6 сентября
В субботу вечером позвонил отец и еще раз напомнил, что они с матерью ждут меня в воскресенье в саду. Я не забыл. Как это вылетит из головы, когда весь вечер по этому поводу зудит и бушует жена. Пусть возмущается. У нее предназначение такое. А моя доля – терпеть и смиряться. Пусть хоть кто-то в семье станет смиренным. Жена выговорится и утихнет. Уже сам факт, что она только о саде и говорит – признак того, что она приняла мою поездку как нечто неизбежное. Есть и другие свидетельства. Пока я пялился в компьютер, просматривая новости («США блокируют новую инициативу РФ», «Пьяный сожитель убил семидесятилетнюю женщину после того как она отказала ему в интимной связи», «Список предметов по ЕГЭ будет расширен»), она взялась копаться в шкафу и отыскала мои старые джинсы и ветровку, добавила свитер.
– В свитере будет жарко, – заметил я, не отрывая глаз от экрана. – Завтра обещают солнечно, без осадков.
– Будет тепло, снимешь. На то, чтобы болеть, у нас денег нет, – отрезала она, продолжая дальнейшие поиски в развалах старой одежды.
Я промолчал. Бессмысленно что-либо комментировать. Одеть меня по своему разумению – это единственное чем она может до конца выразить свое недовольство.
Пришла Маша. Уроки у нее закончились давно, но она, видимо, забежала к своей подружке Даше Бессоновой, раз с таким опозданием добралась до дома. Мне Даша не нравится, больно резвая для своих лет, втянет еще во что-нибудь Машу. Вертихвостка, красится, болтает без перерыву. Поди, уже одни мальчики на уме. «Любит музыку, любит танцевать». Но других подружек у дочери пока на горизонте не наблюдается, не лишать же ребенка радости общения. Да и вообще, пусть Таня за ними присматривает, она лучше разбирается, куда их там женская дружба ведет – к высотам или к обрыву. А то я влезу, как слон в посудной лавке. У меня же первая реакция – запретить. Потому что так проще. Думать не надо, напрягать голову, влезать во все эти хитросплетения человеческих связей.
С того самого момента, когда Таня пришла из женской консультации, или откуда там они обычно приходят самый первый раз, я думаю о том, что хорошо, что Бог дал нам дочь. Некоторые тоже так считают. Юрий Михайлович, мой тогдашний начальник, когда я сообщил ему о рождении дочери, воскликнул: «Ну ты и везунчик, Николай Петрович. Это лучше чем „Волгу“ в „Спортлото“ выиграть». Наверное, я и в самом деле счастливый. Родись мальчик, я бы просто не знал, что с ним делать. Отцы радуются наследнику просто потому, что никогда не задумываются о себе как воспитателе. Тупая уверенность самца, что импринтинга будет вполне достаточно. «Эй, приятель, посмотри на меня, делай как я, делай как я!» Воспитание сына между тем с моей колокольни видится мне какой-то непосильной задачей. Интересно, думает ли также Таня о Маше? Мне отчего-то сдается, что нет. У женщин как-то все проще, органичнее. Хотя, может, я ошибаюсь, и в душе она также как и я рассуждает: «Почему не мальчик? Коля, наверняка, воспитал бы его лучше меня». Так это или нет, я никогда не узнаю, равно как и она не узнает о моей тихой радости, о том вздохе облегчения, который вырвался у меня тогда, много лет назад, когда она пришла счастливая и довольная.
– Значит, все-таки поедешь, – прервала мои размышления Таня, складывая аккуратно в стопку предназначенные мне вещи.
– Поеду, – отозвался я. – А что, ты со мной хочешь?
– К твоим родителям? Ни за что.
– Почему нет? День завтра хороший. Возьмем Машку с собой. Побродим все вместе по русским осенним полям, постоим под ярким синим небом у желтых берез. Напитаемся духом родной природы.
– Картина конечно, красивая, но только ты забыл упомянуть о том, что до полей и берез нужно еще как-то добраться.
– Да там и добираться нечего. Сел на электричку и ту-ту – через час с небольшим почти на месте.
– Вот этот час туда и час обратно меня и смущает. Толкаться по грязным электричкам в собственные выходные – потерянное для жизни время.
– Не так уж ты и стара, чтобы рассуждать об утраченном времени. В молодости надо жить, разбрасываться, ничего не жалеть.
– Пап, придумай что-нибудь пооригинальнее. На роль Табакова из «Розыгрыша» ты не тянешь, – заметила Маша, направляясь к креслу, стоящему в самом углу комнаты, чтобы устроиться удобнее перед телевизором.
Она все это время переодевалась, но слышала наш разговор из другой комнаты
– То есть ты, как и мама, не желаешь приобщиться к красотам осенней природы? Ну не хочешь, как хочешь. Вот молодежь пошла. Ничем жертвовать ради романтики не готовы.
– Жертвенности учить надо, – глухо проворчала ушедшая в глубины встроенного шкафа жена. – А тебе все некогда было. Ты ведь ни дочь свою не научил, ни учеников собственных. Да и где тебе, здесь нужно личным примером.
Да, с личным примером у меня плоховато. Не умею я красиво подать свою жертвенность. Но слова жены, сказанные не впервые (она постоянно намекала на то, что для дома и семьи я делаю недостаточно), меня привычно задели. Разве не для них я хожу в эту чертову школу и занимаюсь там всякой ерундой? Разве в моей жизни нет ни малейшего элемента жертвенности? Послушать их, так я законченный эгоист. Та же моя завтрашняя поездка, неужели не жертва?
– Я завтра в сад поеду, чем не личный пример, – решил озвучить я последнюю мысль вслух.
– Не подойдет, – отозвалась жена. – Это жертва за наш счет. А тебе только в удовольствие, подальше от нас.
Круг замкнулся, она вновь въехала в колею утреннего разговора. Дальше все будет только обо мне и моем недостойном поведении. На работе я учитель, дома – вечный ученик. Но жена не стала продолжать. Бросила копаться в шкафу, решив, что той одежды, которую она мне отыскала, достаточно, и ушла на кухню, кормить Машу.
Выехал я пораньше, на восьмичасовой электричке. На дворе сентябрь, утро воскресное, по дачам нынче не шибко ездят, поэтому мне досталось не просто свободное место, а целая свободная лавочка. Обратно, наверное, в таком просторе уже не поедешь. Но мне и не слишком-то надо. Думаю, для меня отыщется какое-нибудь местечко в небольшом грузовике или фургончике, в котором поедут дачные вещи родителей.
