Зеленая дверь
В фантастическом рассказе Герберта Уэллса «Дверь в стене» герой рассказа Уоллес мальчиком видит зеленую дверь в белой стене – и его тянет в нее войти. И он входит:
«Уоллес со всеми подробностями рассказал, какие он пережил колебания. Он прошел мимо двери, потом засунул руки в карманы, по-мальчишески засвистел, с независимым видом зашагал вдоль стены и свернул за угол. Там он увидел несколько драных, грязных лавчонок, и особенно запомнились ему мастерские водопроводчика и обойщика; кругом валялись в беспорядке пыльные глиняные трубы, листы свинца, круглые краны, образчики обоев и жестянки с эмалевой краской.
Он стоял, делая вид, что рассматривает эти предметы, на самом же деле трепетно стремился к зеленой двери.
Внезапно его охватило необъяснимое волнение. Боясь, как бы на него снова не напали колебания, он решительно побежал, протянув руку, толкнул зеленую дверь, вошел в нее, и она захлопнулась за ним. Таким образом, в один миг он очутился в саду, и видение этого сада потом преследовало его всю жизнь.
Уоллесу было очень трудно передать свои впечатления от этого сада.
– В самом воздухе было что-то пьянящее, что давало ощущение легкости, довольства и счастья. Все кругом блистало чистыми, чудесными, нежно светящимися красками. Очутившись в саду, испытываешь острую радость, какая бывает у человека только в редкие минуты, когда он молод, весел и счастлив в этом мире. Там все было прекрасно…[45]
Уоллес задумался, потом продолжал свой рассказ.
– Видишь ли, – сказал он нерешительным тоном, как человек, сбитый с толку чем-то совершенно необычным. – Там были две большие пантеры… Да, пятнистые пантеры. И, представь себе, я их не испугался. На длинной широкой дорожке, окаймленной с обеих сторон мрамором и обсаженной цветами, эти два огромных бархатистых зверя играли мячом. Одна из пантер не без любопытства поглядела на меня и направилась ко мне: подошла, ласково, потерлась своим мягким круглым ухом о мою протянутую вперед ручонку и замурлыкала. Говорю тебе, то был зачарованный сад. Я это знаю… А его размеры? О, он далеко простирался во все стороны, и, казалось, ему нет конца. Помнится, вдалеке виднелись холмы. Бог знает, куда вдруг провалился Восточный Кенсингтон. И у меня было такое чувство, словно я вернулся на родину.
Знаешь, в тот самый миг, когда дверь захлопнулась за мной, я позабыл и дорогу, усыпанную опавшими листьями каштана, с ее экипажами и фургонами, забыл о дисциплине, властно призывавшей меня домой; забыл обо всех своих колебаниях и страхах, забыл всякую осторожность; забыл и о повседневной жизни. В одно мгновение я очутился в другом мире, превратившись в очень веселого, безмерно счастливого ребенка. Это был совсем иной мир, озаренный теплым, мягким, ласковым светом; тихая ясная радость была разлита в воздухе, а в небесной синеве плыли легкие, пронизанные солнцем облака. Длинная широкая дорожка, по обеим сторонам которой росли великолепные, никем не охраняемые цветы, бежала передо мной и манила идти все дальше, рядом со мной шли две большие пантеры. Я бесстрашно погрузил свои маленькие руки в их пушистую шерсть, гладил их круглые уши, щекотал чувствительное местечко за ушами и забавлялся с ними. Казалось, они приветствовали мое возвращение на родину. Все время мною владело радостное чувство, что я наконец вернулся домой[46]. И когда на дорожке появилась высокая прекрасная девушка, с улыбкой пошла ко мне навстречу и сказала: “Вот и ты!” – потом подняла меня, расцеловала, опустила на землю и повела за руку, – это не вызвало во мне ни малейшего удивления, но лишь чудесное сознание, что иначе и не могло быть, напоминая о чем-то счастливом, что странным образом выпало из памяти. Я помню широкие красные ступени, видневшиеся между стеблями дельфиниума; мы поднялись по ним на убегавшую вдаль аллею, по сторонам которой росли старые-престарые тенистые деревья. Вдоль этой аллеи, среди красноватых, изборожденных трещинами стволов, высились мраморные памятники и статуи, а вокруг бродили ручные, очень ласковые белые голуби.
Поглядывая вниз, моя спутница осторожно вела меня по этой прохладной аллее. Мне запомнились милые черты ее нежного, доброго лица с тонко очерченным подбородком. Тихим, задушевным голосом она задавала мне вопросы и рассказывала что-то, без сомнения, очень приятное, но что именно, я начисто забыл… Внезапно обезьянка-капуцин, удивительно чистенькая, с красновато-бурой шерсткой и добрыми карими глазами, спустилась к нам с дерева и побежала рядом со мною, поглядывая на меня и скаля зубы, потом прыгнула мне на плечо. Так мы оба, веселые и довольные, продолжали свой путь.
