Да уж, погодка, совсем не для выборов погодка, посетовал председатель участковой избирательной комиссии номер четырнадцать и, с треском закрыв мокрый зонтик, скинул плащ, мало чем помогший ему, впрочем, на сорока одышливой рысцой одоленных метрах от машины до дверей избирательного участка, куда минуту назад он и вошел, отдуваясь. Надеюсь, я не последний, спросил он секретаря. Нет, успокоил тот, попятившись от натекших луж, не хватает еще вашего зама, но мы пока идем по графику. Когда так льет-поливает, и нос-то на улицу высунуть уже есть подвиг беспримерный, заметил председатель, поспешая в так называемое помещение для голосования. Он поздоровался сначала с членами комиссии, которым предстояло выступить в роли счетчиков, потом – с наблюдателями от партий, а потом – со своими помощниками, причем особо постарался ко всем обратить одинаковые слова и ни в коем случае не допустить, чтобы по выражению лица или по голосу можно было бы составить впечатление о его собственных политических взглядах и идеологических устремлениях. Первоприсутствующий – какой ни на есть, пусть хоть и в избирательной комиссии – обязан во всех ситуациях оставаться совершенно независимым, то есть, иначе выражаясь, соблюдать приличия.
В комнате, обоими своими узкими окнами глядящей в сумрачный внутренний двор, впору было, в соответствии с известным выражением, топор вешать – и не столько от сырой духоты, неизменной даже в солнечные дни, сколько от гнетущей атмосферы тревожного ожидания. Эх, сказал представитель партии центра (ПЦ), по-хорошему бы перенести, конечно, надо было, ведь со вчерашнего дня хлещет без передышки, понятно ведь, такой потоп не только подмоет, да обрушит, да зальет, а и явку избирателей нам снизит. Представитель партии правых (ПП) сперва ограничился было согласным склонением головы, но потом счел, что участие в диалоге следует все же облечь в форму осторожного возражения, и добавил: Не подумайте, будто я склонен к недооценке этой опасности, но однако же полагаю, что дух высокой гражданственности, примеры коей уже не раз подавали наши соотечественники, проявится, будем надеяться, и ныне, ибо они, соотечественники наши, сознают, да-да, сознают со всей непреложностью, сколь велика, сколь судьбоносна роль этих выборов для будущего нашей столицы. Подав свои реплики, представители ПЦ и ПП с видом отчасти скептическим, а отчасти – ироническим, повернулись к наблюдателю от партии левых (ПЛ), явно любопытствуя знать, какого рода суждение способен будет он произвести. Но в этот самый миг, отряхиваясь так, что брызги полетели во все стороны, в зал ворвался заместитель председателя, встреченный более чем сердечно и тепло, поскольку теперь имелся кворум. И нам с вами, стало быть, не доведется узнать точку зрения представителя ПЛ, хотя, памятуя о предшествующих высказываниях, резонно будет предположить, что уж он-то не упустит возможность изречь что-нибудь этакое, проникнутое историческим оптимизмом, то есть нечто вроде: Приверженцев нашей партии подобными пустяками не запугаешь, не таков, знаете ли, народ наш, чтобы носу на улицу не высунуть из-за того, что с небес слетело четыре несчастные капли. На самом-то деле речь не о каплях, тем более – несчастных, а о струях, потоках, реках, водопадах, однако вера – будь благословенна она ныне и присно и вовеки веков – способна не только горы двигать, убирая их с пути тех, кто не остается внакладе от ее могущества, но, как видим, и вывести сих последних сухими из низвергающейся с небес воды.
Итак, все расселись где кому положено, а председатель подписал извещение и приказал секретарю в соответствии с законом прикрепить его на дверях, на что посланный, обнаружив присутствие здравого смысла, заметил, что жизнь объявлению суждена недолгая, самое большее через две минуты растекутся чернила, а через три его сорвет ветер. Повесьте внутри, закон не оговаривает, где оно должно находиться, требуя лишь, чтобы оно было – и было на виду, ответил председатель. Он осведомился у членов комиссии, нет ли возражений, и те заверили, что нет, а представитель ПП предложил во избежание кривотолков особо отметить это в протоколе. Когда, сделав свое мокрое дело, воротился в зал секретарь, председатель спросил у него, каково, мол, на дворе, и тот, пожав плечами, отвечал в том смысле, что, мол, на дворе все так же, то есть исключительно хреново, да это уж не ново. Хоть один избиратель пришел. Ни намека на. Председатель поднялся и пригласил членов комиссии вкупе с наблюдателями обследовать помещение для голосования на предмет присутствия каких-либо элементов, могущих запятнать чистоту политического выбора, который будет свершаться там в течение сего и всего дня. Исполнив эту формальность, члены комиссии вернулись на свои места и изучили списки избирателей, также оказавшиеся свободны от неправильностей, упущений, пробелов и подозрительных подчисток. Затем наступил торжественный момент, когда председатель вскрыл и перевернул урну, чтобы все могли видеть, что она пуста, и в случае необходимости – завтра непреложно засвидетельствовать перед всеми, что в нее под покровом ночи не было преступным образом подброшено сколько-то фальшивых бюллетеней, призванных опорочить свободное и независимое волеизлияние граждан, и что не повторится здесь больше то деяние, которое вошло в историю под звучным наименованием мухлеж и – нельзя, никак нельзя забывать об этом – может быть произведено в зависимости от обстоятельств и ловкости исполнителей как до процедуры, так во время и после нее. Урна была пуста, урна была чиста – незапятнанно – да вот беда, в комнате не было ни одного, ни единого – ну, хоть бы для смеха, хоть бы на развод – избирателя, которому можно было бы предъявить эти самые чистоту и пустоту. Быть может, кто-то идет сейчас, пробивается сквозь ненастье, прыгает через лужи, горбит плечи под хлесткими, как удары бича, струями дождя, прижимает к сердцу документ, удостоверяющий, что он – гражданин, имеющий право избирать и быть избранным, но хляби небесные разверзлись до такой степени, что дойдет он не скоро, если вообще не повернет, фигурально выражаясь, оглобли, предоставив решать судьбу родного города тем, кого черный автомобиль доставит к самым дверям и у самых же дверей по исполнении гражданского долга подберет, примет и удобно устроит на подушках заднего сиденья.
