Пути Господни. *** (Р. В. Шабельник, 2017)

ЧАСТЬ 1.

Пролог.

– Победа порождает ненависть, побежденный живет в печали. В счастье живет спокойный, отказавшийся от победы и поражения.

– Что это, Учитель? Буква речей твоих преисполнена трудно постижимой мудрости.

– Не называй меня учитель. Видишь стрелку, что указывает путь к секторам текстильщиков – она много мудрее меня, ибо знает свой Путь. Видишь табличку, предупреждающую об опасности на люке утилизатора – она много мудрее меня, ибо ведает, что за ней – опасность. Даже вы, называющие себя учениками, мудрее меня, ибо двигаетесь начертанным путем, но кто укажет путь Учителю, кто предупредит об опасности, кто построит линию, начало которой есть начало пути, а конец – его завершение.

– Учитель, разве есть у Пути конец?

– Сказано мудрыми – есть у Пути начало – нет Конца. Но мудрые тоже Учителя.

– Чему учишь ты, Учитель?

– Что было, то и будет, и что творилось, то творится, и нет ничего нового под солнцем.

Ягве сказал нам:

«Не убий.

Не прелюбодействуй.

Не кради.

Не лжесвидетельствуй.

Не желай ничего, что у ближнего твоего».

Мы продолжали убивать, прелюбодействовать и завидовать, и поклоняться Ягве, произнося имя непроизносимого всуе.

Прошло время.

Будда сказал нам:

«Не убивай.

Не воруй.

Не прелюбодействуй.

Не лги».

Мы продолжали убивать, лгать, воровать, прелюбодействовать и почитать его, как Бога.

Прошло время.

Аллах сказал нам:

«Не убивай.

Не прелюбодействуй.

Не кради.

Не свидетельствуй криво.

Не желай того, чем Бог одарил других».

Мы продолжали прелюбодействовать, отбирать чужое, лжесвидетельствовать и убивать именем его.

Бывает, скажут о чем-то: смотри, это новость! А уже было оно в веках, что прошли до нас.

Ученики учатся у учителя, учитель учится у учеников, у неученых и вновь проходит Путь, пройденный другими.

– Зачем же тогда учиться, Учитель?

– Зачем цветет цветок, ведь в положенный срок опадут лепестки? Зачем трава пробивается к солнцу? Чтобы умереть с наступлением холодов? Зачем яблоки наливаются соком? Чтобы закончить свой путь в желудке? Зачем учиться? Я учу, чтобы узнать ответ на этот вопрос. Зачем учитесь вы, пусть каждый решит для себя.

– Мы учимся, чтобы познать Истину.

– Истину невозможно познать, истина изменчивей языков пламени, морских волн, песка, носимого ветром. Вот единственная истина, вот в чем я уверен. И только этому могу научить.

***

Не убивай.

Не лги.

Не кради.

Не прелюбодействуй.

Миритесь и соглашайтесь.

Почитай других, как себя.

Делись с нуждающимися, помогай страждущим.

Не делай другому ничего такого, чего не сделал бы себе.

Я не бог.

Заветы. Глава 1

– Вы проповедуете свое учение, новую религию, каково ваше место в ней? Воплощение божества, сам бог, пророк, мессия?

Эммануил вздохнул. Кровавые глазки кинокамер, блеск вспышек фотоаппаратов – сияние славы; поросль микрофонов – иллюзия вечности. Широко распахнутые глаза, полуоткрытые в готовности рты и жала языков, предвкушая, увлажняют сохнущие губы.

Ждут.

Везде одно и то же. Похожие вопросы, словно списанные с единого шаблона. Хотя, так и есть. И этот шаблон – общество, система, породившая, питающая индивидуумов и питающаяся сама. Рождающая их, штампующая партиями на лишенном души и угрызений совести конвейере. Одинаковые мысли, одинаковые ценности, одинаковая мораль, одинаковые… вопросы.

Они не могут, не способны, да и не хотят понять чужие, отличные от общепринятых устремления. Даже в них, они ищут подоплеку, основу, след собственных ценностей.

Подвох.

Выгоду.

Напрочь лишенные альтруизма, сострадания, жертвенности во имя близкого, сталкиваясь с этими качествами, с упорством ребенка, сующего большую игрушку в меньшую коробку, они пытаются втиснуть новые, незнакомые понятия в коробки собственного мировоззрения, общепринятого, общеустраивающего уклада.

Общество, как и большинство, может ошибаться.

Общество видело Землю плоской, а она, словно насмехаясь, распухла до сферы. Общество видело ее центром вселенной, а она оказалась крошечной песчинкой в бескрайних просторах галактики. Общество видело солнце небольшим слепящим шаром, а оно сделалось огромным раскаленным облаком.

Общество, как и большинство из которого состоит это общество, особенно большинство, как верхушка, которая руководит этим обществом, особенно верхушка, способны ошибаться.

Равно как и не ошибаться.

Эммануил вздохнул.

Общество ждало.

– Боже упаси!

По залу прошел шепоток – бог просит сам себя.

– Чтобы мои слова не казались тавтологией, скажу сразу – я не пророк, не мессия и, уж конечно, не бог.

И снова шепот. Скажи он иное, и общество поймет. Кто-то осудит, кто-то двинется следом, но это будет вписываться в общество, его ценности, устройство.

Эммануил вздохнул.

– И я не проповедую религию! В том-то и отличие моего… учения, да, можно сказать, учения – абсолютная, полная свобода вероисповедания. Любого. Обрядов, молитв, имени божества. Естественно, при условии, что это не ущемляет свободу и ценности других.

– О-о-о!

Не то, чтобы такого общество еще не видывало. Это всего лишь слова. Пусть говорит, правильно говорит, все они правильно говорят. Главное, разобраться, где подвох, как извлекается выгода.

Эммануил вздохнул.

– По сути, все религии, во всяком случае, доминирующие, проповедуют одно и то же.

В зале поднялся шум. В зале присутствовали приверженцы различных вероисповеданий. В зале знали о бушующих на востоке войнах, о террористических актах, в основе которых лежали именно религиозные противоречия.

– Одно и то же! – повысил голос Эммануил, безуспешно пытаясь перекрыть возмущение зала. – Начиная от заповедей – универсальные: не убий, не укради, почитай бога, и заканчивая ритуалами: ежедневные молитвы, приношения… Ни одна религия, я повторюсь, ни одна, не требует от исповедующих насилия и убийства себе подобных.

И снова в зале поднялся гул. Свежо было воспоминание о речи одного из религиозных лидеров, призывающего с оружием в руках бороться против иноверцев.

– Ни одна! – и снова голос разума поглотил гул опыта. – Религии погрязли в буквоедстве и формальности ритуалов. Когда за правильно расставленными свечами не видно бога, за буквами святых писаний теряется слово.

Христианство, при проповедовании любви к ближнему, породило инквизицию и крестовые походы. Буддизм, считая священной жизнь, любую жизнь, породил самураев. Ислам – джихад, в данный момент это слово превратилось в почти синоним – война, а ведь означает всего-навсего “усилие”, усилие на пути Бога. И так далее. Примеров множество.

Руку подняла одна из репортерш в дальнем ряду зала.

– Все это не ново. Ваши идеи сродни направлению хиппи – было такое движение в середине двадцатого века.

Эммануил кивнул.

– Я читал о нем. Называйте, как хотите. Хиппи – пусть будут хиппи. Однако, насколько я помню, хиппи были противниками власти, любой власти, как средства подавления свободы человека. Власти страны, границ, семейных уз, обычаев и так называемых «общепринятых норм». Более того, активно выступали против нее. В моих же речах нет призывов ломать существующий строй, лозунгов для активной борьбы. Власть, в разумных пределах, наверное, необходима.

– Только где они, эти разумные пределы! – хохотнули в зале.

Верно – где эти пределы.

– Мы говорим о моральных ценностях, мы воплощаем различные социальные программы, судя по отчетам и вложенным средствам – весьма успешно, а между тем преступность достигла небывалых высот. Что самое страшное – именно подростковая, детская преступность. По статистике – каждая пятая девушка становится проституткой, более того – и это самое страшное – они сознательно идут, мечтают о подобной карьере, не видя ничего плохого в продаже тела за деньги. Юноши – так или иначе связывают свою деятельность с преступной средой – от уличных банд до наркосиндикатов. Средства массовой информации, кино, телевидение сделали преступников, гангстеров почти героями, эдакими Робин Гудами, полублагородными разбойниками. У каждого времени – свои герои. К сожалению, у нашего – такие. В этом, не в последнюю очередь, виноваты и вы – журналисты.

Надо же – он кинул им обвинение, а они сидят, улыбаются, словно услышав комплимент.

– Включим визор, любой канал, в любое время, наугад – убийства, грабежи, разбой и разборки. Трупы, кровь. Откроем новости – то же самое. Мы смакуем насилие, а хорошие известия помещаем в конце. Нет рейтинга – нет места на первой полосе, забывая, что сами создали полосу такой.

– Что же вы предлагаете? В разрез с реальностью печатать слюнявые рассказы?

Общий смех.

– Что я предлагаю…

Он прав, этот шутник из зала.

Заполни хоть все экраны рецептами и пухлыми домохозяйками – убийства не прекратятся. Разве самую малость. Требовалось изменить общество, саму суть, сломать хребет массовому сознанию.

Он не революционер. Все знают, чем кончались подобные ломки.

– Невозможно построить идеальное общество в отдельно взятой стране, как невозможна абсолютно счастливая семья, среди общего несчастья, даже если это семья правителей. Особенно правителей. История учит – ни один из тех, кто все имел, не был счастлив. Возможно проклятия, которыми щедро осыпали их предков на пути к власти и богатству, достигают пятых, десятых колен праправнуков… впрочем, все это метафизика и меня мало касается.

– Так что вы предлагаете?

Долго молчал, набираясь сил. Сколько он провел подобных выступлений. Десятки, сотни. Сколько видел глаз. Сотни, тысячи. Порою насмешливые – что возьмешь с полоумного. Порою подозрительные – к чему ведет? Где подвох? Порою равнодушные… Но, встречались глаза, редко – одни на сотню, на тысячу. Огонек заинтересованности, лучина, слабая лампада… понимания. Ради этого взгляда, ради этих глаз, он проводил сотни встреч, и проведет тысячи, дабы одни глаза, один человек…

– Что я предлагаю. Я предлагаю тем, кто слышит и понимает меня, тем, у кого мои слова нашли отклик, кто думает так, или почти так. Тем, кому небезразлично собственное будущее, и – самое главное – будущее детей. Кто хочет, чтобы его дочь выросла уважающей себя женщиной, а не преступницей, чтобы их сын не видел будущее в криминальной группировке, тем, у кого собственные идеи, чаяния созвучны моим идеям… вступайте к нам в…

– Секту! – выкрикнул кто-то из зала, и общий гогот выразил мнение большинства.

– Не секту. Мы называем свое объединение – коммуна. Слово мне не очень нравится, за века оно дискредитировало себя, хотя в любом случае остается всего лишь словом. Главное не название – суть. А суть в том, что я уже сказал – свобода личности, свобода действий, интересов, свобода вероисповедания, но несвобода причинять зло другим. Не делай другому ничего, чего не сделал бы себе – вот основной принцип, именно основываясь на нем, мы станем жить, и строить новое общество.

