В каждом вагоне должно было размещаться по 40 человек. Все регламентировано: два ведра – под кипяток, одно – для естественных надобностей, три фонаря, одна печь. Эшелон сопровождают 13 охранников, которые обязаны были стрелять без предупреждения в случае побега. Двери вагона должны быть закрыты, и только во время движения эшелона разрешалось открывать их на 5–6 вершков (это 20–30 сантиметров) для притока воздуха.

Читаем мартиролог «Покаяние» и удивляемся обилию цифр, планов, документов с грифом «Совершенно секретно», принятых различными органами власти. Все было рассчитано в постановлениях и приказах: сколько тысяч семей необходимо направить в Северный край, сколько в Сибирь, Казахстан. Указаны и сроки доставки – от 6 до 16 суток, в зависимости от места выселения, но не более одного месяца. Всего за февраль-март 1930 года должны были перевезти 142 тысячи семейств, или 710 тысяч человек. Для этого понадобится 404 эшелона по 1760 человек в каждом. В пути умирали дети от недостатка питания, старики от тоски и холода. Семья Лох в дороге потеряла четверых детей, двое из них – малолетние сыновья Альвины Филипповны.

В пересыльном лагере макариха

«Где-то 13 марта, – вспоминает Василий Иванович Лох, родственник Тамары Александровны, – мы приехали в Котлас. Нас встретили холод и метель. На берегу реки стояли четыре больших амбара с трехъярусными нарами. На полу полно лошадиного навоза. Нашей семье выделили одни нары, на которых мы жили неделю». Амбары на берегу Северной Двины, как мы выяснили, – это бывшие конюшни для солдатских лошадей. После кошмарной дороги немцы, голодные, изможденные, и в этой ситуации остались верны себе – выгребли навоз, лишь после этого устроились на ночлег.

В одном из сборников победителей конкурса исследовательских работ старшеклассников нам запомнилось исследование ребят из Котласа о пересыльном лагере Макариха, который находился в нескольких километрах от города¹. Этот лагерь строили для вновь прибывающих сами раскулаченные. Как вспоминают очевидцы, строительство началось вблизи кладбища Макариха. Примитивные бараки выглядели как большие шалаши: «Стропила почти до земли, сверху матица, затем обрешетка, которую покрывали лапами ели и сосны. Пола не было. В каждом бараке – две печки-железки, которые непрерывно топили дежурные».

Макариха 1930 года была местом, где находились десятки тысяч раскулаченных спецпереселенцев. Вот письмо от обитателей барака № 47, отправленное в Москву на имя М.И. Калинина: «Мы никогда не раздеваемся. Хлеба дают 300 граммов. Кипятка нет совсем. Бараки все обвалены дерьмом. Народ мрет»².

Мы познакомились с несколькими подобными письмами и не можем не процитировать еще одно письмо, посланное спецпереселенцами председателю ВЦИКа из Макарихи: «От имени невинных младенцев, их несчастных матерей и отцов, от имени седовласых старцев прошу обратить внимание на лагерь спецпереселенцев близ города Котласа. Вот картина такого лагеря. Сотни две бараков, крытые соломой и землей, в лагере поселенцев десятки тысяч людей всех возрастов.

Александр Андреевич и Альвина Филипповна Лох. Семейный портрет. 1920-е годы

Семья Ичёткиных.

В центре Альвина Филипповна Лох. 1963

Эрика Александровна Дергачева (Лох) с детьми. 1957

В каждом бараке ютится по двести с лишним душ. Теснота ужасная. Люди кутаются в одежды, стирать не в чем, людей заедают паразиты. На кладбище каждый день хоронят по несколько человек».

К 28 марта 1930 года в Котлас прибыло уже 26 эшелонов, которые доставили 45 937 человек. Сюда прибывали целые семьи, состоящие из нетрудоспособных: это были престарелые (по 80–90 лет), были калеки и, конечно, дети. Хотим сказать о нормах питания, которые были установлены для лиц данной категории.

Об этом мы прочитали в отчете проверяющей комиссии: «Для питания кулацких семей установлена голодная норма в 1300 калорий. По данным крайздравотдела, это такая норма, при которой человек живет и медленно проедает запас жиров в своем собственном теле. При какой-либо работе эта норма явно недостаточная. Снижение, безусловно, ускорит процесс общего истощения. Детская норма в поселениях кулаков установлена в 1300 калорий»³.

