4
Живанши
Будучи предоставлена сама себе, Анна Уотермен взялась лечиться подходящим по цене красным вином, но, прикончив бутылку перед сном, обнаружила, что от этого стало только хуже, и, наполненная до отказа угрызениями совести, словно комом живых угрей, которых Анна бессильна была распутать, пока те тихо ускользали во мрак, на следующий день позвонила в психиатрическую консультацию, чтобы узнать, не отменила ли доктор Альперт назначения. Дело было в половине девятого утра неделю-две спустя после того, как Анна не явилась на очередную беседу.
Первый муж Анны прошлую ночь долго убегал от нее, пока она его не догнала на Кингс-Кросс в дешевой гостинице. Во сне Майкл не был сам на себя похож. Она, в общем-то, тоже не была. Но Анна испытывала в точности то же, что и тогда, в молодости, при жизни Майкла: усталость и страх.
– Ты все время боишься! – пробовала она его убедить. – Ты все время от меня прячешься!
Оставшись в номере одни, они принялись трахаться снова и снова, в слепой панике, словно отгоняя какие-то настойчивые мысли. После этого события стали развиваться с обычной муторной предсказуемостью. Мужа охватила тревога, и он сбежал, оставив спящей Анне записку, в которой говорилось о его великом открытии. На завершающем этапе сна Анна обнаружила себя в одиночестве, лежащей на холодной темной поверхности, отражавшей все вокруг (доктору Альперт она привела сравнение с полом ванной комнаты отеля), в гулком помещении, природу которого трудно было как-то описать. Потолок камеры был очень далек, темен и светел одновременно. Ее охватил страх. Она мало что видела; она видела все, но понятия не имела, что именно. Ей казалось, будто она во что-то трансформируется.
– И это вы помните яснее всего из сна?
– Ой, нет. Яснее всего я помню свою одежду. Разве не абсурд?
– Не совсем, – сказала доктор Альперт, хотя думала именно так.
– У меня было красивое платье. – Анна нахмурилась, словно, сфокусировав внимание, могла явить платье прямо перед собой. – От Живанши, начало шестидесятых. Чудесного серого оттенка, ткань блестит, словно атлас. Я больше ни с чем не могу сравнить. – Она поморгала, глядя на Альперт. – А Живанши вообще выпускал такие платья? Это на него похоже?
– Вернемся к более раннему эпизоду, – сказала врач. – Хотелось бы мне знать, что вы имели в виду, сравнивая свое чувство вины с комом угрей?
– Видите ли, я не про чувство вины говорю. Не в данный момент.
– Вероятно, нет.
Поняв, что разошлись во мнениях, двое задумчиво уставились друг на друга. Способа обойти затруднение не предвиделось. Анна стала возиться с застежкой сумочки. Спустя пару минут сообщила:
– Боюсь, что забыла прихватить результаты тестов, о которых вы просили.
Хелен Альперт улыбнулась.
– Не беспокойтесь, – ответила она. – Ваша дочь попросила персонал госпиталя отослать мне копию. Она переживала, что вы их в поезде потеряете.
И толкнула бумаги – три-четыре листа распечатки в пластиковой папке – через стол. Анна, потерявшая за свою жизнь целую гору документов, даже не взглянула на них и тут же толкнула обратно.
– Марни не должна была так поступать, – сказала она. – Она пытается меня контролировать. – Потом, почувствовав, что это прозвучало обвинительно, попробовала объяснить: – Не нужны мне эти тесты. Не хочу я про себя все это знать. Я просто хочу дожить свой век, сколько уж там мне осталось. Марни не из того поколения, которое это понимает.
– С нейрологической точки зрения, Анна, вы достаточно здоровы. Можете не переживать. Есть следы пары небольших кровоизлияний, а в остальном все хорошо.
Но Анна, которая пуще всего боялась, что Марни выйдет из себя и возьмет это дело в свои руки, вспомнила, как дрожал в ее объятиях Майкл Кэрни, парализованный страхом, и повторила только:
– Не хочу я про себя все это знать.
Хелен Альперт приняла это за проявление оборонительного упрямства и, вероятно, не ошиблась; двое снова стали озадаченно глядеть друг на друга, пока Анна, пожав плечами, не покосилась на часы.
– Думаю, мне пора, – сказала она.
– Еще что-то? – спросила врач.
