Психология терроризма и противодействие ему в современном мире. Раздел I. Терроризм как социокультурный и социально-психологический феномен (В. А. Соснин, 2016)

Глава 1. Проблема терроризма в современной психологической науке: основные понятия и подходы к исследованию

В данной работе анализ проблематики терроризма ведется с позиции социально-психологического, шире – социокультурного подхода (Соснин, Нестик, 2008).

События 11 сентября 2001 г. резко активизировали научную дискуссию о содержании терминов «терроризм» и «международный терроризм». Несмотря на многообразие точек зрения на содержательную природу этого явления и классификацию его разновидностей, в научном сообществе, как представляется, есть общее понимание сущности терроризма. Главное – это противоправные насильственные действия для устрашения, подавления конкурентов, навязывания определенной линии поведения. Причем конечными целями могут быть социально-экономические, территориальные, идейно-политические, религиозно-этнические и даже более глобальные цели, которые условно можно обозначить как цивилизационные (Соснин, 2005).

Морально-нравственная оценка этого явления противоречива, и это вполне понятно: все зависит от идейной, мировоззренческой позиции исследователя или принадлежности оценивающего к субъекту или объекту террористических действий. Так, взрыв машины с солдатами для одной стороны – это акт террора, для другой – акт «возмездия» агрессорам и оккупантам. Фактически террор как явление, по сути, не оценивается, это просто инструмент социально-политической борьбы. Оцениваются мотивы совершения террористического акта и его приемлемость, полезность для себя, «одобряемость своими» нормами и правилами. Именно это и является реальным объектом идейно-нравственной оценки (Ольшанский, 2002). Многие западные специалисты считают, что не действие само по себе, а именно интерпретация этого действия как акта терроризма позволяет назвать его исполнителя террористом (см., например: Harre, 2004).

Необходимо зафиксировать именно этот идейно-ценностный и объективно неустранимый аспект в анализе проблемы терроризма, который существенно влияет на проблему его определения. Это означает:

– объективность анализа будет заведомо односторонней, если он будет опираться только на одну идейно-мировоззренческую парадигму (как правило, западную);

– проблема причин, психологических и идейных корней мотивации терроризма (и, следовательно, его определения) имеет системный характер.

В этой связи можно согласиться с мнением Э. Паина, который считает, что анализ природы терроризма должен идти в рамках концепции единого мира, в котором разные сегменты человечества «совместными усилиями» породили это зло и, следовательно, несут свою долю ответственности за него (Паин, 2002). До настоящего времени в академических кругах превалирует тенденция анализа проблемы преимущественно с позиции идейных ценностей западной цивилизации. Такая позиция, какими бы «общечеловеческими ценностями цивилизованного мира» ни оправдывалась, в конечном счете оказывается, по меньшей мере, контрпродуктивной.

Проблема дефиниции и классификации видов терроризма в мировой исследовательской практике остается не до конца решенной, и ее решения в обозримом будущем (по крайней мере, на концептуально-теоретическом уровне) трудно ожидать. В академическом сообществе среди психологов, социологов и политологов, а также среди представителей юриспруденции и политиков ведутся дискуссии по этому поводу.

Проведем сравнительный анализ содержания таких понятий, как радикализм, экстремизм, фанатизм, шовинизм, фундаментализм, в соотношении с категорией терроризма. Отметим, что давать определения экстремизма, «религиозного фундаментализма», «экстремизма на религиозных или национальных основаниях» и т. д. можно в разных системах ценностей. Политологический подход, из которого вырастают правовые формулировки, диктует один тип описания фундаментализма и экстремизма. В религиозной системе ценностей фундаментализм получает совершенно иное наполнение и описание, а существование религиозного экстремизма вообще может быть поставлено под сомнение. Например, то, что в религиозном мироощущении воспринимается как миссия, в политологическом или правовом контексте может восприниматься как экстремизм, как некая экстравертная составляющая социальной активности религиозного сообщества.

Таким образом, конфликт интерпретаций порождается разностью ценностных подходов. При этом каждое сообщество (религиозное, этническое, правозащитное, корпоративное и пр.) транслирует в общество свое видение и понимание, формирует общественное мнение. Взаимоисключающие формулировки в законах и государственных актах возникают как результат деятельности разных сообществ, поэтому правовые коллизии возникают именно из-за смешения подходов и систем координат. В этом случае проигравшей стороной оказывается государство и рядовые граждане, потому что законы есть, но они не работают.

В целом экстремизм является феноменом, традиционно рассматриваемым в рамках психологии общения или более конкретно – в психологии конфликтного взаимодействия. Особую актуальность феномен экстремизма приобрел в настоящее время, которое характеризуется глубинными, парадигмальными преобразованиями и быстрой динамикой социально-исторических процессов (Соснин, 2007).

На индивидуально-психологическом уровне этот феномен обычно связывается с типологическими особенностями поведения авторитарной личности как мировоззренческой установкой и способом агрессивного взаимодействия с окружающим социальным миром. Эта установка опирается на принцип тотального использования авторитарным человеком социального окружения для реализации своих эгоистических интересов и выступает в виде механизма психологической защиты от комплекса неполноценности (Adorno, 1950; и др.).

Кроме этого, экстремистская форма взаимодействия в конфликтологической литературе обычно рассматривается как сознательная тактика манипуляции для реализации субъектом опять же своих эгоистических интересов с отношением к объекту взаимодействия как средству. В целом подобная тактика считается деструктивной. С другой стороны, в конфликтологии разработаны способы эффективного противодействия им (Burton, 1990; Соснин, Лунев, 1996; Левицкий и др., 2006; и др.). На групповом уровне экстремистские формы взаимодействия, хотя и реализуемые конкретными носителями групповых интересов, отражают идеологию этих групп и служат реализации групповых целей.

Признавая трудности концептуального определения термина, можно согласиться с таким его определением. Экстремизм – это термин, используемый для описания действий или идеологических представлений индивидов или групп, выходящих за пределы принятых в обществе правовых и этических норм, как идеология, ориентированная на нарушение общественных стандартов этики и взаимодействия. Этот термин традиционно используется для обозначения политических или социальных идеологий, считающихся иррациональными, контрпродуктивными, несправедливыми или, по меньшей мере, неприемлемыми в гражданском обществе, и имеет скрытое значение незаконности конкретных идей или методов (Соснин, 2007). Это означает:

1) принятие и отстаивание политической позиции (идеи) без учета «отрицательного» воздействия на оппонентов с целью не просто противостоять им, но уничтожить их;

2) нетерпимость к ценностным ориентациям других субъектов, имеющих противоположную позицию;

3) использование таких средств для достижения политических целей, которые игнорируют жизненные установки и права других людей.

В целом в экстремистском стиле поведения присутствуют три общих момента: стремление искажать реальность в угоду своим идеологическим представлениям; уходить в сторону от критического рассмотрения своих убеждений, используя фальшивую логику рассуждений; стремление взаимодействовать, исходя из личного недоброжелательства к оппонентам и рационализации своих специфических интересов под предлогом общественного благополучия.

Другими словами, экстремизм – это приверженность к крайним взглядам и действиям (обычно в политике). Пропаганда действием – это установка современного экстремизма, согласно которой насильственные действия, направленные против социально-политических институтов и их представителей, революционизируют массы. «Существенным признаком экстремизма остается не экстраординарность (как заострение проблемы), не насилие или агрессия, но злой умысел. И здесь важно понять, что экстремизм характеризует не просто наличие насилия как такового (его применение бывает необходимо для целого ряда экстремальных ситуаций, например при самообороне), а «наличие его крайних, неоправданных форм» (Фетискин и др., 2007, с. 8).

Близким понятием является концепция радикализма. Ее определяют следующим образом.

Радикализм – это термин, обозначающий социально-политические идеи и действия, направленные на решительное изменение существующих институтов, заметно проявляющиеся в кризисные, переходные исторические периоды, когда возникает угроза существованию, традициям и укладу тех или иных слоев и групп. Радикализм политический (иногда церковный, религиозный или даже философский) есть принцип или направление действий. Этим термином обозначается стремление доводить политическое или иное мнение до его конечных логических и практических выводов, не мирясь ни на каких компромиссах. Следующим близким понятием является «фундаментализм».

Фундаментализм – общественное идеологическое, религиозное или политическое движение, провозглашающее приверженность исходным идеям, принципам, идеалам определенных учений или доктрин, выдвигающее требования преодоления появившихся в ходе их развития извращений, уклонов, ересей и «возвращения к истокам», возрождению ритуалов и обычаев. Фундаментализм близок к разного типа ортодоксии. Он возникает в условиях кризиса какого-либо движения и, как правило, противостоит, в частности, насильственными средствами, процессу перемен и обновлению (модернизму).

Фанатизм – это слепое и пламенное следование убеждениям, особенно в религиозно-философской, национальной или политической сферах. Это крайняя степень приверженности к каким-либо идеям, верованиям или воззрениям (Брокгауз, Ефрона, 2003, с. 594). Обычно он соединен с нетерпимостью к чужим взглядам и стремлениям. С другой стороны, правовые коллизии возникают также по причине недопонимания или недооценки природы религиозных явлений. Например, представляется ошибочной попытка свести всякое религиозное явление к социально-политическим факторам, т. е. исходя исключительно из позитивистских взглядов на религию. Исключив собственно религиозную мотивацию в религиозном фундаментализме или экстремизме, мы не сможем дать правильный диагноз этим религиозно-политическим явлениям.

Шовинизм – это крайняя форма национализма, провозглашение национальной исключительности, противопоставление интересов одного этноса (или суперэтноса) интересам всех других этносов, распространение идей национального превосходства, национальной вражды и ненависти. Словом «шовинизм» принято обозначать разнообразные проявления националистического экстремизма. Другие проявления шовинизма – социал-шовинизм, великодержавный шовинизм (Советский энциклопедический словарь, 1987, с. 1525).

В настоящее время популярны термины «исламский фундаментализм» и «исламский радикализм» – идеология, следуя которой мусульмане должны жить в соответствии с самыми ортодоксальными требованиями Корана и по законам Шариата. Определение исламского радикализма и экстремизма предлагает И. П. Добаев: «Исламский радикализм – это идеологическая доктрина и основанная на ней политическая практика, которые характеризуются нормативно-ценностным закреплением идеологического, политико-мировоззренческого и даже вооруженного противостояния мира „истинного ислама“ по отношению к миру „неверных“ вовне и миру „неистинной веры“ внутри ислама и требуют абсолютного контроля и мобилизации (служения идее) своих сторонников» (Добаев, 2003, с. 13).

Радикальное исламское движение, выступая частью более широкой тенденции политизации ислама и реисламизации мусульманских обществ, является реальным и существенным фактором современной политической жизни. Наибольшую опасность представляет его экстремистское крыло, деятельность которого стала одним из ключевых факторов, дестабилизирующим международную обстановку. «Исламский экстремизм» обладает мощным потенциалом, нацеленным на экспансию наиболее реакционных положений своих идеологических доктрин и эскалацию политической практики насилия. «Идеологической базой и одновременно политической практикой радикального исламского движения, осуществляемого в самых разнообразных формах, основным поставщиком и главным распространителем терроризма является радикальный ислам (другие названия – исламский радикализм, или исламизм)» (Добаев, 2003, с. 4).

Все эти категории используются для описания идеологических стратегий (в широком смысле) и действий, применяемых для реализации положений и доктрин конкретной идеологии. Они выражают приверженность к крайним формам взаимодействия с оппонентами, предполагающего в конечном счете их идейное или физическое уничтожение, т. е. содержат открытое признание силовых методов и насилия. В политической практике эти стратегии, по крайней мере, потенциально являются противоправными.

В зависимости от использования для описания различных сфер конфликтных взаимодействий эти стратегии могут выражать различную степень «крайности», «жесткости». Но в целом в содержательном плане эти понятия в большей или меньшей мере синонимичны. Естественно, для разных сфер социальной действительности в научной и политической практике существуют определенные предпочтения в использовании тех или иных понятий. Обычно наиболее употребительными являются «экстремизм», «радикализм» и «фундаментализм» с различными дополнительными коннотативными определениями (идеологический, этнический, религиозный, исламский и т. д.).

Теперь вопрос о соотношении этих терминов с «терроризмом». Сравнение понятия «экстремизм» и «терроризм» было осуществлено коллективом авторов под руководством Н. П. Фетискина (2007). Они сначала проанализировали соотношение понятий «экстремальность» и «экстремизм». Для того чтобы понять истоки экстремизма, отмечают авторы, необходимо осознать тот факт, что в самой природе человека заложено стремление к экстремальности как побудительный мотив, побуждающий к постоянному движению и развитию.

Понятия «экстремизм» и «экстремальность» происходят от одного корня – от лат. extremum – крайний. Оба понятия содержат значение интенсивности, напряженности, остроты. Но если экстремальность имеет природно-побудительный характер, то экстремизм всегда содержит личностное начало, а экстремистское поведение всегда отмечено своеволием и эгоцентризмом (там же, с. 7). Экстремальность – это не всегда кризис или конфликт, это лишь заострение проблемы, акцентированность на чем-то новом, как правило, более значимом, более высоком. Например, творческие виды деятельности просто невозможны без экстремумов процесса развития. Иное дело, экстремизм, который, обостряя ситуацию, доводит ее до крайности противоречий, в силу чего конструктивное разрешение проблемы или конфликта, как правило, становится невозможным.

Таким образом, экстремистскими можно называть лишь такие действия, которые превышают необходимую степень воздействия на отдельную личность или социальный объект (обусловленную культурными, нравственными, правовыми и т. п. нормами), ибо при таком воздействии невозможно не осознавать отрицательные последствия (т. е. не быть злоумышленником). Всякое развитие изначально содержит два возможных способа реализации: экстремально-творческий, направленный вглубь, и экстремистский, ориентированный на обострение крайностей разворачивающегося процесса, абсолютизирующий внешнюю сторону явлений, игнорирующий любые издержки и осуществляющийся без контроля нравственной регламентации.

Основываясь на таком понимании дифференциации понятий экстремальности и экстремизма, авторы дают следующую трактовку соотношения концепций экстремизма и терроризма, с которой в принципе можно согласиться: «Если экстремизм – крайность, то терроризм – крайность крайности, выступающая, скорее, как „логическое, но не обязательное развитие экстремизма“» (там же, с. 9). Другими словами, терроризм как стратегия конфликтного взаимодействия – это крайняя степень проявления экстремизма (радикализма, фанатизма, фундаментализма) при разрешении конфликтных противоречий между социальными субъектами, доведенная до подчинения одной сверхцели – уничтожения противника любыми насильственными средствами для достижения победы в конфликте. Как из крайностей экстремального берет начало экстремизм, так и из крайностей экстремизма (радикализма, фанатизма, фундаментализма) вырастает терроризм, который, в свою очередь, может принимать многообразные формы: от отдельных актов террора фанатиков-одиночек, группового и государственного терроризма до транснациональных мафиозно-террористических структур.

Следует признать, что проблема определения феномена терроризма собственно психологами в отечественной научной литературе до начала 1990-х годов фактически не решалась. В работе Д. В. Ольшанского «Психология террора» (2002) эта проблема рассматривается с позиций социологии. Психологические рассуждения автора на эту тему имеют умозрительный характер. Тем не менее его размышления дают определенный стимул для осмысления данного феномена.

Д. В. Ольшанский утверждает, что «наиболее часто возникает смысловая путаница, при которой смешивается разное содержание, вкладываемое в понятие „террор“. Так, достаточно часто путаются террор как некоторая политика, осуществляемая насильственными методами (методы террора), и террор как результат, следствие такой политики… Наконец, террор как метод часто не различается с терроризмом как особым, целостным явлением, включающим не только отдельные методы… На самом деле все более или менее встает на свои места, если оттолкнуться от буквального, первичного, латинского значения слова «terror» – страх, ужас. В буквальном смысле террор – это и есть ужас. Ужас же психологически иногда определяется как циркулярное (повторяющееся и нарастающее) переживание страха. Значит, террор – это такое повторяющееся и нарастающее переживание страха, которое приводит к ужасу… Террор складывается из террористических актов – отдельных слагаемых, звеньев, компонентов, способов и инструментов террора» (Ольшанский, 2002, с. 15–16).