Через неделю пребывания в Котласе нетрудоспособных членов семьи Лох отправили в Сольвычегодск. Мужчин оставили в Макарихе для строительства бараков. Сольвычегодск в своих воспоминаниях часто называла бабушка Альвина. Два с половиной месяца дети и женщины жили в церкви, которую называли «21 – й барак». Церковь находилась около пристани. Они могли наблюдать, как вверх по Вычегде катера тянули баржи с людьми. Это были такие же ссыльные, которые направлялись еще дальше, на Север.

В Сольвычегодске еще до революции отбывал ссылку Сталин, главный режиссер чудовищного эксперимента над невинными людьми. Конечно, никто из героев нашего исследования об этом знать не мог.

Уже был июнь, лето, и вдруг этап отправили назад. Василий Иванович вспоминает: «Нас долго не тревожили. Когда подошла наша очередь, всех жителей 21-го барака отвезли в Котлас, погрузили в вагоны. Мы все обрадовались, думали, что домой везут. Так нас довезли до станции Опарино».

«Я все помню, как это было, и передать это важно…»

Еще неделю ссыльные, это были в основном немцы из разных кантонов Поволжской республики, жили под открытым небом недалеко от узловой станции. «Потом на подводах нас довезли до села Верхолузье. Здесь мы жили с июня по октябрь, здесь потеряли еще четверых детей», – вспоминает Василий Иванович. Дело в том, что вместе с мужчинами отправили всех трудоспособных женщин на лесоучасток, который находился в 23 километрах от села. Здесь они валили лес, корчевали, возводили бараки, так как надо было успеть до заморозков построить бараки. Детей поручили Ивану Андреевичу и Марии Андреевне. От недоедания и отсутствия материнского внимания они умирали. Местные жители, особенно коми женщины, с состраданием относились к переселенцам, подкармливали их картошкой и хлебом, паренчой (сушеной галанкой и морковью), но это не спасало детей от болезней и голодной смерти.

Василий Иванович продолжает: «В конце октября нас погрузили на лодку: двух сестренок, бабушку Марию. Дед Иван с вещами на плоту плыл за нами. Куда плывем, никто не знал. Кругом лес, тайга, и вдруг показалась деревня. Мы взяли свои пожитки, опрокинули лодку, пошли к людям. Постучали в первый дом, нам открыли, приняли, покормили. Когда утром спустились к Лузе, по ней вовсю шел лед. Вместе с льдинами плыли целый день. К вечеру увидели домик в лесу. Остановились, зашли, а там полно людей. Тесно, кто стоит, кто сидит, но нас все равно приняли. Хозяина дома звали Данила. Здесь мы и заночевали. Утром лодка вмерзла в лед, ее вырубали топором, поплыли дальше».

Как они поняли, где надо остановиться, чтобы попасть в спецпоселок, построенный родными за четыре месяца, одному Богу известно. Василий взял на плечи пятилетнюю Эльзу, впереди шла Эрика с мешком за плечами (ей было семь лет). Под вечер тропинка раздвоилась. Куда идти? Хорошо, что отец Эрики и Эльзы, откуда-то узнав об их приезде, вышел встречать. Так все члены семьи, наконец, воссоединились. Началась жизнь в спецпоселке № 8 – его чаще называли Немецким.

В спецпоселках прилузья

Основным занятием раскулаченных первоначально должно было стать сельское хозяйство, с уклоном на животноводство. В свободное от сельхозработы время спецпереселенцы должны были заниматься лесозаготовками и сплавом. В Коми автономной области большинство высланных – 75 % – занимались заготовкой леса, 10 % были заняты в промышленности, 15 %—в сельском хозяйстве⁴.

По положению, в спецпоселках расселялось не более 120 семей. Дома в них строились примитивные, стандартные – барачного типа. Первые шесть месяцев переселенцы должны были заниматься строительством бараков, зарплату они не получали. Минимальное питание организовывалось через государственную ссуду. Вообще, удивляет обилие самых различных документов, связанных с организацией спецпоселков, в частности в Северном крае. Это акты проверок специально созданных комиссий, особенно в 1931 году, затем в 1933-м – из-за высокой смертности в них.

Сначала спецпоселки находились в ведении Наркомата земледелия, а в мае 1931 года все материальные фонды, хозяйственная организация и административное управление были переданы ОГПУ. 25 октября 1931 года начальник ГУЛАГа ОГПУ подписал временное положение о правах и обязанностях спецпоселков. Наев первую очередь интересовали права, которые получили спецпоселенцы.

