3 сентября
Сегодня до дневника добрался лишь поздно вечером. Проклятая работа отнимает слишком много времени. Собственно уроков не то чтобы так уж много, мне ведь дали ставку, не больше. В глазах общественности, которая стабильно тянет по полторы, по две – явный показатель опалы. С удовольствием дали бы и меньше. Но меньше по деньгам не устроило бы уже меня. В общем, в итоге получилось и много, и немного одновременно, в зависимости от того, с какой стороны посмотреть. По идее работать нетрудно. Если учесть, что к урокам я не сильно-то и готовлюсь. Зачем? Дело здесь не в том, что я – эрудит и светило в области педагогического мастерства по меркам среднестатистической школы. Просто я не вижу смысла особо лезть из шкуры. Никто не оценит. На самом верху подавай инновационные методы, нашему директору, понятное дело, успеваемость, а самим ученикам все пофигу и фиолетово. Вести уроки на полную катушку, это что-то сродни наступлению на фронте, когда соседи и слева и справа отстают от твоего темпа и завязли где-то далеко в тылу. Возрастает риск окружения. Коллеги также этого не одобрят. «Не рви жилы, а то нам план подымут».
В общем, надо к людям помягче, на вопросы смотреть ширше. Но до какой тут широты, когда житья не дают! Хочешь пофилонить чуток, расслабиться за своим столом, в окошко глядючи, но нет, не дозволяется. Вот и втягиваешься в педагогическую работу на свою голову.
Однако я не об этом, а о том, почему раньше прийти домой не получилось.
Причина тривиальная: Палыч с Сигизмундычем обрушили на нас внеочередное собрание педагогического коллектива. Что-что, а собираться они любят. В кабинете ведь сидеть скучно. Уроки вести неинтересно.
Сигизмундыч информатику преподает, у него точно скучно. Дети руководство пока еще боятся, а обсуждать в этой самой информатике особо нечего. Все сосредоточено тыкают пальчиками в кнопки. Тишина.
Палыч ведет историю с обществознанием в старших классах. Там все тихие у них.
Власть применять никакого резона. А вот баб наших заставить побегать хоть какое-то развлечение. «Учение с увлечением».
Народ проявил некоторое словесное недовольство в кулуарах: «Какого, ёпрст, рожна? Ведь пять дней назад собирались. А есть, кто и первого еще в тесной и не только дружеской обстановке».
Когда такого рода экстренные собрания скликают на большой перемене, мне это нравится. В перемену все равно не укладываемся – бабы у нас обычные, а значит говорливые и бестолковые. Вон одна Костылева Надежда Ефимовна, которая по домоводству, оно же технология, как начнет переспрашивать, так меньше чем полчаса не займет. Да и директор не торопится, ведь здесь вопросы, в основном, все его – бумажки всякие, «к нам едет ревизор», организация праздников и дней памяти. За ученье с него не спросят, а вот за бумаги и активную гражданскую позицию – это да. Бабы за это тоже очень переживают. Хотят смотреться хорошо, ну, или не хуже, чем соседние школы. Не все, конечно, но большинство. В итоге залезаем в бурном и заинтересованном обсуждении аж на пол-урока. Абстрактно, с высот педагогической этики, плохо, а так хорошо: «солдат спит, служба идет».
Но сегодня-то, сегодня не то. После уроков оставили.
Мне вдвойне хуже, я свое резво оттрындел с утра. И потом два урока маялся в ожидании: в кабинете не останешься, там расселись другие учителя. Куда бескабинетному податься? Не в учительской же сидеть, слушать вестник домашней жизни заштатных педагогов. Или того хуже «как я провел лето». А до своего дома лень бежать – только придешь, чайку попьешь – и уже одеваться. Да и нет там никого, днем-то, а одному тем более бессмыслица.
Пришлось болтаться по магазинам. Изучать ассортимент и радоваться полным полкам. «Никогда еще мы не жили так хорошо».
Купил себе булочку, мы такие называли раньше «Веснушками», в девяностые они стали едва ли не «Шахтерскими» по прозванию. Сейчас – «ванильные». Ну это потому что про шахтеров уже неактуально. Как и про зайцев. Ничего необычного – сладковатая сдоба, мякоть с желтизной, липнущая на зубах. Поверх маленькой булочки обязательная корочка коричневого с черноватой почти глубиной отлива, на мой взгляд самое невкусное, я всегда ее съедаю прежде всего. Самое сладкое, самое вкусное на потом. Так правильно.