– Где, на необитаемом острове?

И снова смех – мнение зала.

И снова он помолчал.

– Нет, – Эммануил знал, как прозвучат его слова. Он долго думал, вынашивал, искал, взвешивал, сегодня он, наконец, произнесет их вслух. – Не на острове. Как я уже говорил, невозможна абсолютно счастливая семья среди всеобщей ненависти. Невозможно построить абсолютно гармоничное общество, среди царства порока, пусть и на необитаемом острове. Нельзя оборвать связи – останутся экономические отношения, родственники, наконец, останется остальной мир.

– Так что же вы предлагаете?

Третий раз прозвучал один и тот же вопрос. На третий положено отказываться, или отвечать.

– Я объявляю об учреждении фонда по сбору средств для организации строительства… космического корабля. Первого и единственного в своем роде…

Дальнейшие слова потонули в общем гуле. И было непонятно чего в нем больше – недоумения, подозрительности, насмешки, презрения…

***

Когда необразованный, заурядный человек, который сам подвержен болезням, не преодолел болезней, видит другого человека, который болен, он испытывает страх, презрение и отвращение, забывая о том, что он сам подвержен болезням.

Ангутара Никая

Сукхамала сутта

(Пер. с английского Д. Ивахненко по пер. с пали Т. Бхикху)

Перевитые венами руки покоились вдоль тела. Продолжением вен поднимались разновеликие трубочки и разноцветные провода.

По ним что-то двигалось, подавалось, или, наоборот, извлекалось из организма.

Пуповины трубок соединяли тело с маткой нависающей над ним, окружающей его установки. На многочисленных экранах прыгали столбики, бегали неутомимые точки, мерно дышали разноцветные графики, истерично чертилась изломанная кривая.

Попирая природу, пуповина выходила из тела старика.

Почти мумии.

Дряблая грудная клетка, выглядывающая из-под белоснежного одеяла, усеяна прыщами разноформенных датчиков. Над ней тонкая шея с торчащей горой кадыка и череп, именно череп по недосмотру, или капризом природы, обтянутый пленкой пергаментной кожи. Лишь глаза – большие, темные, словно бездонные колодцы, даже в таком состоянии владельца, сохранившие прежнюю красоту, силу, сияющими антрацитами горели среди царства общего тлена.

– Вы знаете, кто я?

Голос у мумии был тихий, но отнюдь не немощный. Глядя на обладателя, ожидалось иное.

Эммануил склонил голову.

– Знаю, мистер Гайдуковский.

Ни к месту вспомнилась затасканная киношная сцена: Герой сидит дома, на пороге появляется незнакомец в черном: “Вы знаете, кто я?”

Вопрос был неуместен, Эммануил не дома, его привезли, и он, конечно же, знал, куда ехал.

Брайен Гайдуковский – один из самых, если не самый, богатый человек в мире.

Запищал датчик. Тут же, словно из воздуха, соткалась сиделка. Статная женщина неопределенного возраста в голубой с белым униформе. Опытные руки подкрутили краник, по одной из трубочек в тело полилась ядовито-желтая жидкость.

Мумия подождала, пока сиделка исчезнет.

Ждал и Эммануил.

– Я дам вам денег, – без предисловия произнес Гайдуковский, – много денег. Достаточно, чтобы вы построили свой чертов Ковчег.

Эммануил поморщился. Ковчегом звездолет обозвали журналисты. Ему не очень нравилось претенциозное название.

– Первое условие – мой младший внук полетит с вами.

Неужели вот так просто – мечты, бессонные ночи, долго вынашиваемые планы, и “я дам вам денег”.

– Остальных внуков, да и сына я уже упустил.

Эммануил судорожно соображал, что сказать, как отблагодарить…

– Спасибо, мистер Гайдуковский.

– Мне понравилось ваше выступление, – старик словно не слышал его. – За свою жизнь, я встречал немало пустозвонов, я научился разбираться в людях, при моем образе жизни это необходимо. То, что вы говорили, что делаете – мои люди навели справки – все правильно. Я вам верю. Но не дай бог, – красивые глаза блеснули дьявольским блеском. Наверняка, в лучшие годы этот взгляд останавливал стихийные бедствия, – не дай бог тебе разочаровать меня!

Глаза потухли, одна из трубок протолкнула в тело порцию бурой жижи.

Деньги! Построить Ковчег! Решение всех проблем! Это было слишком хорошо, слишком волшебно, чтобы быть правдой. Словно в сказках. В прямом смысле – Deus ex machina.

– Мистер Гайдуковский, – проклятая совесть не даст насладиться праздником сбывшегося желания, – дело в том… на Ковчеге могут лететь только добровольцы. Насколько я понимаю, у внука имеются родители – отец, мать, и они вряд ли согласятся…

Худая рука вяло махнула.

– Об этом не беспокойтесь. Пригрожу лишить наследства… деньги и все что дают деньги, они любят гораздо больше детей.

– А ваш внук, захочет ли он сам…

– Внук еще слишком мал и не способен самостоятельно принимать адекватные решения. Ребенку везде хорошо, когда имеются новые игрушки и есть с кем резвиться. В конце концов, найдете ему приемных родителей, думаю, на Ковчеге отыщется не одна дюжина добровольцев. В этом вопросе, я всецело полагаюсь на вас. Второе условие – я хочу, чтобы он носил мою фамилию, мальчик должен знать свои корни, откуда он.

– Сознаете ли вы, мистер Гайдуковский, что никогда более не увидите внука. Как я понял, он вам небезразличен, и…

Мумия затряслась, Эммануил не сразу сообразил, что старик смеется.

– А сознаете ли вы, мистер, что в скором, очень скором времени, я больше ничего и никогда не увижу. Именно потому, что не безразличен, я отдаю его вам.

– Не знаю что сказать, я постараюсь оправдать доверие.

– Ничего говорить, во всяком случае мне, не надо. Ступайте, я отдам необходимые распоряжения.

– Хорошо, мы сможем приступить к возведению…

– Вы, как я вижу, человек хороший, совестливый, однако, не ошибусь, если предположу, в деловых вопросах не очень сведущи. Вы даже не успеете начать, как тут же набежит куча всяких комиссий и проходимцев из различных ведомств. Я сам постою ваш корабль, не волнуйтесь, сможете вмешиваться и в проектирование, и в строительство. Не хочу, чтобы даже цент достался этим стервятникам.

И еще раз – не дай вам бог разочаровать меня.

***

СОБЫТИЯ ДАЛЕКОГО БУДУЩЕГО

Планета – класс 2.

Расстояние – 18.

Уровень развития – 4.

Перспективность – 3.

Они пришли с неба.

Великая Мать, защити и сбереги!

Да, с неба.

Огненные повозки в громе и молнии взрезали жирное покрывало серых облаков.

Великая Мать – то твои ладони!

За что, за что прогневалась ты на славящих тебя!

Повозки везли чудовищ.

Кантор – вечный противник, недостойный брат Великой, немалы силы твои! Выше облаков ненависть твоя.

Сбываются пророчества.

Карантин Лантун – шаман племени Вакха, обпившись красного, как кровь, густого, как смола, сока священных деревьев выкрикивал страшные слова. О безволосых, как ладони, демонах с взглядами, разящими насмерть, об огненных повозках и смерти многих охотников.

Все смеялись.

Даже старейшины.

Даже другие шаманы.

Смеялся и он – Рхат Лун – кто он такой, чтобы перечить Лицам Племени. Лицам многих племен.

Громче других смеялся Сантон Лостон – вождь племени Рхата.

Он первым и упал, сраженный огненным взглядом.

Крики.

Смерть.

Женщины хватали самое дорогое – детей. Прижимая к теплой груди пушистые комочки, волоча за руку, они уводили их в лес. Под спасительную сень волос Великой Матери.

Пытались увести.

Рядом с Рхатом упал Тхут Лан. Драчун и задавака. Он часто задевал Рхата, один раз даже подсунул ему в циновку иглокожую гуану. Смеялись едва ли не всем племенем.

Тогда, в тот момент, стоя перед хохочущей толпой, Рхат желал обидчику смерти.

Молил Великую Мать.

Великая услышала молитвы.

Тхут Лан лежит у его ног, из прожженной дыры нестерпимо, до тошноты разит жареным мясом, пополам с паленым мехом.

Рхат любил жареное мясо. На празднике благоденствия, с трудом перенося долгие речи и танцы, он всегда ждал одного… Вонзить острые зубы в обжигающую, сочащуюся жиром плоть, бывшую некогда живой. Вдохнуть, замешанный на ветках дерева нушну аромат жареных волокон…

Сбываются мечты.

Сегодня, сейчас этого аромата было вдосталь.

До тошноты.

До боли.

До отвращения.

Как и пророчествовал Карантин, слуги Кантора были безволосы. Но кожа их не была кожей ладони.

Панцири, твердые, как камень, плотные, как кость, наподобие того, что таскает на своей спине священная паха, покрывали уродливые тела.

Рхат видел, как кинутое умелой рукой одного из охотников копье, отскочило от панциря, не причинив слуге Кантора вреда.

Великая Мать за что, за что караешь прославляющих тебя!

Охотник пал, сраженный огненным взглядом.

Из продырявленного черепа шел дым, и отвратительно пахло горелым.

Они сплотились, они вышли навстречу чужакам. В наспех одетых плетеных доспехах. Привычные к неожиданностям, равнодушные к смерти дети леса.

Костяные наконечники зловеще скалились в умелых руках.

Эти наконечники навылет пробивали толстую, как язык, шкуру гуара. Эти глаза не ведали промаха. Руки не знали усталости. Сердца – страха.

И переставали биться не познав.

Одно за другим.

Сраженные огненными взглядами.

Великая Мать, за что? За что?!

Рхат не был охотником.

Он мог бояться.

И боялся.

Крики, запах, мельканье тел.

И взгляды.

Тонкие, как шипы.

Длинные, как корни.

Неотвратимые, как смерть.

Они настигали везде.

Рхат видел, как с дырой в груди, из-за стены хижины, выпал спрятавшийся там охотник.

Другой пытался найти укрытие за необхватным стволом Великого Дерева, возвышающегося в центре деревни.

Взгляды не щадили ни стариков, ни детей, ни женщин, ни деревьев.

Смерть – любовница Кантора плясала сегодня в деревне свой страшный танец.

Великая Мать, защити.

Великая Мать, за что.

***

Есть чистый – есть нечистый.

Добро и зло.

Свет и тьма.

Порядок – хаос.

Два начала извечно живут, заложены в мире.

От противоборства начал берет начало жизнь.

Вложение – есть зарождение жизни.

Борьба – сама жизнь.

Смерть – победа.

Одного.

Освободившиеся начала рождают новую жизнь.

Для борьбы.

До победы.

Мы – поле боя.

Боритесь.

Помогайте.

Всю жизнь.

От победителя зависит существование после жизни.

В мире.

