Глава шестая. Эхо Ленты
Ненавижу, когда будят.
– Да встаю, встаю…
Свет ударил по глазам. Свет. Холод.
Снег. Нашатырный спирт. Этого ещё не хватало!
– Да вы что?!
– Очнулся.
– Вставай. Вставай, пожалуйста! Ну чего он? Никогда он раньше в обморок не падал… Ну вот, опять отрубается. Лёша! Лёша! Дайте ещё нашатыря.
Спать хочу… Чего ж так холодно-то… Дайте поспать.
– Ф-фу-у-у! Да уберите вы эту…
– Вставай!
– Вста-ю!
– Эхо ленты…
– Откуда?
– Хрен его знает. Ну что, стоим сами? Не падаем?
Снег. Холод. Незнакомые лица. Запах аммиака, запах бензина…
– Где я? Где Алиса? Вы кто?
– Здесь я!
Алисин голос… Почему же всё так плывёт? И ноги ватные… И во рту слюна какая-то… густая. Вот Алиса стоит.
– Я что, сознание потерял? Ух… говорить трудно почему-то…
Всё, всё плывёт. Нет, надо ещё попросить этой дряни… аммиака.
– Дайте ещё…
Налили на вату Бог знает сколько. Вдыхаешь – всё перестаёт плыть. Словно светом по глазам… Ух, как меня…
– Я что, напился? Ничего не помню.
– Ты, – сказала Алиса – и сразу кто-то:
– Подожди… не надо. Ты можешь идти?
Это мне.
– Могу.
– Пошли, дойдём до машины.
– До какой машины?
– Пошли-пошли. Доброшу до дому.
– Как ты их добросишь? Подождали бы.
– Ты не понимаешь. Он не может оставаться.
– Да что ты выдумываешь? С чего ты вообще взял, что он…
– Попридержи язык.
– А что?
– Плохо слышал? Плоский круг…
– Ты что?
«Кажется, атмосфера накаляется», – подумал я. Только я напрочь не понимал – что происходит.
– В левую дверь, пожалуйста…
– Отправляемся.
– Алиса, помоги.
– Зачем ты…
– Ничего не понимаю.
– Пас. Память без смерти.
Тишина. Темнота. Вечность. Дуновение. Затем – слабый, вечерний свет. И я снова существую.
– Алиса?
Тишина. Я открываю глаза и вижу штору на окне.
– Алиса?
Молчание. Нет никого. Только запах аммиака.
– А… Антошка? Ты откуда здесь?
– Снюсь.
– Нет, серьёзно.
– А ты откуда?
– Где?
– Здесь?
– А где мы? И почему темно?
– Утро. Не рассвело ещё. А вообще-то ты у меня. Повезло нам. Все уехали.
– А где Алиса?
– Обещала попозже позвонить.
– Что случилось? Ты знаешь?
– Немного. Вчера вечером они с каким-то дядькой тебя притащили. Почти что волоком. Ты почему-то ходить не мог. Хорошо, что родителей не будет до завтра. Они бы офигели. А ты что – не помнишь? Откуда тебя такого?
– Не-а. Антошка, а можно у тебя пока побыть? Что-то мне не по себе…
– Я же говорю, до завтра – хоть на ушах стой.
Потом я совершил долгое и трудное путешествие в туалет. Дорога была, мягко говоря, необычной: с багровыми россыпями по краям чёрно-зелёного неба и огромным желанием стать обратно глиной. Когда я снова добрался до дивана, отлежался и отдышался, Антон дал мне чашку горячего чаю с лимоном. Я выпил чай и через несколько минут почувствовал себя немного лучше.
Антошка открыл окно и уселся на широкий подоконник. Я по-прежнему не решался покинуть диван, так как пол и потолок всё-таки ещё имели тенденцию меняться местами, а резкие движения вызывали тошноту и сильную боль в макушке.
Когда я проснулся, в комнату лился свежий воздух. Он не был холодным. Погода изменилась, как я и предполагал. Вчерашний снег растаял без остатка, и на улице текли ручьи талой воды. Пока было пасмурно, но северо-восточная мгла уходила уже обратно на северо-восток. Скоро должно было выглянуть солнце.
– Твой любимый зюйд-вест пришёл, – сказал Антон. То ли он так и сидел на подоконнике, пока я спал, то ли просто снова уселся на него. Наверное, это его любимое место в комнате, – подумал я, и сказал:
– Любимый. А твой разве не любимый?
– Хороший ветер, – сказал Антошка, – просто я больше люблю Запад. А вообще-то, все ветры хорошие. Даже те, что злятся. Они ведь не сами по себе злятся.
– А как? – удивился я.
– Ну как, – задумчиво сказал Антошка, и глаза у него стали какие-то не антошкины, прозрачные и… и мне даже немного не по себе стало, хотя, казалось бы, куда ещё не-по-себее… – ну как… – не сами – вот и всё. Наверное, велит кто-то.