Осенью мне все интересно. Жена отчасти была права, я поехал не без удовольствия. Но не потому, что не пожелал оставаться дома, а потому что захотелось вдохнуть сентябрьского загородного воздуха, пройтись по притихшей дороге мимо опустевших садовых домиков, поглядеть на ту самую уставшую перед зимой ниву, о которой так любили писать поэты (знали-таки толк в жизни!), послушать жалобное клекотание птиц. Когда-то и Таня все это понимала и ценила. А может быть не протестовала против осенней природы потому, что частью всего этого осеннего раздолья был я. В первые годы нашей совместной жизни мы время от времени ездили в сад. Особенно часто уже тогда, когда родители с него выезжали окончательно. Я знал, где взять ключ, а вещи нам были не нужны. В тишине и запустении сада, освободившегося от летней мещанской жизни (сади-копай-собирай), было что-то притягательное. Казалось, что в целом мире нет никого кроме меня с ней. Мы оставались на ночь, безуспешно пытаясь спастись от ночного холода – собранными за день полешками, спиртным и жаркими объятиями. Дикое, безумное, прекрасное время. Время открытости, время, когда семейная политика и борьба за свою территорию еще не сожрала всю непосредственность наших первых отношений. Юная, отчаянная, задумчивая и загадочная, простая и открытая. Такой она была.
Куда ушло все это? Теперь она ценила комфорт. Телевизор, чайник, ванна, мягкая постель. Ничего из этого старый садовый домик не мог ей дать. Одна надежда – Маша когда-нибудь ощутит всю прелесть осеннего холода и безлюдной пустоты. Наверняка ей тоже кто-нибудь поможет это сделать. Пусть она увидит и почувствует, как это прекрасно. Ведь должно же в ней быть что-то от той молодой Тани. Пусть она запомнит это в отличие от своей матери.
Романтика романтикой, но идти пешком до нашего сада и впрямь далековато. Грунтовая дорога, обычно сероватая, с легкой желтизной, после ночи потемнела от сырости. Кто его знает, может, пробежал здесь не так давно и небольшой дождь. Но не развезло. Просто грунт стал мягким и пружинит под моими старыми кроссовками при каждом шаге. Мне это нравится больше, чем летняя сухость, когда земная твердь звонко отдает в тебя при каждом шаге. Там печатаешь шаг, здесь неспешно прогуливаешься. Маршировать хорошо в молодости, чем старше становишься, тем больше любишь все спокойное и неспешное. В детстве осень меня пугала и наводила тоску. Теперь я иду среди начинающей жухнуть травы, в утренней туманной сырости, смотрю на пустеющую округу, и это меня успокаивает, тянет к себе. «Подожди немного, отдохнешь и ты». Будь я пенсионером, или богачом, точно бросил бы чертов город, работу, службу, призвание, и остался бы здесь. Не знаю как насчет зимы, но до ноября, до того как падет первый снег, и начнут порхать белые мухи, я бы точно остался. Жил бы отшельником, писал умные книги, размышлял о вечности и бесконечно совершенствовался и совершенствовался. До истончения плоти, до умерщвления всех желаний, до растворения в этой осенней природной жизни. Русский йог.
После изматывающего лета все вялое, даже солнце. День разгорается неспешно, медленно, нехотя. Когда я подхожу к дачному поселку, то не слышу привычного летнего шума радио, не вижу бодрой суеты дачников вокруг грядок и машин, не примечаю ребятишек, которые спозаранку лениво бродят по огородам в поисках того, чем поживиться. Дачный поселок затих, хотя на дворе еще самое начало сентября. В какой-то степени это объяснимо. Основан был еще в незапамятные советские времена. Теперь здесь живет молодежь, дети основателей. Они и летом не всегда сюда заезжают, предпочитая разного рода Турции, Египты, Таиланды и страны Бенилюкса. Тем более нечего им здесь делать осенью, когда начинает закручиваться привычное колесо работы повсюду, а не только в школе. Стариков немного, и живут они все вразброс по бывшему садовому товариществу, а от родительского сада вообще далековато, ведь он стоит на самом поселковом отшибе.
Наш сад – это маленький зеленый домик, в котором хорошо в летнюю жару и который совершенно неприспособлен к жизни за пределами лета. К нему прилегает небольшой огород с редко растущими яблоньками и двумя кустами вишен. Печурка в домике, конечно, есть, но хватает ее только на слабый подогрев жилища в холодные майские и августовские ночи. Дом выглядит таким же, каким я увидел его в первый раз почти тридцать лет назад. Если смотреть на него со стороны дороги, то в нем совсем ничего не изменилось. Даже цвет. Каждый раз, перекрашивая дом, отец неизменно выбирает зеленый цвет темного оттенка. Единственное видимое нововведение заметно, только тогда, когда заходишь на участок. Небольшую старую веранду отец перестроил и несколько расширил, сделал новые ступеньки. Для маленького домика она совершенно не подходит, смотрится несуразно, поскольку имеет площадь едва ли не соразмерную площади самого дома, но отец не гонится за эстетикой, главное – комфорт. Кто его знает, вероятно, это и в самом деле удобно: летом можно чинно располагаться на веранде и пить чай, почти как в фильмах про дореволюционное барство-дворянство, задумчиво и степенно поглядывая вдаль. На веранде для подобных неспешных обеденных и вечерних чаепитий стоит старенький прямоугольный стол, крытый клеенкой, и пара тройка обыкновенных, не плетеных, чай не интеллигенция какая, таких же старых, как и сам стол, стульев.
Утро по меркам нашей семьи уже не ранее, – десятый час. Мы все рано встаем, привычка выработалась еще с тех пор, как отец ходил в смену на завод, а мать бегала в больницу, работала там в регистратуре. Мать уже курсирует по огороду, а отец сидит на веранде, заставленной внушительными мешками и картонными коробками. Есть среди них и пара деревянных ящиков.
– Здорово! – машет он мне, как только я подхожу к калитке.
Я тоже приветствую его, кивая головой.
– На электричке приехал? – спрашивает он меня, уступая место для того, чтобы я присел, рядом с ним на самую верхнюю ступеньку. В руках у него здоровенная сумка, он колдует над одним из ремешков.
– Ну, да. А на чем еще до вас доберешься.
– Можно еще на автобусе. Он же как ходил, так и ходит. Мы вот с матерью на нем в основном ездим. И туда и обратно. На нем лучше всего.
– Ну, так вам, понятно. До станции идти по вашим меркам далеко.
– До станции, положим, не так далеко. Но годы уже не те, и ноги не те. У матери постоянно болят. А сейчас сырость, холодно большую часть дня, а ночью, так и вовсе. Ты же помнишь, у нее всегда с ногами проблемы были. Она и по молодости не слишком хороший ходок была из-за этого. В поликлинике своей поэтому и старалась все больше сидеть на стуле, на ногах не стоять. А теперь старость, что удивляться, что ноет и болит?