С другой стороны, автор определяет терроризм в широком смысле: «Наконец, терроризм – это обобщенное понятие, обозначающее уже комплексное явление, включающее страх и ужас как цель определенных (террористических) актов и действий, сами акты и действия, их конкретные результаты и весь спектр более широких последствий» (там же, с. 17).

О. В. Будницкий (2004) признает, что в литературе термины «террор» и «терроризм» используются для определения явлений разного порядка, схожих друг с другом в одном – в применении насилия по отношению к определенным личностям, общественным группам и даже классам. В то же время очевидно, что при внешней схожести применения понятий речь идет о явлениях разного порядка.

У. Лакер, один из известных современных исследователей терроризма, отмечает, что не существует общей научной теории терроризма. Общая теория невозможна a priori потому, что этот феномен имеет много причин и проявлений. Он справедливо отмечает, что терроризм – очень сложный феномен, по разному проявляющийся в различных странах в зависимости от культурных традиций, социальной структуры и многих других факторов, которые затрудняют попытки дать его общее определение (Laqueur, 1977).

Некоторые отечественные исследователи придерживаются иного мнения. Так, В. В. Виктюк и С. А. Эфиров (1987, с. 222–223) считают, что общая дефиниция терроризма возможна, и приводят в подтверждение своей позиции несколько доводов.

Во-первых, необходимо разграничивать употребление термина «терроризм» в прямом и переносном смысле (т. е. Публицистическое и научное употребление таких терминов, как «экономический терроризм», «информационный терроризм» и др.).

Во-вторых, они настаивают на необходимости отграничения феномена терроризма от других форм и методов вооруженного насилия, которые могут иметь не террористический характер.

В-третьих, они утверждают, что определение терроризма «должно быть принципиально полным», включающим и те признаки, которые объединяют его с другими формами насильственных действий, но, главное, на чем делают акцент авторы: они должны включать специфические признаки, которые отделяют террористическое насилие от нетеррористического.

И, наконец, в-четвертых, подчеркивается, что действия, составляющие специфику терроризма, в рамках других форм вооруженного насилия носят «частный или вспомогательный характер». Опираясь на эти положения, авторы предлагают свою (довольно пространную) дефиницию терроризма (Виктюк, Эфиров, 1987, с. 224–227). Терроризм – это политическая практика, связанная с использованием и выдвижением на первый план тех форм вооруженной борьбы, которые представляются как террористические акты. Террористические акты, которые ранее сводились к убийствам «отдельных высокопоставленных лиц», в современных условиях могут носить форму угона самолетов, захвата заложников, поджогов предприятий… Но объединяет их с терроризмом прежних времен то, что «главной угрозой со стороны террористов остается угроза жизни и безопасности людей». Террористические акты нагнетают в обществе атмосферу страха, чаще всего они политически мотивированы. Такое развернутое функциональное определение терроризма трудно признать универсальным, хотя бы в силу того, что в его функциональность не включены факторы социокультурного порядка.

Проблеме определения терроризма (наряду с другими аспектами) уделялось внимание на круглом столе «Терроризм в современной России: состояние и тенденции» (2001). Дискуссию по проблеме концептуального определения терроризма среди участников круглого стола можно суммировать следующим образом.

Они констатировали, что существуют «…немалые затруднения в понимании феномена терроризма как формы насилия». В XX в. трансформировалось само понятие терроризма. Насилие есть лишь средство, а цель – уничтожить, устранить, психологически подавить, парализовать волю, подчинить своим замыслам противника. Насилию можно подвергнуть с помощью средств массовой информации, способных навязать любые настроения, в том числе всеобщий ужас, отчаяние, панику, растерянность.

Авторы признают, что рамки обсуждаемого предмета о существе терроризма должны быть раздвинуты и конкретизированы, поскольку, безусловно, в современном терроризме проявляются его социально-психологический и информационный аспекты. И одним из базовых критериев терроризма признается насилие. К числу главных признаков, по которым следует оценивать терроризм (и формулировать его концептуальное определение), в качестве социально-политического явления необходимо относить его общественную опасность, нелегитимность и устрашение. Без этого признака, считают участники круглого стола, трудно дифференцировать террористические действия от прочих проявлений нелегитимного насилия.

Прозвучала мысль, что, наряду с другими формами насилия (например, военного), для террористических действий хотя и свойственно уничтожение того или иного субъекта или деятеля, оно важно не само по себе, а как воздействие на психику масс, на состояние их духа. Поэтому при определении терроризма необходимо учитывать, что в том или ином насильственном действии выступает главным, доминирующим, приоритетным. И в зависимости от этого определять сущность явления.

В отечественном законодательстве терроризм определяется следующим образом:

«1) Терроризм – идеология насилия и практика воздействия на принятие решения органами власти, органами местного самоуправления или международными организациями, связанные с устрашением населения и/или иными формами противоправных насильственных действий;

2) террористическая деятельность – деятельность, включающая в себя:

а) организацию, планирование, подготовку, финансирование и реализацию террористического акта;

б) подстрекательство к террористическому акту;

в) организацию незаконного вооруженного формирования, преступного сообщества (преступной организации), группы для реализации террористического акта, участие в такой структуре;

г) вербовку, вооружение, обучение и использование террористов;

д) информационное или иное пособничество в планировании, подготовке или реализации террористического акта;

е) пропаганду идей терроризма, распространение материалов или информации, призывающих к осуществлению террористической деятельности либо обосновывающих или оправдывающих необходимость осуществления такой деятельности;

3) террористический акт – совершение взрыва, поджога или иных действий, связанных с устрашением населения и создающих опасность гибели человека, причинения значительного имущественного ущерба либо наступления экологической катастрофы или иных особо тяжких последствий в целях противоправного воздействия на принятие решения органами государственной власти, органами местного самоуправления или международными организациями, а также угроза совершения указанных действий в тех же целях» (Федеральный закон от 6 марта 2006 г. № 35-ФЗ «О противодействии терроризму»).

В зарубежных трудах по общественным наукам также можно обнаружить множество определений терроризма (см., например: Miller, File, 2001; Whittaker, 2001).

Исследователи отмечают, что в принципе существует ряд проблем, связанных с определением терроризма: а) исторические изменения в самом феномене; б) в СМИ и у представителей различных государств нет согласия в использовании термина; в) множество определений, которыми пользуются представители различных ведомств даже внутри одной страны; г) противоречия в определении явления на международном уровне (Miller, File, 2001; Whittaker, 2001, р. 13).

Некоторые исследователи определяют терроризм как современное обозначение военных приемов, направленных против цивилизованных сообществ с целью воздействия на их волю для поддержки своих лидеров или против проведения политики, которую адепты терроризма и насилия считают ошибочной.

ФБР определяет терроризм как «противозаконное применение силы, насилия против граждан, их собственности с целью запугивания, оказания давления на правительство, гражданское население или его отдельные сегменты в реализации своих политических, а также социальных целей» (Whittaker, 2001, p. 3).

В этой связи в научном сообществе ведется дискуссия о чрезвычайной сложности определения феномена терроризма без рассмотрения культурного, социально-экономического и идейно-политического контекста, мотивов, целей и последствий использования терроризма. Чисто юридически-правовой подход к определению этого явления не помогает решить проблему, поскольку особенности мотивов, намерений, проблем идейного выбора, ответственности и реальных обстоятельств совершения террористических действий вливаются в содержание феномена терроризма (Han, Park, 1995).

Например, госдепартамент США определяет терроризм как «преднамеренное, политически мотивированное насилие, совершаемое против мирного населения и „нонкомбатантов“ с использованием отдельных национальных групп или тайных агентов, как правило, с намерением повлиять на массовое сознание населения» (Reich, 1998, p. 262).

Термин «международный терроризм», как правило, означает «терроризм, вовлекающий граждан или определенную территорию, захватывающую больше чем одна страна». Термин «террористическая группа» означает любую группу, которая ведет террористическую деятельность или имеет соответствующие подгруппы, вовлеченные в международный терроризм (Marshella, 2004).

В целом, как свидетельствует анализ, многочисленные определения терроризма включают следующие составляющие:

– использование силы или насилия;

– индивидуальное или групповое совершение террористических актов;

– направленность на гражданское население;

– намеренное создание в обществе атмосферы страха;

– средство принуждения отдельных людей или групп изменить свои политические или социальные позиции.

Действительно, без учета конкретного исторического и культурного контекста все определения терроризма становятся предметом дискуссии. Вот почему перспектива рассмотрения феномена терроризма с социально-психологической точки зрения становится столь важной: она ставит проблему терроризма и поведения людей в более широкий контекст человеческого существования.

Исследователи проблем терроризма продолжают детально обсуждать нюансы и трудности определения феномена. Они фактически приходят к констатации «невозможности создания универсального определения» (Whittaker, 2001; Reich, 1998). «По-видимому, дать некое всеобщее определение терроризма весьма затруднительно (если вообще возможно), хотя очевидно, что его неотъемлемыми чертами действительно являются угроза жизни и безопасности людей и политическая мотивировка применения насильственных действий. Терроризм, с одной стороны, явление универсальное, по крайней мере, для Европы и Северной Америки, начиная со второй половины XIX в. то обостряющееся, то исчезающее на десятилетия, с другой – возникновение и деятельность террористических организаций в разных странах были обусловлены конкретно-историческими причинами и имели весьма различные последствия» (Будницкий, 2004, с. 5).

Задача создания универсального определения осложняется еще и многообразием проявлений различных «моделей терроризма», среди которых выделяют:

– политический терроризм;

– сепаратистский терроризм;

– религиозный терроризм;

– патологический терроризм (см., например: Miller, File, 2001; Post, 2002; Reich, 1998).

В этой связи представители общественных дисциплин, в первую очередь психологи и социологи, поставили себе задачу теоретико-методологического решения проблемы категоризации различных типов терроризма на основе критериев мотивации (например, религиозный, политический), целей (например, формирование атмосферы страха, разрушение) и методов (например, бомбы, оружие массового поражения, самоубийцы).

Продуманная классификация типов терроризма была предложена американским социальным психологом Дж. Постом, одним из ведущих специалистов в этой области, которая вызвала широкую дискуссию в научном сообществе (Post, 2002). Он предложил политический терроризм (феномен терроризма в целом он относит к явлениям политического порядка) разделить на три подтипа: негосударственный терроризм (substate terrorism), осуществляемый группами, необязательно связанными с национальным правительством; терроризм, поддерживаемый государством (state-supportedterrorism), и собственно государственный терроризм (state or regime terrorism), когда используются государственные ресурсы, такие как полиция и армия, против собственных граждан.

Негосударственный терроризм включает множество самых различных террористических групп: а) левых социал-революционеров; б) правых борцов за справедливость; в) националистов-сепаратистов; г) религиозных экстремистов; д) участников борьбы за решение отдельных проблем (например, запрещение абортов, экологию и т. п.).

Далее Дж. Пост предложил религиозные экстремистские группы разделять на фундаменталистские (например, «Аль-Каида») и группы новых религий (например, «Аум-Сенрике»). Он считает возможным различать все террористические группы по способам осуществления террористических действий и выделять криминальный и патологический виды терроризма.

Дискуссия, возникшая в научном сообществе в отношении классификационной схемы Дж. Поста является яркой иллюстрацией сложности и комплексности проблемы.

Прежде всего, было отмечено, что в настоящее время политический и собственно криминальный виды терроризма взаимопроникают и поддерживают друг друга. Об этом свидетельствуют, например, ситуация в Колумбии, где революционеры и кокаиновые контрабандисты становятся сторонниками друг друга. То же самое происходит в Афганистане, где деньги, получаемые от продажи героина, используются для поддержки террористических групп, таких как «Аль-Каида» (Marshella, 2004, р. 17). Такие же тенденции можно наблюдать и в других регионах мира, включая террористическую активность в нашей стране в регионе Северного Кавказа. С другой стороны, было отмечено, что Дж. Пост игнорирует другой спектр терроризма, исходя из собственной этноцентрической приверженности (американец).

Так, например, С. Монтейл и М. Анвар (Monteil, Anuar, 2002) утверждают, что существуют другие формы терроризма, включающие глобальное структурное насилие и «узаконенные» акты терроризма, осуществляемые США. Они утверждают, что Соединенные Штаты несут ответственность за гегемонистскую глобализацию, которая равнозначна терроризму, поскольку она стремится увековечить глобальное доминирование этой страны над развивающимися странами, способствуя сохранению материального неравенства, культурного доминирования и эксплуатации. Авторы утверждают, что США являются основным виновником всеохватывающей глобальной бедности населения развивающихся стран, которая порождает чувства безысходности и возмущения их населения, ведущие к терроризму. Более того, они считают, что США являются мировым спонсором терроризма, поскольку в свое время они поддерживали экстремистские группы в Южной, Центральной Америке и на Ближнем Востоке.

В свете таких примеров определение терроризма расширяется от представления его как «прямых актов насилия» до «политических действий, которые провоцируют или санкционируют насильственные формы поведения». Кроме того, исследователи отмечают, что выделенные Дж. Постом мотивы совершения террористических действий различными группами, совпадают, поэтому можно говорить о «комплексных мотивационных моделях поведения» (Langholtz, 2002).

В целом мнения исследователей совпадают относительно того, что реально существует множество различных психологических моделей террористического поведения и необходимы дальнейшие усилия по уточнению и оценке имеющихся знаний в отношении этих моделей. Тем не менее типология видов терроризма, предложенная Дж. Постом, может быть положена в основу классификации широкого спектра моделей терроризма.

Итак, террористические действия и их мотивы весьма многочисленны и разнообразны: а) связаны с разрушением социального и политического порядка (анархия); б) «санкционированы по воле Бога»; в) служат отмщением за притеснения; г) ориентированы на достижение экономических и финансовых целей; д) выражают защиты высших расовых или культурных ценностей и приоритетов; е) спонсируемы самим государством; ж) ориентированы на разрушение существующего политического и национального устройства государства (т. е. революционны и ориентированы на «освобождение»).

В 1988 г. исследование, проведенное в военных структурах США, обнаружило, что существует 109 официальных определений терроризма, используемых федеральным правительством США (Schmid et al., 1988, p. 5–6). Авторы исследования выявили, что во всех определениях существует комбинация порядка 22 критериев, приписываемых терроризму. Даже спустя годы известный исследователь проблемы В. Лакуер также выявил порядка сотни определений терроризма (Laquer, 1997, 1979, 1987, 1999). В отечественной литературе проблеме концептуальной дефиниции терроризма также уделялось определенное внимание (см., например: Соснин, Нестик, 2008).

Основные расхождения в концептуальном определении терроризма касаются включения в него категории «нонкомбатантов» как целей террористических атак или «граждан, которые не принимают активного участия в ситуации вооруженного конфликта», поскольку эта категория является достаточно размытой (см., например: Schweitzer, Ferber, 2005).

Другое расхождение касается определения мотиваций совершения террористических атак или использования принципа «террорист, по мнению одного человека, по мнению другого, является борцом за независимость» (см., например: Moghaddam, 2006). Этот двойной стандарт в определении терроризма стал препятствием в борьбе с ним.

Существует два подхода к определению феномена терроризма: это специфический (т. е. конкретный по условиям исполнения) и общий (т. е. с позиций концептуального определения).

Специфический подход делает акцент на формах конкретных атак (захват заложников, транспортных средств, объектов инфраструктуры, взрывы, использование биологических материалов и т. д.) без определения терроризма как категории. Концептуальный подход стремится дать общее определение терроризма как явления, исходя из общих критериев, таких как мотивация, тип целей и т. п.

В данной работе используется следующие определения терроризма и суицидального терроризма[1].

