Оттепель
– Тебе плохо? – крикнуло окно материнским голосом.
Степан лежал среди талого снега на тротуаре Остоженки. Мимо ползла полуденная пробка.
Он не был мертв и не бился в припадке. Отдыхал. Мирно полеживал в сером холодном месиве. Изучая небо.
– Страсти! – выдохнула тетка, плывшая уверенно, но и словно марево, с гвоздичками в фольге.
Затем перемещалась компания школьников: вертелись, болтали, жевали, взрыв хохота, и еще долго хохотали, оборачиваясь и показывая телу гадкие знаки.
Люди выходили из аптеки, возле которой лежало тело, кто-то ругался, кто-то спешил покинуть место, кто-то, видя, не видел…
Некоторые водилы приветственно бибикали.
Тощий таджик в оранжевом жилете чистил тротуар. Подошел и заносчиво позвал:
– Ты че, грязью лечишься?
Степан взмахнул рукавами пальто и опустил их обратно в грязь. Он лежал в пестрых бликах солнца. Под распахнутым пальто виднелась водолазка. На водолазке, когда-то белой, чернели броско разводы, шоколадная клякса жирнела на переносице. Уборщик тронул голову лежащего сталью лопаты.
К сценке приплюсовалась ветхо одетая старушонка:
– А милиция где? А наше дело телячье… Обоссался – обтекай…
Она засмеялась звонко.
Чумазый юноша валялся среди мутного водянистого города. Небо таяло, было ярко, катило голубые волны. В небе птицы купались размашисто.
Рекордно ранняя весна. И мы не держим зла, Поскольку прошлому ханаВоистину пришла!
Юноша придумал такое стихотворение, пока лежал.
Щеки его недужно розовели, глаза сощурил жар.
– Упал? – закричал на другом конце Остоженки мужик, припарковавший «хаммер» и почему-то не переходивший улицу. – Куда его? Жмурик?
Из арки метнулась фигура в раскрытой лиловой куртке.
– Сте-е-епа-а! – Женщина бросилась через улицу, нагнулась к телу, заслонив небо. Рванула за плечи. – Сынок… У тебя обморок?
Парень хихикнул и вскочил. Женщина отшатнулась, старушка ойкнула, дворник ударил лопатой, поймав ноту асфальта.
Парень пересек дорогу, отекая грязными ручьями. Пронесся в арку, на ходу освободился от пальто, соорудив из него ком, который на бегу прижал к себе.
– Слышь, резкий… – начал мужик у «хаммера».
Беглец исчез в арке.
Он дернул железную дверь подъезда. Поднялся лифтом. Позвонил в квартиру. Он приплясывал отчаянно, словно жаждет в туалет. Отец открыл, а внизу подъезда заслышались гулкие материнские раскаты:
– Сте-епа-а!
Он ворвался, прикрываясь грязным комом, и заготовленная пощечина отца растерянно отпала.
Влетел в комнату. Пальто бросил на пол. Схватил мобильник на стеклянном столике. Прижимая трубку к плечу скулой и слушая, как набирается, заперся на два оборота.
– Але. Чего тебе?
Ответил:
– Я УЗНАЛ: ОНИ ГОТОВИЛИ ПЛАН ВОЗМЕЗДИЯ. ЭТО СРОЧНО!
Жили-были птицы. Они не хотели, чтобы их хватали. Разве приятно, когда хватают? Они не хотели, чтобы им резали крылья и вязали лапки. Но хозяин решительно загонял их по курятникам.
Птицы вырывались из опекунских рук, чтобы устремиться к солнцу. И летели к солнцу. Они пылали заразой, мучились, сгорая в тяжелом бреду, взмахивали крыльями из последних силенок. Они делали круг над хозяйским двором и возвращались. Опаленные.
Птицы расставались с жизнями. Но перед смертью им казалось, что, издыхая, они отравляют и губят солнечным кошмаром всех на свете, весь этот белый свет!
Они рассчитывали – ВСЕХ ЗАРАЗИТЬ!
С детства Степан играл в птиц.