Как предписано законом этой страны, сразу же, немедленно по завершении проверки должны проголосовать председатель комиссии, члены ее и – раз уж такая им досталась доля – наблюдатели от партий. Но, как ни тяни время, хватило четырех минут, чтобы в урны упали первые одиннадцать бюллетеней. И далее – что уж тут поделаешь – началось ожидание. Но получаса не прошло, как беспокойный председатель попросил одного из членов выглянуть да взглянуть – не появились ли избиратели, а то, может быть, и появились, но ткнулись носом в захлопнутую ветром дверь да и пошли прочь, возмущаясь и твердя, что если выборы отложили, власти могли бы, по крайней мере, оказать населению такую любезность да объявить об этом по радио и по телевидению, раз уж ни на что другое средства эти все равно не годны. Сказал секретарь: Всякий знает, что ветер захлопывает дверь с поистине адским грохотом, а тут ведь ничего не было слышно. Посланный колебался, идти или нет, но председатель настаивал: Я очень прошу, выгляньте, посмотрите, только смотрите не вымокните. Тот высунул голову и в следующее мгновение втянул ее обратно, но уже в таком виде, словно постоял под душем. Он хотел поступить как порядочный член комиссии, хотел порадовать своего председателя и, будучи впервые призван к этому делу, удостоиться похвалы за быстроту и четкость исполнения, и, как знать, может быть, по прошествии времени, в один прекрасный день, по обретении опыта и самому возглавить избирательную комиссию, ибо в небеса провидения взмывают порою и повыше, и это никого не удивляет. Когда же он вернулся, председатель, разом и удрученный, и позабавленный, воскликнул: О, господи, да вы же вымокли насквозь. Ничего страшного, отвечал тот, утираясь рукавом. Ну что, видели кого-нибудь. Насколько глаза хватало – никого, на улице – ни души, этакая водяная пустыня. Председатель поднялся, прошелся в нерешительности взад-вперед, заглянул в помещение для голосования и вернулся. Представитель ПЦ взял слово и напомнил свой прогноз о том, что явка избирателей упадет, представитель ПП внес ноту умиротворения и сказал, что впереди еще целый день, а избиратели, надо полагать, пережидают непогоду. Представитель ПЛ предпочел промолчать, сообразив, как глупо будет выглядеть, если облечет в слова мысли, что пришли ему в голову за миг до того, как вернулся посланец председателя: Четыре жалкие капли не способны устрашить приверженцев нашей партии. Секретарь, ощутив на себе выжидательные взгляды, решил высказать соображение практическое: Полагаю, нелишне было бы позвонить в министерство и спросить, как проходит голосование здесь и по стране в целом, чтобы узнать, всех ли затронул этот упадок энергии, или мы единственные, кого избиратели достойными не сочли и явкой не почли. Над столом тотчас вознесся в негодовании представитель ПП: Требую немедленно занести в протокол мой решительный протест против недопустимо ернического тона и неприемлемых определений, которые позволил себе господин секретарь в отношении наших избирателей, являющих собой надежнейший оплот демократии, без коего одна из разновидностей многоликой тирании, до сих пор еще существующей в мире, давно бы уже завладела нашей отчизной. Секретарь пожал плечами и осведомился: Господин председатель, вносить это мнение в протокол. Думаю, все же не надо бы, дело того не стоит, все мы взвинчены, взволнованы, встревожены, а в таком смятенном состоянии духа легко произнести то, о чем и не помышляем, и я убежден, что наш секретарь не хотел никого обидеть, ибо он ведь и сам – избиратель, вполне сознающий свой гражданский долг, и лучшее доказательство этому – то, что, как и все мы, находится здесь, и ненастье не помешало ему прийти туда, куда должен был прийти, откликнувшись на призыв этого самого долга, но моя признательность не помешает мне все же попросить его сосредоточиться на неукоснительном исполнении своих служебных обязанностей и впредь воздерживаться от комментариев, которые могли бы задеть личные чувства или политические убеждения присутствующих. Представитель ПЛ сделал некий знак, который председатель предпочел расценить как знак согласия, так что конфликт не разросся, чему, помимо прочего, очень сильно поспособствовал и представитель ПЦ, напомнивший о предложении секретаря: В самом деле, господа, мы ведь здесь – точно жертвы кораблекрушения, оказавшиеся в океанской пучине без паруса и без компаса, без руля, так сказать, и без ветрил, то есть игралищем слепой стихии. Вы совершенно правы, сказал председатель, сейчас же свяжусь с министерством. На столике в сторонке стоял телефон, и к нему-то направился он, неся врученный ему несколько дней назад листок с инструкциями, где среди прочих полезных сведений имелся и номер министерства внутренних дел. Разговор вышел недолгим. Говорит председатель избирательной комиссии участка номер четырнадцать, сказал председатель, я очень встревожен, происходит нечто очень странное, знаете, до сей минуты ни один человек не пришел голосовать, мы уже с час как открылись – и ни одной живой души, да-да, конечно, это я понимаю, со стихией властям не совладать, дождь, ветер, наводнения, понимаю-понимаю, что ж, мы продолжим терпеливо ждать, на то мы тут и поставлены, это уж само собой, излишне говорить. После этого слова участие председателя в беседе свелось к нескольким утвердительным кивкам, нескольким приглушенным междометиям, хотя, впрочем, раза три-четыре он и начинал фразу, но завершить ее не мог. Положив трубку, председатель обвел взглядом