Терроризм – это заранее спланированная атака или угроза атаки на мирных граждан или гражданские объекты для достижения политических, идеологических и/или религиозных целей. Примерами, которые не ограничиваются этим списком, являются взрывы в местах скопления гражданского населения и/или гражданских объектов, взрывы в средствах перемещения граждан.

Суицидальный терроризм – это политически, религиозно и/ или идеологически мотивированная атака, осуществляемая одним или несколькими индивидами, которые сознательно отказываются от своей жизни ради нанесения максимального ущерба гражданам и/или их гражданским объектам.

Естественно, в число объектов или «мишеней» террористических атак необходимо для полноты анализа включать как военные, так и политические структуры государств, о чем свидетельствует объективная историческая логика функционирования этого феномена.

В социальной психологии есть внушительный корпус данных, позволяющих предлагать объяснения для понимания мотивации вступления людей в террористическую активность. Проблема мотивации терроризма, как и сам феномен, имеет комплексный, иерархический характер. Она может рассматриваться на трех уровнях – индивидуально-личностном, внутригрупповом и межгрупповом.

Однако следует отчетливо понимать, что такое триединство развести на уровни можно только теоретически, с определенной долей условности. Это связано с тем, что структура личности индивида содержит в себе все многообразие отношений человека с окружающим миром, выступая одновременно регулятором его жизнедеятельности.

Это положение в теоретико-концептуальном плане хорошо иллюстрируется психологией «Я-концепции» человека и категорией «социальной идентичности» личности. В операциональном плане Я-концепция личности – совокупность представлений индивида о себе самом с эмоционально-оценочными компонентами этих представлений – реализует мотивационно-регуляторную функцию в поведении личности (Журавлев и др., 2014). В целом мотивационная функция Я-концепции, регулирующая поведение человека, состоит в следующем:

– Каждая социальная ситуация воспринимается и оценивается в соответствии с теми компонентами «Я-образа», которые актуализируются в этой ситуации и которые индивиду необходимо проявлять (поддерживать, защищать, избегать и т. п.).

– На основе базовой потребности поддерживать и защищать свое «Я», потребности в положительной самооценке, а также (и это самое главное) в зависимости от субъективной значимости для индивида тех параметров Я-концепции, которые активированы ситуацией, формируется и вырабатывается конкретная форма поведения в данной ситуации.

Я-концепцию личности как совокупность представлений о себе самом можно рассматривать в виде континуума: на одном полюсе располагаются индивидуально-личностные характеристики (и соответствующие мотивации поведения), на другом – социально-категориальные.

В соответствии с этим любую мотивацию поведения человека можно представить также в виде континуума: на одном полюсе – индивидуально-личностная мотивация и взаимодействие, на другом – межгрупповое. Когда ситуация активизирует в сознании индивида социально-групповые параметры Я-концепции (т. е. на первое место выходит социальная идентичность), то он действует как член группы, когда индивидуально-личностные – мотивация и взаимодействие остаются на межличностном уровне.

Другими словами, именно социальная часть «Я-концепции», которая определяет принадлежность человека к группе (или группам), его «социальное лицо», обеспечивает одинаковость и координацию группового поведения. Чем ближе социальная ситуация в ее субъективном восприятии к межгрупповому полюсу континуума, тем сильнее проявляется тенденция к единообразию поведения человека как члена своей группы к другой группе и склонность воспринимать членов другой группы как ее обезличенных представителей, т. е. недифференцировано (см.: Купрейченко, 2008). При рассмотрении истоков терроризма акцент делается на базовых социальных потребностях, которые при определенных обстоятельствах могут обуславливать мотивацию людей вступать на путь терроризма. Однако в ряду психологических проблем терроризма есть аспект, который, по-видимому, является наиболее значимым, – это психология самих террористов, их мотивации, личностные характеристики, способы принятия решений, поведение в группах и их психопатологические особенности.

В целом, независимо от важности проблемы индивидуальной мотивации террористов и их личностных особенностей для психологических исследований, на практике подобные исследования сталкиваются с рядом проблем, которые косвенно, но очень существенно могут фальсифицировать результаты этих исследований. Эти проблемы проистекают, как считают исследователи, либо из чрезмерного акцента на чисто психологическом объяснении, либо на слишком узком определении проблемы (Reich, 1998). Прежде всего, необходимо отметить проблему крайней ограниченности прямого исследования личностных особенностей террористов и их индивидуальной мотивации вступления в террористическую группу. Многие террористы полагают, что любые попытки внешнего наблюдателя объяснить их мотивацию в психологических терминах будут принижать значимость и законность их идей, действий и вообще их существования. У них, естественно, нет никаких иллюзий в отношении того, что они смогут обратить исследователя, который хочет с ним встретиться, в свою веру. Тем более что исследователь, скорее всего, будет восприниматься как представитель правительства, общества или класса, против которого они осуществляют свои террористические действия.

Согласие встретиться с психологом или психиатром чаще достигается тогда, когда террорист уже начал испытывать сомнения в отношении своей деятельности. В этих случаях получаемая информация, независимо от ее полноты неизбежно будет подвержена влиянию смены психологической ориентации.

С другой стороны, исследование осужденных террористов также имеет свои проблемы. Если они соглашаются отвечать на вопросы психолога или вообще участвовать в проведении исследования, то зачастую мотивация их согласия может иметь своей целью либо скрасить дефицит общения в условиях длительного тюремного заключения или проявить защитные реакции при взаимодействии с исследователем. Это обстоятельство также предъявляет особые требования к психологу при интерпретации получаемой информации.

Следующая проблема – это проблема чрезмерного обобщения получаемых результатов или теоретических аргументаций. Как показывает практика, террористические акты осуществлялись разными людьми с широким спектром убеждений и целей, включая и вероятность отсутствия каких-либо целей вообще, поэтому психологические объяснения мотивации действий какой-то одной категории террористов нельзя применять для объяснения всего их многообразия. Действительно, имеющиеся примеры психологического анализа терроризма «перенасыщены» объяснениями, которые игнорируют многосторонность и комплексность проблемы (см., например: Cooper, 1977).

В. Райх отмечает: «Даже беглый взгляд на историю терроризма показывает, насколько это многообразное и сложное явление. И, следовательно, насколько тщетно и бесполезно приписывать простые, глобальные и обобщающие психологические характеристики ко всем террористам и всем видам терроризма» (Reich, 1998, p. 262–263).

Более того, сами террористические группы могут менять свои характеристики и целевую направленность. В терроризме существует множество смешанных пограничных условий, влияющих на мотивацию террористической активности. Дискуссия по этой проблеме в исследовательской практике возникала еще в конце 1980-х годов (см., например: Laqueur, 1987).

Независимо от сходства террористических групп по исполнению террористических актов в своих идеологических, религиозных и иных ориентациях они обычно существенно различаются. И если вопрос адресовать к индивидуальным террористам, то их «похожесть», по меньшей мере, будет соотносима с их различиями.

С проблемой чрезмерного обобщения близко связана проблема психологического редукционизма. Как неоправданно приписывать конкретные характеристики и мотивации широкому спектру террористов и террористических групп, легко и обычно неоправданно приписывать всем формам террористического поведения одну (ту или иную) конкретную причину.

Одним из типичных примеров в истории изучения терроризма была попытка объяснения поведения преступников и террористов врожденными личностными особенностями и характеристиками, т. е. биологическими причинами на основе идей С. Ломброзо (см.: Laqueur, 1987). Не менее редукционистскими, но также проблематичными были попытки объяснять мотивацию поведения террористов на основе их психопатологии – нарциссизма, суицидальных наклонностей и т. п. (см., например: Corrado, 1981; Cooper, 1977).

Естественно, террористические группы находятся на «обочине» обществ. И эти группы, по-видимому, привлекают к себе индивидов с различными психическими отклонениями. Но представляется ясным, что террористы в целом действуют на вполне рациональном уровне и не страдают от психических расстройств. Большинство специалистов склоняются к тому, что психопатология не является основным источником террористической мотивации и активности (см., например: Ferracuti, Bruno, 1981).

К таким же выводам приходят исследователи в отношении нахождения типичного профиля личности террориста. Многочисленные попытки найти и вычленить профиль характеристик личности террориста не привели к однозначному результату. В имеющейся практике анализа личности террориста существует тенденция приписывания поведению террористов набора конкретных психологических механизмов, процессов или характеристик. Однако эти теоретические объяснительные модели можно считать лишь предположительными гипотезами, требующими эмпирического обоснования.

Еще одной проблемой при изучении мотивации терроризма зачастую является не вполне адекватное внимание исследователей к вопросу значимости физических и материальных выгод как мотивирующего фактора вступления в террористические группы. Конечно, жизнь террориста может удовлетворять ряд потребностей, не относящихся к материальной стороне жизни. Это поддержка и одобрение другими членами террористической группы, повышение самооценки, возможность совершать насилие, выступать против ценностей родителей и общества, которых индивид считает ответственными за свои жизненные неудачи, и многое другое, что мы не можем разделять и одобрять. Но есть и другие цели, которые могут играть важную роль в принятии решения вступить в террористическую группу: это власть, материальные привилегии, уровень жизни и даже здоровье. Эти мотивации особенно значимы для молодых людей из бедных слоев населения.

Кроме приведенных аспектов мотивации терроризма, остается вопрос рациональных причин мотивации террористической деятельности. Многие террористические группы обычно выдвигают стратегические идейные обоснования и рациональные причины (идеологические, религиозные, националистические и др.) для объяснения своей террористической активности. Часто исследователи считают, что эти причины являются только ширмой более реальных причин, которые должны выводиться из глубинных психологических потребностей человека. В ряде случаев это соответствует действительности, но не всегда. Воспоминания бывших террористов дают достаточно оснований для объяснения рациональной стратегии террористической деятельности (Reich, 1998). В целом при исследовании мотивации терроризма следует помнить и учитывать, что хотя рациональные объяснения – это позиции самих террористов, они во многих случаях имеют стратегический смысл. В той степени, в какой они таковыми являются, в психологических исследованиях ими не следует пренебрегать. Стратегическая рациональная логика (т. е. идеология) может мотивировать террористическую деятельность не в меньшей мере, чем эмоциональная, психологическая логика.

Игнорирование во многих случаях государственного терроризма и деструктивных действий властных структур и правительств. Как отмечают многие критики, особенно левого политико-идеологического спектра, исследователи терроризма имеют тенденцию игнорировать по идеологическим убеждениям тот вид терроризма, который имеет более деструктивные последствия, чем любой другой вид, – это терроризм, осуществляемый государством против собственного населения. В результате такого отношения многие специалисты по проблемам терроризма имеют тенденцию рассматривать феномен терроризма полностью в негативных терминах и представлениях. Все сказанное, как уже отмечалось ранее, ни в коей мере не означает попытки оправдания международного терроризма как борьбы за свои национальные интересы. Представленные рассуждения позволяют подойти к осмыслению проблемы международного терроризма с разных системных оснований.

Многие исследователи терроризма являются представителями западных обществ; они склонны поддерживать те режимы и типы государственного устройства, которые являются объектом деятельности многих террористических групп. Они не способны или не хотят (в силу своих идеологических убеждений) признавать, что эти государства и режимы угнетают и подавляют конкретные сообщества и меньшинства, или поддерживают другие страны, которые это делают. Такая политика угнетения в определенном смысле является формой терроризма, которая зачастую превосходит по масштабам, последствиям и жестокости действия «негосударственных» террористов.

Следует помнить, что терроризм – это комплексное системное и многоуровневое явление и что не все террористы имеют одни и те же мотивации, цели и формы поведения. Такие установки легко приведут к неоправданным обобщениям и к психологическому редукционизму. При анализе проблем мотивации терроризма необходимо обращать особое внимание на идентификацию конкретных индивидов и групп, поведение которых изучается, и ограничивать свои объяснения именно теми контингентами изучаемых лиц и групп, четко выделять обстоятельства и условия, при которых предлагаемые объяснения являются валидными. Изучение возможных выгод от «террористической жизни» дает важную дополнительную перспективу в понимании террористической мотивации. Достижение статуса и комфорта – это привлекательные цели для всех секторов общества на Западе и на Востоке, в развитых странах и в странах третьего мира. Это мощная мотивация террористической активности требует глубокого анализа.

Вполне понятно, что непосредственное изучение психологии террористов проводить трудно, но решать эту задачу очень важно. И там, где возможно, это следует делать. Когда это невозможно, следует обращать внимание на высказывания террористов, которые становятся достоянием гласности (их мемуары, декларации, рациональные объяснения и т. п.).

Глава 2. Мотивация терроризма на индивидуально-личностном уровне

Хотя терроризм существует на протяжении веков, до последней четверти XX в. он не был предметом психологического исследования. Внимание психологов привлекал не столько терроризм как политическое и социально-психологическое явление, сколько личность террориста и мотивы совершения теракта отдельной личностью. В зависимости от теоретических оснований это объяснялось нарциссической агрессией, социопатией, стремлением к власти, утратой смысла жизни, переживанием собственной беспомощности, фрустрацией и т. д. (Morf, 1970; Pearlstein, 1991; и др.).

Полученные в исследованиях данные позволяют представить симтомокомплекс индивидуально-личностных качеств, характеризующих террориста: агрессивность, депрессивные состояния, чувство вины, приписывание себе и другим недостатка мужественности, эгоцентризм, крайняя экстраверсия, потребность в риске и принадлежности к группе, поиск сильных ощущений.

Большинство исследователей мотивации терроризма на индивидуальном уровне отмечают, что явная психопатология среди террористов – достаточно редкое явление. Вместе с тем можно выделить ряд личностных факторов, которые часто становятся побудительными мотивами вступления индивидов на путь терроризма: сосредоточенность на защите своего Я путем проекции с постоянной агрессивно-оборонительной готовностью; ущербная личностная идентичность, низкие самооценки, элементы расщепления личности; сильная потребность в присоединении к группе, т. е. в групповой идентификации или принадлежности; переживание социальной несправедливости со склонностью проецировать на общество причины своих неудач; социальная изолированность и отчужденность, определение своего места на обочине общества и потеря жизненной перспективы (Психологи о терроризме, 1995).

Нельзя утверждать, что этот набор характеристик является каким-то обобщенным профилем типичного террориста. В ряде случаев важную роль играют политико-идеологические и религиозные мотивы вступления в террористическую группу. Но нельзя исключать, что они могут являться формой рационализации глубинных личностных мотивов – стремления к укреплению личностной идентичности и, что особенно важно, удовлетворения потребности в принадлежности к группе. Принадлежность к террористической группе в психологическом смысле снимает у индивида неполноту и расщепленность его психосоциальной идентичности. Группа становится для террориста стабилизирующим психологическим основанием, позволяющим чувствовать себя полноценной личностью, важным компонентом его самосознания и обретения смысла жизни (неважно, что это будет суррогатным замещением его реальных смыслообразующих ориентаций) и в то же время мощным психологическим механизмом духовной, ценностной и поведенческой стереотипизации.

На уровне внутриличностного психологического анализа основные усилия психологов были направлены на разработку психологических моделей личности террориста с привлечением соответствующих теоретических обоснований и исследований мотивов совершения террористических актов. В исследовательской практике были предложены (с некоторыми вариациями) три модели (см., например: Психологи о терроризме, 1995).

Первая модель – это террорист по идеологическим, политическим и религиозным убеждениям. Террорист такого типа искренне считает, что его действия, независимо от конкретных результатов, полезны для общества и что любые жертвы для достижения «справедливых» целей оправданны. Сфера сознания у террориста такого типа крайне сужена теми или иными идеологическими, религиозными доктринами, им же подчинена его эмоциональная сфера. Он способен совершать все что угодно. В соответствии с политической терминологией, это фанатик – либо идейный сторонник определенных ценностей и мировоззренческих установок, либо психопат.