Нет, не тот вкус. Не та булочка, как в детстве. Сахара явно не хватает. Экономят. Да и яйцо, есть ли яйцо в достатке? Я не разбираюсь. Вот жена, та могла бы сказать. Все-таки печет.
Я жевал булочку стоя на улице и смотрел на бесконечный поток людей. Будний день, а народу, народу-то сколько. Весь транспорт забит. И маршрутки, и муниципальный. А в детстве была тишина. Пустынный двор, редкие прохожие в рабочий полдень на улице. Шумная толпа по бульварам только в праздники и выходные. В кино и по магазинам. А тут людей пруд-пруди. Шатаются, и никто не работает. Вот страна-то и разваливается от неиспользования человеческого ресурса. Все спешат куда-то, движутся, направляются. Из пункта A в пункт B как в математической задаче. Все в процессе перехода, скитания, поиска. Никто не достиг еще своего пункта назначения. И только я, жующий плохонькую булочку, свободен от этого потока.
Жена мне время от времени говорит: «Ешь в столовой, желудок испортишь». Ну, положим, желудок испорчен у меня уже давно. В остальном же она права, не следует усугублять положение. Какая забота. Кроме нее кто еще подумает о моем здоровье? Наверное, в этом и состоит человеческое счастье: кто-то начинает заботиться о тебе, в то время, как ты сам о таких мелочах не думаешь. Женщины счастливы в этом, забота у них получается органически, было бы желание и подходящий объект. А я вот ничем подобным не могу похвастать.
Разве я думаю о том, как она там обходится в плане питания на работе?
Я впервые вдруг осознал, что мне никогда до этого не было никакого дела. Когда она закрывала дверь за собой, поспешая со всех ног в свое заваливающееся не первый год бюджетное учреждение, или когда я уходил первым, она словно бы переставала существовать для меня. Словно ее отключали. Как свет, как лампочку днем. Горит только по утрам и вечерам. В дневное время и так светло. Без нее.
Все-таки она у меня замечательная. И чего связалась с таким ничтожеством как я, что там себе нашла, что разглядела? Попользовала бы для здоровья, да и бросила бы на произвол судьбы. Тайна, загадка. Любовь зла, полюбишь и козла.
Вообще это интересно насчет любви. Наговорено ведь страсть как много. Песни, книжки (я постоянно имею дело с книжками, поэтому спец), разбухают от любви, а описать никому до конца не удалось. Воздыхания, стоны плоти, отношения. Все это подано избито, пошло, стандартно, ненатурально.
Соотнося с жизнью, такой какова она есть, всякий раз не нахожу соответствия. Верно обратное, люди в жизни строят любовь под книжное. Свечи, ухаживание, танцы в «Голубой устрице» или «Голубой лагуне», прочая дрянь и пошлятина. А вот противоположное – от жизни к литературе – встречается редко, почти не встречается. Любовь нелепа. Наверное, это будет самое лучшее определение. И в случае подлинного чувства (пошловато написал) она иной и быть не может. Непонятной, несуразной. Взяли, да прилепились друг к другу. Отчего, для чего? Если задуматься, то и не объяснишь. Откуда-то приходит это ощущение, что вот, с этим человеком жить можно. «Кого бы ты взял с собой в разведку?» Встречаются, само собой, и ошибки. Но, мне кажется, это от того, что никакого ощущения не было. А было стремление приобрести. Ну вот, как я только что приобрел булочку в магазине. И потом жуешь человека как булочку, и, дожевав (можно бросить и на середине), приходишь к выводу: не то, не то. Почему «не то»? Здесь уже много рационального. Потому что не вписывается в шаблон, в стандарт, в эмпирические формальные признаки. А любовь как ни странно лишена формальных признаков. Живут, значит любят. Онтология.