своих товарищей, но на самом деле видел не их, а бесконечную череду пустых комнат, девственно-чистых регистрационных книг, председателей, наблюдателей, старателей, ой, простите, старательных секретарей, недоверчиво поглядывающих друг на друга, прикидывающих, кто в сложившейся ситуации выиграет, а кто проиграет, и вымокшего до нитки услужливого члена, который возвращается от дверей и докладывает, нет, мол, никого не видно. Что же вам ответили в министерстве, спросил делегат ПЦ. Они пребывают в растерянности, вполне естественно, что в такой ливень многие останутся дома, но как объяснить, почему во всем городе происходит то же, что у нас, И все же – что именно вам сказали, настаивал наблюдатель от ПЛ. Кое-где, на нескольких, очень немногих избирательных участках люди все же появились, но явка неслыханно, небывало низкая. А в целом по стране, спросил представитель ПЛ, льет ведь не только у нас в столице. Вот это и сбивает с толку, дождь дождем, но народ-то идет, голосует, конечно, где погода хорошая, там и явка выше, метеослужба обещает, что к полудню улучшится. Неизвестно, а может быть, и ухудшится, сказал член комиссии, до сих пор не раскрывавший рта. Помолчали. Потом секретарь запустил руку в карман пиджака, выудил оттуда сотовый телефон, набрал номер. И, покуда ждал соединения, сказал: Ну, это вроде как про гору и магомета, раз уж не можем спросить неведомых нам избирателей, отчего это они не идут избирать, осведомимся хотя бы у родных и близких, алло-алло, да, я, да, ты дома, а чего ж не пошла голосовать, да уж знаю, что дождь, брюки до сих пор по сих пор, до колен, то есть, мокрые, да-да, извини, забыл, ну да ты говорила, что собираешься после обеда, да, конечно, я звоню, потому что тут все очень сложно, ты и не представляешь, до чего, пока не явился ни один человек, просто не верится, ну, значит, я жду тебя здесь, целую. Он дал отбой и заметил насмешливо: По крайней мере, один голос нам гарантирован, жена придет во второй половине дня. Председатель и прочие члены комиссии переглянулись, и было вполне очевидно, что надо бы последовать примеру секретаря, однако ни один – и даже меньше, чем ни один – не додумался до этого, и нельзя не признать, что по быстроте соображения и непринужденности исполнения безусловную пальму первенства стяжал секретарь. И член комиссии, ходивший смотреть, сильно ли льет, с полной определенностью понял вдруг, как же далеко еще ему до секретаря, который эдак запросто, не тушуясь, с ловкостью фокусника, за уши достающего из цилиндра кролика, извлек из мобильного телефона голос. И увидев, что председатель, отойдя в угол, звонит домой, и все остальные тоже нажимают заветные кнопки на собственных аппаратиках и что-то интимно шепчут в них, член не мог не оценить в полной мере честности своих коллег, из коих никто не воспользовался обычным телефоном, стоявшим в комнате, но предназначенным для служебных надобностей, то есть сэкономил государственные средства. И только наблюдатель от ПЛ оказался без сотового телефона и, следовательно, должен был смиренно дожидаться новостей от коллег, причем надо еще добавить, что семья его оставалась в провинции, так что и звонить-то бедолаге было некому. Один за другим смолкали разговоры, и дольше всех говорил председатель, который, по всей видимости, требовал от собеседника прийти немедленно, поглядим еще, чем все это кончится, но как бы то ни было, ему полагалось бы позвонить первым, а если секретарь решил обойти его, что ж, на здоровье, теперь хоть будем знать, с кем дело имеем, с такими живчиками надо держать ухо востро, а если бы понимал суть субординации, то просто бы подал мысль начальству, а не забегал вперед. Председатель вздохом облегчил теснившую грудь досаду, сунул телефон в карман и спросил: Ну что, узнали что-нибудь. Вопрос этот, мало того, что излишний, был еще малость и некорректен, потому прежде всего, что люди всегда что-нибудь да знают, даже если это знание им, как говорится, ни к какому месту, а во-вторых, потому, что стало вполне очевидно – председатель использует свои должностные полномочия, чтобы уклониться от долга своего, предписывающего ему полногласно и самолично объявить о начале обмена сведениями. И нам, еще не позабывшим горчайший вздох, прервавший его речи, и требовательный тон, в них сквозивший, резонно будет предположить, что разговор – предположительно с кем-то из домочадцев – не был безмятежно информативным в той степени, чтобы стать достойным интереса, проявленного им как сознательным гражданином и должностным лицом, и что он, утеряв спокойствие, столь необходимое, чтобы блистать в жанре искрометных импровизаций, спасовал перед трудностями и предложил высказываться своим подчиненным, что, впрочем, как опять же все мы знаем, можно расценить как новую, более современную манеру начальствовать и руководить. А то, что сообщили члены комиссии и наблюдатели от партий, за исключением представителя ПЛ, которому за невозможностью сказать что-либо приходилось лишь слушать, сводилось к тому, что все родственники, опасаясь вымокнуть до нитки, ожидают улучшения погоды, либо – как супруга секретаря – намерены прийти проголосовать ближе к вечеру. По лицу же члена комиссии, не так давно посланного на разведку, разлилось выражение довольства, присущее тому, у кого есть основания гордиться своими достоинствами, а при переводе его в слова означает: У меня дома никто не отвечает, надо полагать, они уже в пути. Председатель занял свое место, и ожидание возобновилось.