Предпочитал мультики с птицами. Научившись читать, он прочел небесно-закатную книжку про путешествие стаи гусей и мальчика Нильса, а еще молочно-кисельных «Диких лебедей», а до этого мама читала ему лохонувшегося «Гадкого утенка». Птицы мешались в голове. Степа и себя начал почитать за птицу. Он перебирал оперенья и роли. Он был доброй и капризной ласточкой, сорокой-балоболкой, выносливым туповатым альбатросом, вычурным гордецом павлином. А годам к восемнадцати выбрал упитанного настойчивого пингвина. Хотелось быстрее взрослеть, быть основательным. К тому же полным телом, полной физиономией, разлапистой походкой и даже любимым прикидом – черным пиджаком с белой водолазкой – Степа напоминал пингвина.
Он часто спрашивал себя: чего хотят эти все птицы, с которыми он общался? Они были гротескны. Птицы вечно гротескны: крикливы, порывисты, в глазах – безумие. Чего добивался он сам? Он был невнятен в своем жертвенном, стихотворном растворении среди общего пожара. Болезненным пингвином он обходил – больные, одна жарче другой – палаты. Бродил по галереям политических птиц. Наблюдал скоротечное развитие их недуга, всматривался в агонию, но при последних минутах издыхания спешно перемещался в следующий зал. И хихикал, нервно, затаенно хихикал, чувствуя, как все глубже в его нутро проникает смертельный вирус. Языки пламени щекотали изнутри.
Ему было двадцать четыре. Он отучился в РГГУ на социолога. Жил с родителями.
Фамилия у Степана была Неверов.
Степан думал с некоторым бахвальством: каково это, быть активным, совершать хоть и гадкие, но нетривиальные поступки и при внешней затейливости хранить внутреннюю статичность, бесстыже-ровный покой? Про такой покой Степа даже набросал стишок. И выложил у себя в интернет-блоге.
Ему интересны люди, Но, может быть, потому, Что все они – лишь прелюдияК никакому ему. И с каждым он разговорчив, И каждому сателлит, Кто глянет очами в очи – Ресницы ему спалит… Однако под прочной кожей – Прохлада и темнота, И люди, его тревожа, Не выдавят ни черта. По склону слепые сани. По жилам жестокий яд. Поезд – по расписанию. По приказу – снаряд. Пингвин под гипнозом хлада – Все движутся, ищут цель, И, услыхав: «Не надо!», Наскакивает кобель… Кто любит табак и вина, Кто воздух и молоко, И все же возьмем пингвина – Таким умирать легко. Нет, сколько бы он ни весил, Пускай он во льдах навек, Он будет фальшиво весел… Таков порой человек. Сограждане, птицы, звериВ отчаянной их борьбе – Сплошное одно преддверье, Горячая дверь к тебе. А за горячей дверцей – Мир хлада и темноты. И те лишь единоверцы, Кто веры лишен, как ты.
Степа переоделся с дикой скоростью. Брюки и водолазку, пропитавшиеся грязью, сменил на свежие джинсы и рубаху, вместо пальто накинул ветровку. Подошел к зеркалу и вытер лицо старой футболкой с надписью «АВВА». Вынесся из комнаты.
Родители загородили ему дорогу.
– Ты же больной! – Выкрикнула мать.
– На голову… – Проурчал отец.
Он отплатил им деловитой улыбкой, какую дарит пассажирам падающего самолета профессиональный стюард. Они недоуменно обмякли. Сын метнулся к незакрытым дверям.
Он выбежал на набережную и поймал машину. Авто катило по оттепели. Грипп отступал.
В дороге Степа вспомнил две истории. Два предательства. Школьное и студенческое.
В восьмом классе их достала училка по литературе, припадочная. (Вылитая птица-секретарь.) В ней бурлил гормон неадекватности. Над ней глумились. Лидером класса был Кирилл, разбитной неформал, оторвыш-кукушонок.
Кирилл был горазд на злобные выдумки. Он и придумал прикол над птицей-секретарем. Он предложил наглую затею, его поймали на слове, и престиж заставил идти до конца.
Урок начался. Все встали.
– Дымом несет, – поморщилась училка и открыла классный журнал, уткнувшись в него непонимающими очками.
Пробежал смешок.
Кирилл затянулся толстой сигарой и выслал плотное гаванское облачко.
– Чем это пахнет? – Училка крутила стриженной под мальчика головой. – Мне душно! Эй!