– Здравствуй, Коля, – мать, заслышав наш разговор, пришла с огорода.
Руки в резиновых перчатках, на голове повязан платок, как у работниц с советских плакатов, на ногах мои старые сапоги и теплые штаны. Сама в поношенной коричневой куртке, в той, что еще года три назад ходила по городу. Теперь, видимо, списала ее за старостью лет на дачу. Здесь и будет доканывать уже окончательно, пока не развалится.
– Здравствуй, мама.
– О чем это вы тут говорите?
– Да я рассказываю ему, что тут у нас уже холодно, сыро. Что ты все мне говоришь, что надо съезжать. Всю плешь мне проела. Вот, радуйся теперь, сегодня, наконец, отсюда выметаемся, – без видимого удовольствия ответил отец.
Похоже, споров по этому поводу, действительно, прогремело с избытком.
– Да уж, слава Богу. Съезжать надо было еще недели две назад, – говорит ему мать, и, перешагивая через нас, подымается на веранду, усаживается на одну из небольших табуреток, сделанных отцом. – Все соседи-то по-умному, в конце августа разъезжаются, а мы как всегда ждем непонятно чего. Дома тепло, квартира и телевизор, кстати, твой любимый. Нет, здесь сидим, до последнего, до холодов. Ты что ж думаешь, что в этом году осени не будет, что ли?
– Мам, – говорю я. – Ты бы на стул села. На нем лучше, наверное.
– Не беспокойся. Мне на этой табуреточке удобнее сидеть. Я маленькая, книзу теперь расту.
– Тепло еще будет – продолжает отстаивать свою точку зрения на сроки окончания дачного сезона отец. – Бабье лето впереди. Здесь знаешь, как хорошо станет. Еще пожалеешь, что мы все вывезли и дом на зиму заперли.
– На один день можно всегда приехать, если охота сильно припрет. Походишь по леску осеннему пару часиков, и хватит с тебя. Много ли на старости лет надо. У самого ведь тоже ноги больные. Как и я постоянно жалуешься. Ну да что мы все об этом. Как у тебя там жизнь дома, на работе? – обратилась ко мне мать.
– Да обычно, ничего такого. Таня работает, Маша в школе. Я вот тоже в школу опять пошел учить охломонов всех мастей.
– А чего своих не привез сюда? В этом году ведь летом так и ни разу не приехали. Все лето в городе просидели в духоте, – поинтересовался отец.
Это правда. Несмотря на многочисленные обещания я так и не нашел в себе силы оторваться от дивана и приехать в сад в летние месяцы. Сам не знаю, почему так получилось. За город летом хотелось выбраться нестерпимо. С недавних пор я стал просто чуметь, проводя летние месяцы в городе. Никакой возможности расслабиться. Жара, диван и маета от безделья. Компьютер тоже не спасал. Все на лето поразъехались, кто куда, и только пара-тройка таких же чудаков как я кидала в ленту картинки, музыку и ссылки на какие-то дурацкие длинные статьи о кризисе российской экономики и грядущей политической нестабильности. От скуки я открывал некоторые из них, но сил дочитать до конца не находил, бросал изнуренный, отмотав пять-шесть абзацев. Что толку читать, когда и так все ясно: летим под гору, все эти годы разница только в интенсивности спуска. Одно расстройство, напоминание о неизбежном конце. Нет, лето в городе – это не отдых, а какая-то пауза между работой, бессмысленный и тягостный простой, еще более тяжкий от того, что свою работу в школе я просто ненавидел, а впереди маячила в качестве избавления от скуки только она. Но ехать к родителям всей семьей желания не было. Приехать, поболтаться с утра до вечера, а потом опять тащится в ночь на электричку, ехать обратно в город. Я уже стар для такой возни. Да и сомневаюсь, чтобы Таня или Маша оценили такой отдых. Слишком уж активный. Правда, проблема не только в этом. С моими родителями у Тани отношения не сложились. Ничего серьезного, но атмосфера явного отчуждения ощущалась всякий раз, когда она начинала разговаривать с моей матерью. «Не пара она тебе, не пара». Отец в своем привычном стиле попытался обозначить для непонятливой Тани верховенство своей патриаршей власти, но этот номер категорически не прошел. Таня выходила за меня и не была настроена терпеть рядом с собой, а тем более над собой, никого кроме меня.
Маша же, как всякий современный подросток, не понимала и не ценила красот природы. До пикников она еще не доросла, и все прелести хозяйского хождения меж огородных грядок ценить ей было рановато. Сад, в который она еще в юном дошкольном возрасте ехала с удовольствием, теперь потерял для нее малейшее значение. Появиться в нем значило бы сознаться в собственной незрелости. Да и что бы она здесь делала? Сверстников ее, насколько я знал соседей, в округе практически не было. Я отлично понимал ее нежелание ехать в дедушкин домик за городом, как она его называла, потому что и сам когда-то испытывал нечто подобное. Одиночество за компьютером для современного ребенка лучше одиночества перед лесом и речкой. Печально, но факт. «Петька на даче» – это уже неактуально.
– А зачем им здесь быть? Вы ж меня не просто в гости позвали, а помочь.
– Так дело-делом, но хоть раз в год выехать из этого грязного города надо. Что сидеть в четырех стенах, – заметил отец. – Как вам не скучно?
– А зачем? Дома может быть и тоскливо, но ведь и на улице не лучше. Здесь тоже, сколько себя помню, с развлечениями небогато. Сходишь разок в лес, пару раз на речку – туда еще километра три тащится, а потом вы в огород погоните полоть, окучивать и совсем житья не станет.
– А что такого? На земле поработать – это только в удовольствие. Что касается городской жизни, то у вас там ведь та же история. Сидите, ни шагу из дому. Я ведь не первый раз говорю: сходите куда-нибудь, не сидите в своей душной квартире! Мы с тобой, вон, сколько раньше мотались: в кино, на стадион, мать тебя в театр все норовила сводить в детстве. В кукольный, так и вовсе, чуть ли не каждую неделю ходили. Нельзя взаперти сидеть все время. Надо с людьми общаться больше. К вам хоть в гости кто-нибудь заходит?
– Заходит, – соврал я, не скажешь ведь, что мы особо никому не нужны, тогда вони еще больше будет. – Иринка, танина подружка, бывает раза два-три в месяц.
– А твои? Твои друзья где? Или Танька всех разогнала?