И минул почти целый час, прежде чем появился первый избиратель. Вопреки всеобщим ожиданиям и к вящему разочарованию дозорного у дверей, им оказался человек никому не известный. Зонтик, с которого струилась вода, он оставил при входе и, одетый блистающим пластиком плаща, обутый пластиковыми же ботами, приблизился к столу. Председатель с улыбкой поднялся ему навстречу, считая, что избиратель – а им оказался пожилой, но еще крепкий мужчина – ознаменует собой возвращение к нормальной жизни, к обычной и привычной веренице законопослушных граждан, степенно, без суеты и спешки подвигающихся друг за другом, отчетливо сознающих, как метко выразился наблюдатель от ПП, судьбоносную важность этих муниципальных выборов. Потом принял из рук избирателя удостоверение личности и карточку и подрагивающим от счастливого волнения голосом прочел ее номер и имя владельца, члены комиссии, ответственные за эту часть работы, порылись в регистрационных книгах, повторили, найдя, имя и номер, поставили в нужной клеточке должную галочку, после чего избиратель, по-прежнему обильно кропя пол дождевой влагой, направился с бюллетенем в руке в кабинку для голосования, вскоре вернулся оттуда с ним же, сложенным вчетверо, вручил его председателю, торжественно опустившим его в урну, и удалился, зонтик не позабыв. Второй избиратель возник через десять минут, а уж после него с неторопливой размеренностью капель из пипетки или осенних листьев, вяло слетающих с ветвей, стали падать в урну бюллетени. Как ни тянули председатель и члены с регистрацией и прочими формальностями, столпотворения или хоть наплыва людей никак не получалось – от силы три-четыре человека ожидали своей очереди, хотя явления, достойного называться очередью, три-четыре человека при всем желании образовать никак не могут. Прав, прав я оказался, заметил наблюдатель от ПЦ, катастрофически низкая явка, вернее – массовый отказ от участия, совершенно непонятно, в чем дело, и единственный выход – повторные выборы. Может быть, все-таки развиднеется, сказал председатель и, поглядев на часы, прошептал как молитву: Скоро уже полдень. В тот же миг решительно поднялся тот член комиссии, которого мы окрестили дозорным: Если разрешите, господин председатель, народу все равно сейчас нет, я бы выглянул да узнал, какая там погода. И уже через мгновение, вот уж точно, одна нога здесь, другая там, вернулся с благой вестью, ликующе сообщил: Дождь утихает, совсем почти перестал, и небо кое-где очистилось. Самой чуточки не хватило, чтобы члены комиссии и наблюдатели от партий кинулись друг другу в объятия, но радость их, впрочем, оказалась недолгой. Монотонная и редкая капель избирателей продолжалась – вот один пришел, вот другой, вот жена, мать и тетка дозорного члена, вот старший брат представителя ПП, вот председателева теща, которая, обнаруживая полнейшее неуважение к церемонии выборов, известила растерявшегося зятя, что жена его появится только к вечеру: Говорит, в кино собралась, добавила она мстительно. Пришли родители заместителя, пришли и прочие, не связанные с членами комиссии узами родства, безразлично входили они, равнодушно выходили, и разве что чуть-чуть сделалось повеселее, когда появились два политика из ПП, а минуту спустя – некто из ПЦ, и телевизионная камера, возникшая откуда ни возьмись, сняла их и вновь канула в никуда, а журналист попросил разрешения задать вопрос: Как идет голосование, на который председатель ответил: Да могло бы и лучше, но сейчас, когда погода начинает меняться, мы уверены, что явка повысится. После посещения еще нескольких избирательных участков создалось впечатление, что отказ от голосования принял на этот раз очень массовый характер, заметил журналист. Я гляжу в будущее с оптимизмом и нахожу прямую связь между метеоусловиями и механизмом волеизъявления, и, если только не будет дождя, мы к вечеру обретем все, чего лишила нас утренняя непогода. Журналист остался доволен, смекнув, что эта звонкая фраза может стать подзаголовком репортажа. Меж тем настало время утолить голод, так что члены избирательной комиссии и наблюдатели от партий организовались так, чтобы прямо на месте, не теряя из виду регистрационные книги, воздать должное сэндвичам.
Дождь перестал, но не было решительно никаких признаков того, что гражданственные надежды председателя, хоть в какой-то мере оправдавшись, увенчаются содержимым урны, где бюллетени покуда едва-едва покрывали дно. Все присутствующие размышляли об одном и том же, а именно – что выборы сорваны, а это есть ужасающее политическое фиаско. Время шло. Половину четвертого возвестили куранты с ближней колокольни, когда в помещение для голосования вошла жена секретаря. В сдержанной и скромной улыбке, которой обменялись супруги, чувствовался определенный, хотя и трудно поддающийся определению оттенок сообщничества, отчего у председателя где-то в организме возникло неприятное ощущение, похожее, быть может, на спазм зависти от того, что ему такое не светит, его такое не греет. Еще продолжало что-то свербеть в самой глубине его нутра или в каком-то закоулке души, когда полчаса спустя он, взглянув на часы, спросил себя, а точно ли в кино отправилась его жена. Явится сюда, если явится, в последний час, в последнюю минуту, подумал он. Существует множество способов заклинать судьбу и почти все они никуда не годятся, но этот вот – предполагать самое скверное, надеясь на лучшее, – пусть и принадлежит к числу самых незатейливо-расхожих, все же достоин внимания, но в данном конкретном случае плодов не даст, ибо нам из абсолютно надежного, заслуживающего всяческого и безусловного доверия источника известно, что жена председателя избирательной комиссии в самом деле сидит в кино, а вот пойдет ли голосовать, она в настоящий, по крайней мере, момент вообще еще не решила. По счастью, та самая, пресловутая и столь желанная необходимость в равновесии, что не дает мирозданию выбиться из колеи, а небесным телам велит двигаться по предначертанным траекториям, определяет, что если с одного боку убавилось, с другого тотчас должно прибавиться нечто подобное, более или менее подходящее, того же качества, в той же пропорции, чтобы не копились жалобы на разное обращение и двойные стандарты. Потому что никак иначе не уяснить, по какой такой причине ровно в четыре часа, то есть именно не рано и не поздно, ни рыба ни мясо, избиратели, дотоле смирно сидевшие по своим пенатам и, казалось бы, совершенно открыто пренебрегавшие своим гражданским долгом, вдруг повысыпали наружу и – кто своими силами, кто – при благодетельном содействии пожарников и волонтеров гражданской обороны, ибо улицы были затоплены и непроходимы – на своих двоих, в инвалидных креслах, на носилках, в каретах скорой помощи хлынули на соответствующие избирательные участки, подобно тому, как, не ведая иного пути, устремляются