Здесь я поймал себя на жульничестве. Да, рассуждение красивое. Но по сути, что в нем? Самооправдание. Свое безразличие, отсутствие заботы возводится в высший идеал. Я – самый большой любовник, потому что формальных признаков любви лишен. Как себя, однако, хочется обмануть. Нет, самое первое суждение было самым верным. Любовь нелепа. Но разве свечи не нелепость? Или вынести мусор, помыть чашки – вечная классика семейного быта. Выпаривая весь этот абсурд, сводя все просто к абстрактному совместному проживанию, прикрываешь собственную пустоту и безлюбовность. Глупые и пошлые знаки любви все-таки остаются чем-то более ценным, чем отвлеченное духовное бытие вместе. Да, в этом «поешь что-нибудь» – подлинность, а у меня, получается, ничего. Я все булочки кушаю, и надеюсь, что кто-нибудь добавит в них сахара по моему вкусу. Очень эгоистично.
Выходит, что я жену и не люблю. Она ведь постоянно на меня ориентирована, а я стою, в облаках витаю, и сердце у меня не движется и не колышется: «Как она там?» Абсолютно спокоен.
Какое печальное открытие. Как страшно жить с этим. Но что же делать? Ведь, несмотря на это, я без нее никак не могу.
В чем же дело? Может быть, в том, что у меня КПД низкий. Мне и одного абстрактного бытия достаточно. А вот ей надо всю полноту. Я очень мелкий и маленький человек, получается, в сравнении с ней. Прочитал кучу книг, думаю, гигант мысли, а она, мне порою кажется, и вовсе не думает, а все равно при всей кажущейся поверхностности глубже и обширнее меня. Отрежь от меня все это накиданное сверху – культуру, чужие мысли, выделенные кем-то в окружающую среду в незапамятные времена, что от меня останется? Ничего. А у нее все то же. «Ты покушал?»
Бог ты мой, какое неприятное открытие. Но полезное.
Она много говорит, страшно болтлива. «Скажи что-нибудь умное», – в душе прошу я. Дурак. Она ведь только умное и говорит. Это ты все со своими Толстоевскими глупости рассказываешь. Думаешь, что круче всех. А что сказать? Сказать-то по существу и нечего. «Поешь чего-нибудь». Да в этом морали больше, чем в каком-нибудь категорическом императиве. Практическое главенствует над теоретическим, деятельность и воля над сознанием и рацио. Вернее, определяет их.
Можно оправдаться и кинуть мысль, что это сырая дорефлексивная воля. Но она есть как практическое действие, как цельный факт. А все мое рациональное сознание и моральные разглагольствования перед учениками каждый день – это пустой звук. У меня нет ни веры, ни соответствующей деятельности. Буквы и звуки, за которыми нет ничего. «Лучше помолчи!» – хором подумали пассажиры».
Собрание началось, как положено, в три часа. Но я в кабинет Людмилы Ивановны пришел много раньше. На счастье уроки у нее уже закончились, и все те, кто, как и я, слонялись без дела, уже сидели за свежевыкрашенными партами, вдыхая исходящий от них жесткий аромат краски.
Обычно нас набивается к Людмиле Ивановне целый класс с горкой. Педагогические сборища напоминают мне классные часы. Вещь столь же ненужная и бессмысленная. Мы же взрослые люди, неужели невозможно порешать проблемы в рабочем порядке? «Если бы директором был я…», мы бы не сидели пустые «окна» в этой чертовой школе. И вообще, поменьше имитации демократии, все равно Палыч с Сигизмундычем все решают у себя в кабинете. Но бабоньки эту имитацию любят. Часть, конечно, со мной солидарны во мнении. Но большинство позаседать просто обожают. Неужели никуда не надо? Борщ, муж и другие прелести жизни. Хотя может быть именно поэтому они особо и не торопятся. Протирание юбок и штанов на такого рода сборищах избавляет их от забот по домашнему хозяйству.
Как это уживается в них? Я всегда с удивлением наблюдаю за тем, с какой обстоятельностью они дают по телефону инструкцию по приему пищи своему чаду, а потом, как ни в чем не бывало, ведут изнурительное обсуждение какого-нибудь незначительного вопроса, совершенно не выказывая беспокойства о том, правильно ли их дите откушало, да и вообще, чем занимается в их отсутствие.
Хорошо, что я пришел рано. Есть возможность занять места за последней партой. Такая дислокация в одинаковой степени устроит и меня, и руководство. «Глаза бы мои на тебя не смотрели!» – это Палыч сказал, когда я 6 «В» кинул. Аналогично. Я разместился с удобством. Сумка со мной. За окном тепло, почти лето сегодня, солнышко припекает, чижики бодро летают, словно август и не кончался. Золотое времечко.