Войне.

Заветы. Приложение 1.1. «Нечистый, как он есть».

Искры сварки, гул тысяч инструментов, натужный стон лебедок.

Крики рабочих и инженеров, обильно сдобренные крепким словцом, гармонично вписывались в шум механизмов.

Кольцо огромных размеров. Задранная до шейной ломоты голова с трудом достреливала взглядом до вершины сооружения.

Люди – рабочие, даже многотонные механизмы казались лилипутами на теле спящего Гулливера.

Руслан Шабровски – координатор проекта дотронулся до локтя Эммануила, кивком головы указал на небольшое помещение в конце цеха, отделенное многослойным звуконепроницаемым стеклом.

Эммануилу не хотелось уходить. Даже сейчас, когда проект начался, а в многочисленных ангарах, подобных этому, полным ходом шли работы, ему все еще не верилось, что происходящее… не сон. В глубине, темной сомневающейся глубине души, он боялся проснуться. В один прекрасный или не очень день, и узнать, что происходящее лишь плод изможденного рассудка.

– Эта секция почти закончена, проблемы только с наружными листами обшивки – поставщики заартачились, но мистер Гайдуковский лично позвонил им, к концу недели обещали довезти, – стеклянная и от этого тяжелая дверь закрылась, изолировав комнату от шума цеха.

Эммануил рассеянно кивнул.

– Слушай, я все равно не возьму в толк, дался тебе этот космос. Да с деньгами Гайдуковского ты сможешь купить себе остров, группу островов, архипелаг, или участок в пустыне, обнести колючей проволокой и стройте себе это ваше супер общество.

Шабровски отличный организатор, не плохой инженер, хороший человек – у Эммануила сразу с ним установились почти дружеские отношения, но никудышний социолог.

Гармония и колючая проволока несовместимы.

– Руслан, ты плохо слушал мои выступления. Я уже объяснял – невозможно жить в мире и так или иначе не зависеть от него, отгородиться, не принимать участие в общечеловеческой сфере жизни. Вспомни опыт России, там тоже пытались возвести гармоничное общество в отдельно взятой стране. Все мы знаем, что из того вышло.

Я не говорю об оставшихся родных, близких, об экономических связях, пусть. Но войны, голод, катаклизмы, происходящие в том, остальном, оставленном мире. Мы захотим, более того, будем обязаны учувствовать, помогать. Однако, вернувшиеся, уже не будут гражданами нашего общества, они станут членами того, остального социума, пусть не самыми плохими, пусть наиболее совестливыми, но того, как и я, ты… Только уйдя, полностью отринув, оборвав все связи в буквальном смысле слова с тем – этим миром, можно построить что-то новое.

– Как Моисей, который сорок лет водил евреев по пустыне.

– Как Моисей. Родившиеся на корабле, не ведающие, не знающие, что оставили, чего лишились, с пеленок воспитанные в новых ценностях, станут новыми гражданами новой формации.

– Не знаю… человек всегда человек, даже запертый в жестяной бляшанке среди открытого космоса. Отыщутся те, кто захочет большего, власти, найдутся, кто станет перед ними лебезить, ради крох с барского стола, будут и предатели, и герои, преступники и праведники, патриоты и равнодушные.

– Я не зря упомянул Россию. Почти сразу после переворота, там запретили религию. И что ты думаешь? Буквально следующее поколение выросло убежденными атеистами, хотя до этого, Россия считалась глубоко религиозной страной. Если правильно воспитывать, если с молоком матери дети начнут впитывать наши принципы, мораль, систему ценностей, не представляя, даже не помышляя об ином… все получиться.

– Не знаю… возможно, ты прав.

***

Страшитесь же дня, когда ни один человек не сможет помочь другому, когда ни от кого не будет принята замена, когда не принесет пользы чье-либо заступничество и когда не будет оказано никакой помощи грешникам.

Вспомни, как испытал Господь Ибрахима повелениями и как тот выполнил их. Тогда Господь сказал: "Воистину, я сделаю тебя предводителем". Ибрахим спросил: «А мое потомство?» Аллах ответил: «Мой завет не распространяется на нечестивцев».

Коран. Сура 2 (123,124).

(Пер. Крачковского)

Эммануил вздохнул.

И снова: кровавые глаза кинокамер, фальшивый блеск вспышек, сухой лес микрофонов. Прищуренные, словно перед выстрелом глаза, полуоткрытые в готовности рты и жала языков, предвкушая, увлажняют сохнущие губы.

Еще бы.

Постройка космического корабля.

Сенсация.

Общество падко на сенсации. Оно их ест.

Эммануил вздохнул.

– На Ковчеге полетят только добровольцы. Уже сейчас у нас имеется более пяти тысяч заявлений. По расчетам, всего Ковчег сможет вместить и обслуживать порядка пятнадцати тысяч жителей.

– А как же дети – рожденные и не рожденные, ступив на Ковчег, родители лишают их выбора.

– А как же презервативы! – парировал Эммануил, – и иные противозачаточные средства. Это тоже дети, потенциальные, не рожденные, но возможные дети. Предохраняясь, родители лишают их выбора, лишают рождения. А как же миллионы голодающих детей слаборазвитых стран. Наверняка, они тоже не прочь родиться в семье миллионера. Детей постоянно лишали и лишают выбора. Так было и у меня, и у вас, когда мы были детьми. Отчего-то до сих пор это мало кого беспокоило.

– Как продвигается строительство Ковчега?

– Об этом лучше спросить у ваших коллег журналистов. Каждая строительная площадка облеплена буквально лесом звуко-видео записывающей аппаратуры. Плановое время завершения строительства – полтора года.

– Если отбросить социальный и философский подтексты, по сути дела – это первая, по масштабам и по протяженности, единственная в своем роде экспедиция человечества к звездам.

– Рад, что заметили.

– У каждой экспедиции – своя цель. Каковы ваши цели?

– Разве построение вымученного, выстраданного, взлелеянного поколениями гуманистов, ожидаемого общества не есть достойная цель? Сама по себе?

– Все это так, но невозможно же лететь до бесконечности.

– Если повезет – отыщем планету, необитаемую планету с пригодными условиями, создадим колонию, и уже под новым небом, новым солнцем попытаемся сделать то, что не удалось на Земле!

***

Одна девушка из химиков нравилась двум парням сразу.

Один думал: «если я подойду к ней в проходе, она примет меня за наглеца и оттолкнет, если подойду к ней в столовой – примет за невежду и оттолкнет, если на работе – примет за бездельника и оттолкнет. Подожду-ка я удобного случая. Оступится в коридоре – поддержу, поперхнется в столовой – подам воды, задумается на работе – помогу советом». И принялся ждать.

Второй же не стал ждать. Он просто подошел к девушке и предложил вместе пойти на Благодарение, и она согласилась.

Учитель говорит: НЕ ЖДИ СЛУЧАЯ, СОЗДАВАЙ ЕГО САМ.

Заветы. Глава 5, стих 8.

Ажурная стрела крана опустила почти невесомое тело механизма на станину, ощетинившуюся наростами креплений и иглами направляющих. К месту стыковки тут же устремилось пол дюжины рабочих. В пузатых скафандрах с объемными шлемами, они походили на новорожденных, едва выбравшихся из чрева в воду и ошалевших от нежданного простора. Пуповины страховочных тросов напоминали младенцам о матке корабля.

Напоминанием об отце, из середины закрепляемой конструкции фаллическим символом торчало пушечное дуло.

– Я думал, в космосе не нужны подъемные устройства. Объекты здесь ничего не весят, разве не так?

Эммануил плавал у иллюминатора, наблюдая за ходом работ. Как всегда в невесомости, подкативший к горлу комок тошноты, плавал вместе с ним, в раздумьях о дальнейшем движении. Наружу? Обратно в желудок?

Как всегда, Эммануил успокаивал себя, но главным образом надоедливый комок, во временности явления.

На готовом корабле будет сила тяжести.

– Не совсем, – невдалеке плавал Шабровски, вот уж кто чувствовал себя в невесомости, как рыба в воде. – А многотонная конструкция Ковчега, обладающая, пусть и небольшой, силой притяжения, а инерция. При таких-то массах, представляешь, чему она равна? Ведь здесь эти массы не лежат в покое, а двигаются.

– Ну да, – Эммануил безуспешно пытался восстановить школьные знания по физике. В голову упорно лезли портрет Ньютона и глазастый учитель, увлеченно вращающий ручку динамо-машины.

– Это я думал – вы против насилия.

– А? – искры между электродами, или как там они назывались, с трудом отпустили Эммануила.

– Я говорю об этой красавице, – инженер кивнул на устанавливаемую пушку, – и о ее сестричках на других концах звездолета.

– Гайдуковский уговорил, – вздохнул Эммануил. – Я тоже был против оружия, поначалу. Но потом понял – мало ли. Астероиды расстреливать, в конце концов. Мы провозглашаем добро, однако это совсем не значит – рабскую покорность.

– Может ли быть добро с кулаками?

– Не перестанет ли при этом оно быть добром?

– Вечная проблема.

***

СОБЫТИЯ ДАЛЕКОГО БУДУЩЕГО

Истрачено топлива – 2 тонны.

Электроэнергии – 200 кВт (в т.ч. зарядка аккумуляторов оружия).

Потери людских ресурсов – 0.

Техники – 0.

– Иди, иди, длинноухий, пошевеливайся!

– Касьянов, где ты там! Тащи остальных!

Когда пал последний защитник деревни, когда, отполированное множеством схваток, копье выпало из натруженной руки, Рхат Лун думал – все. Пришел их, его смертный час.

Великая Мать! Встречай!

Гул был подобен тьме громов. Словно все чудовища леса: пятнистые гуары, острозубые утыри, хитрые волды и многие порождения Кантора, обитающие в непроходимых дебрях, словно все они, разом бросив дело, завыли, взревели, загавкали, и небо, само небо вплелось в многоголосый крик громовыми раскатами.

Сияние было подобно тьме солнц.

Рхат Лун, как и все выжившие, повалился на землю, в ужасе накрыв голову дрожащими руками.

Великая Мать, защити!

Любопытство, проклятое любопытство – бич Рхата – пересилило страх. Не раз и не два за сей порок ему доставалось, сперва от отца – охотника Мхата, потом от учителя – мастера Бгута.

– Если будешь совать свои уши, куда не след, не выйдет из тебя толка! – говаривал Бгут, охаживая Рхата гибкой хворостиной.

Перепуганный Рхат поднял дрожащую голову.

Великая Ма…

Повозки!

Огромные, много больше предыдущих, спускались с облачного неба.

Если первые принесли панцирных убийц, какие же чудовища водятся в подобных громадинах?

Не покажется ли участь забияки Тхута милее уготованного им?

Повозки опустились, из черного, как пасть утыря, нутра вышли безволосые.

Твердых панцирей не было на уродливых телах. Вместо них – легкие, как вычиненная шкура покрывала. Синие, словно глаза первой красавицы племени длинноухой Боэты.

Вышедшие закричали, отдавая приказы.

Панцирнотелые забегали по деревне, поднимая выживших.