Оказывается, они имели право на полное восстановление в гражданских правах через пять лет со дня прибытия в спецпоселок. Избирательное право члены семьи Лох действительно получат в 1935 году, но права выезда из мест поселения им не вернут. Раскулаченным была разрешена переписка. Они могли заключать браки с вольными гражданами, но их правовое положение от этого не менялось. Кстати, такие браки были достаточно распространены в спец-поселках Прилузья. Примером этого является семья Тамары Александровны. Трудоспособным спецпоселенцам полагалась зарплата, как и сезонным рабочим. Однако из нее вычитали сначала 25 %, потом 15 %, наконец снизили до 5 %, которые шли на содержание спецкомендатуры.

В Прилузском районе, самом южном в Республике Коми, было организовано пять спецпоселков. Все они носили порядковые номера – 0,3,6,8,31 – и были расположены вдоль берегов Лузы. Восьмой спецпоселок состоял в основном из немцев Поволжья, поэтому к порядковому номеру обычно добавляли слово «Немецкий». В спецпоселки Прилузья в 1930 году было направлено более трех тысяч раскулаченных.

В очень тяжелом положении находились старики, дети и инвалиды, так называемое нетрудоспособное население поселков. Из докладной записки на имя секретаря Коми Обкома партии от 29 марта 1933 года мы узнали, как менялись нормы хлеба на нетрудоспособных: сначала 300 г в сутки, затем – 210 г и, наконец, 165 г⁵. Теперь понятно, почему была такая высокая смертность. Жители отказывались от печеного хлеба, брали муку, из нее делали болтанку, добавляли березовую кору, веточный корм. Вася Лох по три раза в день бегал в лес: бабушка Мария примешивала ягоды, и это помогало выжить.

Нам важно было разобраться в таких понятиях, как «спецпоселенцы» и «труд-поселенцы», «спецпоселки» и «трудпоселки». Оказывается, раскулаченные и насильственно высланные в отдаленные регионы СССР крестьянские семьи с 1930 до апреля 1933 года назывались спецпереселенцами, а места их проживания – спецпоселками; с 1933 по 1944 год они назывались трудпоселенцами, места их проживания – трудпоселками; с марта 1944 по 1954 год – спецпоселенцами категории «бывших кулаков»⁶.

История про торгсин, красный крест и спасенную от голода жизнь

Голод 1932–1933 годов, по разным источникам, унес от 5 до 7 миллионов человек. Он охватил почти все регионы страны и был спровоцирован насильственной коллективизацией. В спецпоселках смертность была исключительно высокой. В тот 1932 год семья Лох понесла большие утраты.

Рассказывает Тамара Александровна: «В 1932 году один за другим умерли Иван Андреевич (17 февраля) и мой дед, Александр Андреевич (21 ноября). Незадолго до смерти он продиктовал адрес немца-хозяина, у которого работал, находясь в плену во время войны. Чтобы спасти от голода оставшихся детей, бабушка отправила в Германию письмо. Из Германии пришел ответ, в котором был адрес Международного Красного Креста, а кроме этого бывший хозяин деда прислал марки. На тридцать марок бабушка купила в Торгсине муку, крупы, сахар, подсолнечное масло, керосин. Это спасло ее, мою маму и тетю от голодной смерти».

Мы никогда не слышали о Торгсине, поэтому снова заглянули в Интернет, чтобы найти нужную информацию. Оказывается, была такая Всесоюзная организация по торговле с иностранцами (Торговый синдикат). Торгсины действовали в СССР с мая 1931 по февраль 1936 года. Они были созданы для того, чтобы «выкачать» валюту, драгоценности, антиквариат из населения, прежде всего из иностранцев. С 1932 года в магазинах Торгсина могли отовариваться не только иностранцы, но и простые граждане, в том числе спецпоселенцы.

Но история с марками и Торгсином на этом не закончилась. Тамара Александровна продолжает: «К бабушке Альвине стали приходить знакомые за адресом из Германии. Многие написали в Красный Крест. Жители поселка стали получать посылки от различных благотворительных организаций, и не только из Германии. Это не могло не насторожить коменданта. Однажды в Немецкий поселок приехали „уполномоченные“ в штатском, стали допрашивать тех, кто активно писал письма с просьбой о помощи, часто получал переводы и посылки. Их забрали, больше в поселок никто из них не вернулся. Почему не тронули бабушку? Думаю, что ее запугали, возможно, заставили написать письмо в Германию, примерно такого содержания, какое я прочитала в одном из документов мартиролога „Покаяние“. Это протокол общего собрания от 5 апреля 1935 года трудпоселенцев поселка Ветью о помощи, получаемой отдельными членами артели из-за границы»⁷.