Неподалеку сидят Татьяна Николаевна и Светлана Сергеевна – коллеги. Тоже, как и я, тянут лямку словесности. Отношения у меня с ними деловые, то есть самые лучшие: «Здрасте, здрасте!» Ну, замутят когда у нас какую-нибудь олимпиаду, так здесь пересечемся, сделаем. «Партия сказала, комсомол ответил есть». Хорошие девчата, мой возраст почти, понимаем друг друга с полуслова. Татьяна Николаевна вся из себя такая плотненькая, роста невысокого, в очках. Говорит плавно. По всем статьям литератор. Нрав спокойный, характер, как там обычно в книжках пишут – уравновешенный. Наш майор Мак-Наббс, и тоже в юбке. Замужем. Имеет дочь, как обычно указывают в анкетах. Дочка маленькая, прибегает к ней время от времени в школу. Подвижная и худая, не в пример маме, кожа да кости, ну да как все дети до подросткового возраста. Больше подходила бы по фигуре Светлане Сергеевне. Вот та детей не имеет, но муж тоже в наличии. Светлана Сергеевна – Татьяне Николаевне полная противоположность. Ростом повыше и за счет этого смотрится не просто худой, но словно бы страдающей анорексией. Притом желчная, быстрая, энергичная и любознательная. Кабинет у нее недалеко от моего бывшего, дальше по коридору. Весь тот год так и норовила выйти за рамки деловых отношений. Каждое утро здоровалась с намеком: «Заходи, мол, Николай Петрович побалакать». Я и заходил пару раз для приличия. Но только чтоб не обиделась. В этом году, наверное, опять донимать будет. Хотя сложнее, я теперь сила мобильного развертывания, «нынче здесь, завтра там». Чего ей надо – не пойму. Ну да женщины у нас, как положено, загадки, и их тянет на огонь как мотылиц. За счет своего изгойства получился я ярким. Ну да хоть в этом отличие. В любом нормальном коллективе хватило бы принадлежности к мужскому полу, но благодаря директору и завучу, у нас в сравнении с другими школами этого барахла навалом. То есть выходим за рамки обычного лимита – трудовик и физкультурник.
Помимо двух подружек в классе сидит сама Людмила Ивановна, женщина в теле и основательная. С интеллектом у нее правда есть проблемы, ну да за это ее дети и любят. Ум в работе с детьми противопоказан. Средняя параллель души в ней не чает.
На первой парте примостилась Ирина Александровна. Ей все равно, где сидеть. Она математик и составляет вместе с большей частью нашего педколлектива так называемое болото, за которое, будь у нас Конвент, следовало бы разворачивать политическую борьбу при голосовании. Однако у нас форма правления непарламентская, времена поздне-раннего бонапартизма, поэтому Ирина Александровна никого не интересует. Ею даже мужчина ни один не заинтересовался. Она, судя по всему, этому не слишком огорчается, и с заинтересованным видом проверяет тетрадки – все меньше домой тащить.
За второй партой в среднем ряду сидят дружественные нам силы – Ольга Геннадьевна, учитель истории и обществознания. Она из молодых. Взгляды в хорошем смысле прогрессивные. Хотя не без присущего юности либерализма. В прошлом году мне пришлось с ней тесно общаться, потому что она вела историю в моем шестом «В». Я бы подсел к ней для дружеской беседы с легким налетом эротизма. Но она не одинока. Сейчас придет Вова Уткин, ее собрат по цеху. Поговаривают, что у них там производственный роман. Или служебный. Не знаю как правильно, надо у жены спросить, не специалист я в таких вопросах. Но то, что там нечто есть такое эротическое, очень может быть. История сближает не только страны и народы. Как человек в большем возрасте, на четвертом десятке, по-отечески, всячески желаю им счастья. Ребята они хорошие, и непонятно каким ветром занесло их в наши пенаты. Надеюсь, Вова в этом году возьмет на себя супружеские обязательства и Олечка выпорхнет отсюда на свободу с чистой совестью и каким-нибудь очаровательным малышом.
Нет, везет все-таки женщинам. Смысл жизни, как и забота, сваливается на них сам собой. И только мы с князем Мышкиным в этом хороводе жизни не можем в отличие от женщины и самой последней мошки отыскать свое место.