– Кто?
– Не знаешь?
Он улыбался.
– Не понимаю.
– Ну смотри. Кто велит чтобы солнце утром вставало, а вечером садилось. Чтобы роса выпадала. Чтобы море было солёное, а дождь и реки – пресные…
– А трава зелёная, а снег белый, а люди – глупые…
– Не глупые, – покачал он головой, – и не умные. Вроде матрёшек. Ты думаешь – всё само по себе?
– Не думаю. Просто не понимаю, и всё. Зачем мне думать. Всё равно бесполезно. Это не понять. В принципе! Чего ты смеёшься?
– Всё ты понимаешь, – рассмеялся Антошка, – я же вижу. Просто дурака валяешь. Как обычно.
Похоже, он и правда считал, что я что-то там знаю, или понимаю. Вот чудак. А я? Правда ничего не понимаю? Совсем-совсем ничего? Валяю дурака (да ещё – «как обычно»! )? До того ли мне теперь? Нет, это всё-таки фигня всё какая-то. Не может этого быть. Ну просто не бывает – и всё. Однако… Разве я и правда так думаю? Что за бред, опять это дурацкое чувство, что я из двух половинок. Или все – так же?
– Может, ты и прав, – сказал я, – тут последнее время такое происходит… В общем, вряд ли оно этак вот происходит само.
– А что происходит? Что вообще случилось?
– Сам не знаю, – сказал я, – похоже, я попал в переплёт. Помнишь, ты говорил – у каждого места есть сердцевина? В общем, уже два дня подряд я попадаю в такую вот сердцевину, и со мной что-то происходит. Тебе Алиса ничего не рассказывала?
– Они почти сразу ушли… Не до того было. Просто, просила о тебе позаботиться. А тот дядька – он сказал, что всё будет хорошо, и ты скоро придёшь в себя… Вот и всё.
– А что, всё-таки, за дядька?
– А ты его не знаешь, что ли? Он тебя, похоже, знает – я думал, вы знакомы… Он тебя по имени называл, и вообще…
– Я его не знаю, Антошка, в том-то и дело. Всё это ужасно странно. Слушай, а… какой он? Ты можешь его описать хоть немного?
– Ну конечно. Большой такой. Сильный. Лицо хорошее. Он по-моему всё-таки волновался за тебя… Бензином от него пахло, и смазкой… Ну, вроде солидола. Так от механиков пахнет и от шофёров, которые на грузовиках. Алиса ему, по-моему, вполне доверяла, я и подумал, что он ваш общий знакомый, или родственник… Твой, или Алисин…
– Родственник, – повторил я, – на песке…
– Родственник на песке? – не понял Антон, – это что значит?
– Ничего. Просто в голову почему-то пришло.
– Что с тобой вообще происходит? – не удержался Антошка даже некоторое раздражение почудилось мне в его голосе, вроде как у Витьки от моих дежа вю. Да нет, почудилось, наверное, не может быть – просто он волнуется. А может и Витька тоже?
– Я же говорю. Бред какой-то. Ничего не пойму, словно мир перевернулся и вверх тормашками мне язык показывает – попробуй, мол, пойми – что я такое. И кто ты сам такой.
– Но с чего всё началось-то? Ведь месяц назад всё было нормально?
– Месяц назад я был в Питере. А ещё год назад мы с тобой гуляли Бог знает в каких странных местах. И ты мне как раз и рассказывал про эти особые сердцевины, так? Ну вот, я уже тогда на самом деле чувствовал, что должно что-то прорваться. Точно должно. Только я не знал, что это будет так… болезненно.
– А потом?
– Потом наступило… позавчера. Ну, то есть, началось всё раньше. Сначала, ещё до отъезда, я с Алисой поссорился.
– Это я знаю. Только я не понял – из-за чего.
– Из-за другой женщины.
– Ну ты даёшь…
– Даю. А ещё раньше, года два назад, была та история. Про человека, которого зовут Дик. Я рассказывал.
– Рассказывал. Только при чём здесь Дик?
– Тогда реальность поплыла. Не так как теперь, но всё же ощутимо. То есть, поплыла в том смысле, что вдруг стали казаться возможными чудеса. То есть, то, что раньше казалось чудесным, стало казаться возможным.
– Дальше-то что?
– То, что я, кажется, попал в такую сердцевину. Шёл пешком с Гурзуфской, решил срезать, чтобы мимо стадиона не идти. И началась какая-то фантастика. Только мне теперь не описать ничего по-настоящему. Словно ТАМ и ТОГДА было одно, а сейчас – совершенно другое. Словно это – другой мир. Я только птиц помню. По-моему, меня пытались остановить. Просто остановить, а я не захотел останавливаться. Птицы налетели на меня. Сначала даже не клевали, просто били крыльями. Ну, я стал отбиваться, и они тогда тоже принялись нападать как ненормальные… А, вспомнил! Началось с того, что я хотел идти, а подо мной земля стала проворачиваться, как эскалатор! А потом уже птицы… Я испугался, кажется, это когда уже океан был… И стал… В общем, стал бить насмерть.