«5 апреля 1935 г.

Председатель: Челноков Секретарь: Иванова

СЛУШАЛИ: О помощи, получаемой отдельными членами артели из-за границы. РЕЗОЛЮЦИЯ: Мы, рабочие и служащие поселка Ветью… считаем такую подачку позором для нашего поселка, учитывая, что продуктами питания наши рабочие обеспечены вполне удовлетворительно – на базе широкой свободной советской торговли и бурного роста продуктов широкого потребления, а также на базе повышения квалификации рядовых рабочих и служащих – заработная плата прошлых лет увеличена в два раза.

На основе этого ПОСТАНОВЛЯЕМ: Впредь единогласно отказываемся из заграницы получать помощь, считая как ненужную, навязанную подачку эксплуататорами иностранных государств, и изъявляем добровольное согласие все поступающие переводы в наш поселок из заграницы переводить в пользу обороны страны СССР, в чем и расписуемся (подписи)».

Мы познакомились со справками НКВД по Коми области за апрель и июнь 1935 года⁸. В них идет речь о немцах-трудпоселенцах, которые якобы сотрудничают с заграницей и получают валюту, многочисленные посылки. В чем обвинялись ссыльные немцы? В том, что писали о принудительном труде, о голоде, о смерти детей. Их подозревали в связях с фашистскими и антисоветскими организациями за рубежом. В качестве примера в справке приведены фрагменты из писем, в частности обвиняемого Меркеля: «Мы, немцы, высланные на Север, работаем в лесу, голодаем, едим траву, опухли с голоду и просим выслать нам помощь». Ни одного слова неправды не видно в этих словах. Все, как было на самом деле. Возможно, немец Меркель – один из тех, кто воспользовался адресом бабушки Альвины, ведь он тоже был из восьмого спецпоселка, как установили мы по спискам реабилитированных из мартиролога «Покаяние».

Сын спецпоселка

В 1931 году Василий Лох начал учиться. «Школы не было, мы занимались в углу барака. Первую учительницу звали Мария Андреевна, она читала нам книги на уроках. В 1933 году в 8-м поселке построили клуб, в нем разместили и школу».

22 октября 1938 года СНК СССР принял постановление о том, что дети трудпоселенцев при достижении шестнадцатилетнего возраста освобождаются из трудпоселков. Они получали паспорта, если «лично ничем не опорочены».

Василий Лох в 1938 году оказался в Визинге. Здесь были учительские курсы, которые готовили учителей начальных классов. Но работать в обычных школах ему, спецпереселенцу, было нельзя. Он преподавал детям спецпереселенцев.

Дочери Альвины Филипповны учились в спецпоселковой школе. Эрика закончила только начальную школу и сразу после нее начала работать. А младшая, Эльза, получила семилетнее образование. Однако осуществить свою мечту– стать фельдшером – ей помешала война.

Война

Этот период жизни члены семьи Лох вспоминают с тяжелым чувством: непосильный труд и голод, враждебное отношение представителей других национальностей.

Василий Иванович Лох не сразу был мобилизован в трудармию. До середины 1942 года он работал учителем начальных классов в поселке Веж Корткеросского района. Он вспоминает: «26 августа я был мобилизован по военспецзаказу. Делали хомуты, приклады для автоматов, для которых приходилось корчевать березы. В сорокаградусный мороз, чтобы их выкорчевать, жгли костры. Отозван из труд армии был в октябре 1944 года».

Это был нечеловеческий труд, с шести часов утра до девяти-десяти вечера. Кормили очень плохо, на работу водили под конвоем. Отец Василия Ивановича, Иван Иванович Лох (1891 г. р.), так и не вернулся домой, и никто не знает, где его могила. Его брат, Андрей Иванович, вернувшись в Немецкий поселок в 1943 году, вскоре умер от истощения. Он похоронен на спецпоселковом кладбище рядом с родителями. Другой дядя Василия Ивановича, Александр Иванович (1907 г. р.), возвратился домой инвалидом.

А женщины семьи Лох считались мобилизованными в рабочие колонны по месту жительства. Занимались они лесозаготовкой, делали ружболванки (это заготовки для прикладов), валили авиасосну, которая шла на строительство самолетов.