Рядом с дверью сидят силы уже нам не совсем дружественные. Госпожа Шимановская – француженка, но, как вы понимаете не потому, что она прям с городу Парижу. Ее соседки – приятельницы, англичанка Дударева и биологичка Лариса Алексеевна. Они меня презирают, я их тоже. Да их собственно все презирают. Директорские подстилки. В метафорическом смысле, естественно, не как с Бесчастных. Кадровый резерв.
Постепенно кабинет заполняется. Со мной усаживается Трофимыч – физрук. Хороший дедок. Из Щукарей. В школе, наверное, как в партии, с 1896 года. Не знаю, каким он был в молодости, но роль хитроватого старичка из народа освоил в совершенстве. Амплуа настолько классическое, что с ним примирились даже Палыч с Сигизмундычем. Маленький и тщедушный, ходит он неспешно с неизменным свистком на шее, болтающимся поверх олимпийки. Вреда от него никакого, равно как и пользы. Ребят он гоняет, но не так чтобы слишком. Физкультура, которую он ведет, обеспечивает ему стойкую репутацию. Негативную в малом количестве школьной популяции – среди отличников и толстух. Позитивную – у большинства, энергичных, подтянутых дуболомов обоего пола. Трофимыч из года в год обеспечивает школе призовые места по баскетболу и шахматам на районе, поэтому начальство его ценит и ставит в пример более молодой Елене Станиславовне, которая ведет уроки физкультуры в классах поменьше.
– Слышь, твои-то опять без формы ходят, – сразу, без обиняков, заявляет мне Трофимыч.
– Моих теперь нет. Шестой, пардон, седьмой «В» теперь не мой, – отвечаю я ему.
– А чей? – изумленно спрашивает он. По его морщинистому лицу и глазам я вижу, что он что-то там такое припоминает из слышанного еще летом на последнем педагогическом собрании.
– А кто ведает, – откликаюсь я, между тем все отлично зная, но не желая вести разговор о своем бывшем классе.
От Трофимыча еле слышно пахнет табаком и несет легкой стариковской кислинкой. Но, как по мне, этот запах много приятней той фабрики дешевых духов, которая окружает каждую из наших дам. Трофимыч продолжает дальше что-то рассказывать из своей педагогической практики, ассоциативно переходя от Яблонской и Петракова из 6 «В», на дела давно минувших дней. Рассказывает он обычно живо и с юморком, но я сегодня слушаю вполуха, лишь изредка кивая и поддакивая для приличия.
Между тем, постепенно, кабинет набился, едва ли не битком. Какое-то время стоит гул разговаривающих между собой учителей, но он сразу же смолкает, как только в дверь вплывает начальство.
«Мы с Тамарой ходим парой»
Сигизмундыч и Палыч как Тру-ля-ля и Тра-ла-ля, или графини Вишенки из «Чиполлино». Всегда вместе и всегда неразлучные. Сиамские близнецы административного ресурса. Мне порой даже трудно представить их порознь. Поэтому в те случаи, когда мне приходится разговаривать с каждым из них по отдельности, я испытываю легкий дискомфорт, меня всегда сопровождает ощущение, что чего-то не хватает, что кабинет, в котором мы сидим, без кое-кого неполный.
В этой паре трудно определить, кто главный. Формально, конечно, Палыч. О своей руководящей и направляющей роли он спешит заявить при каждом удобном случае, независимо от того, какого рода разговор случается, официальный или нет, прилюдный или так, с глазу на глаз. Однако, сдается мне, что тот, кто и в самом деле пуп земли, особо об это не распространяется – и так все ясно. Есть, свербит Палыча темная мысль, о том, что Сигизмундович по факту главнее и держит все ниточки сложной педагогико-административной игры в своих руках.