к морю реки[1]. Скептикам, или же просто людям недоверчивым, или тем, кто согласен верить в чудеса лишь при условии, что из них удастся извлечь для себя какую-нибудь выгоду и пользу, наверняка покажется, что вышеупомянутая необходимость равновесия решительно опровергается и дискредитируется новооткрывшимся обстоятельством, а надуманное сомнение в том, пойдет ли жена председателя голосовать или не пойдет, с космической точки зрения слишком незначительно, чтобы в одном из множества городов, рассеянных по лицу земли, можно было компенсировать его неожиданным передвижением тысяч и тысяч людей всех возрастов и социальных положений, если только люди эти предварительно не пришли к согласию, не устранили свои политические и идеологические различия и не решили наконец единодушно выйти из дому и проголосовать. Но рассуждающие так забывают, что вселенная не только управляется по своим законам, чуждым противоречивым мечтаниям и помыслам человеческим, для характеристики коих не хватает у нас ни духу, ни пороху, да и слов приличных тоже нет, но и – это мы уже опять про вселенную – использует их, законы эти, в целях, нам неведомых, разумению нашему вовеки непостижимых, а если в сем, сугубо данном случае возникнет вопиющая диспропорция между тем, что может – пока всего лишь может – быть исхищено из урны, ну, то есть между одним-единственным голосом гипотетически неприятной жены председателя и разливанным морем мужчин и женщин, уже пустившихся в путь, то нам, ей-богу, трудно усмотреть в таком распределении самую элементарную справедливость, а потому будет лучше или хотя бы благоразумнее отложить окончательное суждение и с пытливым вниманием проследить за тем, как разворачиваются события, сейчас находящиеся лишь при самом своем начале. То есть последовать примеру объятых горячкой профессионального воодушевления и неуемным зудом познания журналистов пишущих, говорящих и показывающих, которые метались из стороны в сторону, подсовывали гражданам микро– и диктофоны под самый нос, спрашивали: Что побудило вас в четыре часа выйти из дому и отправиться на избирательный пункт и не удивило ли вас такое множество людей, оказавшихся на улице одновременно, и слышали в ответ сухое или даже неприязненное: Я наметил себе это время, или: Я свободный человек, когда хочу, тогда и выхожу и отчета в своих поступках никому давать не обязан, или: Сколько вам платят за эти дурацкие вопросы, или: Кому какое дело, в котором часу я вышел из дому, или: В каком законе сказано, что я должен отвечать на подобное, или: Буду говорить только в присутствии моего адвоката. Впрочем, были и те, кто отвечал учтиво, без агрессивной язвительности, примеры которой мы привели чуть выше, но и они, не в силах утолить всепожирающее любопытство репортеров, пожимали плечами и ограничивались: Глубоко уважаю вашу работу, очень бы хотел быть вам полезным и помочь распространению хорошей новости, однако, к величайшему сожалению, могу лишь сказать, что взглянул на часы, увидел, что уже четыре, и позвал семейство: Пойдемте, сейчас или никогда. Сейчас или никогда – в каком смысле. Да, вот в том-то и вопрос, сами собой сказались эти слова. Ну, подумайте хорошенько, раскиньте умом. Да нет, не стоит, спросите лучше еще кого-нибудь. Я опросил уже пятьдесят человек. И что же. Никто не может сказать. Ну, что ж поделать. Но вам не кажется странным такое совпадение – тысячи людей, не сговариваясь, в один и тот же час отправились голосовать. Да что тут скажешь, и странное, конечно, и совпадение, а может быть, ни то и ни другое. Это почему же. Ах, вот уж чего не знаю. Внезапно очнулись от столбняка, куда было вогнали их более чем печальные перспективы нынешних выборов, телекомментаторы, следившие за избирательным процессом и в отсутствие точных данных, которые можно было бы оценить, гадавшие о воле богов на кофейной гуще, по птичьему полету и помету и жалевшие, что уж нельзя, как древле, открывать тайны судьбы и времени по еще трепещущим внутренностям животных, сию минуту принесенных в жертву, и, явно считая ниже своего достоинства и недостойным ответственной просветительской миссии толковать о совпадениях, всем скопом, волчьей стаей, набросились на пример необыкновенной гражданственности, поданный всей прочей стране населением столицы, которая в едином порыве ринулась к урнам в тот миг, когда замаячивший призрак неслыханного, небывалого в истории нашей демократии срыва и провала избирательной кампании стал всерьез угрожать не только стабильности режима, но и – что было неизмеримо опасней – всей системе. Официальное заявление министерства внутренних дел подобных страхов нагнетать не стало, но в каждой строчке явственно сквозило облегчение, испытанное властями. Что же касается трех политических партий, значившихся в избирательных списках – ПП, ПЛ и ПЦ, – то они, наскоро прикинув, каких прибылей и проторей следует ждать от столь неожиданного метания своих сограждан, выпустили поздравительные декларации, где среди прочих стилистических кренделей с завитушками уверялось, что кто бы ни победил, победит демократия. В том же духе – плюс-минус запятая – высказались сперва глава государства, а за ним – глава правительства, усевшиеся каждый в своей резиденции на фоне государственного флага. К избирательным участкам тянулись, виднеясь насколько глаз хватал и теряясь из виду в глубине квартала, длиннейшие вереницы граждан.
Как и остальные главы избирательных комиссий, председатель четырнадцатой ясно сознавал, что переживает уникальный исторический момент. Когда уже поздним вечером, после того как министерство продлило срок голосования на два часа, а потом прибавило еще тридцать минут, чтобы успели выполнить свой гражданский долг все толпящиеся на избирательных участках, и гора бюллетеней, вываленная из двух урн – вторую пришлось в пожарном порядке затребовать в министерстве, – выросла перед голодными и измученными членами комиссии и наблюдателями, те содрогнулись от грандиозности задачи, предстоявшей им и смело могущей называться титанической, как если бы зов отчизны магически материализовался в груде этих листков. Один из них опустила в урну жена председателя. Неведомая сила заставила ее выйти из кинотеатра, провести несколько часов в очереди, подвигавшейся с медлительностью улитки, предстать наконец перед мужем и, услышав, как он произносит ее имя, ощутить в сердце нечто похожее на тень давнего счастья, да, не более чем тень, но все равно она подумала, что поступила правильно, придя сюда. Подсчет голосов завершился за полночь. Количество заполненных бюллетеней не превысило двадцати пяти процентов, из коих тринадцать было подано за ПП, девять – за ПЦ, а два с половиной процента – за ПЛ. Ничтожно мало оказалось испорченных, ничтожно мало – недействительных. Все прочие, то есть семьдесят пять процентов, остались чисты и пусты.