Сгоняя их, словно скот, к развернутым зевам огромных повозок.

– Иди, иди, длинноухий, пошевеливайся!

Великая Ма…

***

Мы даровали Мусе Писание и вслед за Мусой направляли других посланников. Мы даровали Исе, сыну Марьям, ясные знамения и укрепили его волю через Святого Духа. Но каждый раз, когда к вам приходил посланник с тем, что не по душе вам, вас обуяла гордыня и одних посланников вы объявляли лжецами, а других убивали.

Коран. Сура 2 (87).

(Пер. Крачковского)

Сотни глаз, устремленных на него. Эммануил чувствовал себя уставшим, очень уставшим. Сколько их было: насмешливых и сочувствующих, недовольных и понимающих, подозрительных и восхищенных. Сколько еще будет… будет как раз немного. Уже немного. Там, над головами, в недосягаемой глазу вышине, еще не среди звезд, но ближе к ним, плавал он – Ковчег. Завершение строительства, именно строительства – ведь это их дом – дело нескольких недель.

Сегодня, на встрече, глаза были понимающие с небольшой примесью восхищенных. Это понятно, на эти, последние перед полетом встречи, редко забредали праздные зеваки. Люди приходили, зная, ожидая, понимая, что хотят услышать.

И слышали это.

– Отриньте заблуждения, сомнения, страхи! – он начал тихо, но быстро возвысил голос до должных высот. Многие из сидящих в зале подали заявку на участие в полете. Несмотря на уже сделанный решительный шаг, их требовалось ободрить, кого-то успокоить, всех без исключения уверить в правильности решения.

Людям свойственно сомневаться.

Он – Эммануил – тоже человек.

Кто ободрит его, успокоит, утвердит в верности выбранного пути.

– Отриньте, они отравляют жизнь. Настоящую жизнь, ибо прошлое минуло, а будущее неведомо!

Тоже мне – ободрил. Будущее – неведомо. Ведомо! Еще как ведомо! И оно прекрасно!

– Отриньте прошлую жизнь. Прошлые неблаговидные, или благовидные поступки, грехи и достоинства. Прошлое – удел памяти. Пусть в ней и остается. Не важно, кем вы были, что делали или, наоборот, не делали. Отныне, с этой минуты, вы – новые люди, а если нет, так станьте ими! Хотели измениться – меняйтесь, хотели заняться новым делом – занимайтесь. Не держитесь за прошлое, оно лишь след, проблеск активности в коре головного мозга.

Получалось не совсем то, что задумывал. Всегда так – стоит начать говорить, и поток мыслей уже ничем не остановишь. Они цепляются, переходят, рождаются одна из другой.

Он говорит для них, а получается – для себя. Ободряет слушателей, самоутверждаясь в правильности собственного мнения.

– Отриньте прошлое, ибо оно – зло. Сомнения, страхи, воспоминания, которые заставляют страшиться – зло. Отриньте, бросьте их в топку новой, взлелеянной жизни. Пусть огонь распаляет в вас желания перемен! Если требуется – сожгите вещи. Напоминающие о зле, они – зло! Не раздавайте, раздав их – умножите зло. Сожгите! И обновленным, очищенным, свободным от прошлого и, так называемого, общественного мнения, начните новую жизнь. Голым и босым, без гроша в кармане, но жизнь, о которой вы так долго мечтали! Истинно вашу жизнь. Живите и наслаждайтесь. Ибо она – жизнь – одна!

***

Когда пришел к Нему Никитченко с подчиненными, спросил Он: «С чем пришел ты?»

«О, Учитель, – ответствовал старшина, – посевы сохнут, урожай скудеет, нужны советы твои».

Ответствовал Он: «Подите вон!»

Когда же пришел к Нему Гвана с подчиненными, спросил Он: «С чем пришел ты?»

«О, Учитель, – ответствовал старшина, – ткани кончились, станки ломаются».

Ответствовал Он: «Подите вон!»

И приходили еще восемь старшин, и всем говорил Он: «Подите вон!»

И последним был Сонаролла.

«С чем пришел ты?» – спросил Учитель.

«О, Всевидящий, я принес тебе свежего хлеба с последнего урожая и сладких лепешек, и новые ткани, рисунок которых радует глаз».

«Любимый ученик мой, – ответствовал Учитель, – ты один понял истину – И ВЕЛИКИЕ ИМЕЮТ СЛАБОСТИ МАЛЫХ».

Заветы. Глава 7, стих 3.

Сюда, в самое нутро одного из блоков Ковчега не долетали крики рабочих, звуки механизмов, лишь общий шум грандиозного строительства тревожил уши слушателей далеким нерасчленяемым гулом.

Секции, возведенные в сотнях ангарах по всему миру, соединяли в блоки. Потом их поднимут на орбиту, где специально обученные рабочие сыграют завершающий аккорд в грандиозной космической симфонии.

– Вот, – Руслан Шабровски провел загорелой рукой по матовой крышке двухметрового контейнера. – То, что заказывал – криогенная камера.

Эхо подхватило слова координатора и, играясь, разнесло их бесконечными ярусами сооружения.

Эммануил поежился. Не то, чтобы он опасался непрошенных слушателей, но все же…

– Опытный образец, – Шабровски нажал пару кнопок, едва заметная лампочка засверкала полукруглым изумрудом. – В течение долей секунды замораживает тело до ледяной статуи. Все предыдущие образцы, мягко говоря, не оправдали надежд. Жидкость, из которой на семьдесят процентов состоит наше тело, при низких температурах элементарно кристаллизовалась. Стенки клеток лопались – эффект бутылки с водой, выставленной на мороз.

Эммануил кивнул, отметив про себя – Шабровски заметно осунулся с начала проекта. Тогда – два года назад, это был брызжущий энергией, уверенный в себе холеный функционер. Сейчас перед ним стоял ссутулившийся мужчина с усталыми глазами и заметно посеребренной неухоженной шевелюрой.

– Эта, в теории, я повторюсь – в теории, решает данную проблему. Лабораторные животные выживали. Человек… тоже выживет – в теории, однако, останется ли он тем самым индивидуумом, личностью, которая легла в камеру – вопрос.

– Хорошо, – кивнул Эммануил.

– Хорошо! – вспылил Шабровски. – Ты называешь это хорошо! Ответь, скажи мне, сейчас, на кой черт тебе все это понадобилось!

– Ты один посвящен в секрет камеры, а так как не летишь с нами – он останется секретом.

– Решил завести новую моду – уходить от вопросов?

Эммануил подошел к камере, осторожно потрогал серую, холодную поверхность. Как же объяснить, воплотить в сухие слова, фразы, то, о чем он мечтал, что представлял, чувствовал…

– Понимаешь, я хочу, очень хочу увидеть идеальное общество. Дело всей моей жизни. Возможно, не знаю, в этом нечто от гордыни, тщеславия, но… я уже представляю его. Люди, освободившись от гнета зависти, оков борьбы за существование, страха перед будущим, да что там будущим – настоящим, когда отпадет надобность ежедневного, в прямом смысле, добывания пищи, канет в Лету опасение, что сосед, или друг, едва отвернешься, зазеваешься, воткнет нож в спину, когда родители не станут – не будет причины, смысла, изводить себя по поводу детей-подростков, задерживающихся на вечеринке… Ах, как я хочу его увидеть. Люди, свободные люди всецело посвятят себя самосовершенствованию, они отыщут, должны найти, истинное место человека, как вида, в этом мире. Не хищника, разрушителя, так называемого – венца эволюции, на самом деле венчающего лишь пищевую цепочку, а полноценного звена, проводника между материальным и духовным, сакральным и обыденным. Как представлю это – мороз по коже. А как представлю, что не увижу, свершится без меня, так и вовсе худо.

– Многим же ты налюбуешься, очнувшись после многолетнего сна полным идиотом… или частичным…

– Именно поэтому, камера останется секретом. Я лягу в нее сам. Подвергать чью-либо жизнь опасности, пусть и добровольца, я не вправе. А таких волонтеров-жертвователей, только кликни, набежит не один десяток. Они уже считают меня кем-то, вроде мессии, – как всегда, коснувшись больной темы, голос допустил нотки раздражения.

– Картина, нарисованная тобой, радует и впечатляет. Как картина – предмет, которым любуются на расстоянии. Не думаю, что взлелеянное в мечтах общество возможно. Люди – всегда люди, мы уже говорили об этом. Тысячелетия истории, человеческой истории учат нас – идеального общества не было, нет и, почти наверняка, не будет.

– Историю делают люди! Именно по этой причине, мы откалываемся от большинства.

– Ты – идеалист.

– Нет – реалист.

– Идеалист, и не спорь – время рассудит. Но ты мне нравишься. Твои слова, главным образом оттого, что ты веришь в них сам, они… не знаю, затягивают что ли. Но не легче ли было для построения этого самого идеального общества организовать религию. Знаю, что ты о ней думаешь, – возбужденный Шабровски начал широко шагать перед камерой, – однако, рассуди сам – объявляешь себя богом, оставляешь заповеди, какие надо, и чтобы в сторону – ни ногой, ни пол взглядом, и бац – лет через сто, получаешь свое гармоничное общество.

– Религия – оковы ритуалов, тирания священников. В том-то отличие, я не хочу втискивать мои слова в жесткие рамки догм. Я лишь даю направление, толчок, дальше – сами.

– Без догм нельзя, иначе их придумают.

– Согласен. Иисуса, Будду тоже поначалу почитали как учителей, теперь преклоняются перед богами. Все дело в двусмысленности их высказываний. Я такую ошибку не допущу. Законы будут, куда ж без них, но четкие, ясные, вроде заповедей, ведь «не убий» не истолкуешь иначе. Хотя и с заповедями не все чисто, в том же христианстве из десяти только шесть устанавливают моральные нормы, остальные направлены на почитание бога.

– Предмет для подражания.

– Хоть ты не сыпь соль на рану.

Эммануил твердо знал – один из законов будет касаться его, так называемой, божественности.

***

Жило еще на Земле два крестьянина. И бил на меже их полей родник, с которого они брали воду.

А в дальнем конце полей текла река.

Второй крестьянин день и ночь трудился, прорывая каналы от реки к своим угодьям. А первый насмехался над ним.

«Зачем надрываешь себя, – говорил он, – ведь есть родник, воды хватит всем».

Однажды утром пришел первый в поле и увидел, что родник высох.

Вскоре у него погиб весь урожай.

Учитель говорит: МИР НЕ СТОИТ НА МЕСТЕ.

Заветы. Глава 5, стих 1.

– Вот, – Руслан Шабровски стоял посреди обширного помещения. Сверкающими барельефами стены усеивали всевозможные экраны, шкалы, переключатели и датчики. – Сердце Ковчега – центр технического управления, говоря проще, хоть и не совсем верно – рубка.

Руслана, как инженера, как создателя распирало от гордости. Эммануил понимал его, понимал, но не разделял чувств. Вид механизмов, пусть и сверхсовременных, навевал на него скуку. Сколько себя помнил, его занимали люди, их мысли, мотивы, чувства, устремления.