Это отчасти объяснимо. В свои пятьдесят, Сигизмундыч уже успел где-то подиректорствовать. Да не в одной школе. Сидел, поговаривают, даже на хорошей должности в отделе образования. Но вся эта блестящая карьера с течением времени свернулась также, как и у Павла Ивановича Чичикова. Как утверждают, опять-таки злые языки, а уж таковых у нас всегда хоть отбавляй, по совершенно тем же причинам. Власть и презренный металл развратили Сигизмундыча абсолютно, настолько, что, в общем-то, даже в наш толерантный век его сослали за грехи и нецелевое расходование средств туда, куда Макар телят не гонял, то есть в нашу школу. И вот, пользуясь своим опытом и возрастом, на десяток лет был он старше Палыча – моего ровесника, забирал он власть в свои руки, и как было видно даже мне невооруженным взглядом, планировал свое возвращение с острова Эльбы на командные высоты городского образования. Страшный человек. Мне Палыча даже было отчасти жалко. Хотя это, наверное, совершенно излишний гуманизм. Будучи человеком недалеким и жадным, последний сам не подозревал анекдотичности своего положения. Хотя, кто знает, не такой уж он идиот все-таки, раз заполз на директорское место. Как бы то ни было, в педагогике Палыч разбирался как свинья в апельсинах, и один Бог ведает, каким ветром занесло его к нам из управления культуры, в котором он обитался до этого своего первого директорства. Впрочем, в материальном плане особо жалеть его было нечего. Машинка у Палыча вполне неплоха, да и вообще жизнь в материальном плане в шоколаде. Возглавив школу, он быстренько приспособил свою жену на место психолога. Я даже и не знал, как она выглядит и как ее в точности зовут-величают. Да что там я, почти никто из наших учителок ее не видел, – насколько часто она являлась на работу. Но денюжку получала исправно, чем бесила наших дам невероятно. Вслед за женой перевел он в школу и своих многочисленных отпрысков – числом аж четыре штуки. При таком обилии маленьких Палычей (все сыновья, сыновья), я даже удивлялся тому, что не попал ни на одного из них. Двое учились в началке, один в средней параллели, в классе, который как раз был закреплен за Светланой Сергеевной, а другой в 10-м.
Сперва я думал, что это сделано так, для удобства и лучшей успеваемости, сыночки Палыча умом не блистали, и в предыдущей школе из троек почти не выбирались. Но потом оценил все глубину замысла нашего великого кормчего. Насадив своих чад едва ли не по всем параллелям, Палыч, не только улучшил их успеваемость, но и получил дополнительное средство контроля над школой. Не было нужды в стукачах извне. Собственные детишки успешно поставляли информацию обо всех училках в необходимом объеме. Идеальный, практически тотальный контроль.
И как я только прошел сквозь сито? Непонятно. Чудо, чудо господне. Жизнь в прорехах. Мы – Крысы из нержавеющей стали.
Ну ладно, что-то я расписался. Это все лирика. Пора переходить к тому, ради чего нас собрали.
Сигизмундыч с Палычем уселись за столом и начали вещать. Поначалу шла текучка, все жеваные-пережеванные из года в год вопросы. Подготовка классов к новому учебному году, благодарности за Первое сентября (отметили всех любимчиков, за бортом остались Сергей Сергеевич, трудовик, без которого ничего бы не стояло и математичка Светлана Анатольевна, дрючившая все последние дни августа горе-чтецов и учащихся, выступавших на концерте с номерами). Напомнили о необходимости пересмотра рабочих программ.
– Всех попрошу зайти ко мне сегодня-завтра, – проскрипел Сигизмундович. – Нужно будет выполнить все по новому образцу, есть изменения в часах. Это и вас касается Ольга Геннадьевна и Владимир Валентинович.
Ясно, опять обществоведам чего-то подрезали.
– Николай Петрович, Татьяна Николаевна, – мы аж встрепенулись. – Не забывайте, в ваших классах в этом году ГИА, так что начинайте плотную подготовку уже с сентября месяца.
– Да-да, конечно, Геннадий Павлович, – откликаюсь я бодро с последней парты. Энтузиазм в голосе! «Готов служить»! Смело мы в бой пойдем! Ваши приказания будут выполнены, господин директор!
Да уж, с ними наготовишься. Ну да кого это сильно интересует. Главное бодро отрапортовать и показать готовность к выполнению любых задач и поручений. «Человек – это животное, способное на все». А выполнять их или нет – это уже дело десятое. В принципе, все и так знают, что высоких результатов ждать не приходится. Да они, в общем-то, и не особо нужны. Главное, чтоб завалов не случилось. А это вещь посильная, если тот же Сигизмундович, великий спец по информатике, не будет лезть со своими дурацкими советами в нашу, словесников, епархию. Ребята у нас, не ахти, настоящие троешники. Но дурь из них повывести нетрудно, если заниматься делом, а не педагогическими технологиям.