Вторая модель опирается на теорию человеческой агрессивности: террорист – это просто крайне агрессивный человек по своим личностным особенностям, а его участие в террористической деятельности – один из возможных вариантов проявления природной агрессивности. Для объяснения этой модели привлекается ряд теорий человеческой агрессивности, предложенных мировой психологической наукой (социал-дарвинистская концепция этноцентризма, теория группового нарциссизма и инстинкта смерти З. Фрейда, этологические концепции инстинктивной природы агрессивности человека и т. д.). Хотя эти теории были подвергнуты критике, их объяснительный потенциал позволяет выдвигать гипотезы для изучения поведения террористов. Например, согласно бихевиористской теории фрустрации-агрессии Доллара – Миллера, чувство фрустрации, порожденное невозможностью для человека по каким-то причинам достичь жизненно важных целей, неизбежно порождает у него тенденцию к агрессивным действиям, в том числе – обращение к террористической деятельности. Если не абсолютизировать эту концепцию как единственный и универсальный способ объяснения агрессивного поведения человека, можно признать, что в ряде случаев она применима для понимания склонности человека к террористическим действиям.

Третья модель представляет случай психопатологического или социально-патологического развития личности человека ввиду ненормальных отношений в семье. Жестокое обращение родителей с ребенком, его социальная изоляция, дефицит добрых отношений могут привести к формированию агрессивно-озлобленной личности с антисоциальными наклонностями. При определенных условиях люди такого психологического склада легко могут стать адептами террористической организации.

Согласно теории когнитивного диссонанса, важно учитывать роль такого фактора, как вовлеченность индивида в террористическую деятельность: чем более длительным является пребывание человека в составе террористической группы, тем более возрастает его стремление найти идейные оправдания своим поступкам. В русле концепций социального научения рассматривается роль механизмов подкрепления, социализации и когнитивных искажений в личности преступника (моральное самооправдание, занижение величины ущерба и т. д.), направленных на сохранение положительной самооценки (Bandura, 2005; и др.). Наконец, известно, что на включение индивида в террористическую деятельность влияет трезвый расчет, субъективная оценка возможных рисков и выгод. Наибольшую роль эта рациональная составляющая играет в криминальном сообществе, особенно в политическом терроризме (Crenshaw, 1998).

Кроме этого, изолированность террористических групп определяет особенности их внутригрупповой динамики. С одной стороны, отсутствие или нарушение межгрупповой коммуникации способствует формированию у членов террористических групп негативной стереотипизации и предрассудков, группового фаворитизма и межгрупповой дискриминации при интерпретации действий «своих» и «врагов».

С другой стороны, изолированность группы и постоянная угроза преследований усиливают сплоченность, групповое давление, конформность. Влияние лидера на остальных членов группы приводит к развитию феноменов «группового мышления»: групповой поляризации, размыванию ответственности, недооценке последствий, склонности совершать рискованные поступки, «туннельному видению». Наконец, необходимость конспирации делает непроницаемыми границы террористической группы изнутри: тот, кто покидает группу, угрожает безопасности остальных ее членов и подвергается преследованию. Указанные внутригрупповые факторы ослабляют внешнее социальное влияние, оказываемое на членов террористических групп со стороны близких родственников и значимых других.

Поскольку реальное эмпирическое изучение личности террористов возможно только «постфактум», т. е. тогда, когда преступное деяние террористического характера совершено, а исполнители остались живы и задержаны, то эти исследования, как правило, проводятся в структурах правоохранительных органов и зачастую являются закрытыми или полузакрытыми. А исследования, проводимые специалистами, не принадлежащими к структурам правоохранительных органов, как правило, осуществляются с большим «временным лагом» и сильно ограничены в своей исследовательской базе (интервью, если бывшие террористы соглашаются, мемуары и т. п.).

«Чистых» эмпирических исследований терроризма в психологической науке очень мало. Можно назвать отдельные работы, в которых изучалось отношение к терроризму (представления о терроризме) в связи с индивидуально-психологическими особенностями личности респондентов (см., например: Батуева, 2007; Короткина, Княгинина, 2007). Эмпирические исследования на социально-психологическом уровне фактически отсутствуют.

Рассмотренные выше типологические модели личности террористов, предложенные исследователями для объяснения мотивации вступления на путь терроризма, до настоящего времени являются, скорее, теоретическими гипотезами. Попытаемся соотнести представленные выше модели с имеющейся эмпирической исследовательской практикой.

Кратко обозначим особенности и некоторые результаты эмпирических исследований личности террористов, их мотивации в зарубежной исследовательской практике и открытых (крайне ограниченных) результатов исследований, проводимых в структурах отечественных правоохранительных органов.

Необходимо подчеркнуть, что сравнительные исследования психологии террористов не обнаружили у них особой личностной психопатологии (Post, 1984). В 1960-е годы М. Криншоу исследовала террористическую деятельность членов Национального фронта освобождения Алжира (NLFA) и пришла к выводу, что «самой общей характеристикой террористов является их нормальность» (Crenshaw, 1981). Аналогичные результаты получил К. Хескин, который опрашивал членов Ирландской республиканской армии (IRA): в целом эмоционально неустойчивых людей или людей с расстройствами среди них обнаружено не было (Heskin, 1984).

В аналитическом обзоре социальной психологии террористических групп К. Маккули и М. Сигал пришли к заключению, что «наиболее хорошо задокументированное обобщение, которое можно сделать, приводит к негативному выводу: террористы не обнаруживают какой-либо явной патологии» (McCauley, Segal, 1987).

Сравнительные исследования также не выявили конкретного психологического типа личности террориста, конкретного набора личностных характеристик, типа мышления террориста. Хотя на путь терроризма вступают разные типы личностей, анализ воспоминаний бывших террористов, судебных материалов над осужденными террористами и редкие интервью с ними позволяют предполагать, что людей с особенными личностными чертами и тенденциями среди террористов диспропорционально мало (Post, 1984, p. 27).

Каковы же эти особенные личностные характеристики, присущие личности террористов?

Ряд авторов охарактеризовали террористов как агрессивных людей, которым не хватает острых ощущений (Analysenzum Terrorismus, 1981, т. 2). Многие террористы страдают пограничными личностными расстройствами или психологическими защитными механизмами экстернализации и расщепления. Специалисты подчеркивают, что эти мотивационные механизмы обнаруживаются с достаточно большой частотой у обследованных террористов и, естественно, благодаря этим механизмам возникает впечатление одинаковости демонстрационного стиля поведения террористов.

Считается, что наиболее важным для понимания поведения террористов является механизм «психологического расщепления». Эта характеристика типична для людей, у которых личностное развитие обусловливается конкретным типом психологического травмирования в период детства. Это приводит к формированию такого личностного качества, которое клиницисты называют «нарциссические раны» или к развитию так называемой «ущербной личности» (Kohut, 1983).

Индивиды с травмированной Я-концепцией не могут полностью интегрировать «хорошие» и «плохие» характеристики своего Я. Я-представления «ращеплены» на дихотомичные категории «мое», «Я», и «не мое», «не-Я» (т. е. хорошее – мое, а плохое – не мое, а принадлежит другим людям). Индивид с такой личностной структурой идеализирует свое «грандиозное» положительное Я и проецирует на внешнее окружение все свои отрицательные характеристики и проблемы, «слабости» внутри себя самого.

Индивиды, которые опираются на механизмы «расщепления» и «экстернализации», стремятся искать источник собственных жизненных трудностей не в себе, а во внешнем мире. Они нуждаются в наличии внешнего врага, которого можно обвинить в неудачах. Этот доминирующий механизм исследователи называют механизмом «деструктивного харизматика» (Post, 1986). Люди с таким типом личности находят поляризированную риторику терроризма особенно привлекательной.

Наиболее строгое и опирающееся на имеющуюся эмпирическую базу исследование социального происхождения и психологии террористов было проведено немецкими учеными (Analyzen zum Terrorizmus, 1981, 1982, 1983, 1984). Результаты этого цикла исследований были опубликованы в четырех томах. В двух томах приведены материалы, раскрывающие психологические основания террористической деятельности: в томе 2 содержится социально-психологический анализ биографий террористов, в томе 3 рассмотрены групповые процессы террористической деятельности.

Ученые проанализировали жизненный путь 250 террористов Западной Германии. Из них 227 человек были представителями левой политической ориентации, 23 – правой. Особенно интересными представляются данные, полученные в результате анализа членов организации «Фракция Красной Армии» (Red Army Fraction) и «Движение 2 июня» (2 June Movement). Среди террористов был обнаружен высокий уровень неполных семей. Около 25 % левых террористов потеряли одного или обоих родителей к возрасту 14 лет; потеря отца, как было обнаружено, оказывалась для личности будущего террориста особенно разрушительной. 79 % респондентов сообщили о серьезных конфликтах с властными структурами и 33 % – с родителями. Около одной трети исследованных респондентов подвергались в молодости судебным преследованиям.

В целом исследователи пришли к следующему заключению: террористы, жизненный путь которых они изучали, продемонстрировали модель «личности неудачника» (человека, ориентированного на успех, но склонного к неудачам) и в семейном, и в образовательном, и в профессиональном аспектах. В то же время был выявлен ряд особенностей, которые было трудно сравнивать с характеристиками других лиц того же возраста, находящихся на обочине общества. Были выявлены две группы личностных характеристик, присущих исследованной выборке:

– экстремальная зависимость от террористической группы, экстраверсия как личностная характеристика (в том числе – паразитический образ жизни и стремление к «взбадриванию» своей жизненной активности);

– враждебность, подозрительность, агрессивность и защитно-агрессивное поведение как доминирующий стиль взаимодействия с другими людьми.

Это исследование не избежало последующей критики из-за отсутствия контрольной группы, остался без ответа вопрос: в какой степени выявленные статистические параметры соотносятся с населением Западной Германии?

Однако специалисты отмечают: чтобы быть уверенными в получаемых результатах, следует понимать, что каждая террористическая группа уникальна и должна изучаться в контексте своей собственной национальной культуры и истории. Поэтому исключительно неразумно распространять и обобщать характеристики западногерманских террористов левого толка на представителей других террористических групп.

Результаты исследования террористов из организации «Красные бригады» в Италии с использованием контингента политически активной молодежи в качестве контрольной группы (Ferracuti, 1983) показали, что родительские семьи террористов особенно сильно отличаются от семей политически активных молодых людей (Ferracuti, Bruno, 1981).

Р. Кларк, исследуя социальное происхождение террористов из баскской террористической организации ЕТА, выявил интересную тенденцию. Регион проживания басков в Испании исключительно однороден. Только 8 % семей имеют смешанные баскско-испанские корни. И к молодому поколению, выходцам из этих семей, относятся как к поколению полукровок с большой долей пренебрежения и уничижения. Однако изучение членов ЕТА показало, что большее количество выходцев из этих семей (больше 40 %) считают, что они занимают маргинальное положение в испанском обществе (Clark, 1983). Эти молодые люди, отодвинутые на обочину общества, как полагает Кларк, в террористической деятельности стремятся обрести свою идентичность и избавиться от неопределенного конфликтно-противоречивого статуса. Пытаясь «стать басками больше самих басков», они через участие в террористической деятельности стремятся обрести и продемонстрировать свою аутентичность.

Многие характеристики членов террористических групп, описанных различными авторами, по-видимому, вообще присущи контингенту террористических групп левого толка. Например, Дж. Пост, проанализировавший социально-психологические процессы, посредством которых индивиды идентифицируют себя с террористической группой как средством разрешения своих психических конфликтов, считает, что это является достаточно общей тенденцией в террористических группах, по крайней мере, светского идеологического спектра (Post, 1984, 1986).

Подобные сравнительные данные по членам террористических групп религиозной ориентации недоступны. Однако специалисты, занимающиеся изучением террористической активности в регионе Ближнего Востока, разделяют мнение, что многие рядовые члены этих террористических организаций происходят из маргинальных слоев общества, принадлежность к этим фундаменталистским или националистическим группам является мощным мотивирующим импульсом к консолидации психологической идентичности (подробнее см.: Соснин, Нестик: 2008, с. 131–153).

В целом имеющиеся эмпирические данные свидетельствуют о том, что большинство террористов не проявляют серьезной психопатологии. И хотя не выявлен единый тип личности террориста, по-видимому, люди с агрессивными наклонностями, ориентированными на действия и чрезмерно опирающиеся в регуляции своей жизненной активности на психологические механизмы экстернализации и расщепления, в большем количестве в сравнении с другими людьми становятся террористами. Данные свидетельствуют о том, что многие террористы оказывались неудачниками в своей личной, образовательной и профессиональной жизни. Комбинация переживания личностной неадекватности вместе с опорой на психологические механизмы экстернализации и расщепления приводят их к поиску особенно привлекательной группы людей, мыслящих так же, как и они, опирающихся на жизненное кредо «Это не мы – это они; они причина наших проблем» (Post, 1998, p. 31). Принадлежность к террористическим группам и изоляция от общества подкрепляет идеологию террористов и усиливает их мотивацию к продолжению террористической деятельности.

О том, что происходит в сознании террористов, которые решают порвать с терроризмом, ничего не известно. Доступные материалы – несколько интервью с бывшими террористами и ряд опубликованных автобиографий, в которых реальные мотивы остаются скрытыми под покровом рациональных объяснений и реинтерпретации реальности с целью собственной реабилитации. Многие террористы мотивируют свое вступление на путь терроризма стремлением реализовать свои жизненные возможности, которые, как они полагают, были отобраны у них обществом. Если террористическая активность не приносит им ожидаемых дивидендов, они могут раскаяться и предать своих сотоварищей (Franchi, 1984). А основное рациональное объяснение ухода от активной деятельности бывших террористов опирается на следующую объяснительную схему: «Мы не раскаялись, мы просто устали» (Buffa, Guistolisi, 1984).

Как можно судить по открытым публикациям, в научных подразделениях отечественных правоохранительных органов исследования личности террориста, его психологических характеристик, структуры мотивационной сферы остаются достаточно значимыми как с точки зрения разработки общих психологических профилей личности террориста, так и в плане построения воспитательного и психокоррекционного воздействия на осужденных за террористическую деятельность.

В частности, можно назвать реализацию большой целевой программы эмпирических исследований личности террориста, осуществляемой Академией права и управления ФСИН России совместно с Институтом гуманитарного образования (Гришко и др., 2006; Сочивко и др., 2006).

Результаты исследований помогают глубже понять структуру личности осужденного за террористическую деятельность, специфику его мотивационной сферы и организовать профилактику таких преступлений. Выводы авторов позволяют утверждать, что осужденные террористы представляют особый тип преступника, отличающегося определенным набором личностных признаков:

– негативное мировоззрение, сформированное под воздействием негативных элементов социальной среды, содержанием которого является несоответствие между образом социально приемлемой картины мира, самого себя в реальной жизни и возможностями самореализации; это противоречие трансформируется в субъективное ощущение личностной и социальной неадекватности, мотивирующей к деструктивной самореализации;

– одной из типологических черт осужденных террористов является то, что они находятся на социально-психологической дистанции от общества; данные фиксируют их психологическое отчуждение от ценностей общества, закрепленных в моральных и правовых нормах; они изолированы от малых социальных групп (семей, друзей), отдалены от «малой» родины (Гришко и др., 2006, с. 21).

При этом совершение террористических преступлений содействует поддержанию особого образа жизни, обусловленного психологическим отчуждением личности. Именно отсутствие возможности самореализации в обществе способствует их вступлению в террористические организации, где они находят психологическую поддержку для положительной групповой идентификации. Таким образом, в определенной степени эмпирически подтверждается наличие симптомокомплекса личности террориста. Исследования позволили установить, что большинство осужденных за террористическую деятельность излагали религиозные мотивы преступления (90,5 %) и лишь 9,5 % – социально-политические и идеологические. Однако на суде многие заявляли, что участие в террористической деятельности мотивировалось корыстными причинами получения вознаграждения «за работу» (Гришко и др., 2006, с. 29).