Общий сдавленный смешок раскрепощался возле Кирилла, стоявшего за первой партой.
– Это ты, это ты, что ли? Покажи руки!
Лидер, снисходительно пожав плечами, подошел к учительскому столику, нагнулся и метнул тлеющую сигару в пластмассовое ведро.
– Там же бумаги! Сейчас мы все сгорим! Кирилл, унеси в туалет! Пожалуйста!
Не теряя насмешливого достоинства, кукушонок извлек дымное ведерко и на вытянутых руках пронес из класса под общий гогот.
Вернулся с опустошенным ведром, училки не было. Но вот она влетела. Следом вступил их директор, суровый мужчина с тяжелой, малоподвижной физиономией.
– Это правда?
– Признавайся! Ты! Самый смелый! – закричала училка.
Директор рявкнул:
– Здесь больше не учишься! Собирай вещи и марш отсюда!
Кирилл тоскливо побледнел.
– Спасибо, – дрогнувшим голосом сказал он и ушел. Навсегда из этой школы.
Ребята решили отомстить. Утром, приближаясь к школе, они видели своего директора, неизменной сутулой фигурой темневшего в освященном окне на первом этаже. Окно гасло последним.
На переменке заговорщики, трое, собрались у подоконника в коридоре, и у них родился план. Заговорщики – два ближайших друга Кирилла, два его заместителя по классу, а третьим соучастником стал Степан. Его в классе мало любили. Не выскочка и не болтливый. Надежный хорошист. Но ему доверяли. Тем более он их поддержал:
– Мы должны верить в дружбу. Пускай он виноват, пускай нам стремно, но только так мы удержим нашу веру.
В половине третьего они разбрелись из школы, чтобы встретиться, когда стемнеет и погаснет последнее окно.
Но Степан возвратился раньше. Он побродил по району и через двадцать минут после того, как вышел, опять вошел и направился в главный кабинет.
– Что тебе надо? – На него было наставлено неприятное лицо в парчовых складках красноватой кожи.
– Николай Алексеевич… – Степан равнодушно глядел куда-то мимо, на пузырек чернил посреди заваленного бумагами стола, и словно обращался к этому матовому флакончику. – Хотел предупредить…
И Степан с ненормальным, подозрительным спокойствием начал сдавать приятелей.
– Что вы все, с ума посходили? – Обычно неподвижное лицо директора заколебали волны недоверия.
Из дома Степан позвонил одному из заговорщиков:
– Макс, я реально заболел. Грипп. Лоб горит. Мать градусник сунула – тридцать девять и пять. Уложила меня и не пускает. Обидно, что так. Ни пуха, Макс!
…Двое заговорщиков сошлись возле школы, в этот час непривычно затемненной.
– Второе справа.
– Уверен?
– Бей давай!
Мальчишка, залихватски опиравшийся на швабру (нашел ее на помойке), приставил железку к окну. Ударил по стеклу. Раздался звон.
– Сильнее давай! Еще раз! Высаживай!
– Ионов? – скользнул огонек фонарика. – Мельниченко? – Из-за гаража появилась узнаваемая сутулая фигура.
Швабра стукнула о землю. Они бросились наутек. Завтра их исключили.
Зачем Степан их заложил?
Он просто ненавидел Кирилла, лидера класса, кукушонка.
Он мгновенно возненавидел идею мстить за ненавидимого. Степана тошнило от этого насмешливого зазнайки с нечесаными лохмами. Этот Кирилл вождистски проходил по коридору среди галдежа перемены, волосы болтались и воняли тухлой рекой. Степана воротило от этого заурядного человечка, обладавшего неясными тайнами власти. Этот Кирилл был оптимистичной душой компании, вскоре он перевелся в другую школу, там утратил прежнюю благодать, а впоследствии сгнил где-то в «рыбном институте». И все же он успел побывать богоданным лидером их восьмого «Б» класса!
Почему?
Откуда берутся лидеры?
И вторая история.