– Подойди сюда, – Шабровски поманил его к одному из подмигивающих блоков в дальнем конце комнаты. – Ну подойди, подойди, он не кусается.

Эммануил послушно двинулся к Руслану.

– Гляди, – палец инженера указывал на тройку расположенных вряд лампочек. Первая из них весело подмигивала зеленым глазом. – Знаешь, что это?

Эммануил промолчал, так как вопрос относился к разряду риторических.

– Система жизнеобеспечения! – словно величайшую тайну, поведал инженер. – Ковчег рассчитан на пятнадцать тысяч пассажиров.

Эммануил поморщился – он предпочитал наименование – обитателей.

– С Земли на нем вылет пять тысяч человек. То есть, запас есть и запас достаточный. Как говорится – плодитесь и размножайтесь. Но с оглядкой. При достижении первой критической величины, человек за пятьсот до пятнадцати тысяч – назвать точную цифру не могу – дети, старики – различие обменных процессов – загорится оранжевый сигнализатор. – Палец переместился к соседней лампочке. Это сигнал – будьте на чеку. Но это еще не самое страшное. Вот когда засветится красный…

– Что будет?

– Я ж говорю – система рассчитана на пятнадцать тысяч человек, понятно – плюс-минус. По достижении критической массы… она начнет отказывать. Трудно сказать, что выйдет из строя в первую очередь: подача и регенирирование кислорода, перерабатывающие станции, батареи… одним словом, следите.

– Зачем ты мне это рассказываешь? Техникам говори.

– Им тоже, а как же. Однако я хочу, чтобы и ты знал.

***

И вошел Ной и сыновья его, и жена его, и жены сынов его с ним в Ковчег(…).

Они и все звери по роду их, и всякий скот по роду его, и все гады, пресмыкающиеся по земле, по роду их, и все летающие по роду их, все птицы, все крылатые.(…)

И вошедшие мужеский и женский пол всякой плоти вошли (…). И затворил Господь за ним (Ковчег).

Бытие.1.

Они сидели перед ним – все, или почти, за исключением стоящих на вахте. Обитатели Ковчега, граждане нового мира.

Он лично отбирал, беседовал с каждым. Эммануил никогда не предполагал, что выбор настолько тяжелая штука. «И соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов. И поставит овец по правую свою сторону, а козлов – по левую». *(Матвей гл.25 (32,33))

Он не бог, он не способен отделить праведников от грешников. Богу не позавидуешь. Он – Эммануил – не позавидует – он познал тяжесть выбора.

Сотни пар глаз смотрели на него.

Совсем рядом, за толстой обшивкой Ковчега, с каждой минутой, секундой от них отдалялась невидимая отсюда Земля. Или они от нее.

Войны, насилие, ненависть, голод. Друзья, родственники, первые светлые воспоминания, первая любовь.

Они оставляли все это.

Тысячи пар глаз. Они поверили ему, они отринули прошлое, они пришли сюда, выбрав неопределенное будущее. Будущее, как они надеялись, лишенное пороков прошлого. Он тоже надеялся на это. Надеялся и молил, всех богов, которых знал.

– Мы пришли… – они ждали от него речи, первой речи, напутствия, и он готовил ее, даже специально – чего ранее никогда не делал – написал, выучил… слова, заученные, вымученные слова застыли в горле удушливым комом.

Требовалось ободрить, поддержать, это была речь, преисполненная оптимизма, щедро сдобренная высокопарными фразами. Речь, как нельзя лучше, соответствующая обстановке, моменту.

– … собрались здесь, чтобы…

Куда подевалось его хваленое красноречие, его кружевные обороты, которыми восхищались даже оппоненты. Где они, когда нужны более обычного! Где уверенность в себе, собственных силах, собственной правоте, подкрепленная созвучием мыслей, чаяний сотен последователей!

Невдалеке, на специально отведенной площадке, играли дети. Качались качели, кружилась карусель. Жалобно трещала под напором детских ножек лестница полукругом. Гайдуковский был прав. Детям везде хорошо, когда имеются игрушки и есть с кем порезвиться. И нет им дела до удаляющейся Земли, до проблем взрослых, и до его личной проблемы – невозможности произнести речь.

– … мы оставили… отринули…

Из кучи, образованной мешаниной детских тел, вырвался смуглолицый мальчуган. Взъерошенные волосы, раскрасневшиеся щеки, глаза горят азартом игры. Большие, темные, словно бездонные колодцы глаза, на редкость красивые – наследие деда. Внук Гайдуковского – Олег Гайдуковский. Засучив рукава, мальчишка с разбегу влетел в кучу малу, затерявшись среди подобных себе, копошащихся детских телец.

– Мы – здесь присутствующие – вы, я, еще порождение, продукт того мира. В нас еще живут, возможно тлеют, возможно горят его ценности, его мировоззрение, взгляд на вещи. Но мы сделали первый шаг, самый сложный шаг – ушли, отринули. Я преклоняюсь перед вами, вашим мужеством, вашей решительностью и вашим благородством. Да, да, благородством. Только благородный человек способен пожертвовать собой, собственной жизнью, часто обеспеченной, с налаженными связями, ради туманного будущего. Будущего, в котором не ему – детям, внукам его будет жить лучше.

И мы построим это будущее!

Мы – помнящие Землю.

Не ради себя, ради них!

Они, родившиеся на корабле, не знающие иной жизни, станут истинно новыми и полноценными гражданами взлелеянного общества. Общества, свободного от насилия, ненависти, принуждения, рабства себе подобных. Общества, которое тщетно силились построить поколения идеалистов на Земле. Общества, которое безуспешно пытались вообразить тысячи утопистов.

На вас, мне, лежит огромная ответственность. Мы – строители, фундамент. Воспитывайте, воспитывайте детей. Они – основное здание, наше, ваше будущее, граждане того, взлелеянного, гармоничного мира!

***

СОБЫТИЯ ДАЛЕКОГО БУДУЩЕГО

Родилось – 0.

Умерло – 18 (в т.ч. 17 рабов).

Рекомендуемая квота на детей – 4.

Гул.

Тихий, словно шепот.

Страшный, как затишье перед бурей.

В этот гул вплетались подвывающие ему голоса женщин, стиснутые зубами стоны подростков, кряхтенье самого Рхата.

Великая Мать – спаси и защити!

Внутри повозки было темно и душно.

Сперва их вжало в пол. Холодный, твердый пол, совсем не похожий на подстилку из сухой травы хижины.

Рхат Лун думал – все. Пришел смертный час.

Самое необычное – груза никакого не было.

Отяжелел сам воздух, навалившись каменной ношей. А тело… тело взрослого юноши неожиданно, на краткий миг, превратилось в мощи дряхлого старика.

Даже женщины прекратили выть, придавленные тяжестью и страхом.

Великая Мать, не оставляй!

Боэта. Надменная красавица Боэта, всегда гордо выхаживающая по деревне, сидела недалеко от Рхата.

Длинные уши, с кокетливо выкрашенными углем кончиками, прижаты, из глаз льются слезы, а рот рождает совсем не привлекательные звуки.

Видели бы сейчас Боэту многие воздыхатели. Особенно Тхут Лан, всякий раз пускающий слюни при появлении девушки.

Тхут Лан. Влюбчивый забияка Лан уже ничего не видит.

Неделю назад парня посвятили в охотники, пробив ухо костяной иглой. Значит сейчас Тхут Лан охотится в обильных тучной живностью лесах Великой Матери.

Придет, будет время порадоваться за мертвых.

Оплакать мертвых.

Сейчас – время живых.

Что ждет?

Соединятся ли они с охотниками небесного леса?

У Рхата Луна было чувство, что они поднимались.

В небо?

В рай?

И страшные повозки пришли с неба.

Посланцы Богини?

Вестники добра?

Или их племя чем-то прогневило милостивую Мать?

Неожиданно тихий гул прекратился.

Вместе с ним, испуганно замолчали воющие женщины.

***

Во имя Учителя, Милостивого, Всезнающего

Хвала Учителю – Господину умов,

Милостивому, всезнающему,

Властителю звезд!

Тебе мы поклоняемся и к Тебе взываем о помощи:

Веди нас прямым путем,

Путем тех, которых Ты облагодетельствовал, не тех, что попали под Твой гнев, и не путем заблудших.

Заветы. Глава 1, стих 1.

Это уже стало традицией. Корнями в дерне переплелось с распорядком дня, размеренным образом жизни.

Надо же, они в пути чуть меньше месяца, а уже обзавелись собственными традициями.

Раз в неделю, само собой получилось – в субботу, они собирались в главном зале – огромном помещении в центре Ковчега, высотой в несколько ярусов, способном вместить почти всех обитателей звездного дома. С точки зрения инженерной мысли, функциональности, наличие подобного помещения на корабле, где каждый квадратный метр на счету, мягко говоря, вызывало некоторые сомнения. Однако Эммануил настоял на своем. Он знал, чувствовал, должно, обязано быть место, где они бы могли собраться, поговорить, послушать друг друга.

Эммануил поднялся на возвышение – небольшую площадку как раз под уродливым наростом люка утилизатора. Несмотря на его возражения, люку не нашлось иного места. Обвел взглядом присутсвующих, откашлялся, собирая рассеянные мысли.

Смолкли разговоры, едва слышный шепоток затлел в задних рядах, но быстро потух, сметенный водопадом всеобщего негодования.

– Кто я?

Толпа молчала, то ли не желая отвечать на вопрос, а, скорее всего, ожидая ответа вопрошавшего.

– Кто вы?

Я не всевидящее око, не всеведущий разум и даже не свет в конце тоннеля.

Толпа внимала молча, сухой губкой впитывая влагу драгоценных слов. Крамольная мысль временами посещала Эммануила: начни он нести околесицу – отсюда, со святого места под утилизатором – как символично – будут ли они так же внимать, выискивая в навозе словословия редкие частицы непереваренной мудрости?

– Я указатель, знак на обочине. Один, пройдя мимо него, не заметит. Другой – мазнет равнодушным взглядом. Третий – прочтет без особого интереса. Четвертый – вчитается, но отбросит за ненадобностью. И лишь пятый последует в указанном направлении. Вы – оказавшиеся здесь – пятые. Но я лишь знак, стрелка с буквами. Минув ее, дальше вы идете сами. Вы можете пройти пять шагов и сделать привал, а можете идти до вечера не жалея сил и растертых мозолей.

Сами.

Ваш выбор.

В сторону, указанную знаком, но каждый, слышите, каждый, своим путем.

По своему.

Я не бог. Я – знак. Учитель.

Верите в богов, дьявола, научно-технический прогресс или потусторонний мир – верьте. Желаете положить жизнь на благо других, или посвятить себя самопознанию – посвящайте.

Ваш выбор.

Ваш путь.

На одной дороге.

Мы проповедуем не религию, но учение, не мысли, но мышление, не законы, но образ жизни!

Ни к месту вспомнилось – Мухаммед тоже проповедовал образ жизни, а что из этого вышло…

Слушатели внимали молча.

«Понимают ли они, о чем я сейчас говорю?» Всего месяц в пути, а подобные мысли посещают все чаще.