– Птиц?
– Птиц. В общем, до дому я ещё как-то добрался, утром пришёл в себя, и понял, что надо идти опять туда, в переулок Медиков. А в центре встретил Алису. Мы хотели где-нибудь выпить кофе, а всё закрыто… Блуждали-блуждали по городу, смотрим – река и мост через реку. Мы реку перешли, смотрим – стекляшка. Ну, мы зашли… И всё, дальше всё опять поплыло. Приёмник какой-то дурацкий… Потом не помню. Потом я вот здесь у тебя на диване очутился.
– История…
Помолчали. Ветер колыхал занавеску. Комнату наполнял тёплый воздух. Дышалось легко, и я чувствовал себя всё лучше и лучше. Подумалось даже, что, наверное, неплохо бы погулять. Но от мысли, что Бог Троицу любит, делалось не по себе – мало ли чем может закончиться сегодняшний день! Нет уж, завтра. Тем более, что всё равно Алиса должна скоро позвонить. Дождусь звонка, а там посмотрим.
– А ты изменился, – сказал вдруг Антон. Оказалось, он внимательно глядит на меня.
– Просто устал, – рассеянно ответил я, – всё летит куда-то, неведомо куда… Если бы понять, что я… должен сделать, что ли… Как будто я всё спал и спал. Всю жизнь спал, и теперь только просыпаюсь. У тебя так было?
Он не ответил. Легко спрыгнул с подоконника и ушёл куда-то. На кухню, наверное. Я досчитал зачем-то до десяти, встал и, почти не чувствуя головокружения, натянул джинсы и рубашку. Подошёл к окну. Небо совсем расчистилось, было бледно-голубым, как весной, и высоко-высоко летели лёгкие белые облака. Ветер гнал по жухлой, просыхающей траве какие-то бумажки, и где-то далеко играла музыка. Я прислушался и с удивлением узнал «Because».
– Алёша, – позвал с кухни Антон, – иди сюда, я тут яичницу жарю…
Я пришёл. Он раскладывал по тарелкам оранжевую глазунью. На газовой плите закипал чайник. Было уютно, и почти не тревожно. Мы съели яичницу молча, оказалось – я проголодался. Антон был задумчив, рассеянно глядел как я завариваю чай. Казалось, он принимает какое-то решение, или просто прислушивается к чему-то внутри себя. В голове моей крутилось несколько странных незнакомых слов. Было непонятно – откуда они взялись. Может, они пришли мне в голову, когда я был в переулке Медиков? Или это вроде «родственников на песке» – ничего не значит, как странный сквозняк? Я не выдержал в конце концов и спросил:
– Ты не знаешь, что такое «эхо ленты»?
Конечно, вопрос прозвучал по-идиотски. Какое эхо? Почему эхо? Да ещё – ленты! Я не думал, что он ответит. Но он именно ответил – так, словно ждал именно этого вопроса. Ни тогда, ни после я не мог понять – откуда Антон вообще знает такие вещи. Может быть, следовало бы спросить по-другому: кто же такой на самом деле Антон, если он знает такие вещи? Но это всё равно. Ни тогда, ни после – я это никогда не узнал. И не надо.
– Знаю, – сказал он, – теперь знаю… – и вдруг он – внезапно и пронзительно – как ястреб – глянул мне прямо в глаза.
– Это, – сказал он чётко и раздельно, – то, что мешает тебе узнать – кто ты, – он всё смотрел на меня в упор своими непонятными зелёными глазищами.
– Но это и то, – чуть помедлив, продолжил он, – что может тебе помочь узнать – кто ты такой. И что тебе надо делать.
Я тупо молчал, уставившись ему куда-то в подбородок. Ждал продолжения. Потом потёр ладонями виски и лоб, потому что почувствовал странную тяжесть. А он и не думал продолжать. Принялся как ни в чём не бывало звенеть ложечкой в чашке с чаем.
– Ты что, – сказал я, – сфинкс?
– Наоборот! – улыбнулся он, – как раз наоборот!
– Но если… – начал я, и в этот момент зазвонил телефон.
– Это Алиса, – он продолжал улыбаться мне так, словно это я был ребёнок, а он – взрослый.
– Иди, – сказал он, – возьми трубку…
Всё было… Хорошо. Я знаю, это нелепо – так говорить, когда нет ничего в голове, нет ничего в сердце, когда всё – просто НЕЧТО, и это НЕЧТО делает с тобой что хочет, и как только ты поднимаешь голову – тебя бьют, и ты падаешь, и снова поднимаешься, и тебя СНОВА БЬЮТ, и всё это – просто… жизнь, и надо продолжать движение. Я знаю, это кажется нелепым. И всё же…