– Мой кот таскает домой требуху экзотических животных.
– Я имела в виду – помните ли вы еще что-нибудь из своего сна.
Когда Анна ушла, доктор откинулась в кресле и устало потерла глаза.
Хелен Альперт была высокого роста, носила обтягивающие джинсы и куртки из мягкой кожи, карьеру начала с изучения психологии хронической боли; пребывая в проблемном втором замужестве, перешла к изучению посттравматических стрессовых расстройств и средств их терапии и наконец обзавелась частной практикой в Чизвике, на берегу Темзы, где помогала менеджерам среднего звена из окрестных анклавов BBC распутывать узлы их внутренней жизни. Лет на десять моложе Анны, она обреталась на противоположном берегу реки, на одной из тихих улочек вокруг Кью-Грин. По утрам бегала на набережной. По выходным гуляла в садах или ездила на своем темпераментном «ситроене XM» первого поколения по коттеджным поселкам Восточной Англии, где блуждала по усыпанным галькой пляжам под дождем, а потом ела в каком-нибудь местном пабе, занесенном после реконструкции в справочник «Мишлен», пармскую ветчину с луком-шалот и персиковым муссом или жареную грудинку и голубиные ножки в конфитюре с чечевицей дю пюи, картофелем и мясным соусом. Вопреки такому образу жизни – или благодаря ему – она оставалась одинока. Анна Уотермен наблюдалась у нее уже три года. Случай был трудный. Навязчивый сон Анны они вместе распутывали, приходя в итоге к удовлетворительным и связным расшифровкам, но легкого прочтения ни один сеанс не предлагал, да и друг с другом пациентка и врач так толком и не ужились.
Теперь, зная, что Анна была слишком молода, чтобы носить платья от Живанши в 1960-е, доктор приняла платье за отсылку к родителям, дополнила файл Анны словами «вытеснение известного?» и выделила их жирным.
После этого взялась листать файл, иные фрагменты которого читались легче прочих.
Личность Анны, рожденной как Анна-Мари Сельв в 1976 году от провинциальной пары средних лет, сформировалась рано. В восьмилетнем возрасте она сфокусировалась на науке, в четырнадцатилетнем заимела к ней навязчивое пристрастие. Знакомая история. В Гиртон-колледж поступила на год раньше, а еще через год впала в анорексию. Засим воспоследовали попытки самоувечья и первое покушение на самоубийство. К тому моменту родители, которые, в общем-то, изначально не испытывали от такого статуса никаких эмоций, кроме легкого удовлетворения, уже состарились и поддержать ее не могли; кроме того, если верить психиатрическим отчетам, между отцом и дочерью наметился конфликт. Гиртонский люд заменил Анне близких. Какое-то время, по собственным словам, она провела там в статусе всеобщей суицидной любимицы.
– Они мне в дверь колотить принимались, если их тревожило, что у меня слишком тихо.
Но вскоре место Сельвов в ее жизни занял профессор, читавший у них курс матфизики. Этот человек, Майкл Кэрни, был малообщителен, нарциссически самовлюблен и легко впадал в депрессию по своим личным поводам. Они быстро поженились и еще быстрее разбежались; но, вероятно, за счет их склонности к взаимной манипуляции отношения эти на поверку оказались более прочны, чем им обоим виделось изначально, и протянулись так-сяк до рубежа тысячелетий, пока Кэрни не ушел в Атлантический океан к северу от Сичуэйта в штате Массачусетс.
На таком удалении фигура математика становилась неидентифицируемой. Следов его семьи Хелен Альперт проследить не удалось; Анна же утверждала, что из ее памяти все стерлось, и не была уверена даже в его возрасте или цвете глаз. Разговоры о Кэрни превращали его образ в продукт осторожной фантазии. Расплывчатые или, напротив, бессмысленно подробные воспоминания Анны заставляли подвергать сомнению роль Майкла в ее жизни, оставляя на его месте пустоту[5].