– Николай Петрович, пусть они у вас приобретают сборники заданий по сдаче ГИА. Скажите учащимся и передайте родителям, хотя бы через классных руководителей.
«Ну, вот уже началось», – подумал я. – «Без сопливых разберемся. Кому, чего и как». Но вслух, естественно, не сказал. По большому счету это вообще можно было мимо ушей пропустить, прокаркано ведь не для дела, а для удовлетворения начальственного восторга. Помни, Коленька, кто здесь самый главный. Да уж не забыл.
Слово снова взял Палыч:
– А теперь перейдем к главному, к вопросам рейтинговой оценки преподавателей учащимися в процессе внутришкольного мониторинга по оценке качества. По этому поводу попросим высказаться Анатолия Сигизмундовича.
Училки все обратились в слух. Зашуршали ежедневниками, ручку наизготовку – стенографировать, ловить святое слово дорогого руководителя. Сигизмундович ради такого поднялся и протелепал к учительскому столу, за которым обычно сидела Людмила Ивановна, хозяйка кабинета, развернул свои бумажки, похрустел ими и забубнил про то, что надо переходить к новым методам работы, открытости, субъект-субъектному взаимодействию в процессе обучения и к адекватной форме оценки качества оказания образовательных услуг. Слова «эффективный контракт», «министерство образования» так и замелькали.
Смысла приводить здесь его речь нет никакого. Чай не Сталин «Братья и сестры». Да и особым ораторским мастерством Сигизмундыч не блистал: многолетняя бюрократическая практика научила говорить его долго, блекло и пафосно. Суть выступления сводилась к следующему: задули ветры перемен, новое, теперь уже педагогическое, мышление и все такое, мы – оказываем услуги, потребители их оценивают. Про потребителей, конечно, не звучало, это я сам уже тут пишу, но смысл примерно такой. «Надо разработать рейтинговую шкалу и продумать пункты, по которым будет осуществляться оценка преподавателей». Прям так и сказал: «продумать пункты»
«А веревку и мыло с дому принести не надо?» – так и подмывало спросить меня.
Трофимыч легонько ткнул меня в бок: «Мы что, ради этой хрени собрались?». Я кивнул и ухмыльнулся: «а как же!».
Послать бы Сигизмундыча на три веселые буквы с его рейтингом, но у наших баб голова работает в другую сторону. Они уже во все катушку начали обсуждать, кого и как оценивать. Впрочем, голос разума сегодня не дремал.
– А зачем все это? – задала витавший в воздухе вопрос математичка Анна Николаевна.
«Вот молодец, наследница тоталитарной педагогики» – подумал я про себя. – «Прям в точку лупит. Сталинская прямота и четкость. Ходячий атавизм народной демократии». Впрочем, дело было не только в этом. Возраст у Анны Николаевны уже несколько лет был как пенсионный, пенсию с собеса носили регулярно. Дочка у нее руководила чем-то в молочной компании (все магазины в городе ее продукцией затоварены) и зарабатывала дай Бог каждому. Поэтому за свое место математичка не особо держалась. «Да пропади оно все пропадом» – говорила она мне в минуты откровенности, когда я забегал к ней в кабинет на второй этаж проведать. – «Разве ж это работа?»
– Анна Николаевна, – одернул ее Палыч. – Опять вы за свое. Вы же педагог с громадным стажем. Могли бы понять, что школа не должна стоять на месте. Надо двигаться в ногу со временем. Таково новое требование педагогики. Все школы уже перешли на рейтинговую оценку преподавателей учениками и родителями, одни мы…
Про педагогику Палыч, положим, мог бы и помолчать. Не ему поучать Анну Николаевну, с ее-то многолетним опытом работы.
– А если все пойдут топиться, мы тоже как все будем? – поинтересовалась Светлана Сергеевна.
– Что за глупости? – подхватила знамя протеста молодежь в лице Вовы Уткина (прям так и сказал, о молодость, о дерзость!). – Выборы в окопах. Мы же знаем, чем это закончилось.
Олечка с восхищением смотрела на своего трибуна революции.
Еще немного и власть Временного правительства падет?