– Разогнала, и к лучшему, – вставила мать. – А то я помню, в университете вся дружба заключалась в том, что шлялись где ни попадя. Сколько я ночей не спала. Как только в неприятности не угодили, ума не приложу. Этот Миша, толстенький все так и норовил во что-нибудь вляпаться. Что за человек такой!
– Никого она не разгоняла. Сами ходить перестали. Леша уехал в Москву. А Мише некогда, у него работы завались.
– Ничего им не некогда. Просто ты для них стал бесполезен. Вот и забросили они тебя, – прямо сказал отец. – Они-то наверх пошли, а ты под уклон. Вот и разнесло вас в разные стороны.
Я обиделся. Он в очередной раз наступил на больную мозоль, затронул тему, по поводу которой мы постоянно перепирались последние годы.
– Слушай, ты бы определился сначала: их Таня выгнала или они сами знать меня не хотят.
– Не ссорьтесь по пустякам, – вмешалась мать. – Как будто это самое главное в жизни. К нам ведь тоже никто особо не ходил.
– Так понятное дело, почему, – ухмыльнулся отец.
– Почему?
– Потому что ты сама всех повыжила.
– Скажешь тоже. Теперь ты вот и меня начал обвинять. Несправедливый ты, Петя.
– Я не обвиняю, а говорю как есть. Ну да не в нас с тобой дело. Это все уже не имеет значения. Дело прошлое. Главное, не главное, что не ходят, – это неважно. Суть в том, что показательно. Никто с ним знаться не хочет, потому что он под гору покатился.
– Петр, опять ты!
– А что. Надо называть вещи своими именами. Хватит себя обманывать. Сколько лет уж все хрупкую психику жалеем.
Никто и не обманывал. Я давно заметил, как стремительно образовался вокруг меня вакуум, с тех пор как мне пришлось уйти из университета. Но напоминать мне об этом лишний раз не стоило, хотя бы из сострадания и человечности. Впрочем, отец любит теребить незажившие раны. Иногда я думаю это от того, что у него самого жизнь не задалась, и он сам, в свое время тоже, как он только что выразился «покатился». Мог бы работать всю жизнь инженером, а проработал токарем на заводе. Позже, после того как вышел на пенсию, когда токари у нас стали вовсе не нужны, он и вовсе пару лет подрабатывал слесарем, или, как это принято говорить, водопроводчиком в ЖЭКе. Затем с ЖЭКами стало твориться непонятное, и он, не став сильно разбираться в том, что происходит, уже окончательно вышел на пенсию, засел здесь в саду, а на зиму в квартире. С чего он поднял эту тему? К нему и самому никто никогда особо не ходил в гости. Из своих детских воспоминаний я помнил только двух теток, его сестер, и дядю – большого выпивоху, которого по этой причине мать в определенный момент окончательно отвадила от нашего дома.
В общем, кто бы говорил. Но я не стал спорить. Не для этого приехал. Споров мне вдосталь хватит и на работе. А эти мелкие наезды можно и перетерпеть. Молчать, молчать и еще раз молчать. Не поддаваться на провокации противника. Как в отношении гитлеровской Германии в сорок первом.
– Так, ладно, предлагаю с этой темой закруглиться, – сказал я. – Это к тому, почему я здесь, никак не относится. Я приехал. Что нужно делать?
– Давай-ка ты сперва переоденешься. Пошли со мной в дом, я тебе что-нибудь подберу, – предложила мама.
– А я и так в рабочей одежде, – ответил я.
– Ну какая же это «рабочая одежда»? Успеешь еще ее порвать и испачкать. Пойдем, пойдем. Есть у нас, что надеть из старья.
Мы зашли в дом. Изнутри он тоже не слишком изменился. Не только с прошлого лета, когда я сюда приезжал, но и за многие годы владения садом. Две кровати с панцирной сеткой, растянутой уже настолько, что провалы в середине каждой из кроватей нетрудно заметить издали. Стол, покрытый старой клеенкой, у окна с видом на малину, за ним два стула. Против входа маленькая печка, справа, как заходишь, в углу хозяйственная тумба. На ней старый пластмассовый китайский электрический чайник. Поодаль уже маленькая тумбочка и на ней одноконфорочная электрическая плитка, дешевая, тоже китайская.
– Оставляете плитку?
– Ну как же, оставляем, скажешь тоже. Конечно, заберем. Только в последний момент. Еще обед успеем сегодня на ней сварить.
– Так вы только после обеда собираетесь выезжать?
– Да. Раньше никак не получится. Петя упросил соседа снизу, Николая Николаевича помочь с вывозом. Его внук после обеда за нами приедет. Погрузимся и поедем.
– А что у него за машина?
– Да кто его знает… Я ведь не разбираюсь.
– Н-да, не рассчитывал я, что все так затянется, – сказал я, а про себя подумал: «права была Татьяна, только день угробил. Какие тут поля и деревья».
– Разве тебе отец не сказал?
– Нет.
– Не мог он не предупредить. Ты, наверное, просто прослушал.
– Ладно, проехали. Ты мне из одежды что-то обещала.
– Сейчас найдем. Основное-то мы уже по мешкам распихали. Но ветошь найдется.
– Прям ветошь? Не дорого же вы меня цените.
– А что? Перед кем тебе тут щеголять? Даже птиц и собак нет. Тишина и пустота. Я уже от тоски вся измаялась. Хочу домой, в тепло, в цивилизацию. От тишины оглохла совсем. Хочется чувствовать людей вокруг.
По перфоратору соскучилась, значит. Вот ведь как бывает. Я бы с удовольствием весь этот городской шум и ярость променял на безмолвие, а ей тоскливо, хочется, чтоб бабки под окном ругались, и по телевизору сериал шел, серий на пятьсот. Будет ли моя Таня такой же? Судя по наметившейся тенденции – да. Неужели этот жизненный путь фатален – от смешливой жизнерадостной девочки к бабке перед теликом, спасающейся от самой себя в омуте пластиковых чувств и словесного поноса?
– Там тоже не очень-то уютно. Отопление еще не дали. По утрам холодно и сыро.
– Это у вас в квартире.
– Да у всех в квартире. У меня на работе училки тоже ноют, что им тепла не хватает. А ведь сентябрь только-только начался.
– Плохо, конечно, когда дома холодно. Зато удобства рядом и телевизор. На вот, это попробуй, как тебе подойдет.
Удобства и телевизор, какое великолепное сочетание, какая неразлучная пара синонимов.
Пока мы разговаривали, мать отыскала какие-то широкие джинсовые штаны и довольно большую рубаху в клетку.
– Откуда это у вас одежда для толстых? – пошутил я.