На Земле было проще. Брошенное в, на первый взгляд, сухую землю зерно мысли, неожиданно оборачивалось множественными всходами.

Здесь его мысли, даже его сомнения, не успев сорваться с уст, становились непреложной истинной.

– Ваш выбор.

Ваш путь.

Сами.

***

(… Повивальные бабки) родиться ему помогли,

И богини Судьбы, и богини-защитницы взяли,

Малыша, на колени Кумарби его положили.

Тут начни Кумарби ему радоваться,

Тут начни Кумарби его покачивать,

Ему имя придумать поласковее.

Песнь об Улликумми

Первая таблица.

(Пер. с хеттского В. Иванова)

Волнение расползалось отсеками вязкой патокой. Волновались, стоящие на вахте техники и сгорбленные у грядок аграрии, волновались текстильщики и литейщики, швеи и прачки, пекари и ассенизаторы. Дрожжевым тестом волнение поднималось выше, выше, заполняя квашней беспокойства недосягаемые ярусы, вездесущей пылью, набиваясь в щели, проникая даже в законопаченные отсеки, чтобы там, на воле разрастить, заполнить густеющей субстанцией еще свободное от волнения пространство.

Эммануилу, как большинству на корабле, казалось, он волнуется больше всех.

Волнение и ожидание. О-о-о, вечные сестры, безжалостные мучительницы, чьи пытки, начинаясь с минут, могут растягиваться в года и даже десятилетия.

Что может быть хуже ожидания, щедро сдобренного волнением. Только волнение, растянутое бесконечным ожиданием.

Крик, женский крик прокатился отсеками Ковчега.

Эммануил, сидевший под дверью, услышал его раньше других.

Многовольтным разрядом крик сотряс и без того трясущееся тело.

Рядом, в метре от Эммануила – протяни руку – дотронешься, с противоположной стороны двери, сидел Ганнибал Пушкин. Широкая спина сгорблена. Темные мускулистые руки, перевитые жилами вен, обхватили голову, то ли в покаянной молитве, то ли в тщетной попытке не пустить внутрь всепроникающий вездесущий крик.

Женщина закричала снова, и Эммануил, и Ганнибал одновременно вздрогнули.

За последний час, или два, крики раздавались все чаще.

Ганнибал повернул к нему лицо. Точки зрачков разрослись до размеров радужки, превратив глаза в бездонные, как тьма за окном, провалы.

Молодой человек отчаянно искал… утешения, ободрения, защиты?.. Эммануил протянул руку и похлопал его по плечу. Все, что мог, все, на что был способен.

Женский крик раздался снова и снова оба мужчины вздрогнули.

Эммануил подумал: если он, по сути – чужой человек – так волнуется, каково же ему – Ганнибалу – мужу кричащей женщины, отцу пока не рожденного ребенка.

Смутно вспоминались слова врача, о недостаточно изученном влиянии космического излучения на плод, об отсутствии опыта межзвездных родов… все меркло перед лицом настоящего, звуками голоса рожающей, испытывающей боль женщины.

Эммануил волновался и переживал, словно там, за дверью… выходил в свет его ребенок.

Может, оно так и было.

Если… что-то пойдет не по плану, если женщины не смогут рожать на корабле, или зачатые на нем дети… даже мысленно не хотелось представлять подобное. Его, их затея, их авантюрное путешествие, пусть и подкрепленное небезынтересными идеями… ради чего, зачем, если через пятьдесят лет идеальное общество превратится в кучку трясущихся стариков.

Вот почему этот ребенок так важен. Первенец. Первый полноценный гражданин нового мира.

Эммануил уже и имена придумал. Если мальчик – Адам, девочка, соответственно – Ева. Да, символично, возможно немного банально, но что такое этот ребенок, как не символ!

К крикам роженицы прислушивались все обитатели корабля.

Особенно внимательно – беременные женщины, а после девяти месяцев путешествия счет таким шел уже на сотни. Через месяц, два, пять им самим испытывать схватки родов. Что там зреет в растущем чреве? У многих уже толкается. Можно ли будет назвать это человеком в… человеческом понимании слова.

Неожиданно крики прекратились. Нет, они не замеряли время, но организм, недремлющий мозг сам определял промежутки между схватками, и Эммануил с Ганнибалом, одновременно и безошибочно сжимались за мгновение до следующего вопля.

Отец отнял ладони от ушей.

– Что… что это?..

Эммануил потянулся, чтобы снова похлопать его – все что мог… рука замерла в нескольких миллиметрах от тела мужчины.

Женщина закричала, и как – громче переднего. Затем крик оборвался. Ганнибал вскочил со своего места… звенящая тишина давила почти осязаемой массой. Сколько так продолжалось… минуту, две, секунду… тишину нарушил, размел, как ветер пух, разорвал, заставил съежиться, как огонь паутину… детский крик.

Ганнибал упал на колени, из угольных глаз потекли крупные, словно градины, слезы.

Эммануил чувствовал – он сам вот-вот заплачет. Хотелось молиться, вознести благодарственные речи всем, каких знал, богам…

Дверь отъехала в сторону, на пороге возник акушер.

Оба мужчины – молодой и не очень повернули к медику полные слез, надежд и вопросов глаза…

– Мальчик, – устало произнес доктор. Взглянув на Ганнибала, добавил, – мать и ребенок здоровы.

Воздух, словно это была нестерпимая ноша, с шумом вырвался из широкой груди отца.

Эммануил, размазывая слезы, просто улыбался.

– Мальчик, – шептали искусанные губы. – Адам – первый, новый человек.

***

Не хвались завтрашним днем, потому что не знаешь, что родит тот день.

Пусть хвалит тебя другой, а не уста твои, – чужой, а не язык твой.

Тяжел камень, весок и песок; но гнев глупца тяжелее их обоих.

Жесток гнев, неукротима ярость; но кто устоит против ревности?

Лучше открытое обличение, нежели скрытая любовь.

«Притчи Соломона» гл.27

Мерное мерцание экранов. Успокаивающая зелень шкал. Тихое, по-деловому лаконичное перешептывание. Сосредоточенные лица. Едва слышный шелест синих одежд, гармонично вплетающийся в пчелиный гул механизмов.

На еженедельных беседах синева одежд слабо разбавляла общее одноцветье. Техникам некогда отвлекаться, у них своя работа, своя – особая миссия.

Да, важны аграрии, важны ткачи, важны текстильщики и куда уж важны – повара. Но техники – люди, поддерживающие жизнь, самое существование их мира. Отбирал их Эммануил с особой тщательностью, подолгу размышляя над каждой кандидатурой. Когда в твоих руках власть, любая власть, трудно оставаться тем же человеком. Власть – соблазн вседозволенности, безнаказанности, соблазн лишний раз дернуть, или напротив, отпустить нить судьбы. Особенно, если это судьба не твоя. Особенно, если тебе за это ничего не будет.

У техников – власть огромная.

Вот они – продукт его терзаний выбором – сосредоточенные, но без отрешения, сознающие собственную важность, но без надменности.

На шум открываемой двери, в сторону Эммануила, повернулось несколько лиц. Небрежный кивок, и они снова в работе.

Эммануил любил приходить сюда. Хотя бы потому, что на серьезных лицах не читалось почти привычного и такого нелюбимого благоговения, приторного до горечи обожания.

Не раз и не два, среди смутного шепотка за спиной отчетливо выделялось: «Учитель». Они называли его так, он сам называл себя так. Однако, каким тоном, с какими интонациями это произносилось… О-о, интонации, оскорбление – они превращают в шутку, а невинный упрек в смертельную рану.

Учитель все чаще говорилось таким тоном, как говорят: Бог.

Что ж, раньше, чем хотелось, но, видимо, пришло время уйти. Лучше раньше, чем позже.

Заразу обожествления следует пресечь. На корню. Тем более, этот корень – он сам.

***

СОБЫТИЯ ДАЛЕКОГО БУДУЩЕГО

Причина: прекращение подачи электроэнергии.

Результат: Остановка плавильной печи.

Меры: подача электроэнергии восстановлена.

Меры (2): 5 особей утилизировано.

Рекомендуемая квота на детей – 1.

– Молчать!

– Становиться ровно, в шеренгу!

Бесконечные, уходящие вдаль стены, высокий потолок… таких хижин Рхат Лун не видел ни разу в жизни.

Самая большая в их деревне, сражающая размерами хижина вождя, уместилась бы все в этом, огромном чужом жилище.

Но не размеры хижины поразили Рхат Луна, и даже не материал стен – ровный, без следов плетения, твердый, словно камень и такой же холодный. Свет… он лился не из дыры в потолке, и даже не от очага… палки, длинные и нестерпимо яркие, так что больно смотреть, давали его.

Воистину – жилище богов!

Великая Ма…

Ни в одном предании, ни в одной песне, распеваемой вечерами праздников, даже пол словом не упоминалось о холодных стенах и светящихся палках.

Или сказители обманывали доверчивых охотников, или… они не в чертогах Великой Матери.

Если не в них, то где?

Может, обманывались сами сказители, и рай это совсем не леса, полные тучной и доверчивой дичи. Может рай – это огромная хижина с холодными стенами?

И они – в раю.

– А ну быстрей!

– Пошевеливайся!

Если рай, то не их. Ибо населен он отвратительно гладкокожими существами с маленькими ушами, которые и ушами-то назвать стыдно.

Существа собрались в большом числе, появляясь отовсюду. Они громко галдели, некоторые даже тыкали пальцами в пленников, то ли проверяя крепость мышц, то ли мягкость плоти.

И вспомнились предания, истории, которые любят рассказывать у костра. О далеких землях, где текут огненные реки, об озерах, в недосягаемой глубине которых водятся отменно зубастые чудовища, и о диких племенах, питающихся себе подобными…

К Рхату прижалась Боэта.

Шелковистый мех девушки ласкал его ладони.

Что бы он отдал раньше за это? Да все, и даже прозрачный камень, найденный в горах за дальними озерами – самую дорогую вещь Рхата.

И камень, и озера остались там…

Где там?

И где здесь?

Неожиданно чужаки прекратили галдеть, расступились.

К пленникам подошел высокий чужак в серой, украшенной сложной татуировкой, вычиненной шкуре.

– Этот! – палец, равнодушный палец указал на… Боэту.

Закричав, девушка впилась ногтями в Рхата.

Он был готов защищать ее. До последнего вздоха, в конце-концов он – мужчина!.. Удар в голову. Темнота. Когда зрение вернулось, вопящая Боэта исчезла за дальней излучиной дивных внутренностей хижины.

И снова закричали притихшие было женщины. Запричитали мальчики…

После татуированного, чужаки начали подходить к пленникам. Каждый выбирал по одному, а то и нескольких. Крики росли. Детей разлучали с матерями, мужей с женами…

Великая Мать, как ты можешь спокойно смотреть на такое!

Лучше бы я погиб в битве! Лучше бы мы все умерли!

На плечо Рхата легла рука.

Сильная, натруженная.

Рхат поднял глаза.

Чужак!

Уродливый, как все они. Большие глаза кровожадно изучают Рхата.

Юноша задрожал.

– Пойдем, парень. Пойдем со мной.