Кластерный анализ по всей выборке осужденных за террористическую деятельность показал: постоянно выделялись две группы с различными личностными профилями. Для одной (немногочисленной) группы отмечались высокие показатели по агрессивным формам поведения и жестокости как доминирующей личностной характеристике. Для представителей данной группы это проявлялось в ряде форм защитного поведения. Им были свойственны следующие психологические особенности:

– эгоцентризм, стремление быть в центре внимания, уверенная манера держаться, жажда признания, самонадеянность, хвастовство, готовность услужить, необдуманность поступков, недоразвитие морально-этических представлений, склонность к мошенничеству;

– расхождение между внешним стремлением соответствовать общепринятым стандартам, проявляя вежливость, терпимость к окружающим людям, морализаторством и демонстрационно-завышенной самооценкой, лицемерием;

– механизм проекции, проявляющийся в склонности приписывать окружающим негативные качества, является рациональной основой для оправдания себя и поисков виновников или причин своих проблем во внешнем мире с уверенностью в своей правоте;

– рационализация, бессознательный контроль над эмоциями, чрезмерно рациональное истолкование событий.

Другая, намного бо́льшая группа осужденных за терроризм представляет наиболее распространенный профиль (порядка 50 % от всей выборки) и характеризуется следующими психологическими особенностями:

– устойчивостью интересов, упорством в отстаивании своего мнения, трезвостью взглядов на жизнь, стремлением соответствовать нормативным критериям социального окружения, активностью жизненной позиции;

– контролем над агрессивными импульсами, социальной направленностью интересов, ориентацией на правила и инструкции, избеганием серьезной ответственности;

– межличностными отношениями, отличающимися высокой требовательностью к себе и другим, тенденцией к соперничеству и отстаиванию своей (престижной) роли в группе, а также к рассмотрению своей позиции с точки зрения морально-нравственных стандартов;

– социальной установкой, которая выглядит как фасад, скрывающий раздражительность и назидательность (т. е. Действующей как психологическая защита). Им присущ догматический склад мышления, приверженность к инструкциям и твердым правилам, высоконравственный (в субъективном понимании) образ жизни.

Выявленные социально-психологические профили личности осужденных террористов сами авторы не считают полными, поскольку они «не отражают в полной мере все эмпирические данные, полученные в рамках исследования» (Гришко и др., 2006, с. 18, 34). Исследования в рамках вышеназванной программы продолжаются.

Полученные данные позволяют сделать некоторые обобщения, касающиеся эмпирического подтверждения объяснительных психологических механизмов мотивации террористической деятельности.

Во-первых, в определенной мере находят подтверждение выделенные модели личности террориста: модель агрессивного террориста – первая группа осужденных, выделенная по результатам кластерного анализа, и модель террориста по идеологическим, политическим и религиозным убеждениям – вторая группа.

Во-вторых, судя по характеристикам психологических профилей выделенных групп, можно предположить, что «чистых» моделей личности террориста не существует, поскольку обеим группам могут в той или иной мере быть присущи качества личности террориста, характерные для третьей модели – личности террориста-психопата.

К числу объяснительных можно отнести: концепцию механизмов психологической защиты, потребность в достижении превосходства и приверженность к властным структурам, к строгому соблюдению норм и правил как компенсаторный механизм осознания неполноценности и нетерпимости к неопределенности; концепцию этноцентризма, феномен социальной отчужденности и изоляции с переживанием социальной несправедливости и низких самооценок вместе с сильной потребностью присоединения к группе (т. е. групповой идентификации), механизмы «морального выключения» (А. Бандура и др.).

Терроризм с использованием смертников можно определить как причинение максимального ущерба гражданскому населению с целью устрашения, сопровождающееся сознательным отказом исполнителя от спасения своей жизни. История человечества изобилует примерами принесения воинами себя в жертву для нанесения максимального ущерба врагу (наиболее известный пример – японские камикадзе во время Второй мировой войны). Однако суицидальный терроризм, т. е. самоубийство с целью убийства гражданского населения, можно считать относительно новым явлением.

Число терактов, совершенных смертниками, возросло с 31 в 1980-х до 104 случаев в 1990-х годах, в 2000–2001 гг. составило 53 случая (Pape, 2005). Смертников используют не только радикальные исламские группировки, такие как «Аль-Каида», «Хесболла» и «Хамас», но и далекие от религиозной идеологии террористические формирования. Так, например, безусловным лидером по количеству организованных суицидальных терактов являются «Тамильские тигры» в Шри-Ланка. Даже среди терактов, совершенных смертниками-мусульманами, треть организована политическими группами с секулярной ориентацией. Резкое увеличение числа и масштаба терактов с использованием смертников в 1990-е годы связано в основном с объективными политическими факторами и представляет собой рациональную стратегию, выбранную террористическими группами для ведения борьбы с более сильным противником. С июня 2000 г. использование террористов-смертников стало одной из основных тактик терроризма на территории России.

Ранние объяснения суицидального терроризма, предложенные психологами в 1980-е годы, столкнулись с неразрешимыми противоречиями. Внимание психологов привлекал не столько терроризм как социальное явление, сколько сама личность террориста и непосредственные мотивы совершения теракта. В зависимости от теоретических оснований они объяснялись нарциссической агрессией, социопатией, стремлением к власти, утратой смысла жизни и переживанием собственной беспомощности, фрустрацией и т. д. (Morf, 1970; Pearlstein, 1991). Существует мнение, что террорист-смертник является патологической личностью, характерные черты которой – нарциссическая агрессия, переживание страха, депрессивные состояния, чувство вины, авторитаризм, приписывание себе и другим недостатка мужественности, эгоцентризм, крайняя экстраверсия (Russel, Miller, 1983). И вместе с тем в своем большинстве теракты четко спланированы по времени, направлены на тщательно отобранные мишени и преследуют отчетливые политические цели. Сами террористы-смертники, даже чудом избежав гибели, чаще всего не отказываются от выбранного ими пути.

Ранее считалось, что смертниками становятся в основном представители беднейших слоев общества, лишенные образования и безработные. Однако, как показывает анализ документа «Святые мученики Двуречья», размещенного на одном из исламистских форумов в Интернете и включающего 430 биографий смертников «Аль-Каиды», среди них немало высокообразованных людей, имевших хорошо оплачиваемую работу (Haqqani, Kimmage, 2005). Наконец, недавно проведенное исследование 32 террористов-смертников показало, что единственная их общая черта – отсутствие прочных социальных связей и подверженность внешнему влиянию. Ни демографические особенности, ни социально-экономические факторы, ни индивидуально-психологические характеристики сами по себе не являются надежным предиктором склонности к совершению суицидального теракта (Perina, 2002; Khalid, Olsson, 2006). Очевидно, что психологическое объяснение суицидального терроризма должно включать не только индивидуальный уровень, но и другие уровни анализа – групповой, межгрупповой и социетальный.

В центре внимания при социально-психологическом подходе к анализу причин терроризма, суицидального в том числе, оказываются такие феномены, как процессы групповой динамики, стереотипизации, социального сравнения, групповой идентичности, этноцентризма, групповой идеологии и культурные факторы (Нестик, 2005).

На социетальном уровне анализа предпосылками терроризма являются те факторы, которые связаны с переходным состоянием сообщества (Moghaddam, 2004; Паин, 2002). Это низкостатусное положение группы, отсутствие надежды на ее социально-экономическое благополучие, разрушение традиционной системы ценностей, аномия. На личностном уровне они приводят к фрустрации, кризису культурной идентичности и относительной депривации.

Изолированность группы и постоянная угроза преследований усиливают сплоченность, групповое давление, конформность, влияние лидера на остальных членов группы, а также способствуют развитию феноменов «группового мышления»: групповой поляризации, размывания ответственности, недооценки последствий, сдвига к риску, туннельного видения (McCormick, 2003).

Наконец, необходимость конспирации делает непроницаемыми границы группы изнутри: тот, кто покидает группу, угрожает безопасности остальных ее членов (Inside Terrorist Organizations, 2001). Эти внутригрупповые факторы ослабляют социальное влияние, оказываемое на членов террористических групп со стороны их близких родственников и значимых других (например, друзей, старейшин и религиозных авторитетов). Этот фактор усиливается практически полной изоляцией от внешних социальных контактов, в которой находится смертник непосредственно перед совершением теракта.

Наличие «врага», социальной группы, которой можно приписать ответственность за происходящее, приводит к утверждению собственной идентичности за счет отрицания ценностей и норм чужой группы (Nail, MacDonald, Levy, 2000). Именно чужая группа, а не своя культурная общность становится отрицательно референтной для террористов. Террористы готовы нарушать нормы своей культурной группы, так как их положение вне добра и зла подкрепляется недоверием к политическим и общественным институтам, убеждением террористов в отсутствии или дискредитации легальных путей изменения политической, экономической и культурной ситуации.

Можно выделить несколько причин роста числа терактов, совершенных смертниками в 1990–2000 гг.

Во-первых, на протяжении последних 20–30 лет подобные теракты часто оказывались чрезвычайно эффективным инструментом давления на противника. Именно переход террористов к использованию смертников подтолкнул к выводу американских и французских вооруженных сил из Ливана в 1983 г., израильских войск из Ливана в 1985 г., сектора Газа и западного берега реки Иордан в 1994–1995 гг., созданию правительством Шри-Ланка независимого государства Тамил в 1990 г., а также предоставлению курдам независимости турецким правительством в конце 1990-х годов (Pape, 2003, 2005).

Во-вторых, преимуществом использования смертников является возможность нанести бо́льший урон в силу того, что исполнитель теракта не рассчитывает остаться живым и не нуждается в путях отхода. Это особенно важное «преимущество» позиции организаторов, когда мишенью является гражданское население, а целью теракта – устрашение (Pape, 2003).

В-третьих, подобные теракты оказывают значительное психологическое воздействие на общество. Публичное самоубийство призвано стать свидетельством того, что террористов невозможно запугать ответными акциями возмездия. Следовательно, гражданское население и политические противники убеждаются в том, что число терактов будет расти и единственный выход состоит в том, чтобы пойти на уступки террористам.

В-четвертых, суицидальный терроризм опирается на героический образ «мученика», поддерживаемый религиозной или секулярной идеологией (исламский «джихад» и «шахидизм», идеология народовольчества в царской России, идея героев освобождения у «Тамильских тигров»). В исламских государствах семьи погибших террористов-смертников получают материальную помощь как от террористических организаций, так и от сочувствующих лиц. Террористические группы культивируют различные обряды перехода их членов в число смертников и поддерживают героические мифы о самопожертвовании. Идеология смертничества использует культурные традиции, исторические примеры, делающие подобную гибель не только приемлемой, но и похвальной (Soibelman, 2004).

Распространено мнение о том, что смертников-мусульман привлекает сам статус святых мучеников и небесная награда погибшим за дело ислама. Однако нет объяснения тому, почему жизнь самого террориста и потенциальных жертв-мусульман утрачивает ценность. Не объясняется и то, что среди террористов-смертников становится все больше женщин. По-видимому, психологические корни суицидального терроризма лежат глубже – в поиске террористами-самоубийцами новой, более позитивной идентичности.

Одним из следствий изоляции групп террористов от внешнего культурного сообщества является отрицание «века сего», убеждение в том, что нынешний мир нелегитимен и не имеет никакой ценности, причем как общество в целом, так и живущие в этом обществе люди. Террористы убеждены, что существующий порядок обречен, что ему на смену придет совершенно другое общество, ради которого необходимы радикальные изменения и жертвы. Этот феномен аналогичен «вере в справедливость мира, т. е. в то, что без вины человек не будет наказан», обнаруженной Лернером (Lerner, 1980), но прямо ей противоположен: этот мир оценивается как несправедливый и нелегитимный (Crocker, Major, 1989; Taylor, Louis, 2004). На личностном уровне это проявляется в искажении временной перспективы: настоящее эмоционально менее значимо, чем прошлое (золотой век в истории сообщества) и значимо будущее (общественный идеал). В результате происходит обесценивание и своей собственной, и чужой жизни: цель оправдывает средства, необходимо разрушить мир во имя его спасения.

Обесценивание жизни, облегчающее совершение суицидального теракта, может быть вызвано не только радикальной идеологией, но и стремлением избавиться от негативной идентичности – от одиночества безродного человека, физически или морально потерявшего всех близких, от клейма позора, от чувства унижения за свою этническую группу.

Яркий пример стремления избавиться от негативной идентичности представляют женщины-террористки, которых обесчестили эмиссары террористических организаций, лишив возможности вернуться в общество (Bowers et al., 2004). Возможность совершить теракт преподносится им организаторами как единственная возможность спасти свою честь, перейти в статус «святой мученицы». Другая распространенная причина подобного суицида связана с потерей мужа и детей, близких родственников, утратой социальных связей, моральной поддержки. В состоянии глубокой психологической травмы и потерей регулярных контактов с окружающим миром в силу отсутствия работы и социальной поддержки личность становится уязвимой для идеологии «мученичества». Негативная идентичность потенциальных террористов-смертников может быть связана и с чувством унижения за свою этническую группу, следствием массового посттравматического синдрома.

Известно, что среди террористов-смертников значительную часть составляет молодежь, пережившая войну и выросшая в семьях беженцев (Bowers et al., 2004). Идеологи джихада с использованием террористов-смертников часто подчеркивают, что акции жертв направлены на привлечение внимания к своему униженному положению (Pape, 2005). По существу, террористы-смертники являются «психологически мертвыми», считают себя находящимися уже по ту сторону мирских понятий добра и зла (Stern, 2003).

Наконец, террористами-смертниками могут стать молодые люди из сплоченных экстремистских политических групп. В таких случаях речь идет не об избавлении от негативной идентичности, а о стремлении в подтверждении своей позитивной идентичности строителей будущего. Так, исследование 900 молодых мусульман сектора Газа, бывших подростками во время второй палестинской интифады (с 1987 по 1993 г.), показывает, что ориентация на насилие более тесно связана с гордостью за свою социальную группу и с высокой включенностью в социальную жизнь своей группы, чем с депрессией и антисоциальным поведением (Atran, 2002, 2003, 2006). В условиях высокой сплоченности и при наличии социальных норм, одобряющих совершение терактов как способов борьбы, усиливается эффект механизмов подражания (например, брату-смертнику) и конформности (следования указаниям религиозных или партийных авторитетов).

Основные усилия в этой ситуации должны быть направлены не столько на выявление потенциальных террористов-смертников, сколько на масштабные социальные программы, изменяющие отношение к терроризму в посттоталитарных и поствоенных обществах (Нестик, 2005). Низкостатусные политические группы должны получить доступ к открытому обсуждению наиболее острых социальных проблем, в том числе проблем культурных различий, последствий войны и безработицы. Вкладом психологов в долгосрочные программы противодействия терроризму может быть организация совместных культурных программ в рамках «дипломатии второго пути», расширение программ международного академического обмена, развитие ценностей культуры мира в школах и повышение кросс-культурной компетентности молодежи.

В приложении 2 приведена обобщенная характеристика психологического портрета террориста и типология ролей, которые выполняет террорист в организации.

Глава 3. Террористические организации как субъект активности: внутригрупповые процессы

[2]

Несмотря на рост интереса к проблеме терроризма и значительное финансирование исследований по этой проблематике, процессы групповой динамики в террористических формированиях не стали предметом сколько-нибудь глубокого теоретического и эмпирического анализа. Основной причиной такого положения, разумеется, является закрытость объекта. Те немногие наблюдения, которые можно найти в научной литературе по теме терроризма, сделаны бывшими членами террористических групп (Collins, 2003; Sifaoui, 2003), сотрудниками спецслужб, работавшими под прикрытием в Афганистане (Nasiri, 2006; Inside Terrorist Organizations, 2001), а также заложниками.

Проведем социально-психологический анализ террористической группы с нескольких точек зрения: групповой динамики, лидерства, социализации и групповой идеологии.