– Бог с тобой, для каких толстых. Надежда Ивановна, Петина сестра принесла. Отцу твоему великовато. Тебе для обычной носки в городе не подойдет, я твой рост знаю. Ты верно заметил, широковаты и штаны, и рубаха. Специально весной сюда забросили. Думали, что вы летом все-таки придете с Машей, так будет в чем ходить.
Я оценил «с Машей». Про Татьяну мать деликатно не упомянула. Мол, все с ней и так ясно. Ну да, баба с возу и кобыле легче. Без жены твоей лучше.
Я посмотрел на джинсы и рубаху. Вроде должны подойти. В принципе, они еще совсем новые.
– Что смотришь? – толкнула меня легонько в бок мать. – Одевайся. Для тебя достала.
– Не прохладно ли в одной рубашке будет?
– Боишься околеть, так вон джинсовку старую одень, рядом с дверью висит.
– Хорошо.
Я опять застыл над одеждой.
– Что стоишь? Стесняешься? Так ты это зря. Я тебя всякого видела, забыл что ли? Да и в больнице порой чего только не насмотришься. Ну, ладно-ладно, выйду.
Она хлопнула дверью, а я начал переодеваться. Штаны для меня, и в самом деле, были широкими. Это предполагалось изначально, поэтому кто-то предусмотрительно вставил в них старенький ремешок. Но если с шириной вопрос решался достаточно просто, то с длиной – никак. Коротковаты, выше щиколотки, даже если изо всех сил приспустить пониже. Ну да, не беда, с носками вполне пойдет. Рубашка мне понравилась – просторно. Я бы себе такую забрал домой. Можно по квартире ходить и по улице пройтись – тоже не грех. До магазина добежать, к примеру, на работу в такой, естественно, не пойдешь. Татьяна, понятное дело, начнет возмущаться: «старье всякое тащишь, она же широкая тебе». Но я бы взял, я люблю просторное, а не в обтягон, чтоб трещало по швам. Куда мне подчеркивать свою фигуру? Годы берут свое, и четче обрисовывать свое бочкообразное тело с выпирающим животиком, хочется все меньше и меньше. Надо будет потом спросить у матери – отдаст она мне рубаху или нет.
Наконец я облачился, накинул джинсовку и вышел на веранду.
Отец уже ушел в огород, а мать пересела теперь на крепкий старый стул, любовалась открывающимся с веранды видом.
– Скажи, хорошо?
Я посмотрел на уходящие вниз крыши дачных домиков, подернутые легкой сизой дымкой, на небольшой зеленый хвойный лесок на холме вдалеке, напротив веранды, на уходящие за горизонт мощные вышки ЛЭП.
– В самом деле, хорошо.
– Вот. А вы в этом году от всей этой красоты отказались. Пять лет подряд приезжали, и ничего. Маша только рада была. Воздух, солнце, все свежее, с огорода.
«Да что же они теперь весь день меня этим попрекать будут?» – подумал я. – «Весело же у меня день пройдет». И пошел обуваться в кроссовки.
– Э-э-э, погоди.
– В смысле.
– Зачем ты кроссовки будешь марать? У нас в огороде роса, земля мокрая, грязь. Надень отцовы галоши старые. Там посмотри, под верандой должны лежать. Она махнула рукой в сторону лестницы.
Я пошуровал под второй снизу ступенькой и впрямь обнаружил старые галоши. Они выглядели большими по размеру. Значит мне как раз. Должны подойти. Одна беда – внутри сыро. Но об этом я уже не стал говорить матери. Начнется суетиться, искать другие, так до вечера не соберешься. Надел их и зашагал к отцу в огород.
Отец стоял внизу среди яблонь. Сказано громко, потому что их было всего-то две у нас, и выглядело это не так уж и живописно, как принято разрисовывать в рассказах. Рядом с ним, на земле, стоял пластиковый таз вызывающего ярко-зеленого, не по сезону цвета. Он увидел меня, замахал рукой «иди сюда».
Я спустился, проходя мимо приготовившихся уже к зимнему сну грядок.
– Вот, решил собрать, что осталось, – пояснил он мне. – Яблок в этом году немного. Но какие есть, не оставлять же. Давай, помогай. Все равно все тебе отдам. Мне яблоки уже не по зубам. Да и ей тоже, – он кивнул в сторону домика. – Хотя она из них компот варит. Шарлотку делает. Но нам хватит тех, что мы на прошлой неделе принесли. Целый рюкзак. На своем горбу тащил.
«Это как, опять камень в мой огород?» – спросил я себя. А сам, как ни в чем не бывало, небрежно кинул:
– Ну, так ты же от остановки до остановки всего пронес.
– Верно. Только годы у меня не те, чтоб такие тяжести таскать.
– Оставил бы здесь.
– Нельзя оставлять. Это яблоки все-таки.
– Да ты, если пуп надорвешь, на лекарства больше потратишься.
– Так-то оно так. Но все же человек – это такая жадная скотина, – усмехнулся он.
Некоторое время мы работали молча. Время шло к двенадцати. Стало по-настоящему тепло. Я сбросил себя куртку. Отец после того, как я присоединился к нему, не столько занимался сбором яблок, сколько стоял и глядел по сторонам. Очень мне это знакомо. Тридцать лет почти прошло, а он все также генералом глядит окрест, все насладиться своими владеньями не может. Крестьянская закваска, родился-то сам в деревне. Чувство собственника, землевладельца – врожденное. А то, кто его знает, думает о чем-то другом, своем. Раньше он стоял, неспешно покуривая, пуская время от времени веером серый дымок, теперь, после того как бросил, казалось, чего-то не хватает в этой привычной картине. Нет, наверное, первое впечатление обманчиво – теперь это похоже не на хозяйский надзор, а на какое тревожное вглядывание, не то ожидание чего-то, не то прощание с чем-то.
– Как у тебя дела на …работе? – неожиданно спросил он.
Я почувствовал, как он с трудом выдавил из себя это слово. Школу он никогда не считал работой. Вот завод, или даже университет, в котором я преподавал раньше – это другое дело. Завод – работа мужская, настоящая. С железом и огнем, под деловитую ругань мужиков вокруг. Университет – это почет и уважение. Интеллигенция, белая кость. Новые дворяне. Из грязи в князи. Одна из историй «русского успеха». Мальчик из рабочей семьи пробивается в высшее общество. Дядя отца в советское время тоже работал в институте, ассистентом кафедры, и отца воспитали в благоговении к высшему образованию, а уж к тому, кто его дает, тем более. Профессор, академик. Это как вести из космоса. Высокое, внеземное. Раньше поп – авторитет, теперь ученый, доцент – высший человек, жреческое сословие. А школа, школа это что? Разве это работа? Где-то рядом с детсадом. Бабский муравейник, носы подтирать.