Растерянность, растерянность, смешанная с ошеломлением и приправленная жгучей насмешкой растерянность прокатилась тогда по стране из конца в конец. Провинциальные муниципалитеты, где выборы прошли без происшествий и непредвиденных сложностей, если не считать незначительных задержек, вызванных плохой погодой, и где результаты голосования ничем не отличались от обычных и всегдашних – сколько-то тех, кто неизменно приходит на выборы, сколько-то – столь же твердокаменно отказывающихся принимать в них участие, сколько-то бюллетеней испорченных и недействительных – так вот, говорю, провинция, которая так часто бывала публично унижена торжествующим центром, пыжившимся перед всей страной и строившим из себя идеал и высокий образец истинной выборной демократии, могла теперь вернуть оплеуху по принадлежности и поржать над этими господами, с туповатым упорством считающими, что ухватили бога за бороду по той лишь причине, что волей случая оказались столичными жителями. Слова эти господа, произносимые так, что губы при каждом слоге, если не на каждом звуке, искривляло презрением, относились, впрочем, не к тем, кто, просидев дома до четырех часов, вдруг подхватился и, будто во исполнение однозначного приказа, со всех ног пустился голос свой совать в урну, – но к правительству, раньше времени вывесившему стяги-флаги, и к партиям, уже взявшимся за пустые бюллетени, словно те были ожидающими рачительных рук виноградниками, а сами они – виноградарями, и к газетам вкупе с прочими средствами массовой деформации, которые поволокли кидать с тарпейской скалы[2] тех, кому еще недавно рукоплескали в капитолии, с такой чарующей легкостью, словно сами не сыграли в подготовке катастрофы весьма заметную роль.
Что ж, признаем, для провинциального брюзжания резоны имелись, хоть и не такие веские, как представлялось брюзгам. Из-под политической сумятицы, которая охватила столицу, подобно пламени, несущемуся по запальному шнуру к заряду, проглядывает беспокойство, хотя его, как ныне принято говорить, озвучивают, то – лишь разбившись на парочки, обыватель – с женой, партия – со своим аппаратом, а правительство – само с собой. Что же будет на повторных выборах, вот вопрос, который звучит негромко, сдержанно, не столько задушевно, сколько придушенно, как бы по секрету, словно из опасения разбудить спящего дракона. Одни полагают, что лучше всего было бы не щекотать его меж ребер, а оставить все как есть, ну то есть пусть ПП формирует правительство, а ПЦ – заседает в муниципальных советах, и сделать вид, что ничего не произошло, представить, к примеру, что в столице было введено чрезвычайное положение и в этой связи приостановлены конституционные свободы, а потом, по прошествии известного срока, когда пыль уляжется, а злосчастное событие войдет в категорию давно прошедшего и отчасти забытого времени, вот тогда – и не раньше – готовить новые выборы, разворачивать новую избирательную кампанию, обильную посулами и обещаниями, а одновременно – стараться всеми способами и любыми средствами, не воротя нос от не совсем или совсем не легальных, предотвратить повторение недавнего феномена, который уже удостоился от одного виднейшего специалиста в таких делах жесткого определения – социально-политическая тератология[3]. Иные же высказывают мнение прямо противоположное, твердят, что законы святы и подлежат исполнению, как бы это ни было болезненно, и что если двинемся кривою тропкой, окольной дорожкой махинаций, подтасовок и передергов, то попадем прямехонько в хаос и утратим понимание, а короче говоря, если глупый закон предписывает в случае стихийного бедствия повторить выборы через восемь дней, значит, через восемь дней, то бишь в следующее воскресенье, они, кровь из носу, должны быть повторены, ибо законы для того и пишутся, чтоб их исполняли, а там уж будь что будет. Стоит отметить тем не менее что партии, высказывая свою точку зрения, предпочитают особенно не рисковать, сплеча не рубить. Лидеры ПП входят в правительство, а потому исходят из убеждения, что этот триумф – подлинный, добавляют они неизменно – поднесет им победу на блюдечке, а потому ведут себя спокойно и с дипломатическим тактом, всецело доверяя властям, которые побуждают граждан исполнить свой долг: В соответствии с логикой и природой демократии столь прочной, как наша, добавляют они. Представители ПЦ тоже хотели бы, чтобы закон исполнялся, однако же предъявляют власти требования заведомо и совершенно невозможные, а именно, чтобы установила и применила к делу жесткие меры, долженствующие обеспечить абсолютную нормальность акта волеизъявления, а главным образом – нет, ну вы подумайте только – результатов оного: С тем, чтобы в нашем городе никогда впредь не повторилось то позорное зрелище, которое недавно было представлено стране и миру. Что же касается ПЛ, то высшие ее органы собрались совещаться и после долгих дебатов выработали и обнародовали заявление, где выразили самую твердую уверенность в том, что приближающиеся выборы объективно поспособствуют рождению политических условий, необходимых для пришествия нового этапа развития и неуклонного расширения социального прогресса. Обещаний выиграть выборы и сформировать палату не было, но это как бы подразумевалось. И возникший вечером на телеэкранах премьер-министр объявил народу, что в соответствии с действующим законодательством повторные выборы состоятся в следующее воскресенье, а иными словами – через двадцать четыре часа начинается новая избирательная кампания, и продлится она четверо суток, до нуля часов пятницы. Правительство, прибавил он, отчеканивая каждый слог с видом строгим и значительным, надеется, что жители столицы, вновь призванные к урнам, исполнят свой гражданский долг достойно, как это неизменно бывало раньше, и благодаря этому будет предан забвению тот прискорбный инцидент, когда по причинам, которые пока еще не известны, но, без сомнения, в самом ближайшем будущем будут прояснены досконально, оказались спутаны и извращены обычные предпочтения, ясные критерии избирателей этого города – их, если угодно, мерило. Обращение главы государства к народу приурочили к закрытию избирательной кампании, на пятницу, но ключевая фраза уже была выбрана загодя: Воскресенье, дорогие соотечественники, будет прекрасным днем.