– Я встретил там товарищей своих детских игр. Для меня, одинокого ребенка, это было большой радостью. Они затевали чудесные игры на поросшей зеленой травой площадке, где стояли солнечные часы, обрамленные цветами. И во время игр мы горячо привязались друг к другу.
Но, как это ни странно, тут в моей памяти провал. Я не помню игр, в какие мы играли. Никогда не мог вспомнить. Впоследствии, еще в детские годы, я целыми часами, порой обливаясь слезами, ломал голову, стараясь припомнить, в чем же состояло это счастье. Мне хотелось снова у себя в детской возобновить эти игры. Но куда там!.. Все, что я мог воскресить в памяти – это ощущение счастья и облик двух дорогих товарищей, игравших со мной.
Потом появилась строгая темноволосая женщина с бледным серьезным лицом и мечтательными глазами, с книгой в руках, в длинном одеянии бледно-пурпурного цвета, падавшем мягкими складками. Она поманила меня и увела с собой на галерею над залом. Товарищи по играм нехотя отпустили меня, тут же прекратили игру и стояли, глядя, как меня уводят. “Возвращайся к нам! – вслед кричали они. – Возвращайся скорей!”
Я заглянул в лицо женщине, но она не обращала на их крики ни малейшего внимания. Ее кроткое лицо было серьезно. Мы подошли к скамье на галерее. Я стал рядом с ней, собираясь заглянуть в книгу, которую она открыла у себя на коленях. Страницы распахнулись. Она указывала мне, и я в изумлении смотрел: на оживших страницах книги я увидел самого себя. Это была повесть обо мне; в ней было все, что случилось со мной со дня моего рождения. Я дивился, потому что страницы книги не были картинками, ты понимаешь, а реальной жизнью.
Уоллес многозначительно помолчал и поглядел на меня с сомнением.
– Продолжай, – сказал я, – мне понятно.
– Это была самая настоящая жизнь, да, поверь, это было так: люди двигались, события шли своим чередом. Вот моя дорогая мать, почти позабытая мною, тут же и отец, как всегда непреклонный и суровый, наши слуги, детская, все знакомые домашние предметы. Затем входная дверь и шумные улицы, где сновали туда и сюда экипажи. Я смотрел, и изумлялся, и снова с недоумением заглядывал в лицо женщины, и переворачивал страницы книги, перескакивая с одной на другую, и не мог вдоволь насмотреться; наконец я увидел самого себя в тот момент, когда топтался в нерешительности перед зеленой дверью в белой стене. И снова я испытал душевную борьбу и страх».
То, что Уоллес увидел, когда ему было пять с лишним лет, манило и томило его потом всю жизнь – он все хотел отыскать ту зеленую дверь. Кончилось же все это печально, вот что сообщает рассказчик в конце рассказа:
«Его тело нашли вчера рано утром в глубокой яме, близ Восточно-Кенсингтонского вокзала. Это была одна из двух траншей, вырытых в связи с расширением железнодорожной линии на юг. Для безопасности проходящих по шоссе людей траншеи были обнесены сколоченным наспех забором, где был прорезан небольшой дверной проем, куда проходили рабочие. По недосмотру одного из десятников дверь осталась незапертой, и вот в нее-то и прошел Уоллес.
Я, как в тумане, теряюсь в догадках.
Очевидно, в тот вечер Уоллес прошел весь путь от парламента пешком. Часто во время последней сессии он шел домой пешком. Я так живо представляю себе его темную фигуру; глубокой ночью он бредет вдоль безлюдных улиц, поглощенный одной мыслью, весь уйдя в себя.
Быть может, в бледном свете привокзальных фонарей грубый дощатый забор показался ему белой стеной? А роковая дверь пробудила в нем заветные воспоминания?
Да и существовала ли когда-нибудь белая стена и зеленая дверь? Право, не знаю.
Я передал эту историю так, как мне ее рассказал Уоллес. Порой мне думается, что Уоллес был жертвой своеобразной галлюцинации, которая завлекла его в эту дверь, как на грех, оказавшуюся не на запоре. Но я далеко не убежден, что это было именно так. Я могу показаться вам суеверным, даже чуточку ненормальным, но я почти уверен, что он действительно обладал каким-то сверхъестественным даром, что им владело – как бы это сказать? – какое-то неосознанное чувство, внушавшее ему иллюзию стены и двери, как некий таинственный, непостижимый выход в иной, бесконечно прекрасный мир. Вы скажете, что в конечном итоге он был обманут? Но так ли это? Здесь мы у порога извечной тайны, прозреваемой лишь немногими подобными ему ясновидцами, людьми великой мечты. Все вокруг нас кажется нам таким простым и обыкновенным, мы видим только ограду и за ней траншею. В свете наших обыденных представлений нам, заурядным людям, кажется, что Уоллес безрассудно пошел в таивший опасности мрак, навстречу своей гибели.