В открытом доступе информации имелось немногим больше. Кэрни написал, по всей видимости шутки ради, трактат о случайности и картах Таро. Некоторые его работы по топологии, созданные под влиянием переписки с математиком-отшельником по имени Григорий Перельман, были опубликованы спустя пару лет после смерти Кэрни и получили осторожное одобрение рецензентов. Помимо этого, вклад Майкла Кэрни в науку исчерпывался незавершенным проектом постройки квантового компьютера, да и там большую часть работы выполнил непритязательный экспериментатор Брайан Тэйт. Он в ту пору только развелся, чурался даже кратковременной известности по случаю самоубийства Кэрни, вляпался в дурно пахнущую историю с венчурным фондом «МВК-Каплан», после чего, образно говоря, ушел на дно вместе с кораблем. Результаты опытов воспроизвести не удалось. Коллега Тэйта умер, утверждение физика, что им якобы удалось соорудить систему для крупномасштабных параллельных вычислений из наскоро модифицированной кучки настольных ПК, отмели как псевдонауку, ну и в итоге Тэйт уже через месяц как в воду канул. Это она почерпнула из архивов.
К тому времени родители Анны обратились в пригоршни праха за мемориальными табличками в стене церкви где-то в Восточном Чешире. Друзей у нее не было. Праздник нового тысячелетия закончился, фейерверки догорели. Остальные, казалось, знали, чего им надо от жизни. Вернувшись в Лондон, она обложилась руководствами по психологии и стала заново учиться есть. Охмурила Тима Уотермена и, все еще растерянная, но в нарастающей потребности самосохранения, взялась усмирять хаос своей жизни. Уотермен был добрым и успешным человеком, часто летал за границу по работе, и, когда первый раз возвратился из командировки, Анна вдруг открыла в себе кулинарные таланты. Набрала вес, записалась в местное женское общество, увлеклась цветоводством и поучаствовала в конкурсе на самое красивое домохозяйство. Тим, который ее немного знал в пору Майкла Кэрни, вроде бы тихо восторгался всем этим. Она растила их дочь заботливо, в неподдельном сознании ценности совместной жизни, проявляя чувство юмора, на какое была способна.
Но все на свете, напомнила себе Хелен Альперт, закрывая файл и запирая консультационный кабинет, есть язык.
Ползя в старой машине вдоль Темзы в тяжелых вечерних пробках, она припомнила описание, данное Анной сексу с первым мужем: «трахались, будто в слепой панике».
– Фактически-то мне такой секс всегда нравился, – добавила тогда Анна. – Это помогает представить происходящее более значимым, высказать нечто настоятельно необходимое о себе самой. Проблемы неизменно возникали позже.
Хелен Альперт подняла брови. Анна внезапно рассмеялась и посоветовала:
– Доктор, никогда ничего не делайте иначе как потерявшись или в огне. Как тогда вам запомнить эти моменты?
Упершись в Мортлейкскую развязку и рассеянно глядя, как густой красный закат догорает за многослойной бахромой древесных крон, доктор Альперт задумалась, имело ли это заявление иной смысл, помимо бравады. Анна Уотермен переродилась на рубеже веков, но теперь обнаруживала, что Анна Сельв уцелела в ней подспудным дезориентированным субстратом. Что бы ни толкнуло ее к Майклу Кэрни, залегало оно куда глубже всего новосозданного.
Навязчивый сон, страх нейрологического заболевания, растущее чувство неустойчивости собственной жизни – и отрицание всего этого – служили признаками пробуждения изначального расстройства психики.
Анна, не подозревая о выставляемом ей диагнозе, прихватила домой две бутылки «Флёри» и ведерко фисташкового мороженого, позвонила Марни, кратко, но основательно ее отчитала, после чего мать и дочь договорились впредь уважать чувства друг друга, и Анна выслушала новости о новой работе приятеля Марни. Остаток вечера Анна рассчитывала убить, валяясь перед пятидесятидюймовым телевизором «Сони» и поедая мороженое; тем временем на экране стареющий исследователь дикой природы рассекал бы соленые воды Северного моря в компании полудюжины уцелевших на Шетландских островах и даже на вид каких-то заплесневелых серых тюленей; впрочем, передачу отменили, так как четверо животных на прошлой неделе заразились от человека норфолкским вирусным гастроэнтеритом. Анна стала бродить по дому. После перепалки с Марни жилище казалось ей жарким и душным. Она приняла душ. Постояла, глядя через дверь кухни наружу, с бокалом «Флёри» в руке. Позвала кота. Тот не появился.
– Джеймс, ну ты меня прям в депрессию вгоняешь, – сказала Анна.