А день и вправду выдался прекрасный. С самого раннего утра, едва лишь, по вдохновенному слову одного телекомментатора, золотом в лазури всех нас оберегающее с небес во всем блеске своем воссияло солнце, потянулись люди к избирательным участкам – и не в пример тому, что было на прошлой неделе, потянулись не слепой безликой массой, но – хоть и был каждый сам по себе – с таким усердием и рвением, что двери не успели еще открыться, а уж выстроились у них длиннейшие очереди сознательных граждан. Не все, к прискорбию, было чисто и честно в этих спокойных вереницах. Более сорока вилось их по всему городу, и не нашлось ни одной, ни одной, говорю, ни единой, куда бы не затесался шпион – или даже несколько, – которому поручили подслушивать и записывать реплики окружающих, ибо полицейское начальство было уверено, что длительное ожидание, точно так же, как бывает это в поликлиниках, рано или поздно развяжет языки, и тогда – пусть краешком, пусть полусловом – приоткроется, какими тайными намерениями воспален дух избирателей. Шпионы эти в большинстве своем – профессионалы, то бишь – сотрудники специальных служб, но имеются и любители, волонтеры, добровольцы, патриоты сыска, пришедшие по зову сердца и совершенно бескорыстно, а слова эти – все слова эти – значатся в той подписке, которую давали они в торжественной обстановке, но имеются также и – и в немалом числе – те, кого привела сюда болезненная страсть к доносительству. Генетический код того, что мы, не мудрствуя, договорились называть человеческой природой, не исчерпывается спиралью дезоксирибонуклеиновой кислоты, или ДНК, есть в нем еще много такого, о чем можно поговорить, и еще больше – такого, что можно рассказать нам, но, как ни старались отодвинуть эту щеколду разнокалиберные разномастные полчища психологов и аналитиков, лишь обломавшие себе ногти в тщетных попытках вывести эту дополнительную спираль, выражаясь фигурально, за пределы детского сада, да так и не смогли. Научные соображения, сколь бы ни велика была – и еще будет – их ценность, какие бы перспективы ни открывались ими в будущем, не должны, впрочем, заслонять от нас тревожную сегодняшнюю действительность, где, помимо уже отмеченных нами соглядатаев, с рассеянным видом мотающих на ус и на пленку все, что говорится вокруг, из автомобилей, мягко проскальзывающих мимо очередей, словно бы в поисках местечка для парковки, целятся в толпу недоступные взорам видеокамеры с высоким разрешением и микрофоны последнего поколения, способные перевести в картинку и звук чувства, таящиеся, по всей видимости, в разноголосых шепотках, перелетающих от одной кучки людей к другой, причем каждый полагает, что он-то думает о чем-то другом. Записывается слово, но обрисовывается и чувство. И никто не может быть уверен, что. И вплоть до той минуты, когда открылись двери избирательных участков и очереди пришли в движение, магнитофоны не в силах были уловить ничего, кроме ничего – опять же – не значащих фраз, банальнейших замечаний о том, какое, мол, прекрасное утро и что тепло, мол, но не жарко, или о торопливо проглоченном завтраке, или кратких диалогов по важнейшему вопросу – с кем оставлять детей, если матери отправились голосовать: Муж посидит, потом поменяемся, ничего иного в голову не пришло, сперва он, потом я, конечно, хотелось бы вместе, но это же невозможно, сами знаете, как говорится, выше головы не прыгнешь. А мы нашего малыша поручили заботам старшей сестрички, ей по годам еще рано на выборы ходить, да, познакомьтесь, пожалуйста, это мой муж. Очень приятно. Взаимно. Какая погода чудесная. Да, как по заказу. Когда-нибудь это должно было произойти. И при всей сверхчуткости микрофонов в снующих мимо синих, белых, красных, зеленых, черных машинах, над которыми на утреннем ветерке покачиваются антенны, ничего подозрительного не удается уловить, выловить, выявить в головах, на лицевой части коих – внешне, по крайней мере, – налицо самое невинное выражение. А меж тем всякий, даже если он не дипломированный спец по недоверию, не бакалавр, так сказать, мнительности, заметит нечто странное в двух последних фразах – ну, вот про погоду, что прямо как по заказу, и особенно насчет того, что когда-нибудь это должно было произойти, и какая-то сквозящая в обеих двусмысленность, пусть невольная и ненамеренная, возможно, даже и бессознательная, делает их еще более угрожающими потенциально, хоть и противоречит интонации, с коими произнеслись эти слова, а еще больше – всему спектру ими порожденных отзвуков, под которыми мы в данном случае разумеем субтона, а без них ведь, если верить новейшим теориям, степень понимания любого вербального дискурса всегда будет неполной, ограниченной, недостаточной. Шпиону, случайно там оказавшемуся, равно как и всем его коллегам, предварительно даны были очень точные инструкции, как поступать в подобных случаях. Надлежало не терять подозрительного из виду, и, не давая ему сокращать дистанцию, находиться от него через три-четыре позиции в веренице избирателей, надлежало также для страховки, не полагаясь на чувствительность микрофона, как только председатель избирательной комиссии огласит имя и номер, зафиксировать их в памяти, надлежало также сделать вид, будто забыл что-то и, незаметно выбравшись из очереди, выйти на улицу, передать сообщение по телефону в информационный центр, после чего вновь занять свое место. Строго говоря, эту операцию нельзя сравнивать со стрельбой в цель, ибо здесь питается надежда, что удача, судьба, случай или черт его знает что еще цель под выстрел подставит непременно.