Великая Мать!

***

Учитель говорит: Верующий в меня, в Заветы, которые Я оставил – благ.

И если что попросит именем Моим – то Я сделаю.

Просите – и дано будет, молитесь – и услышаны будете, ищите – и найдете.

Заветы. Глава 1, стих 7.

– Это моя последняя… – Эммануил поперхнулся – едва не произнес: «проповедь». Да, пора, пора уходить. Много, слишком много в толпе взглядов, затуманенных пеленой безмерного доверия, или того хуже – всеобъемлющего обожания.

– … моя последняя речь.

Да и Эммануилу – ему самому начинало казаться существующее положение вещей вполне естественным. Благоговейный шепоток за спиной – нормальным отношением, почтительные поклоны – обычной реакцией.

Пора уходить.

Люди смотрели на него широко открытыми глазами. Они не понимали, пока не понимали. Слова, звуки без труда преодолевали кокон благоговения, однако их смысл вязнул на подступах.

Ничего – скоро поймут.

– Моя миссия в этом мире закончена. Что мог – сделал. Чему хотел – научил. Дальнейшее пребывание принесет только вред.

Ближе других, моргая такими же полными почтения глазами, стояли старшины цехов – люди, которые станут руководить Ковчегом после него. Владимир Морозов – глава цеха животноводов, Александр Сонаролла – текстильщик, Людмила Мотренко – медик, Гард Линкольн – гуманитарий, Мирза Ривз – техник, Арий Стахов – старший цеха металлургов. Такие разные: Морозов – властный мужчина средних лет, Эммануил смутно вспоминал – на Земле он служил старшим менеджером в какой-то крупной фирме. Линкольн – покладистый, тихий старик – этот всю жизнь проработал библиотекарем. Ривз – как все техники всегда спокоен и сосредоточен, ну техник, он и на Земле – техник. Однако даже в них, этих разных, на первый взгляд, глазах, теплилось роднящее их и людей за ними чувство… если не любви, то достаточной доли почтения.

«Как двенадцать апостолов», – мелькнула мысль. Нет! Не дай бог! Словно это могло помочь, или что-то изменить, Эммануил отогнал ее.

– Вот вам мои последние… наставления, – и снова библейское слово «заповеди» едва не осквернило уста.

Пора уходить.

– Не убивай! – полностью отрешиться от религии не удалось. Тысячелетний опыт кое-что, да значит.

Не лги!

Не кради!

Не прелюбодействуй!

Толпа начала проявлять признаки волнения. Ага, проняло таки! Поняли, что это не очередное субботнее вече. Лаконичность фраз, однозначность толкований легко преодолевали барьер неосмысления.

– Миритесь и соглашайтесь! – вот здесь немного размыто, но ничего, дойдут своим умом.

– Почитай других, как себя! – малость двусмысленно, но ничего определеннее придумать не смог.

– Делись с нуждающимися, помогай страждущим!

– Не делай другому ничего такого, чего не сделал бы себе!

Люди вертели головами, они не понимали. То есть, заповеди-то они, конечно, понимали, но к чему все происходящее?..

И, наконец, последняя. Вот здесь требовалась такая формулировка, чтобы даже пол мысли не возникало о двузначном толковании.

Эммануил набрал в грудь воздуха и, перекрикивая гул недоумения, выстрелил:

– Я не бог!

***

Того могуществом умудрены поколения,

Кто оба мира порознь укрепил, сколь не огромны они,

Протолкнул небосвод он вверх высоко,

Двуединым взмахом светило толкнул и раскинул землю.

Ригведа. Гимн Варуне.

(Пер. Т. Елизаренковой)

«… пишу эти строки, не объясняя деяния – сделанного не воротишь, не растолковывая мысли – что хотел – сказал, и не в надежде на понимание – понимание подразумевает прощение, а мне не за что просить его. Во всяком случае, пока…»

Завитки букв ловко плели замысловатое кружево на канве бумаги. Складывались в слова, слова – в фразы.

Сюда, в дальние отсеки не долетали шумы жизни, жителей, лишь вечный гул корабля, почти родной, совсем незаметный там, нарушал одиночество полутемных переходов.

Здесь, в тусклом свете ламп, в компании гуляющего эха, создавалась иллюзия, что ты на необитаемом острове, один среди безбрежного моря звезд, один на один со звездами, а не на корабле, населенном тысячами индивидуумов.

Эммануил вернулся к письму. Перечитал. Для чего же он писал его? Словно самоубийца, в надежде оправдать поступок, либо оставить какой-либо след.

Аккуратно перегнул лист.

Его никто не видел, никто не последовал за ним. Возможно, люди все еще стоят на площади, раздумывая над последними словами. Еще не зная, не осознав, что они были последними.

Ковчег – большой корабль, здесь достаточно укромных уголков. В одном из них пряталась, похожая на гроб, криокамера.

Возможно, оправдывая схожесть, она станет таковой для него.

В таком случае – Эммануил надеялся – ее, их не отыщут, и холодная могила не станет местом поклонения и паломничества.

Сложенный листок он опустил в контейнер на боку криокамеры.

Быстро, словно боясь передумать, разоблачился.

Ладони непроизвольно обхватили плечи. Да, здесь, в неосвоенных секторах оказалось далеко не жарко.

Металлическая сетка пола заставляла топтаться на месте. Кляня проклятый холод, Эммануил выругался.

Смешно – через минуту он превратится в лед, возможно умрет, а его заботят холодные пятки.

Перепрыгивая с ноги на ногу, подгоняемый ознобом, а может, страшась отступления, забрался в камеру.

Ледяные дно и стены изголодавшимися кровососами кинулись тянуть из тела остатки тепла.

На сколько же поставить пробуждение? Лет на сто! Да, века должно вполне хватить.

Палец утопил кнопку.

Крышка камеры начала медленно опускаться.

ЧАСТЬ 2.

В прежнее время люди жили в Ковчеге,

Горестей тяжких не зная, не зная ни трудной работы,

Ни вредоносных болезней, погибель несущих.

Жили те люди с спокойной и ясной душою,

Горя не зная, и темная ересь к ним приближаться не смела.

Всегда одинаково чисты – были их помыслы, чувства.

Большой урожай и обильный

Сами давали собой хлебодарные земли.

Они же, сколько хотели трудились, спокойно сбирая богатства.

Летопись Исхода. Приложения.

Гесиод Вересаев

«Гимн Ковчегу» Часть 1 «Век Золотой»

Олег Гайдуковский поднялся с теплого, как материнское молоко, ложа. Босые пятки коснулись рваного, словно шкура убитого животного, ковра, втаптывая и без того лежалый ворс.

Тихо постанывала во сне жена – русоволосая красавица Збыжка. Збыжке наверняка снились недавние роды. Акушер Шпильман – лысый, как бильярдный шар, у которого милостью Всевышнего прорезались на редкость добрые и такие же уставшие глаза, принимал в свои костистые руки их первенца – краснощекого Гайдуковского младшего. Те же руки привычно перерезали пуповину и похлопали младенчика по морщинистой попке.

Олега не было при этом. Збышка рассказывала. Олег сидел под дверью и грыз разодранные до крови, словно раны Спасителя, ногти.

Олег бы так сидел и кусал, и крепкие белые зубы уже добирались до основания, но дверь, шепотом заветных желаний, отъехала в сторону, и на пороге появился доктор Шпильман.

– У вас есть сын, пан Гайдуковский, – шепот доктора вплетался в вечный, как чернота за иллюминаторами, гул Ковчега, – здоровый крепкий малыш, – устало продолжил Шпильман. – Пусть таким и остается.

Малыш спал здесь же. Как и желал доктор – сто лет ему процветания – здоровый, крепкий карапуз месяца от роду.

Розовый, словно распустившийся бутон, ротик издавал едва слышные стоны. Но от чего может стонать человек, слышавший всего тридцать утренних сирен в жизни, Олег сказать не мог.

Тихо, чтобы не разбудить жену и сына, Олег прошлепал в туалетную комнату. Несколько капель ледяной воды, словно преисполненная неизмеримой мудрости речь старшины, прояснили мысли, заодно заставив щели глаз смотреть на мир в полную силу.

Когда он натягивал штаны – серую униформу из грубой, как рука сталевара ткани – на Благодарение не стоило наряжаться, – завыла сирена.

Сегодня была суббота, а значит, сирена выла и выла, вытягивая пробирающим до костей визгом снулых обывателей. Они покидали утробы теплых постелей, мир встречал их холодными брызгами и грубой тканью, они натягивали пластиковые сандалии на толстой войлочной подошве, только для того, чтобы, переговариваясь и молча, идти в коридор.

В коридор, где их ждал непреклонный, как укор совести, Гайдуковский.

Староста блока.

Гудящая толпа, зевая и заправляясь, послушными школярами, выстраивалась в колонну.

Рыжеволосый здоровяк Хейли, запустив руку под робу, остервенело чесал огромное, словно полное двойней, пузо. После чего, поднатужившись, пустил громкие ветры. Вокруг здоровяка, кругами на воде, образовалось расширяющееся, фукающее кольцо.

Веснушчатая, будто усыпанная пшенкой, физиономия Хейли расплылась в довольной ухмылке.

Олег сдвинул русые кусты редких бровей и сурово посмотрел на пузатого ветрогона.

Довольный Хейли совсем не виновато пожал плечами. Мол, пан Гайдуковский, грешно обижаться на человека, когда у него всего-навсего нормально работает кишечник.

На прошлом Благодарении Вал Стеценко – товарищ Олега по детским шалостям, а ныне член престижного цеха медиков – читал лекцию о здоровом образе жизни. Все, что вынес Хэйли из полуторачасового выступления – ветры нельзя сдерживать.

Олег махнул рукой.

Последним, как всегда, вышел толстяк Лань У. Выражение заплывших жиром щелок глаз Лань У не мог истолковать даже знаток человеческих душ и горячительных напитков – дед Панас. Старик еще помнил Землю и авторитетно утверждал, что лучшее место во всей вселенной – окрестности его хаты в селе Хухра, за огородами, там, где несла мутные и быстрые, как остывший кисель, воды река Ворскла.

Раздувшиеся шары румяных щек подпирали глаза Лунь У, отчего казалось, что он постоянно щурится, взирая на мир знатоком тайн, открытых избранным.

Олег развернулся и, припадая на правую ногу, зашагал по коридору, – тесемка недавно взятых сандалий растерла ее до кровавой мозоли.

Галдя и переругиваясь, курчатами за квочкой, блок захромал за старостой.

На Майдане – с некоторых пор, это огромное, как самомнение Хейли, помещение именовали Майданом – на Майдане было людно и толкотно.

Переругивались женщины соседних секторов, выуживая измаранное белье, чинно приветствовали друг друга мужчины. Поцелуи перемежались с кривыми ухмылками и рукопожатиями.

– О-о-о, брат Харлампов, как ваши детки? Как старший Майка? На днях имел удовольствие видеть его. Очень, очень бойкий мальчик.

– Благодарю, брат Бенаторе, – широкая, как лопата, рука Харлампова – члена цеха аграриев – с нежностью огладила воздух на уровне пояса, взъерошила непокорные вихры отсутствующих кудрей.