В девять часов звякнул телефон. Анна подумала, что это снова Марни звонит, но на другом конце молчали. Уже кладя трубку, она услышала далекий царапающий звук электронных помех, словно скворцы заскреблись в водосточной трубе; и далекий голос вскрикнул, обращаясь вроде бы к еще более далекому абоненту, но не к Анне:
– Не ходи туда!
Когда кот не пришел домой и к десяти, Анна отправилась на его поиски.
Снаружи, по впечатлению, еще потеплело. Луны на небе не было видно. Над заливным лугом кружились летние созвездия. Анна медленно спускалась по лужайке, воображая, как кошачьи глаза иронически поблескивают во тьме рядом с изгородью.
– Джеймс?
Ничего нет, но серая земля перекопана и раскидана в стороны. Вдоль одной стороны лужайки фруктовый сад, и заброшенные яблони старых сортов растут кто куда, отклоняясь от центра сада так, что замшелые искривленные стволы их выгибались почти к самой земле. Кот часто слонялся среди них по ночам – ловил полевок и мошек. Но сейчас его там не оказалось. Анна утвердила бокал вина в развилке ветки и отошла к воротцам.
– Джеймс? – выкликала она. – Джеймс!
Она обошла все пастбище до реки, поглядела, как тускло мерцают в воде отражения звезд, протиснулась между трещиноватых ивовых стволов через крапивные заросли, трамбуя ногами мягкий чернозем. Постояла немного у воды в обеспокоенной задумчивости. При дневном свете река обычно казалась мутно-коричневой, почти твердой, с легкими следами турбулентности по верху, но сейчас была чиста, прозрачна, спокойна, почти невесома. Анна опустила руку в воду. Позабыв про кота, рассмеялась. Внезапно села на берегу и стала стягивать обувь, а когда уже совсем было собралась раздеться, что-то – непонятно, что именно, быть может, легчайшая перемена светового рисунка в ивовой листве – заставило ее обернуться и посмотреть назад, на пройденную тропу.
Беседка пылала.
С конической крыши под острыми углами поднимались крупные красно-золотые языки пламени. Дыма не было. Пламя озаряло луг ярким светом, бросало по всему пастбищу угловатые длинные тени, но языки казались неподвижными, идеализированными, схематичными, как на карте Таро. В какой-то миг Анна словно и себя увидела на этой карте – на лицевой стороне, однако смещен образ был вбок, так что фокус картинки по-прежнему удерживался на пылающем здании (и теперь стало заметно, что оно изолировано от остальной лужайки какой-то оградой или насыпью у основания, возможно земляным валом). Та женщина, изображенная на карте, была трудноопределимого возраста, носила платье с цветочным рисунком в стиле 1930-х и бежала ей навстречу, широко раскрыв рот, с парадоксальным выражением отстраненного оцепенелого ужаса на лице. Босая. Волосы, отброшенные назад ветром, очерчены слитной массой. Губы ее зашевелились.
– Уходи. Беги отсюда!
Языки пламени продолжали молча вздыматься над беседкой, осыпая ее струями золотых искр. Анна ощущала исходящее от них тепло, оно пронизывало ее кожу на лице до самых костей. Но стоило ей подбежать к садовым воротцам, и все снова погрузилось во мрак; несмотря на явственный жар, ничего не сгорело. Не было и запаха дыма, хотя через окна беседки Анна заметила танцующие над полом вихри янтарных искорок.
Дверь еще лет десять назад слетела с петель. Анна отволокла ее в сторону. Ей на глаза попались два-три предмета деревянной мебели и садового инвентаря. Тиму нравилось садоводство. Марни с ранних лет любила ему помогать. Они обычно работали в саду вместе, среди цветов у пруда в форме почки, Анна же наблюдала за ними с бокалом у губ. В тенях беседки пахло недоиспользованными садовыми химикатами. Химический запах пыли и порошков, рассыпанных по полу, заброшенных в банках и пакетиках. Еще пахло отсыревшими картонными ящиками, где хранилось все подряд, от фотоальбомов до орнаментированных подставок. С полок что-то изливалось – струи фантастических искр. Искры, как от фейерверка! Они медленно выцветали, но не гасли. Анна приблизилась. Позволила искрам осыпать поднятые ладонями кверху руки. Села на полу и стала играть с ними, как девочка. Свет стекал с ее пальцев мягкими янтарными гелеобразными капельками, потом принял те же неоновые оттенки, что у требухи, которую приволок кот. Спустя некоторое время и эти оттенки выцвели, как перед ними теплый янтарный свет, оставив по себе медленно дрейфующие в темноте, едва различимые глазом маленькие объекты. Анна взялась их перебирать. Без особой уверенности перевернула. Отыскала зеленую картонную коробку известной марки и переместила их туда. Оттаскивая дверь беседки в сторону, она вроде бы слышала какие-то звуки: смех, музыку, запахи жареного, алкоголя, человеческого возбуждения в прибрежной ночи. Она потерла большим пальцем правой руки ладонь левой. Вышла наружу и взглянула на заливной луг у реки, где остались в высокой росистой траве хаотические дорожки ее собственных следов.