Но кто знает, что ему открылось?»
О том же говорил и Герман Мелвилл в романе «Моби Дик, или Белый кит»:
«Ибо если вы не признаете кита, вы останетесь в вопросах Истины всего лишь сентиментальным провинциалом. Но жгучую Истину могут выдержать лишь исполинские саламандры; на что ж тогда рассчитывать бедным провинциалам? Помните, какая судьба постигла в Саисе слабодушного юношу, отважившегося приподнять покрывало ужасной богини?[47]»
Об опасности такого пути, такой попытки войти в заветную дверь мы уже говорили, сейчас же рассмотрим, как устроена подобная дверь. Она устроена так, как устроены «Львиные ворота» микенского акрополя (середина XIII века до нашей эры).
На фронтоне, венчающем ворота, – два льва, опирающиеся на жертвенник, на котором высится колонна (символизирующая Мировое Древо). Коротко говоря, «код» зеленой двери, ведущей человека в свободу, таков: в середине находится источник жизни, а по бокам – два зверя. Уоллесу в зачарованном саду встречаются две большие пятнистые пантеры, которые его сопровождают, а затем, на дорожке – высокая прекрасная девушка.
Вот Афродита между двумя сатирами (фрагмент росписи сосуда, около 460 года до н. э.):
Вот статуэтка «Великой Богини» из Чатал-Хююка – на троне в окружении леопардов (около 7500 года до н. э.):
Вот «Змеиная богиня» с острова Крит (около 1600 года до н. э.):
Вот богиня Кибела:
Вот аккадская богиня Иштар:
Вот финикийская Астарта:
Вот фонтан на вилле Боргезе (фонтан – древний символ обновляющейся жизни):
Вот Древо Жизни из дворца Ашшурданапала II – гипсовый рельеф из Нимруда (Ассирия):
Вот распятый Иисус Христос с двумя разбойниками по бокам (крест – древний символ Мирового Древа, существуют также изображения Иисуса Христа, распятого на Древе Жизни):
Антонелло да Мессина. Распятие с Марией и Иоанном. 1475 год
Сравните: на одном из саркофагов из Равенны (V век) есть следующее изображение: два павлина, между ними – фонтан, над фонтаном – крест.
Вот герб Великого Новгорода:
И так далее и тому подобное.
Интересно, что подчас вместо двух зверей мы видим два рога. Так, например, в видении святого Евстафия мы видим чудесного оленя, между рогов которого помещено распятие с Иисусом Христом:
Видение святого Евстафия. Из английского манускрипта XIII века
Рога мы видим также у статуэтки Изиды, кормящей младенца – бога Хора, своего сына:
Как известно, именно такие изображения Изиды христианство переняло для изображений Девы Марии. И слова Луция, обращающегося с мольбой к Изиде, вполне могли были быть обращены и к Богоматери:
«О святейшая, человеческого рода избавительница вечная, смертных постоянная заступница, что являешь себя несчастным в бедах нежной матерью! Ни день, ни ночь одна, ни даже минута краткая не протекает, твоих благодеяний лишенная: на море и на суше ты людям покровительствуешь, в жизненных бурях простираешь десницу спасительную, которой рока нерасторжимую пряжу распускаешь, ярость Судьбы смиряешь…»
Головной убор Изиды здесь – это головной убор богини Хатхор. В древнейшие времена Хатхор почиталась как небесная корова, родившая солнце. Что касается солнца между рогами – то оно идентично кресту, так как крест не только означает Мировое Древо, но это еще и древний символ солнца (один из его вариантов – свастика). Посмотрите также на знак жизни анх в руке у Хатхор (круг и крест). Солнце между рогами – это еще и свернувшаяся змея.
В заключение взглянем и на русскую вышивку:
Здесь вы видите Мировое Древо с двумя птицами. Двойственность подчеркивается и другими парными элементами. Кроме того, отчетливо виден крест. Но и еще кое-что интересное: а именно треугольник. Этот треугольник посреди изображения – очень древняя штука. (И в гербе Великого Новгорода мы его тоже видели.) Это увеличенный, схематический лобок тех доисторических фигур, которые получили название «Великой Богини», – богинь плодородия каменного века. Вот их младшая родственница из Месопотамии (начало 2-го тысячелетия до нашей эры):
Отрадная картина! А вот безрадостная: сотворение мира (гравюра Уильяма Блейка, 1974 год):
Мир здесь творит не Бог, а демиург Уризен (воплощение общепринятого разума, заблудший Демон небес) – опускающий циркуль над бездной. Треугольник оказывается перевернут. Я всматриваюсь – и чувствую: тут заключено все, что всегда было мне «против шерсти», что воспринималось как насилие над природой – начиная с детства.
Рассказывают, что это однажды действительно привиделось Блейку, когда он поднимался по лестнице своего дома.