Ключевой характеристикой террористических групп является их замкнутость, изолированность от сообщества. Чем более эффективна террористическая группа, тем больше опасность ее уничтожения, тем выше риск утечки информации и тем больше она должна ограничивать свои контакты с окружающим миром. Закрытость группы в значительной степени определяет ее внутригрупповую динамику (Moghaddam, 2004). Отсутствие или нарушение межгрупповой коммуникации облегчает формирование этноцентризма, негативной стереотипизации и предрассудков, группового фаворитизма и межгрупповой дискриминации при интерпретации действий «своих» и «врагов».

Изолированность группы и постоянная угроза преследований усиливают сплоченность, групповое давление, влияние лидера на остальных членов группы. Групповое давление проявляется в двух направлениях: во-первых, оно подталкивает группу к совершению все более крайних, жестоких актов насилия, а во-вторых, оно делает группу все более конформной. Изоляция группы способствуют развитию феноменов «группового мышления»: групповой поляризации, размывания ответственности, недооценки последствий, сдвига к риску, туннельного видения (McCormick, 2003).

Эффект сдвига к риску был впервые обнаружен в 1962 г. Дж. Стоунером. Он предлагал участникам эксперимента сначала зафиксировать свое личное мнение по ряду вопросов, включавших рискованную альтернативу (например, должна ли футбольная команда при равном счете идти на рискованную атаку, открывая ворота в последние минуты матча; следует ли вкладывать деньги в рискованное дело, сулящее большую и быструю прибыль, и т. д.). Оказалось, что в ходе последующего совместного обсуждения 12 из 13 групп согласились на более рискованную альтернативу. Более того, после группового обсуждения индивидуальные мнения участников тоже сдвигались в направлении более рискованных вариантов решения (Stoner, 1968).

Позднее в ряде исследований было показано, что в ходе групповой дискуссии происходит усиление той позиции, которую в более мягкой, менее категоричной форме разделяли большинство участников. Чем сильнее групповая идентичность участников обсуждения, чем выше их сплоченность, тем больше вероятность поляризации и сдвига к риску (Abrams et al., 1990). Причем экстремисты, с самого начала занимающие крайнюю точку зрения по отношению к остальным участникам обсуждения, сдвигают ее еще к более крайней позиции. С точки зрения теории самокатегоризации эффект поляризации объясняется ориентацией участников дискуссии на прототипический образ своей группы: сдвиг происходит в направлении той точки зрения, которая представляется наиболее ярким маркером принадлежности к данной группе.

Другой немаловажный фактор сдвига к более радикальной позиции состоит в том, что изначально предрасположенные к определенному мнению участники выдвигают больше аргументов в его пользу, чем в пользу других альтернатив: аргументы уже «заготовлены», легко доступны, для их формулирования требуется меньше когнитивных ресурсов. Как справедливо замечает К. Санштейн, если на молитву собрались люди, большинство которых считают, что США ведут борьбу против ислама, что американские солдаты стремятся уничтожить и унизить мусульман, то они выскажут гораздо больше аргументов в подтверждение такой позиции, чем в ее опровержение (Sunstein, 2002). Кроме того, даже если у кого-либо из участников обсуждения нет еще своего отчетливого мнения по этому вопросу, он будет стремиться принять точку зрения большинства, чтобы сохранить свою принадлежность к группе.

Сдвиг к риску стимулируется и конкуренцией между самими террористическими организациями. Террористические группы часто соперничают друг с другом за деньги спонсоров, за влияние на политическую арену своего региона. Это вынуждает их идти на все более и более жестокие и рискованные операции, опережая друг друга и стремясь привлечь к себе внимание СМИ. В России примерами такого соперничества может служить конкуренция между боевыми командирами чеченских террористических бандформирований. За рубежом такое соперничество неоднократно разгоралось между Ирландской национальной освободительной армией, Ирландской республиканской армией (ИРА), а также выделившейся из нее группировкой «Настоящая ИРА»; между Народным фронтом за освобождение Палестины и Организацией освобождения Палестины, между «Светлым путем» и революционным движением «Тупак Амару» в Перу, наконец, показательный пример – непрекращающаяся конкуренция между «Хезболла» и «Хамас».

Важной характеристикой террористической группы является высокая конформность ее участников (Post, 1986). Чем релевантнее для группы объединяющий ее признак, тем более конформной она становится (Кричевский, Дубовская, 2001). В террористических группах чаще всего таким основанием является религия или идеология, значительно реже встречается однородность по этническому составу, возрасту и полу. Это означает, что предлагаемая лидерами террористических групп интерпретация священных текстов и мнений духовных авторитетов будет разделяться даже в том случае, если она внутренне противоречива и непоследовательна для новобранца или стороннего наблюдателя. Увязывая свои решения с религиозными ценностями, разделяемыми членами группы, лидер усиливает их конформное поведение и готовность подчиняться.

Необходимость конспирации делает непроницаемыми границы группы изнутри: тот, кто покидает группу, угрожает безопасности остальных ее членов (Inside Terrorist Organizations, 2001). Санкции за нарушение групповых норм, инакомыслие или неподчинение могут быть чрезвычайно жестокими. Осознание внешней угрозы заставляет членов группы искать внутренних врагов. Страх террористов быть преданными часто сознательно усиливается лидерами террористических групп с целью избавления от инакомыслящих и укрепления собственного влияния.

Так, например, в феврале 1969 г. японская полиция обнаружила в заснеженных горах поблизости от Токио 14 тел, принадлежавших членам «Красной армии». В период с декабря 1971 по февраль 1972 г. «Красная армия» жестоко расправилась, по меньшей мере, с 13 своими членами, на тот момент их число составляло треть всего личного состава. Все они были обвинены в «пораженчестве» и подвергнуты мучительной смерти, некоторые были сожжены живьем. Другая террористическая организация – «Абу Нидал», известная также как «Черный сентябрь» или «Арабский революционный совет», – на протяжении своей деятельности уничтожила значительную часть своих членов (Farrell, 1990; Seale, 1992, 2002). В Ирландской республиканской армии постоянно действует служба внутренней безопасности, защищающая организацию от агентов спецслужб (Horgan, 2005).

Обособленность террористической группы от окружающего мира обусловливает все большее и большее вовлечение в террористическую деятельность, способствует формированию чувства безысходности. Например, М. Бауман, бывший член немецкой террористической группировки «Движение 2 июня», так описывает свои переживания: «Группа становится все более замкнутой. Чем больше внешнее давление, тем больше вы держитесь друг друга, тем больше ошибок совершаете, тем больше давление внутри… Эта сумасшедшая концентрация внимания на протяжении всего дня, все это приходит к своему ужасному финалу, когда в группе уже нет чувствительности: только жесткая концентрация, подталкивание друг друга к действиям, и все это заходит все дальше и дальше, становится все хуже и хуже» (Baumann, 1979).

В ситуации межгруппового конфликта, одной из крайних форм которого является терроризм, группы с более жесткой регламентацией поведения действуют более агрессивно, чем группы, в которых отступления от правил считаются допустимыми. Регламентированность повседневной деятельности группы тем выше, чем больше формальных и неформальных правил определяют жизнь группы и чем серьезнее санкции за их незначительное нарушение. Таким образом, демонстративная жестокость лидеров по отношению к членам террористической группы, нарушившим ее внутренние правила, является одним из условий поддержания конформности и готовности группы к крайним, бесчеловечным формам борьбы с внешним врагом.

Вслед за Г. Триандисом (Триандис, 2007) можно предположить, что вероятность выбора группой крайних, силовых форм борьбы и эскалации межгруппового конфликта тем выше:

– чем более группа ориентирована на коллективизм, чем более она инструментальна;

– чем более высоким показателем дистанции власти она характеризуется;

– чем более в ней поощряется ориентация на достижения и социальная активность;

– чем более диффузно ее социальное восприятие;

– чем более жесткими являются ее внутригрупповые нормы.

Террористические группы соответствуют всем этим признакам. Закрытость террористических групп, феномены конформного поведения и групповой поляризации ослабляют социальное влияние, оказываемое на членов террористических групп со стороны их близких родственников и «значимых других» (например, друзей, старейшин и религиозных авторитетов). Группа живет своей жизнью и по своим правилам, даже если находится в непосредственной близости от гражданского населения, членов своих семей (так, например, базы «Хамас» часто используют для своего прикрытия густонаселенные кварталы мирных жителей, так как их национально-сепаратистская идеология близка и понятна большинству представителей местного этнического сообщества).

Значимой проблемой социальной психологии терроризма является сетевая структура террористических сообществ, члены которых часто знают лишь одного связного или имеют контакты друг с другом через Интернет (Gunaratna, 2002; Sageman, 2004, 2006; Krebs, 2002; Raab, Milward, 2003). Первая группа исламских фундаменталистов, объявившая джихад против США, действовала под прикрытием Центра беженцев аль-Кифа в Бруклине и носила сетевой характер (Ragavan et al., 2003). Результаты исследований других социальных сетей (сети обмена опытом и знаниями, интернет-сообщества) позволяют предположить, что даже при отсутствии личного контакта между участниками группы они сохраняют групповую идентичность (Bouas, Arrow, 1996). При изменении состава участников такой группы или при выпадении одного из ее членов сеть не теряет своей эффективности, если в ней сохраняются ключевые роли: «коннектора», «сетевого брокера» и «пограничника» (Cross, Prusak, 2002).

Интернет-технологии позволяют создавать виртуальные террористические сообщества и «базы знаний» (см. приложение 3). Например, палестинская террористическая группировка «Бригады Изеддина аль-Кассема» (военное крыло организации «Хамас») на своем сайте поместила раздел под названием «Военная академия», где можно было обнаружить рекомендации по изготовлению бомб замедленного действия, «поясов смертников», а также технологии изготовления ракет малого радиуса действия. При этом раздел предназначался «для внутреннего пользования», вход в него охранялся системой паролей.

Иллюстрацией возможностей онлайновой самоорганизации является флэш-моб – мгновенное публичное шоу, участники которого могут не знать друг друга, однако действуют на основе заранее предложенного кем-то в Интернете сценария. В контексте молодежных контркультур подобные действия носят экспрессивный характер. Однако не вызывает сомнения, что сам принцип подготовки к совместным действиям через гостевую книгу, форум или блог может быть использован и в инструментальных, прагматических целях: как дезинформация, прикрытие реального теракта и т. д. (Соснин, 2015).

Наличие внешней угрозы, а также малочисленность террористических групп, их статус меньшинства по отношению к культурным сообществам, от имени которых они действуют, усиливает когнитивную определенность и эмоциональную значимость их групповой идентичности. Теракты превращаются в инструмент «влияния меньшинства»: чтобы повлиять на мнение большинства, представители меньшинства должны единодушно, громко и многократно настаивать на своей позиции. Статус «меньшинства, говорящего от имени большинства» подталкивает террористические группы к постоянным «несимметричным ответам» на воображаемую или реальную угрозу, которые рассчитаны на широкий общественный резонанс.

Лидеров террористических организаций можно назвать идеологическими и этнорелигиозными «предпринимателями», искусственно усиливающими эффекты группового мышления и поляризации в группах. Они не терпят возражений внутри своего отряда или лагеря, постоянно поддерживают сильную позитивную групповую идентичность «борцов за правое дело», «мучеников», «героев». Те, кто находится за пределами групповых границ, рассматриваются ими как источник угрозы. Демонический образ внешнего врага постоянно поддерживается, а переживания фрустрации и гнева искусственно усиливаются, так как именно в этом кроется залог влияния террористического лидера на его последователей.

Известно, что действия террористических групп часто идут вразрез с их собственными интересами: «Террористические формирования постоянно ищут оправдание своего существования. Террористическая группа должна совершать террористические действия. Поэтому акты насилия часто совершаются не по тщательному расчету, а для поддержания положительной самооценки террористической группы и подтверждения легитимности ее существования. Таким образом, террористы часто совершают действия, объективно неэффективные и даже прямо противоречащие их заявленным целям» (Terrorism Research Center, 2001, р. 21).

Постоянное осуществление террористических актов необходимо не только для поступления денег на финансирование террористических групп и на счета их лидеров. По-видимому, акты насилия, осуществляемые террористическими лидерами внутри и вне террористических лагерей, поддерживают групповую идентичность и позволяют лидеру самому быть ее «прототипом» для членов группы. Авторитарность и беспощадность к врагам могут специально подчеркиваться лидером, даже в ситуациях, когда в проявлении этих качеств нет никакой необходимости.

Следует учитывать влияние этнорелигиозных ролевых моделей и ценностей, характерных для культур, представителями которых являются члены той или иной террористической группы. Особенно важное значение культурный фактор может иметь на территории традиционно исламских государств. С точки зрения имплицитной теории лидерства, эффективность лидера в значительной степени зависит от того, в какой мере используемые им стили руководства и восприятие его личности подчиненными совпадают с культурным прототипом лидера, т. е. с имплицитной теорией лидерства, разделяемой представителями данной социальной или этнической группы (Lord, Maher, 1991; House, Wright, Aditya, 1997). Например, в маскулинной культуре (Ближний Восток, Юго-Восточная Азия, Латинская Америка) чувствительность руководителя в отношении переживаний и мнений подчиненных может быть воспринята как признак слабости, тогда как в фемининной культуре (Северная Европа) такая чувствительность может считаться отличительной чертой эффективного лидера.

В культурах с высокой дистанцией власти, к которым относятся, в частности, Ливан, Афганистан, Пакистан, Ирак, Турция, Индия, Кения, Сомали, авторитарный стиль руководства будет восприниматься как более эффективный, в культурах же с низкой дистанцией власти (Северная Ирландия) сфера эффективности этого стиля будет у́же (Триандис, 2007).

В истории терроризма представлено два типа организаций, различающихся по степени централизации и внутренней регламентированности. Прообразом одного из них является российская террористическая организация «Народная воля», другой восходит к организациям анархистов «Безначалие» и «Черное знамя» (McCormick, 2003).

Первый тип можно назвать «рациональным»: деятельность группы тщательно планируется, теракты направлены на заранее определенные цели, есть заказчик, ключевые показатели эффективности и т. д. К таким организациям относятся Ирландская республиканская армия, «Аль-Каида», «Хамас», «Тамильские тигры» и др. Будучи инструментом политической борьбы, такая террористическая организация четко, по-армейски организована боевой и пропагандистской силой. Лидер в таких организациях опирается, прежде всего, на вознаграждающее, принуждающее и легитимное влияние.

Второй тип террористической группы можно назвать «экспрессивным»: преимущественно это организации анархического толка, идеология которых предполагает спонтанные действия, рассматриваемые как архетипическая форма протеста личности против социальной несправедливости и выражающие героические ценности (Carter, 1978). Примерами таких организаций могут быть «Организация 17 ноября», «Народные силы 25 апреля» (FP-25), «Бригады возмездия за геноцид армянского народа», группа Баадер-Майнхоф и др. Эффективность действия здесь приносится в жертву зрелищности, яркому проявлению партийного, гражданского, национально-патриотического или религиозного чувства. В таких группах, как правило, нет длительно соблюдаемых традиций, нет постоянного спонсора и четких критериев оценки эффективности терактов. Ту роль, которую в других организациях выполняет дисциплина, здесь играет общее эмоциональное состояние группы, совместные переживания. Следовательно, в таких группах лидер должен опираться, прежде всего, на свое референтное влияние. Здесь умение управлять эмоциональным состоянием группы, контролируя собственные эмоции. С точки зрения теории эмоционального лидерства управление коллективными эмоциями является главной задачей лидера. Успешность ее решения зависит от степени, в которой у лидера развиты способности понимания собственных эмоций, эмоциональной саморегуляции, способность мотивировать себя и других, эмпатия и навыки общения (Goleman, 1998). Вместе с тем принуждение как форма влияния лидера на своих сторонников в таких группах может использоваться более широко, чем в группах «рациональных»: здесь оно служит инструментом формирования определенной социально-психологической атмосферы в группе (например, японская «Красная армия» неоднократно прибегала к показательным казням своих членов за пораженческие настроения).