– Майкл? – мягко позвала она. – Майкл? Это ты? Это твои фокусы? Майкл, это ведь ты, разве нет?
В эту ночь она заснула каменным сном без сновидений. Наутро выпила чашку слабого зеленого чая, позавтракала греческим йогуртом, размешав в нем десертную ложку меда, открыла принесенную из беседки коробку, высыпала содержимое на стойку и позволила объектам раскатиться по ней. Просто маленькие предметы – довольно непритязательные, хотя и любопытных ярких оттенков, и ей показалось, что такими когда-то владела Марни. Предметы усеивали стойку, как цветные кнопки. Собственно, некоторые из них и были кнопками, разных форм и размеров. Некоторые скорее походили на старомодные эмалированные беджи – военные погоны или значки, какими вполне могли отметить достойную, хотя и оборванную в начале 1970-х приступом панкреатита или инфарктом жизнь за рулем автобуса или на месте сиделки. Попадались предметы вроде кирпичиков из конструктора «Лего», но прозрачный материал их был слишком тяжел, чтобы оказаться пластмассой; два-три колечка с фальшивыми драгоценностями и любопытными символами; кучка маленьких фарфоровых бутончиков, какие можно приколоть к одежде; бусинки, брелки, шаблоны для нанесения татуировок, пожелтевшие игральные кости, пара пластиковых губ, застигнутых будто в начале поцелуя. Миниатюрные игральные карты, высыпавшиеся из картонного футлярчика. Пластиковая кружка с зеркальным дном, – когда из такой пьешь, видишь собственное лицо. Маленькое красное сердечко на Валентинов день с крохотной кнопкой внизу: кто знает, сколько лет этой штуковине, но, когда Анна нажала кнопку, диоды внутри загорелись. Предметы вроде тех, какие часто находишь на блошиных рынках. Накладные украшения, оборванные с рождественского наряда тридцатью годами раньше. Анна принудила себя позвонить Марни, и у них случилась очередная размолвка.
– Ну ты постарайся вспомнить, – упрашивала ее Анна. – Маленькие трехмерные картинки! Эмалевые беджики вроде тех, что ты в Кембридже носила!
– Анна, – протянула Марни, – пятый час утра.
– Правда, солнышко? – удивилась Анна. – Так вот, я и подумала, что такие вещицы обычно дети собирают. Я решила, что тебе может быть интересно. И знаешь что? Некоторые из них еще теплые!
– Анна, клади трубку, – посоветовала Марни, – потому что я сейчас положу.
Анна еще несколько минут разглядывала предметы, словно собиралась какие-то из них приобрести. Потом принесла из коридора сумочку, а оттуда, порывшись немного, выудила внешний жесткий диск Майкла Кэрни в карманном футляре. Положила его к остальным предметам, и свет сверкнул на гладкой титановой поверхности. Пока она стояла, глядя на футляр, явился кот Джеймс и стал тереться ей о ноги, густо мурлыча; движения его казались одновременно искренними и заученными. Внезапно кот устремился к миске и накинулся на корм из тунца с такой жадностью, словно от этого зависела его жизнь. Молочник оставил у дверей молоко. В долине прогудел поезд. Снова прозвонил телефон. Анна задумалась, что же это такое в действительности произошло в беседке ночью: во время пожара не было слышно ни звука, точно в немом фильме. Задумалась, что произошло с ней самой. Наконец пересыпала все предметы обратно в коробку из-под обуви, вернула жесткий диск в сумочку и села на следующий поезд до Лондона, где рассчитывала провести день, слоняясь между чужими домами и заглядывая в окна. Она впервые ожидала этого с нетерпением.