Повращавшись сейчас в школе, я теперь с ним тоже был согласен: «школа – это не работа». Но по совершенно другим основаниям. Речь здесь вовсе не о мужском и женском.
– Нормально, – отозвался я, сделав робкую попытку закрыть тему, не вдаваясь в подробности.
– Нормально – это не ответ. Я же тебя не просто так спрашиваю, как погода и все такое прочее. А как отец, которому не все равно, как у тебя жизнь складывается.
Ясно. На старика накатил приступ родительского инстинкта. «Ну ладно, поиграем в откровенность, раз уж ему так хочется», – решил я.
– Как тебе сказать. Внешне хорошо. А по существу не очень.
– Ясно. То есть, как всегда у тебя: то не то и то не это. Опять не по-твоему.
– Почему не по-моему? Я многого не требую. И никогда не требовал. Мне всего-то и надо, что делать свою работу. Больше ничего. Оттрубил свое и пошел домой с чистой совестью.
– Как будто такое когда-то было – «сделай дело, гуляй смело»… Я всю жизнь на заводе работал. Никогда все как по инструкции не шло. Всегда каждый в свою сторону вертел и все свои порядки устанавливал. Здесь задержись, это подделай, того пока подмени. Сперва тоже как ты был недовольный. А потом подумал: «Ну и что, тебе-то какая разница – по инструкции или нет. Зарплату платят, и достаточно». Не в свое дело никогда не лез. Первое время, как устроился, в мастера стремился, молодой, глупый, а потом понял, что на своем маленьком участке ковыряться проще и спокойнее. Так и ты делай. Сдались они тебе там все. Молчи, молчи больше. Умнее будешь казаться.
Отец сухо, по-стариковски, засмеялся.
– Да я уже и так молчу по твоей методе. Ты ведь меня не первый год учишь. Но теперь даже молчание раздражает.
– Значит, неправильно молчишь. Лицо не то делаешь.
– Поди, разбери его какое им лицо нужно.
– Ты умный, должен разбирать. Это я старый дурак с железками все возился. А у тебя профессия «человек-человек», как там это в советское время называли. Для тебя отношения между людьми должны быть как семечки.
– Так так и есть.
– Есть, – хмыкнул он. – Только практических результатов не видать. Все теория. Высокая наука. А другие вон, глупее тебя, высоко ускакали. Взять, к примеру, Юдина, дружка твоего с кафедры. Я его встретил недавно. Машинка у человека, зарплата и должность. Все как положено степенному человеку средних лет. Всю страну объездил, а скоро и мир обскачет на симпозиумах этих. А ты все на своих двоих ко мне в сад ходишь. Вот цена твоих представлений о людях. Неправильные они у тебя какие-то, несвоевременные. Духу эпохи не соответствуют. С машиной так туда-сюда бы катался всей семьей. Да и к соседу не пришлось бы идти транспорт выпрашивать. Вывез бы нас, как все белые люди.
О, как, крестьянская логика – и абстрактное суждение выдал и практическую выгоду для себя отыскал. Был бы ты, Коля, как все, так повез бы меня отсюда на своей машине. А так, дурак, и проку от тебя отцу нет никакого.
– Ты видел Юдина? – осенило вдруг меня.
– Ну да. Не просто видел, разговаривал с ним. Он сам меня остановил возле супермаркета, того, что рядом со мной, ну ты знаешь, как его там, не то «Полюшко», не то «Горюшко». Как зайдешь, на цены посмотришь, так и впрямь горюшко. Поздоровался. Про тебя расспрашивал. Как ты, что ты.
– А ты что?
– Ничего. Также как и ты отвечаю ему: нормально.
О Пашке Юдине я вспоминать не любил. Долгое время мы дружили. Со старших классов еще. Он появился у нас в школе зимой, в девятом классе. Невысокий, губастый подросток, с жидкими, будто сальными волосами, зачесанными на прямой пробор. Прическа придавала ему вид отталкивающий, но всякая попытка изменить ее приводила к еще более печальным для Пашки последствиям. Он поэкспериментировал первое время, и, вытерпев немало насмешек, в конце концов, вернулся к базовому варианту. Родители его, не то военные, не то инженеры-строители, а может и то, и другое, я так и не смог до конца разобраться, переехали с какого-то северного города. Постепенно, несмотря на далеко не выдающуюся внешность и отсутствие явно выраженных мужских талантов в виде силы, ловкости и ума, Юдин сошелся практически со всеми ребятами. Неудивительно, при его способности к общению. Но из всего класса отчего-то выделил он особо меня, и, называя вещи своими, именами, постепенно навязал мне свою дружбу. Начал заходить ко мне в гости домой, сперва робко и осторожно, потом, на правах близкого друга, чаще и увереннее. Оттуда и пошло его знакомство с моим отцом. Вместе с Юдиным мы поступили после школы на филологический. Ни у него, ни у меня душа к математике и физике особо не лежала. Нет, могли бы пойти на физику, как жестко настаивал пашкин отец, пытаясь одолеть упрямство сына, и там могли бы учиться, перебиваясь с тройки на четверку. Голова варила и в этом направлении. Но сердце и душа требовали чего-то помягче, чем цифры и железки. Мы ударились в филологию. Выбор, в целом, был тоже во многом не добровольным. Я хотел на исторический. Пашку привлекала психология. Но психологического у нас в университете в чистом виде не было, только с педагогическим уклоном. А конкурс на исторический превышал все мыслимые пределы. Так мы оказались в среде филологов, не мечтая о филологии, но, как показало будущее, будучи к ней вполне пригодны. Оба мы потом, по окончании университета, остались на кафедре. Я – сразу, Юдин, сделав полуторагодовой штрафной круг в школе в качестве рядового учителя русского языка и литературы, то есть в том качестве, в каком я оказался ныне, дождавшись момента, когда одна из преподавательниц вышла на пенсию, а потом и вовсе укатила из города, сбросив с себя почасовку. Пашка ухватился за открывшуюся возможность и полгода ухитрялся потом совмещать почти полторы ставки в школе с часами в университете. Потом мы вместе с ним работали на кафедре несколько лет – «молодая надежда», «наше будущее». Практически одновременно защитили диссертацию. А затем… Затем я покатился в бездну, как поется в одной модной песне.
– А он что говорит?
– Да ничего не говорит особенного. Зачем ему ваши отношения со мной выяснять?
Отец поколебался, помялся и потом добавил.
– Я все-таки попросил его насчет тебя.