Имеющиеся данные о жизни в террористических лагерях позволяют предположить, что умение целенаправленно использовать эмоциональное заражение является одной из ключевых характеристик лидера во всех террористических организациях как экспрессивного, так и рационалистического типа (Inside Terrorist Organizations, 2001).

Первоначально эмоциональное заражение как влияние настроения и эмоций одних людей на эмоциональное состояние других рассматривалось в основном как характеристика массовидных явлений, патологическое проявление феномена толпы (Соснин, 2015), но позднее этот механизм стал исследоваться и в межличностных отношениях. В частности, Э. Хэтфилд, Дж. Качиппо и Р. Рэпсон назвали «примитивным эмоциональным заражением» автоматическое подражание и неосознаваемую синхронизацию с другим человеком по выражению лица, голосу, жестам, позе и движениям, которые сближают эмоциональное состояние обоих (Hatfield et al., 1994). Д. Макинтош, Д. Дракмен и Р. Зайонц определяют этот феномен как «социально обусловленный аффект» (McIntosh, Druckman, Zajonc, 1994), который основывается на трех процессах: собственно заражении, взаимном обусловливании поведения и мимикрии. Наконец, некоторые исследователи считают эмоциональное заражение результатом «втягивания», т. е. синхронизации поведения: в ходе межличностного общения микродвижения коммуникантов постепенно согласуются друг с другом по ритму и фазе цикла. Согласно этой модели, совместные переживания формируются как реакция коммуникантов на слаженность, скоординированность их взаимодействия, а не как результат переноса эмоций от одного человека к другому (Kelly, 2003). Наиболее подвержены механизму эмоционального заражения индивиды, высоко оценивающие взаимозависимость между собой и окружающими и с развитой способностью к идентификации чувств других людей по их мимике. По-видимому, хорошими «передатчиками» эмоциональных состояний в террористической группе являются те, кто обладает хорошо развитыми навыками невербального общения, кто способен чувствовать или выражать сильные эмоции и кто относительно нечувствителен к тем членам группы, которые испытывают чувства, несовместимые с их собственными (Hatfield et al., 1994).

Исследования ряда авторов показывают, что у индивидов, продолжительное время работающих вместе, формируется склонность испытывать одинаковые позитивные или негативные эмоциональные состояния, причем склонность испытывать позитивные эмоции увеличивает продолжительность существования и устойчивость состава группы. Состав группы постепенно становится однородным по эмоциональному тонусу (George, 1995, 1996). Это наблюдение имеет прямое отношение и к террористическим группам, которые на протяжении длительного времени (недели, месяцы и годы) частично или полностью отрезаны от окружающего мира. Чем стабильнее состав террористической группы, чем дольше группа находится в условиях изоляции, тем больше власть лидера зависит от умения управлять организационным настроением. Регулярные молитвы, проповеди и наставления эмиссаров, коллективные просмотры специально подобранных видеоматериалов – все это служит лидеру инструментом контроля над групповыми переживаниями.

Планирование, организация, осуществление теракта и зачистка следов требуют от террористических организаций высокой функциональной дифференциации.

Чем эффективнее организация, тем более дифференцированной является система ее ролей. С точки зрения властной структуры, в ней можно выделить: 1) лидера, высший командный совет, определяющий стратегию развития организации; 2) спонсора и его представителя; 3) роль руководителя, организатора; 4) роль духовного, идеологического лидера (ее может играть как руководитель, так и религиозный эмиссар, советник); 5) инструкторы, военные советники; 6) руководители отдельных ячеек, опытные члены организации, рекрутеры, члены внутренней службы безопасности; 7) новички, проходящие подготовку; 8) потенциальные члены организации, симпатизирующие; 9) «скрытые» или «спящие» члены организации, которые могут месяцами не выходить на связь со своей организацией, но в определенный момент готовы исполнить данное им поручение. Функционально-ролевая структура часто зависит от характера террористической группы, ее целей.

Для понимания внутригрупповой динамики террористической организации очень важным является тот факт, что групповые роли обладают разным уровнем престижа. Анализ имеющихся данных о деятельности террористических групп свидетельствует о том, что вовлечение новых членов в террористическую группу является многоступенчатым процессом, в ходе которого они осваивают все более сложные, ответственные, престижные роли (Horgan, 2005). Так, например, в Ирландской республиканской армии между готовностью вступить в организацию со стороны новичка и присвоением ему статуса полноценного бойца организации может пройти несколько месяцев. Руководство организации в одном из своих секретных обращений к руководителям своих ячеек подчеркивает, что этот продолжительный период введения новых членов необходим не только для проверки их на благонадежность, но и для воспитания самих новичков: они должны привыкнуть к соблюдению правил организации.

Новичок организации начинает свое вхождение в организацию с относительно простых заданий: доставить фугас в определенное место, предоставить жилище одному из членов организации, расклеить листовки, привлечь в организацию кого-то из своих знакомых или родственников.

При этом младшие члены организации находятся в тесном контакте с более опытными, получают от своих «наставников» эмоциональную поддержку (Clark, 1983). Так, например, в итальянских «Красных бригадах» было принято брать на «дело» одного или двух новичков для того, чтобы проверить их на устойчивость и надежность. Постепенно задачи усложняются: от участия в теракте с оружием в руках до руководства отдельной операцией (Horgan, 2005). Особое место в лестнице престижа занимают смертники. Руководители террористических групп специально поддерживают в среде своих последователей убеждение, согласно которому, стать мучеником – особое призвание, великая честь, которую не каждый может заслужить.

Существует два основных типа террористических групп и, соответственно, два типа социализации их членов. В анархоидеологических группах вторичная социализация новичков является своего рода продолжением их изоляции от общества, она связана с увеличивающимся разрывом между ними и друзьями, членами семьи, коллегами. В таких группах ролевая структура и «лестница престижа» носят аморфный характер. Возможно, это объясняется тем, что отчетливая структура и традиции просто не успевают сложиться. По некоторым оценкам, 90 % террористических организаций живут не дольше одного года, а из тех, которые продержались дольше этого срока, лишь половина преодолевает порог в 10 лет (Хоффман, 2003, с. 208). Напротив, в национально-сепаратистских группах, которые поддерживаются местным населением, социализация новых членов не предполагает разрыва с семьей. Более того, часто, становясь членом организации, новобранец идет по стопам своих родственников, а сам факт его участия в организации в семье получает поддержку отца, дядей, двоюродных братьев и т. д. Такие организации могут существовать десятки лет, на протяжении поколений «врастая» своими корнями в религиозно-этническое сообщество, от имени которого действуют.

Члены анархоидеологических групп находятся в конфликте с родителями, лояльными к существующему режиму. Напротив, национально-сепаратистские группы лояльны к родителям и вместе с родителями выступают в оппозиции к существующему режиму. Поэтому, по мнению Джерольда Поста, в анархоидеологических группах непроницаемость границ делает вступление в них необратимым: новички вынуждены полностью оборвать свои связи с родными и близкими. Напротив, в национально-сепаратистских группах возможно движение в обе стороны (Post, 1986, 1990).

Важнейший фактор, ускоряющий принятие групповых ценностей и норм новичком, – это новая идентичность. Она позволяет ощущать себя защищенным, а свою жизнь считать осмысленной, необходимой. Как говорит об этом один из чеченских террористов: «Люди не защищены ни кровно-родственной системой, ни государством. Все одинокие. И вот приходит ваххабит и объясняет самые простые вещи: здесь единобожие, здесь подчиняться надо, здесь враг, здесь убить надо… и все» (Хлебников, 2003).

Обычно в террористическую организацию приходят добровольно, постепенно доходя до «точки невозврата», когда совершенные действия делают невозможным выход из организации без угрозы для жизни со стороны своей же группы или спецслужб. Кроме того, новобранцы могут рекрутироваться насильственно, хотя это нетипично в подавляющем большинстве. Известно, что одной из форм вербовки женщин-смертниц является физическое насилие над девушкой, когда ее на протяжении длительного времени удерживают в заточении, стараясь сломить ее волю и подвергая «социальной смерти». Будучи уверенной, что ее никогда уже не возьмут замуж, а родственники отвернутся от нее, девушка может принять выход, предлагаемый рекрутером, – стать шахидкой, очистить себя через священное самопожертвование (Юзик, 2003; Bowers et al., 2004).

Необходимость все большей конспирации и усиливающаяся изоляция группы приводят к тому, что внешние личные связи членов ослабевают и обрываются (Klandermans, 1984). Вместе с тем боевые операции и совершение терактов с использованием смертников сокращают численность группы и ослабляют ее потенциал. Неся потери и находясь в кризисе, террористические группы могут идти на крайние меры, совершая грабежи, набеги на ранее сочувствовавшие им населенные пункты, насильственно уводя с собой молодежь. Это подрывает доверие и симпатии к группе со стороны местных жителей, что еще больше сокращает внешние связи и возможности для рекрутирования новых членов. Таким образом, порочный круг замыкается и провоцирует группу на еще более радикальные и губительные для нее действия.

Изолированность террористической группы, ограниченность ее контактов с внешним миром неизбежно приводят к искаженному образу мира, усиливают защитную функцию механизмов социального познания. Многообразие окружающей социальной действительности сменяется черно-белым видением, все происходящее предстает как борьба между «Мы» и «Они», между священным и профанным, между абсолютным добром и абсолютным злом. Чувство реальности исчезает, конструируется вымышленный мир, одинаково далекий и от доминирующей культуры врага, и от субкультуры, из которой вышли сами террористы (McCormick, 2003).

Закрытость группы запускает и механизмы рационализации, оправдания насилия: действия, которые поначалу казались неприемлемыми, постепенно становятся вполне допустимыми и даже необходимыми. Примером такой метаморфозы может служить деятельность движения «Прямое действие» (Action Directe) во Франции. В него вошли левые группировки, боровшиеся с режимом Франко. В 1979 г. они начали с символических покушений, не планируя каких-либо кровавых расправ. Через год их арестовывают, но затем отпускают. Выйдя на свободу и находясь вплоть до нового ареста в 1986 г. в полной изоляции, без поддержки со стороны других левых, они начинают убивать, многие из них становятся убежденными антисемитами.

Изоляция малочисленной группы делает возможной вольную интерпретацию и нарушение политических и религиозных принципов большинства населения, от имени которого ведется террористическая деятельность. В террористической группе можно обнаружить те же процессы, которые хорошо изучены на примере религиозных сект, возглавляемых харизматическими лидерами. Чем больше новички до вступления в группу были социально изолированы, оторваны от семьи и друзей, лишены социальной поддержки, тем больше они идентифицируют себя с сектой, тем с большим рвением они следуют всем приказам лидера. Оказалось также, что чем больше было чувство психологического облегчения и поддержки со стороны секты, тем больше ее члены были готовы нарушать нравственные нормы и культурные традиции, сформированные во время первичной социализации в семье, в детском саду, в детдоме, в школе и т. д. (Galanter, 1983; Post, 1990; Олейник, Соснин, 2006).

Террористы, как они считают, защищают интересы сообщества, находясь за его пределами, поэтому нормы сообщества, от имени которого они выступают, более не являются для них ориентиром и могут вольно интерпретироваться или прямо нарушаться. Наиболее характерным примером является объединение политического терроризма и криминала: похищение людей, торговля наркотиками, грабежи. Другим примером является исламистский терроризм, по-своему истолковывающий основные положения Корана и Сунны.

Наличие «врага», социальной группы, которой можно приписать ответственность за происходящее, приводит к утверждению собственной идентичности за счет отрицания ценностей и норм чужой группы (Nail et al., 2000). Именно чужая группа, а не своя культурная общность становится значимой для террористов. Вслед за Л. Козером и Т. Ньюкомом в этом случае можно говорить о негативной референтной группе (Козер, 2000, с. 114). Это убеждение усиливается культурной относительностью моральных норм, которые часто оказываются несовместимыми. Например, то, что в одной культуре интерпретируется как ущемление прав, в другой определяется как благочестие (Harre, 2004), в зависимости от культуры различаются даже взгляды на убийство (Цыцарев, 2004). Неготовность признать этот факт этноцентристски ориентированными правительствами приводит к действиям, подчеркивающим межгрупповые различия и усиливающим ценностный конфликт или «психологическую несовместимость» мировоззрений (Юрьев, 2004).

Готовность нарушать нормы своей культурной группы подкрепляется недоверием к политическим и общественным институтам, убеждением террористов в отсутствии или дискредитированности легальных путей изменения политической, экономической и культурной ситуации (Fawaz, 2007). Наконец, важное следствие изоляции групп террористов от представляемого ими культурного сообщества – нелегитимность и обесценивание «века сего», т. е. общества и живущих в этом обществе людей.

Террористы характеризуются «гностическим» мировоззрением: они убеждены, что существующий порядок обречен, что ему на смену придет совершенно другое общество, ради которого необходимы радикальные изменения. Этот социально-психологический феномен аналогичен «вере в справедливость мира» (Lerner, 1980), но прямо ей противоположен: этот мир оценивается как несправедливый и нелегитимный (Crocker, Major, 1989; Taylor, Louis, 2004). Одним из следствий этого «гностического» отчуждения от мира является примечательный факт: оказавшись в заключении, террористы не идут на контакт с заключенными и, в отличие от других осужденных, не проявляют никакого интереса к дополнительному образованию, не пытаются осваивать знания, которые могли бы пригодиться на воле (Сочивко и др., 2006). Можно предположить, что для них не существует принципиальной разницы между тюремным заключением и вольной жизнью: весь сегодняшний мир несправедлив, весь мир – тюрьма.

На внутриличностном уровне происходит искажение временной перспективы: настоящее эмоционально менее значимо, чем прошлое (золотой век в истории сообщества) и будущее (общественный идеал). Следствием этих искажений в образе мира становится обесценивание и своей собственной, и чужой жизни: цель оправдывает средства, необходимо разрушить мир во имя его спасения.

В террористической группе возникает «иллюзия войны» (Ferracuti, 1990), постепенно укрепляющееся убеждение в том, что они такие же солдаты, как и противостоящие им армейские и специальные антитеррористические подразделения. Рассматривая свое противоборство как полномасштабную войну, они живут «по законам войны», оправдывая ими свою жестокость. «Америка наступает, хочет завладеть миром», – это убеждение для радикальных исламских фундаменталистов является аксиомой (Хлебников, 2003). Обещания мирной жизни кажутся им опасной иллюзией, реализация которой угрожает их социальной идентичности. Не только самих себя, но и весь окружающий их мир они рассматривают как поле битвы, драматическое противостояние добра и зла, в котором им отведена роль героев-мучеников, поэтому террористические акты часто осуществляются не для достижения заранее определенной цели, а для поддержания своей идентичности, для обострения чувства трагической реальности, столкновения с опасностью, подтверждения своих представлений о мире как о войне.

С иллюзией войны тесно связана «иллюзия оборонительных действий» (Rapoport, 1977, 2001), представление террористов о том, что их действия являются лишь ответом на физическое, структурное или символическое насилие врага по отношению к притесняемому сообществу (политической партии, этнической или религиозной группе и т. д.). Контртеррористические операции правительств только усиливают эту иллюзию, создавая историю борьбы террористической группы с агрессором, давая основания для оправдания первоначальных терактов и героизации будущих мучеников.

Коллективная память, групповая история, террористический «нарратив» (т. е. описание своего поведения) играют важную роль в формировании и деятельности террористической группы. В качестве сценариев своих действий террористические группы часто используют известные исторические примеры, опираясь на опыт тех, кого считают своими предшественниками. Такие примеры не только доказывают, что теракт возможен, но и служат образцами тактических приемов и правил ведения борьбы. Отсутствие опыта у формирующейся террористической группы компенсируется за счет исторического опыта сообществ, с которыми террористов связывает сходство судеб, политическая, религиозная или этническая идентичность (McCormick, 2003). Ряд исследователей отмечают, что, планируя операции, террористические формирования часто опираются не на точный расчет, а на героическую традицию, которая может не соответствовать сложившейся ситуации (Heyman, Mickolus, 1981; Хоффман, 2003). Имитация опыта других движений и террористических организаций не только облегчает распространение терроризма в международных масштабах, но и формирует особый, парадоксальный вид исторического сознания в террористической группе.