Бенаторе – тоже аграрий, в отличие от Харлампова, занимающийся садами, улыбаясь, смотрел на воздух, ласкаемый отеческой дланью.

– Он с приятелями забрался в наш сад, в малинник, как вы знаете, доверенный мне на недавнем собрании цеха.

Рука остановилась, пальцы слегка напряглись, словно сжимая непослушную головку.

– Сторож – Афанасий Щур, вы помните старика Щура, пан Харлампов? Вы не можете не помнить его, он отец нашего общего друга уважаемого пана Петро Щура. Так вот, пан Щур старший – хвала Учителю – вовремя заметил их, как раз, когда сорванцы подбирались к селекционному участку с Magna Rosae – новым сортом малины с отменно большими и сладкими, как сироп с сахарных плантаций брата Карлоса, ягодами. Заходите как-нибудь, пан Харлампов и супругу свою – неувядающую Надежду захватите, я дам вам попробовать одну.

– Благодарю, брат Бенаторе, как-нибудь непременно, – пальцы сжались сильнее, если бы воздух имел плотность и форму – форму головы ребенка восьми лет, он непременно бы затрещал.

– Не обижайтесь, брат Харлампов, но если раз, один лишь раз, я еще поймаю вашего прекрасного мальчика у себя в питомнике, при всем уважении, пан Харлампов, мы разводим не только малину, мы разводим крыжовник – сладкий с кислинкой крыжовник с пузатыми, как маленькие арбузы, ягодами. Эти ягоды созревают на длинных побегах, усыпанных премилыми зелеными листочками, между которыми, капризом мудрой природы, растут длинные, острые, как язык старой Яськи Щур, шипы. До недавнего времени, я считал их помехой, рудиментом, ненужным придатком, мешающим в полной мере насладиться вкусом почти райских ягод. Но, клянусь, брат Харлампов, и звезды тому свидетели, если раз, еще раз – надежда родителей – Майкл Харлампов с приятелями или без попадется на моем участке, я таки найду применение этим побегам. Мы поняли друг друга, брат Харлампов?

– Мы поняли, брат Бенаторе.

Бенаторе услужливо поклонился.

– Привет Наде, – и важно удалился, сопровождаемый выводком таких же, как он – мордатых, круглотелых, приплюснутых тяжестью животов и ягодными заботами, отпрысков.

Дети шумно здоровались, лишь для того, чтобы тут же завести не менее шумные игры.

Старшины цехов – патриархи, на которых Учитель – вечная память ему – оставил Ковчег, сдержанно приветствовали друг друга.

– Мир вам, брат, – согнулся в поклоне длинный, словно палка с ушами Александр Сонаролла – глава цеха текстильщиков.

– Вам того же, – показал лысеющий затылок маленький и крепкий, как гном Ю-чу – руководитель химиков.

И разряд, словно полузабытая молния проскочил между парами глаз.

Олег вел свой выводок мимо столов аграриев с загрубевшими от ярких софитов лицами; мимо животноводов – неистребимый запах естественных удобрений витал над множественными головами; мимо сгорбленных представителей цеха гуманитариев, куда, помимо летописцев и архивариусов, входили также воспитатели и художники; мимо вечно шумных портных; химиков, коих также безошибочно определяли по запаху – помимо утилизации и переработки отходов, они производили медикаменты, пищевые добавки и прочие вещи, точнее, соединения без которых равномерное течение жизни Ковчега было бы безвозвратно нарушено.

За химиками сидели тесно связанные с ними полимерщики. Изделия из пластмасс – от мебели до ремней на сандалиях – продукт труда их цеха.

И, наконец, за пластмасниками – родные металлурги, во главе с бессменным Арием Стаховым – широкоплечим, как борец, с выдубленным огнем печей, будто высеченным из камня лицом. Один глаз он потерял еще на Земле – то ли искра металла, то ли пьяная драка, впрочем, драки бывают и трезвые. Пустую глазницу закрывало полуопущенное веко, зато второй сиял, ярче открытой топки.

Рокот приветствия, утренней сиреной, понесся навстречу. Десятки рук: похлопывающих, пожимающих, пощупывающих потянулось к новоприбывшим.

Каменное лицо треснуло щелью улыбки.

Арий указал на скамью, рядом с собой.

Не забывая приветствовать коллег, Олег протиснулся к начальству.

***

Оставил он нас.

Вознесся к звездам.

И наполнились скорбью сердца.

И наполнились растерянностью умы,

И плач разнесся ярусами Ковчега.

Плакали текстильщики и аграрии, плакали пластмасники и металлурги, пищевики и химики, гуманитарии и портные, обслуга и медики, техники и животноводы.

Плакали жены и суровые мужья, малые дети и убеленные сединами старики, главы цехов и рядовые члены.

Плач и скорбь.

Летопись Исхода

Глава 2. часть 1.

Холодные говяжьи языки томились в собственном соку в ожидании звездного, он же – последнего часа. Красная, как после бани, малина исходила сахарным соком. Густая наливка источала наинежнейший аромат забродивших слив.

Желудки, посредством носа и глаз, осягая объем работ, гудели разогреваемыми моторами, и сок – тот самый вредный сок, если верить лекции брата Стеценко, обильно кропил бурчащие утробы.

Или старосты не слышали преисполненную вековой мудрости речь медика? Вредно, ой вредно глазеть на пищу, не вкушая ее.

Ягодицы нетерпеливо совались по истертым тысячами сований скамьям.

Последними, как всегда, явились техники.

И гул недовольства на краткий миг заглушил животную кантату.

Однако техникам на общее недовольство, как и на животы, было плевать. Сохраняя важность молчания, неся достоинство, словно девица невинность, они сосредоточенно рассаживались по скамьям.

Человек скроен по единой мерке. Выказывая родство душ, животы синекожих, призывными голосами вплелись в общий голодный рык.

Животам было невдомек, они видели пищу и хотели ее, как молодой бычок желает телку, как сорванцы-дети желают запретной, но такой сладкой малины с селекционного участка. Тем более – все в сборе.

Животам было невдомек, и они блеяли, просили, иногда требовали положенного.

Члены цеха обслуги не скоро понесут, сгибаясь под тяжестью, кастрюли с парующим содержимым. Что припасли на сегодня? Каша? Картошка? И жирная, темная, словно растопленный шоколад подливка не скоро окропит проваренные дары полей. И мясо, благоуханное, словно невеста мясо не покажет оголенные бока гурманам-женихам.

Да, пришли все, но в субботний день Благодарения общей трапезе предшествует речь.

На возвышение, в аккурат под люком утилизатора, неизменно прямой, что редкость при таком росте и худобе, и неизменно насупленный забрался текстильщик Сонаролла.

Колючие глаза из-под сдвинутых бровей обвели толпу.

Многие животы, замолкнув на полурыке, подавили призывную песнь.

– Восславим его, того, кто вырвал нас – недостойных из мрака греха. Восславим того, кто начертал путь и сделал первый шаг. Восславим того, кто взял нас в попутчики! – хриплый, но зычный голос проникал в уши и умы, понукал понимать и отвечать.

– Восславим! – затянул неровный хор голодной паствы.

– Восславим того, кто построил сей дом!

– Восславим!

– И отправил его к звездам!

– Восславим!

Сонаролла умел говорить, не кричать недорезанной скотиной, как это делал глава цеха пищевиков Джованни Гварди и не мямлить себе под нос, скрипя челюстями, как архивариус Линкольн, а говорить – размеренно, слаженно. Затрагивая что-то внутри, да так, что даже недовольные желудки заслушивались, на время забывая о насущном.

– … и оставил нам заповеди!

– Заповеди.

– По которым мы живем!

– Живем.

– Не убивай!

– Не убивай.

– Не лги.

– Не лги.

– Не кради.

– Не кради.

– Не прелюбодействуй…

Люди охотно повторяли, вслед за выступающим. Главным образом потому, что перечисление заповедей означало конец речи.

– Я не бог! – прокричал Сонаролла последний завет.

– Не бог, – дружно согласилась с ним толпа.

– Ешьте, братья и сестры, вкушайте плоды труда вашего и радуйтесь. Радуйтесь, ибо Учитель, глядя на вас – детей со своего звездного жилища, радуется, вместе с вами.

Сидящий рядом с Олегом старшина Стахов, с последними словами выступающего, громко скрежетнул зубами.

***

Неизмеримой мудростью, опытом, знанием жизни, ревностным служением идеям Всеслышащего выделялись они среди прочих.

Патриархи.

Избранные.

Но скверна, скверна овладевает ослабевшими умами.

Темная ждет.

Тот, чья вера пошатнулась, задающие вопросы, сомневающиеся, скверна опутывает масляными сетями неокрепшие умы. Пускает отростки, как растение укореняется в почве, и разрастается, подобно тому же растению, обильно сдобренная вопросами и сомнениями.

Летопись Исхода

Глава 2. часть 3.

Они рассаживались за столом, круглым, как стол короля Артура, и их было тоже двенадцать.

Но не звенели шпоры, не терлись доспехи, и заклепки кожаных ножен не извлекали звонкую музыку металла из кованых наголенников.

Тихое кряхтение, шелест одежд и колючие взгляды из-под посеребренных бровей.

Они не были рыцарями.

Но их было двенадцать.

Тихо поднялся Пол Никитчено – защитник угнетенных культур и легендарный истребитель полчищ неверных сорняков. Рыцарь лопаты и мотыги, глава цеха аграриев.

– Урожай пшеницы оказался несколько меньше ожидаемого, однако рожь уродила – хлеб будем есть ржаной, – капли слов долбили камень отрешенности. – Согласно решениям предыдущих Советов, посадку картофеля сократили вдвое, все равно большую часть выбрасываем. Освободившееся место планируем отвести под фруктовые деревья.

– Как силосные культуры? – понял голубые, не утратившие с годами неестественный цвет, глаза Владимир Морозов – старшина животноводов.

– Овес и кукуруза – нормально, а вот подсолнечник – нет, и вообще, он сильно истощает почву. Со следующего года, мы думаем сократить посевы семечек.

– А как же масло, подсолнечное масло! – вскочил Джованни Гварди. Некогда угольные усы главного повара давно побелели, однако продолжали гордо торчать серебристыми стрелками.

– Будет оливковое! – подал голос Никитченко. – К вопросу о садах, я ходатайствую перед Советом о предоставлении цеху дополнительных площадей в западном секторе Ковчега – он все равно пустует.

– Зачем? – чернокожий Берт Кинг с горящими глазами и торчащими волосами походил на воплощение ночных кошмаров. Он и был таким для членов своего цеха, скромно именовавшегося – Цех Обслуги. На самом деле, помимо собственно обслуживания, как-то: парикмахерские, прачечные, цех занимался еще организацией массовых мероприятий – от праздников до спортивных состязаний. И здесь Кинг чувствовал себя, как рыба в воде. На западную площадку Кинг претендовал тоже, и претендовал давно. Новый стадион – голубая мечта стареющего старшины.

Конец ознакомительного фрагмента.