– В смысле?
– Попросил взять обратно. Такой человек, говорю, пропадает. Ты же его знаешь, говорю ему, все же со школы дружили.
Я разозлился.
– Зачем? Зачем ты лезешь не в свое дело?
– Как это не мое. Ты мне не чужой человек. Да и он не совсем чужой. У другого бы не попросил.
– Как ты не понимаешь, что у таких людей ничего просить нельзя?
– У всех просить можно. Язык не отвалится. Я по твоему «нормально» вижу, что у тебя и в школе нелады. Мать мне тоже говорила.
– Она-то откуда знает?
– Это я тебе не скажу. Неизвестный информационный источник в правительстве, как теперь пишут в газетах.
Я как дурак хожу себе, живу. А мою жизнь, оказывается, словно под микроскопом изучают, собирают информацию, подшивают листочки. Судя по всему, больше на пенсии заняться не чем. Пенсия – время слежки и тотального контроля за окружающими. Легендарных бабушек развеяло со скамеечек почти повсеместно. Новые бабушки и дедушки, сократили объем потребляемой информации, целого дома им много. Теперь достаточно шпионить за своими родными и близкими. Но кто бы это мог быть? Таня – исключено, она уж точно с моими родителями ничем делиться не будет. Да ее на разговор с ними на аркане не затащишь. «Только через мой труп!» Общих знакомых у нас нет. Кто бы мог так досконально все рассказывать любопытным старичкам о том, что у нас в доме происходит? И тут я понял. Маша! Вот кто у нас сливает всю информацию. Вот кто у нас хорошенько постукивает. Бдительный гражданин с активной общественной позицией растет, что и говорить. Впрочем, чего это я, не обязательно постукивает. Просто добрые бабушка и дедушка усаживают любимую внученьку на своей теплой кухоньке. Ставят перед ней чашку чая, достают пирожки, или там, оладушки с вареньицем, моя мама любит соответствовать заданному общественным мнением канону бабушки, и под весь этот лживый семейный уют начинают тянуть из моей дочери всю подноготную о том, что там у нас происходит в доме, чем это мы там занимаемся? Нет, это определенно Маша. То-то, она в последнее время начала избегать визитов к любимым прародителям. Я списал это все на взросление и подымающийся подростковый нигилизм. А оно, вот как. Взросление есть, но оно проявляется в том, что до Маши, наконец, доперло, что ею манипулируют, что она подобна троянскому коню в нашей семье. Вернусь, надо будет с ней обязательно поговорить. До конца поднять ей веки на бабушку с дедушкой.
Мы закончили возиться с яблоками. Отнесли потяжелевший таз на веранду. Улов небольшой, но пакет заполнили.
– Давайте, пообедаем, что ли? – предложил отец.
– А может лучше закончить все? – спросил я.
– А что тут заканчивать? Почти уже все собрано по коробкам.
– А я тогда вам зачем нужен был?
– Грузить на машину поможешь.
– Да, это дело конечно трудное, для того, кто мешки яблок на собственном хребте только так тягает. И вы ради этого меня вызвали?
– А ты не рад, что приехал?
– Я бы, откровенно говоря, это радостью не назвал. Все-таки у меня один выходной, нетрудно осознать и войти в положение. Я мог бы приехать и попозже. Дома тоже есть чем заняться.
– Коля, почему ты так нас не любишь? Ведь ты к нам в последнее время даже не заходишь. За все лето ни разу не был.
«Ну вот, опять они за свое».
– Некогда, поэтому и не заходил.
– Это летом-то некогда?
– Объяснять долго. Не поймете. Не поймете, что это такое, когда никуда не хочется идти, да и идти, по большому счету, теперь не к кому и незачем.
Отец пожал плечами, мол, чудак-человек. Мать просто промолчала. Спорить не стали. Мы занялись вместе с ним упаковкой последних вещей, мать потихоньку начала кашеварить, варить суп из консервы на скорую руку. Я раньше очень его любил. Сам даже делал его одно время, здесь в саду, пока отец с матерью деловито копались в огороде. Теперь уже разучился, скорее всего. У нас в семье Татьяна с Машей окончательно забрали стряпню в свои руки. Но я особо на кухню, готовить, никогда и не стремился. Да, давненько я не пробовал такой консервной ушицы. Пахло вкусно. Как там в рекламе: «знакомый с детства вкус».
Солнце разошлось вовсю, да и плита дала обильное тепло. В домике стало даже жарковато. Мать отирала пот, то и дело выходила к нам, окончательно переместившимся из сумрака комнаты на залитую светом солнца веранду.
Как только все доварилось, разлили суп по тарелкам, сели обедать. Больших тарелок, эмалированных было всего две. Поэтому мать взяла себе маленькую, мою, детскую, с довольными собачьими мордочками по краям.
– Зачем? – спрашиваю. – Берите свои. А это моя, я из нее и буду хлебать.
– Ну что ты, смеешься что ли? – сказала мать.– Ты уже мужик здоровый, тебе надо порцию больше.
Я не стал спорить. Повисла тишина. Только ложки стучали о тарелки, да отец вдруг время от времени громко прихлебывал суп.
– А я думал, что тарелка затерялась, пропала за давностию лет, – нарушил я молчание, которое начало казаться мне неестественным.
– А чего ей теряться? – поддержал разговор уставший сидеть в тишине отец. – Мы хорошие вещи не выкидываем. Не такие уж богатые.
– Ну не скажите.
– А что, ты думаешь у нас пенсия большая разве?
– Верю, что небольшая. Однако же сад содержать хватает.
– А куда денешься? Как-никак все свое. Помидорчики, огурчики, картошечка, яблочки те же, что мы с тобой только что собирали. Летом – свежий воздух. Мы же не привыкли в квартире киснуть, – не преминул снова уколоть меня отец.
– Да мне кажется, что вы больше сюда вкладываете. Те же огурчики-помидорчики можно купить гораздо дешевле на рынке, да даже в магазине.
– Купить можно, – согласилась мать. – Но разве знаешь, как там их чужие люди выращивали? А здесь все свое, своими руками…
– Экологически чистое, – вставил отец, доскребая гущу из тарелки.
– Да я бы тоже с удовольствием в земле покопался, – соврал я в целях примирения.
– Так копайся, что мешает?
– Жизнь. Точнее ее темп.
– Фу-ты, ну-ты. Опять он за свое. Чем же она мешает тебе? Смотри, вон, сколько садов вокруг. Люди позанятее тебя держат. Спешат, торопятся со всех ног. Некоторые после работы заезжают. Сергей Николаевич, который через два дома вправо живет, так тот летом на пару-тройку часов появлялся чуть ли не каждый день. Я его спрашиваю: не тяжело ли? Так он говорит: «Наоборот, не в тягость. Приезжаю сюда хоть на час – уже отдыхаю». Разве не молодец? Бери пример. Вот как надо жить.