Впрочем, это вопрос чисто риторический. Минутка демократии завершилась быстро. И вот уже вместо Сигизмундыча затараторила Лариса Александровна, завуч по воспитательной работе, типичная посткомсомольская метелка одноразового использования. Раньше таких отправляли в вожатки, хороводить дружиной. Теперь они отвечали за досуг школьников. Весь вид ее соответствовал функциональному назначению. Зайдите на сайт любой школы, увидите, что их прям будто в одном инкубаторе выращивают, этих самых завучей по воспитательной работе. «Come on Barbie, let’s go party».
– Давайте не будем попусту спорить товарищи, а лучше разберемся, кто за что будет отвечать. Ребятам, а это классы с пятого по одиннадцатый…
– С пятого? Да они ж сопляки совсем, – не унималась Анна Николаевна.
Некоторые рассмеялись. Это верно. Ученик нынче пошел с гонором, но такой несамостоятельный.
– Анна Николаевна! Выбирайте выражения, – сделал замечание математичке Палыч.
– Так вот, – продолжала Лариса Александровна. – Они будут только заполнять листы, но их еще нужно разработать.
– А что, пускай сами и разрабатывают, – внесла свои, пять копеек, уже географичка Светлана Викторовна.
– Ну что вы такое говорите, Светлана Викторовна, – посетовал Сигизмундыч. – Они же еще маленькие.
– Оценки ставить преподавателям большенькие, а разработать анкету или как там ее, таблицу, маленькие?
Но Лариса Александровна упорно продолжала:
– Так вот мы здесь посоветовались и решили вынести следующие кандидатуры на составление пунктов анкеты: Бурцева Людмила Ивановна, Чухлонцева Екатерина Сергеевна и Матвеева Ольга Геннадьевна.
Ха, Олечку накрыли.
– Анатолий Сигизмундович, я не могу, – забеспокоилась Ольга Геннадьевна.
– Почему?
– По принципиальным соображениям. Я вообще против этой идеи.
О, как завернула «по принципиальным соображениям». Какая молодежь растет! С другой стороны, а что еще скажешь? «Неохота», «Вы, ребята, тут идиоты все»? В принципе последнее и сказала, только культурно, себя выделила – принципиальная, а никого не опустила. Тонко.
– Ольга Геннадьевна, это же несерьезно. Вы все-таки преподаватель обществознания, кому как не вам здесь приложить свои теоретические знания?
– Это скорее к социологам. А я историк по образованию.
– Какая разница. Кроме Вас больше некому, так что возражения не принимаются. Да и остальные ваш самоотвод не поддержат.
Не, остальные точно не поддержали. Ольга еще что-то бурчала и пыталась сказать.
Но к ней особо не прислушивались.
Лариса Александровна:
– Давайте определимся с кандидатурами. Есть возражения? Может быть, кто-то хочет тоже поучаствовать?
Само собой никто не хотел. В такого рода делах педагоги удивительно похожи на своих учеников – полная пассивность, принцип «лишь бы не меня». В результате проголосовали как надо. Большинством скорее послушным, чем агрессивным. Я, Трофимыч и Светлана Викторовна воздержались. Анна Николаевна вовсе не стала подымать руку, всем видом демонстрируя несогласие с произволом администрации. Олечка с Вовой высказались против. В общем, список утвердили. Цель достигнута. И картина в протоколе хорошая: есть и против, и воздержавшиеся – демократия, свобода, гласность.
– Ну что ж, тогда повестка собрания исчерпана. Все могут быть свободны, кроме членов группы, которая займется составлением вопросов мониторинга, – подвел итог Сигизмундович.
Мы, наконец, выползли на волю.
– Во дают, – ухмыльнулся Трофимыч. – Анна сегодня что-то совсем разбушевалась.
– А толку-то.
– Да хоть позабавились, все не зря сидели.
– Я бы лучше «Санта-Барбару» посмотрел дома на диванчике.
– А что, она еще идет? – не понял шутки Трофимыч.
– Да, нет, это я в том смысле, что дома лучше.
– А, это… Кто ж спорит?
На том и разошлись. Я включил мобильник. Жена уже успела позвонить раза три. Плюс два звонка от дочери. Это одно и то же. Забота.
И смс напоследок, как пинок для скорости: «Сколько можно заседать! Купи сосисок на ужин и туалетное мыло обязательно».
Есть, сэр!