Рассказывает Тамара Александровна: «Бабушка Альвина, вспоминая военные годы, не произносила слова „трудармия“. Во всяком случае, это не отразилось в памяти. А вот рассказ о том, как валили лес, особенно зимой, по пояс в снегу, я хорошо помню. Дадут им делянку, на которой лес, как спички, пилят поперечной, а то и лучковой пилой, а кубатуры нет, план не выполняется. Значит, опять голодный паек. Голодали сильно. Весной, чуть растает снег, на колхозном поле выкапывали прошлогоднюю гнилую картошку. Потом из нее лепешки готовили. Они казались такими вкусными, что мама всегда говорила бабушке Альвине: „Вот война кончится, и мы каждый день будем печь пирожки из такой картошки“».

Василий Иванович Лох после трудармии в октябре 1944 года был направлен в спецпоселок Емельстан учителем начальных классов.

Дело № 4304 «бывшей кулачки»

Мы держим в руках личное дело № 4304 спецпоселенки Лох Альвины Филипповны. Сверху, в графе «Категория учета», крупно выведено: «Бывшая кулачка». К такой категории раскулаченные, как мы уже установили, относились с 1944 по 1954 год. 26 ноября 1948 года российских немцев в очередной раз подвергли репрессии, теперь уже по национальному признаку.

Перед нами одна из грозных расписок, которые имеются в деле № 4304. «Мне, выселенке, Лох Альвине Филипповне, 1902 года рождения, проживающей на 173-м квартале Ношульского мехлесопункта, предъявлен Указ Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948 года о том, что я выселена на спецпоселение навечно, без права возврата к месту прежнего жительства, и за самовольный выезд или побег с места обязательного поселения буду осуждена на 20 лет каторжных работ». Расписку «отобрал» оперуполномоченный Прилузского РО МВД 4 января 1949 года. Дрожащей рукой бабушки Альвины выведена фамилия. Ну почему вечное поселение, почему нет права возврата к месту прежнего жительства? А его попросту нет. Нет той республики немцев Поволжья, из которой семья была выселена в 1930 году.

В другой расписке, от 12 ноября 1949 года, которую «отобрал» (так в тексте) комендант Чёрнышского мехлесопункта, зафиксирована обязанность спецпоселенки А. Ф. Лох периодически лично являться на регистрацию «в место и время, которые мне будут указывать органы МВД. Я предупреждена, что в случае самовольного выезда с места поселения буду привлечена к уголовной ответственности на срок до 10 лет лишения свободы, а за несвоевременную явку на регистрацию подлежу административному взысканию, согласно постановлению СНК СССР № 35 от 8 января 1945 года».

В 1954 году повеял ветер перемен. В стране начиналась хрущевская «оттепель». 20 августа 1954 года был подписан приказ МВД СССР за № 00713 об освобождении от спецпоселения бывших раскулаченных и немцев, репрессированных по национальному признаку.

11 октября 1954 года Лох Альвина Филипповна наконец получила справку об освобождении от спецпоселения. 24 года, с 1 февраля 1930 по 11 октября 1954 года, члены этой немецкой семьи находились под жестким прессом государства. А завершилось все так тихо, прозаично: вызвали в спецкомендатуру, вручили справку.

Наше исследование подошло к концу. Какие чувства мы испытываем? Прежде всего, хочется сказать: «Обидно! Обидно за то, что лучших своих тружеников, умеющих и любящих трудиться, государство обрекло на такие испытания и унижения».

Устные и письменные свидетельства, с которыми мы работали, ранили душу, мы негодовали и возмущались. Перед нами постоянно возникал вопрос: зачем? К чему такие невероятные жертвы?

Примечания

¹ Как наших дедов забирали…: Российские школьники о терроре 30-х годов: Сб. работ победителей Всероссийского конкурса исторических исследовательских работ старшеклассников «Человек в истории. Россия – XX век». М.: РОССПЭН, 2007. С. 316–320.

² Там же.

³ Из докладной записки ПП ОГПУ по Северному краю руководству ОГПУ об итогах приема и расселения кулацких семей в крае по состоянию на 28 марта 1930 года //Мартиролог «Покаяние». Сыктывкар, 2001. Т. 4. Ч. 1. С. 166.

⁴ Трудовое использование спецпереселенцев //Там же. С. 79.

⁵ Докладная записка Председателя правления Облпотребсоюза Секретарю Обкома ВКП(б) о состоянии питания спецпереселенцев в спецпоселкахСыктывдинского района //Там же. С. 448–450.

⁶http://cuban. orthodoxy.ru/staniza2/M2.htm

⁷ Мартиролог «Покаяние». Т. 4. Ч. 1. С. 669.

⁸ Спецсправка № 2465/4Управления НКВД по Коми области о вскрытых контрреволюционных группах среди высланного кулачества и их связях с заграницей от 22 апреля 1935 года //Там же. С. 663.