– Так у него своя машина.
– Правильно. Про машину я тебе как раз и говорил. Кто тебе мешает свою завести?
– Да где я такие деньги возьму?
– В кредит. Все берут, и ты бери. Надо жить, надо хотеть всего и сразу, не то, что мы в советское время, все сидели и ждали, когда нам партия даст. Ты вроде молодой, а тоже видать успел уже заразиться – все тебе подать и создать должны. Наверное, и с работы бегаешь туда-сюда по той же причине. Все, как рыба ищешь, где глубже. А нигде. Как потопаешь, так и полопаешь. Самому надо брать. Помнишь, реклама была такая когда-то: «Бери от жизни все!»
Я не стал спорить про партию и патерналистские настроения. В детстве я, как и все мальчишки, мечтал о машине. Собирал марки с грузовыми и легковушками, даже с автобусами, просил отца выписать журнал «За рулем», который выписать, на самом деле, было невозможно – дефицит. Но чем старше становился, тем больше желание иметь машину ослабевало. Прав ли отец в том, что желания делают человеческую жизнь, заставляют человека двигаться вперед? Не знаю. Жизнь нынешняя говорит в его пользу, подтверждает его правоту каждый день и час. Кто захотел, тот и съел. Но разве в жизни дело. Вопрос во мне. Я, еще когда сам учился в школе, понял, что машина не для меня. Слишком у меня эстетическое к ней отношение. Любоваться любуюсь, а вот сесть за баранку никак не решусь. Это как с женщиной. Все через это проходили. Нравится девушка страшно, глаз не можешь отвести, все мысли только к ней и возвращаются. Но представить себя рядом даже и не смеешь. Как же так возможно: я и она. С течением времени это нежелание иметь машину подкрепилось у меня стойкой фобией. Я стал панически бояться кого-нибудь задавить. Со стороны страшным кажется такого рода опасение у человека, который никогда не водил. Но набравшись историй об автопроисшествиях из новостей, уже в зрелом возрасте, когда я начал жить с Таней, окончательно принял решение, что машины у меня никогда не будет. Как ни странно, Таня, когда я поделился этим мучавшим меня время от времени страхом с ней, меня только поддержала: «Не хочу, чтобы ты водил. Столько автокатастроф. Мужику машина нужна только для того, чтобы он не пил, а ты у меня и так не пьющий». На том и порешили. Но это не мешало мне смотреть на автомобилистов с некоей скрытой завистью. Они составляли особую породу, касту посвященных. Женщины на машинах повергали меня в еще больший испуг. Слава Богу, среди наших училок никого таких не было, не то что в университете, где половина женской части кафедры являлась «лошадной». Каждый день я смотрел на них из окна университета, как они выскакивали из своих машинок, запирали их, заботливо, с нежностью и все больше и больше чувствовал, что машину я никогда не заведу. Теперь уже не из-за страха, а из стойкого сформировавшегося нежелания принадлежать к определенному антропологическому типу.
За нами приехали чуть раньше. Отец, глядя на то, как я тут маюсь в одиночестве и скуке, позвонил своему знакомому и тот лишь обрадовался тому, что можно подскочить, не дожидаясь первоначально означенного срока.
Темно-синий японский универсал, осторожно пробиравшийся по грунтовой дороге садов, посыпанной гравием, я увидел первый. Из него выскочил невысокого роста молодой человек. Ну, молодой я говорю условно, лет на 5 – 7 моложе меня. Отец, заслышав шум шуршащего гравия, а может быть, просто увидев в окно желанное авто, тоже вышел на улицу.
– Здорово, дядя Петя, – пожал владелец машины отцу руку.– Ну что, грузимся и полетели?
– Так это и есть твоя машина?
– Ну, да. А что, не нравится?
– Нет, хорошая, красивая. Просто я думал, что у тебя этот, фургончик.
– Дядя Петя, ну ты даешь. Ну, на кой мне фургон. Для меня после того как я с женой развелся и этого за глаза. Дачи у меня нет, на пикники одному можно и на чем-нибудь покомпактнее ездить.
– Значит, я что-то не так понял.
– Скорее всего, – согласился соседский родственник и тут же начал командовать погрузкой. – Так. Надеюсь, вы готовы? Тогда быстро грузимся и полетели. Много у вас барахла?
Вещей, на мой взгляд, внезапно оказалось даже слишком. Все это было не тяжелое, поэтому, хотя мы и забили коробками всю заднюю часть соседской «Мицубиси», она нисколько не просела на задний мост.
– Мешки? Мешки можете на заднее сиденье забросить. Один человек свободно поместится. Вам же одного хватит? – распоряжался погрузкой соседский потомок.
– Нам два нужно, – сказала мать.
Но как мы не суетились, два не выходило.
– Второй раз я не поеду, – сразу предупредил водитель. – Так что решайте, может быть, что-нибудь оставите.
Но отец не хотел ни второй раз ехать, ни оставлять что-то. Видимо, надоело ему каждый год по два раза маяться. Он хотел увезти все и сразу. Рядили так и этак. Меняли коробки и мешки местами, перекладывали и перетасовывали, теряя время. Но выходило, что как не поставь – все идет, к тому, что еле-еле остается одно место на заднем.
Мне надоело наблюдать за этой суетой и слушать, как постепенно разгорается перепалка между отцом и матерью. Поэтому я сказал:
– Ладно, хватит, тусовать барахло туда-сюда. Поезжайте вдвоем с отцом.
– А как же ты? – спросила мать.
– А я тем же путем, каким приехал сюда, спокойненько на электричке.
– На автобус, на автобус можно еще.
– Петь, ну какой автобус. С первого числа отменили его. Кого ему возить-то?
– Точно, и вправду отменили, – осознал отец.
– Ладно, не будем спорить тут, – прервал я их. – Садитесь и с Богом.
Они собрали последние вещи, переоделись, заперли сад. Я попрощался с матерью и помог сесть ей в машину. Отец садился последним.
– Жалко, что так получилось. Я надеялся, что ты поможешь мне еще в городе сгрузиться, все это наверх стаскать и в погреб к нам. Но, видно, ничего не поделаешь, придется самому как-то выкручиваться.
Я кивнул головой. Они сели в машину. Мать помахала мне в окошко, я стоял с той стороны, где она сидела. Водитель газанул. Через несколько секунд они свернули за поворот.
Я остался один посреди мертвого поселка.