Оно объединяет в себе, казалось бы, противоречащие друг другу ориентации: временная перспектива сужается до настоящего и ближайшего будущего, однако при этом происходит мифологизация сознания, включение террористами своей группы в многовековую историю борьбы добра и зла, в сакральное время: время пророков, тысячелетней борьбы за идею, вечный рай праведников и т. п. (Хоффман, 2003).

С одной стороны, переживание изолированности и постоянной угрозы своему существованию приводит к сужению временного горизонта. Как на уровне личности, так и на уровне группы становится все сложнее адекватно оценить долгосрочные последствия своих действий. Чем изолированнее группа, тем сильнее «иллюзия безотлагательности» действия. Это подтверждается историей террористических движений, которые откалывались от менее радикальных политических групп и постепенно прекращали с ними все контакты (радикальное крыло «Земли и воли», боевые ячейки максималистского крыла «Союза социалистов-революционеров», радикальное крыло Ирландской республиканской партии, «Организация басков за родину и свободу» и др.).

В межгрупповом конфликте последствия ближайшего будущего преувеличиваются, а отдаленного будущего – недооцениваются (Loewenstein, Elster, 1992); будущее представляется необоснованно оптимистическим как отдельной личностью (Weinstein, 1980, 1984, 1989), так и всей группой (Brinthaupt et al., 1991). Возникает «туннельное мышление», когда собственные действия и происходящие события рассматриваются в краткосрочной перспективе, на основании принципа «сейчас или никогда». Одним из последствий такого изменения временной ориентации является чувство неотложности действий, преувеличение дефицита времени. Вместе с тем известно, что чем сложнее конфликтная ситуация, тем больше вероятность того, что дефицит времени усилит склонность сторон к использованию стратегии доминирования и конфронтации (Stuhlmacher et al., 1998; Carnevale et al., 1993). Кроме того, при дефиците времени группа все больше внимания уделяет информации, подтверждающей или не подтверждающей изначально принятую позицию, тогда как нейтральная информация все меньше принимается к рассмотрению, что подталкивает группы к дальнейшей поляризации позиций (Kelly, Karau, 1999).

С другой стороны, при столкновении с «чужими» даже совсем недавно сформировавшаяся группа создает свою положительную историю о прошлом и будущем (Neal, Bazerman, 1991, р. 105). В межгрупповых конфликтах усиливается переживание «общности судьбы», т. е. увязывание личностью своего жизненного пути с историей ингруппы, не только с ее прошлым, но и с ее будущим. Включение индивидуальной временной перспективы в групповой нарратив – одна из составляющих процесса групповой идентификации. Характерным примером может служить склонность участников межнациональных конфликтов объяснять свои поступки событиями тысячелетней давности или отдаленными последствиями складывающейся этнической ситуации, обращение в рассказе о своей биографии к историческим событиям. Террористическая группа ищет возможность включить собственные действия в «большую историю», объединяющую ее с другими группами и эпохами. В этом объединении своего «здесь и сейчас» с героическим пантеоном освободительной войны она черпает основания для оправдания своих действий, сакрализации своего будущего. Наконец, какими бы ни были личные истории ее участников, какой бы трагической и несправедливой ни казалась им их личная судьба до вступления в террористическую группу, они обретают чувство осмысленности, неслучайности своего прошлого.

Эта парадоксальность групповых представлений террористов, по-видимому, является одой из причин того, почему стремление быть зримой угрозой, ориентация на освещение своей деятельности через СМИ не приводит к снижению изоляции. Современные террористические организации оснащены передовой спутниковой техникой связи и могут вступать в коммуникацию с любой точкой земного шара. Однако такая связь, за исключением случаев, когда она используется для координации усилий с другими группами и для подготовки терактов, является односторонней. Так, например, согласно информации, которую «Аль-Каида» передает о своей деятельности через телевизионный канал Аль-Джазира, террористическое движение предстает не столько персонажем мировой истории, сколько ее творцом. Наоборот, отдельным людям, сообществам и государствам отведена роль участников в повествовании об истории мира. Картина мира, с точки зрения террористов, и картина современности, предлагаемая международными СМИ, представляют два разных времени, две разные истории, сближение которых является одной из целей терроризма.

На протяжении последних 25–30 лет в психологии терроризма основными, наиболее освоенными уровнями социально-психологического анализа были и остаются внутриличностный, межгрупповой и социетальный, тогда как внутригрупповой уровень остается практически не задействованным. При этом в немногочисленных публикациях, посвященных собственно внутригрупповым процессам террористических организаций, основное внимание уделялось социокогнитивным аспектам: механизмам рационализации совершаемого насилия, принятию решений и эффектам группового мышления, способам индоктринации в ходе подготовки террористов. Однако это лишь один из аспектов деятельности террористических групп. Мы до сих пор очень мало знаем о том, как формируются межличностные отношения в группе, как развиваются и регулируются внутригрупповые конфликты, каковы социально-психологические стадии развития таких групп.

Среди наиболее важных и перспективных задач исследования терроризма на внутригрупповом уровне можно отметить систематизацию имеющихся свидетельств о структуре и динамике террористических групп. Мало известно о том, как распадаются террористические группы и как их участники возвращаются к нормальной жизни в обществе. Здесь можно поставить целый ряд исследовательских вопросов, имеющих большое практическое значение. Что говорится новичкам, вступающим в террористическую организацию, о возможности покинуть ее? Какова психологическая природа изменений, происходящих с бывшими террористами, которые вынужденно (в тюрьме) или добровольно оторваны от своей организации? Какие факторы влияют на снижение интенсивности террористической деятельности через временное перемирие, отказ от участия в конкретном террористическом акте или через вовлечение в другую, например, политическую или чисто криминальную деятельность? При каких обстоятельствах, в каких случаях бывшие террористы чувствуют угрызения совести? Особенно важной является информация о причинах снижения доверия к руководителям, кризиса террористического мировоззрения. Чрезвычайно ценными в этом отношении являются свидетельства о том, что происходит в группе в ситуации неудачной операции: как восстанавливается уверенность группы в собственных силах, как преодолевается кризис доверия к лидерам и эмиссарам.

Недостаточно изученным является феномен лидерства в таких группах. По сравнению с теорией лидерства в современной социально-психологической науке исследования лидерства в психологии терроризма находятся на стадии теории черт. Мы знаем, какими личностными особенностями обладают лидеры террористических организаций, но мы очень мало знаем об их взаимодействии с последователями, об используемых стилях руководства, способах завоевания авторитета. Между тем понимание социально-психологических оснований влияния лидера на последователей облегчает предсказание действий группы и поиск возможностей для ее разложения изнутри.

Глава 4. Межгрупповые отношения как фактор террористической активности

Социокультурный подход к анализу проблемы терроризма, анализу социально-культурных условий и оснований мотивации деятельности потенциальных террористических групп признается исследователями одним из наиболее перспективных (см., например: Moghaddam, 2003; Ditzler, 2004).

При реализации социокультурного подхода к проблеме мотивации терроризма меньше внимания уделяется проблеме индивидуальной мотивации (Pearlsein, 1991), хотя признается ограниченная полезность индивидуально-психологического подхода. Обычно в анализе криминального поведения делается акцент на идентификации психологического профиля террориста, на диспозиционных характеристиках индивидуального уровня.

В отличие от большинства преступников террористы абсолютно убеждены, что правда и справедливость на их стороне; и эта убежденность соответствует их мировоззрению (White, 1984).

Установлены следующие основные положения социокульурного подхода при анализе проблемы терроризма:

1) наиболее эффективным подходом к пониманию терроризма является культурно-идентификационный и групповой анализ этого феномена, а не индивидуально-диспозиционный (Moghaddam, 2002);

2) социально-культурный анализ дает возможность исследовать и идентифицировать культурный профиль условий, повышающих вероятность формирования и развития потенциальных террористических групп;

3) фундаментальной характеристикой культурного профиля потенциальной террористической группы являются групповые стили восприятия социальных изменений и стабильности общества;

4) основные «предусловия» возникновения террористической группы одинаковы независимо от того, являются ли эти группы антигосударственными или спонсируемыми государством (Moghaddam, 2004, p. 104).

Социокультурный подход акцентирует характеристики универсальных культурных условий, дающих рост формированию террористических групп, признаются особенности поведения различных террористических групп во всем мире (исламских и еврейских; католических и протестантских и т. п.). Хотя эти различия достаточно важны, все террористические группы возникают в конкретных культурных условиях, имеющих универсальные черты (см., например: Blazak, 2001; Kaplan, Marshall, 1996; Rapoport, 2001; Crawshaw, 1988; Atran, 2003; Barber, 2001; Hoffman, 1998; Kennedy, 1998; Laquer, 1999; и др.). Существует совокупность культурных условий, которые с наибольшей вероятностью влияют на увеличение численности террористических групп независимо от индивидуальных характеристик их участников. Хотя все культурные условия играют важную роль, два из них – изоляция потенциальной террористической группы от общества и специфический стиль восприятия социальных изменений — играют особую роль.

Выделяются следующие общие положения, связанные с конкретными социально-культурными условиями и особенностями социально-культурной идентификации, влияющие на вероятность возникновения террористических групп в обществе:

– восприятие изолированности социально-культурной группы зачастую происходит из притеснения и исключения ее из жизни социума (или шире – из восприятия той или иной нации, государства, его национально-культурной мировоззренческой или религиозной ориентации как не соответствующей общим тенденциям мирового развития);

– противопоставление «доброй божественной воли» и «дьявольской воли»;

– восприятие существующего общества как незаконного и несправедливого;

– восприятие необходимости и потребности радикального изменения общества;

– убежденность в том, что идеальное общество – это цель, которая оправдывает средства ее достижения;

– убежденность в том, что акты терроризма – это эффективное средство дестабилизации существующего несправедливого строя.

В этой связи многие исследователи терроризма – представители незападной социально-культурной ориентации – считают, что для более объективного анализа терроризма западным исследователям полезно не исходить из своих этноцентрических ориентаций, а объективно признавать важную роль культурных условий. Для более объективного подхода им стоит осмыслить историю самой западной цивилизации, где самопожертвование, мученичество, героизм и т. п. ради сохранения своей независимости, социально-культурной идентичности были широко распространены и одобряемы (Moghaddam, 2004, p. 117).

Вообще «правильное» понимание мотивации самопожертвования ради групповых интересов невозможно без рассмотрения более широкого социально-культурного контекста, в рамках которого формируются представления «о хорошем солдате», «хорошем христианине», «хорошем мусульманине» и вообще – «о хорошем патриоте своего Отечества», нации, о нравственных ценностях своей религии.

В этой связи с позиций социокультурного подхода к проблеме терроризма главное внимание необходимо направлять на анализ, устранение социальных и культурных условий и соответствующих социально-психологических процессов, дающих рост групповому насилию (Staub, 2004, p. 151).

Прежде всего, массовое насилие – это следствие трудных условий жизни в обществе, экономических проблем, политических конфликтов, быстрых социальных изменений, социально-культурной, религиозной и политической дискриминации или комбинации этих факторов. Все они оказывают воздействие на психику человека. В общей массе населения они фрустрируют базовые потребности людей в безопасности, положительной идентичности, чувстве эффективности собственной жизни и контроля над ним, ощущении надежных перспектив своего существования.

С другой стороны, конфликт между социально-культурными группами в обществах, особенно в отношении «витальных» потребностей, приобретает особую значимость. Кроме материальных составляющих (экономических, трудностей разделения территории и т. п.), они связаны с психологическими составляющими феномена терроризма. Поскольку базовые потребности воспринимаются фрустрированными и связанными с социально-культурной идентификацией, это делает конфликт трудноразрешимым.

Базовые различия между группами в обществах – во властных позициях, привилегиях, перспективах развития, социально-культурной и религиозной сфере – могут существовать длительное время без применения насилия. Однако когда группа начинает испытывать депривацию своих витальных потребностей и приходит к осознанию того, что ее положение в обществе несправедливо, конфликт может актуализироваться.

Базовый мотив стремления к справедливости, естественно, трактуемый разными социально-культурными группами в соответствии с их положением в обществе, в мире в целом и со спецификой социально-культурной идентичности, становится составной частью стремления к сопротивлению и, в конечном счете, к использованию терроризма как крайнего средства выживания группы в борьбе за справедливость.

Одной из важных закономерностей современного мира являются быстрые и масштабные культурные изменения. Традиционные коллективистские общества, которые отвергают свободу самовыражения в западно-либеральном смысле или изменение религиозно-идейных основ своего существования, сталкиваются с особыми трудностями. Перед этими странами встают принципиальные проблемы духовно-нравственного и религиозного плана, связанные с невозможностью принятия ценностей западной цивилизации.

В условиях экспансии западной парадигмы существования жесткое разграничение на «мы» и «они» по социально-культурным основаниям и религиозным ценностям является базовой психологической установкой, создающей условия для возникновения современного терроризма.

Кроме этого, как утверждают многие исследователи проблем терроризма (Staub, 2004, p. 155), международная политика США и негативные реакции на ее осуществление во многих регионах мира объективно вызывают рост причин и мотиваций для террористической деятельности в современном мире. В этом смысле Соединенные Штаты, независимо от своих национальных интересов, в определенной степени являются «козлом отпущения», ответственным за эти изменения как их главный организатор в мире. Одно из явлений, которое может стимулировать рост насилия, – это «обесценивание» социально-культурной группы в обществе (Staub, 1989), поэтому бедные слои населения, ограниченные в своих правах и властных позициях, могут присоединяться к группам и движениям, декларирующим своей целью изменение социального порядка (Pilisuk, Wong, 2002).

Для успешной борьбы с терроризмом необходимо обращать максимальное внимание на причины формирования чувства безысходности, потери перспектив жизненного развития и надежд широких масс населения на удовлетворение базовых потребностей существования (Staub, 2004, p. 167).

Разработка мер противодействия терроризму, ослабления мотивации терроризма, программ восстановления баланса в обществе должна начаться с оценки целей терроризма и его мотивации (Мохаддам, 2011). Опыт показывает, что есть общие основания мотивации терроризма, социально-культурные и контекстуальные факторы, способствующие его актуализации. Можно сделать ряд обобщений, касающихся взаимосвязей между целями, тактиками и средствами выполнения террористических действий (Ditzler, 2004, p. 188):

– террористы обычно представляют специфические национальные группы;

– их тактики обычно являются асимметричной формой вооруженной борьбы, аналогичной традиционным формам партизанской борьбы;

– их мотивации в целом являются политическими или культурно обусловленными даже в тех случаях, когда террористические действия на индивидуальном уровне соответствуют общепринятым формам совершения преступных действий;

– террористические действия обычно направляются на мирное население.

Рассмотрим, как действует механизм психологической идентичности, обуславливающий формирование условий мотивации террористической деятельности.

Теория социальной или коллективной идентичности позволяет дать ответ на этот вопрос. Она не заменяет анализа других психологических и социально-психологических процессов для понимания феномена терроризма (см., например: Unger, 2002), но является важным социально-психологическим инструментом анализа, обеспечивающим осознание условий, способствующих мотивации терроризма. Рациональной основой террористических действий может выступать ряд макрофакторов.

Во-первых, некоторые социально-культурные группы не могут защитить свои жизненные интересы и ценности от экспансии более сильных групп и тем самым достичь своих политических целей обычными средствами, в том числе военными, в силу своей слабости.

Во-вторых, они не могут привлечь внимание противников и победить политическими средствами в силу маргинального положения в идеологическом плане. Террористическая деятельность и ее направленность на мирное население «противника» с целью ввергнуть его во всеохватывающую атмосферу страха, возмущения и социальной поляризации может оказаться единственным средством, доступным для таких групп, совершенно неспособных «состязаться» с более сильным противником в военном или политическом плане.

Конец ознакомительного фрагмента.