На соцфаке Степан сдружился с одногруппником Олегом, похожим на цаплю. Все его называли «Олежей». Олежа был старостой группы и признанным авторитетом, душился дорогим мужским дезодорантом с ферамонами, лучше всех успевал по физкультуре, ладно ходил на университетских соревнованиях по лыжам. Зимой он был в белом, всегда чистом кашне. Высокий, задумчиво-элегантный, манил девочек. Но верен был всего одной – Светке, глазастой. Чернобровая и статная, с высокой грудью и пикантной родинкой на ноздре. Сладко-душная.
Как-то Степа с Олежей досрочно сдали сессию и, празднично болтая, вышли из огромной зоны МГУ и напились в кафе «Пузырь» у метро «Университет». У них хрустели деньги по такому поводу. Напились и решили ехать в сауну. Недорогая сауна на Университетском проспекте, давно еще примеченная через Интернет.
– Как отдыхаем? С девочками? – Бойкая баба-обслуга, окруженная сдобным паром и облаченная в белое, была как повариха.
Она назвала расценки.
– Это нам нипочем! – заржал Олежа.
Девочки приехали так стремительно, будто пришли из соседнего дома. Толстобрюхие, с размазанной косметикой, они пытались затянуть время, и петь караоке в предбаннике. Подпевать надо было группе «На-на» и похабно исполняемой песне «Летят перелетные птицы, а я остаюся с тобой…» Потом подпевать надо было Игорю Талькову, застреленному перед концертом в 91-м году. Тальков воскресал в народной памяти, тому зарукой были его песни в кабаках и саунах.
Наши социологи выслушали про птиц и, когда начался Тальков, отвергли караоке. Они потянули скользко упиравшихся, но покорных толстушек в комнату отдыха. И там отработали их вздрагивающее продажное желе. Наездники задорно переглядывались, толстушки под ними переглядывались тоже, обреченно и безразлично.
А золотые купола…
– надрывно хрипел Тальков, —
Кому-то черный глаз слепили, И раздражали силы зла, И видно, так их доняла, Что ослепить тебя решили. Россия!
Олежа уехал на каникулы к родителям в Новгород. Светка «черные глаза» осталась одна – скучать. Подружки ее пресытили, и однажды она решила повидаться с другом возлюбленного. Ей хотелось проведать: любит ли ее Олежа, что о ней говорил Олежа, и не надумал ли взять ее в жены.
Она согласилась пить шампанское.
Бокалы шампанского скоро сдетонировали безрассудной похотью. Степан клеил ее, любовался ее глазами-безделушками, как бы даже отдельными от веселого лица. Он гладил ногой ее ногу под столом, а она, вероятно, так захмелела, что воспринимала его ногу как часть своей ноги. Он стал хамски предлагать ей секс. Она косноязычно возражала.
– Я люблю Олежу. Он любит меня. Олежа мне верен… И я ему верна… – резиново тянула Света.
– Ага. Верен! Мы с ним три дня назад девок щупали, – Степан испугался, заметив, что она трезвеет, и трудно хихикнул.
Света была до этого относительно трезва. Она прикидывалась пьяной, чтобы выведать все тайны про любимого. И вот получила…
– Я хочу водки, – потребовала она.
– Дела! – сказал приехавший Олежа. – Че-то Светуля со мной не разговаривает. Я ей письмо писать буду. Бред какой-то, просто бред. Вот ведь бабы! Вроде все круто шло. Обиделась, наверно, что один домой ездил, а ее с собой не взял, родителям не показал. Типа намерения пустые. А какие сейчас намерения? Студенты же!
– Не бери в голову. Не верит, значит. А это плохо. Главное, чтобы вера была. Вон Танька Сатарова с соседнего потока, – мерзко захихикал Степан. – Я бы ей…
– Советуешь с ней?
Олежа – староста группы. Степан их ненавидел, старост ненавидел, ненавидел всех без исключения лидеров молодежи.
В другой, более взрослой жизни, где он выбирал своих ближних, самым ярким из вожаков был Иосиф.
Мы погружаемся в ткани повествования.
Степан постоянно задумывался над идеями тех, с кем он общался. Нацболы, коммунисты, нацики, либералы… В этой книге – все они. Их идеологии смотрелись забавным оперением, но главным был жар. Гриппозный, очистительный. Больное пламя затмевало разнообразие птичьих оперений, тела дышали огнем, и это пламя сбивало их в один страстный, тяжелый и мутный, красно-черный поток…