Время шло, и в информационный центр градом сыпались доклады, однако ни один не сообщал ясно, прямо и четко, как намерен избиратель голосовать, и хорошо еще, если фиксировались фразы вроде вышеприведенных, но даже самая подозрительная из них: Когда-нибудь это должно было произойти, потеряет значительную толику своего зловещего смысла, если восстановить контекст, в котором прозвучала, а прозвучала она в беседе двоих мужчин о недавнем разводе одного из них, в беседе, полной недомолвок и умолчаний, призванных не разжигать любопытства соседей, и сказана была либо с досадой, либо со смиренным сожалением, сразу не поймешь, но, поскольку при словах этих из груди разведенного исторгся тяжкий и прерывистый вздох, и, будь чувствительность свойством, неотъемлемым от профессии шпиона, он бы занес их в графу именно безропотной покорности судьбе. А то, что шпион не счел это заслуживающим внимания, а диктофон – записи, следует признать ошибками человеческими и погрешностями техническими, и вероятность тех и других непременно должен был бы принять в расчет хороший судья, знающий, каковы люди, и в отношении механизмов также иллюзий не питающий, и пусть даже на первый взгляд покажется это вопиюще несправедливым, но высшая справедливость в том и состоит, что в материалах судебного разбирательства не оказалось ни малейших указаний на виновность осужденного. Мы трепещем при одной мысли о том, что завтра может случиться с этим невиновным, когда его подвергнут допросу и осведомятся: Признаете ли, что сказали своему собеседнику: Когда-нибудь это должно было произойти. Да, признаю. Не торопитесь, подумайте хорошенько, прежде чем ответить, что вы имели в виду, произнося эти слова. Речь шла о том, что мы с женой расстались. Расстались или развелись. Развелись. А какие чувства вы испытывали прежде и теперь по этому поводу. Ну, немножко злости и что-то из разряда «ничего не поделаешь». Чего больше. Второго, кажется. А если так, то что может быть естественней, чем вздохнуть в этой связи, особенно говоря с другом, не так ли. Не могу утверждать наверное, что вздохнул, не помню. А вот мы убеждены, что вы не вздыхали. Как вы можете это знать, вас-то там не было. Кто вам сказал, что не было. Ну, может быть, мой друг помнит, пусть подтвердит, что я вздохнул, лучше у него спросите. Не слишком-то вы цените дружбу. Это еще почему. Потому что предлагаете вызвать его сюда, а это ведь большая морока. А-а, тогда нет, тогда, конечно, не надо. Вот и хорошо. Значит, я могу идти. Да нет, ну что вы, что за мысли такие, куда вы торопитесь, сначала вам придется ответить на вопрос, который мы вам задали. Какой вопрос. О чем вы на самом деле думали, когда произносили эти слова. Я уже ответил. Тот ответ не годится, давайте другой. Это единственный ответ, потому что правдивый. Вы так полагаете. Неужели же я должен что-то выдумывать. Да, займитесь-ка, очень нас обяжете, если не торопясь выдумаете такое, что в соединении с некоторыми техническими усовершенствованиями даст нам наконец то, что мы хотим услышать. Скажите толком, что именно – и покончим на этом. О-о, нет, так не пойдет, любезнейший, так не пойдет, за кого вы нас принимаете, мы уважаем свое научное достоинство, дорожим своим, так сказать, профессиональным реноме и нам важно доказать руководству, что хлеб даром не едим и деньги получаем не зазря. Я пропал. Не торопитесь с выводами. Поразительное спокойствие избирателей на улицах и участках для голосования совсем не соответствует настроению, царившему в министерских кабинетах и в партийных штаб-квартирах. Тамошних обитателей больше всего занимает вопрос, насколько на этот раз снизится явка, как если бы в нем, то есть в ней, и находился спасительный выход из трудной социально-политической ситуации, куда всего лишь неделю назад ухнула страна. Будет она, неявка эта, в разумных пределах или пусть бы даже чуть пониже, нежели на прошлых выборах, – значит, мы вернулись к нормальной жизни, к хорошо известному, рутинному, так сказать, обыкновению избирателей, которые либо не верят в полезность своего голоса и голосуют, если можно так выразиться, ногами, то есть предпочитают провести этот день с семьей на пляже или за городом, либо относятся к категории граждан, склонных оставаться дома единственно по причине своей непобедимой лени. Но даже и подумать страшно, что будет, если явка окажется столь же массовой, как на прошлых выборах, то есть процент неявившихся будет чрезвычайно низким или, не дай бог, нулевым. И еще большую сумятицу, чтобы не сказать – панику, внесло в ряды должностных лиц то дружное, едва ли не единодушное и совершенно непроницаемое молчание, которым отвечали проголосовавшие на вопросы спецов по общественному мнению, кому именно отдали они свои голоса: Это исключительно для статистики, вам не надо представляться, совершенно неважно, как вас зовут, взывали эксперты к недоверчивым избирателям, но тщетно – глухи оставались те к их призывам. Неделю назад журналисты еще иногда добивались то нетерпеливых, то насмешливых, то пренебрежительных ответов, которые, впрочем, были ничуть не красноречивей молчания, но там происходил все же обмен репликами, подобие диалога, этот осведомляется, тот раздумывает – все лучше, чем эта глухая и плотная стена безмолвия, будто призванная сохранить некую тайну. Многим покажется удивительным, а то и попросту невозможным, что тысячи и тысячи людей, незнакомых друг с другом, мыслящих по-разному, принадлежащих к разным сословиям и социальным слоям, а потому и тяготеющих кто к правым, кто к левым, кто к центру, а кто и вообще никуда не тяготеющих, столь одинаково вели себя и решили – причем каждый сам для себя – держать рот на замке, завесу тайны же снять несколько погодя. Именно это последнее обстоятельство министр внутренних дел поспешил довести до сведения премьер-министра, а тот – доложить о нем главе государства, а тот, будучи годами постарше обоих своих подчиненных, все на свете видевший и постигший, вместе с житейской опытностью приобретший и некоторую бесчувственность, ограничился тем лишь, что вяло ответил: Если им неохота говорить сейчас, растолкуйте мне подоходчивей, отчего бы этой охоте прийти потом. Ушат ледяной воды, выплеснутый первым лицом государства в лица министров, лишь оттого не обескуражил их, оттого не вверг в пучину отчаяния, что, по правде говоря, оба там с некоторых пор уже пребывали. Министр внутренних дел не хотел сообщать, что, опасаясь очередных ненормальностей в ходе выборов, каковые опасения, впрочем, были опровергнуты самим этим ходом, он распорядился поставить на всех избирательных участках по двое агентов в штатском, принадлежащих к разным полицейским, так сказать, корпорациям и облеченных правом следить за ходом голосования и подведением его итогов, а одновременно получивших поручение глаз не спускать с напарника, чтобы не произошло там какой подтасовки или еще того пуще – вброса, будет ли он освящен и осенен почтенной политической активностью или всего лишь низменной изменой. И поскольку таким вот манером, под присмотром шпионов и соглядатаев, под прицелом видеокамер все должно было пройти и сойти более чем гладко и законопослушно, а всякое злонамеренное вмешательство, могущее осквернить чистоту волеизлияния, исключалось, оставалось теперь лишь сложить руки и ожидать, какой вердикт произнесут опорожненные урны. И вот, когда на избирательном участке номер четырнадцать, деятельности членов комиссии коего в знак признания их гражданских заслуг мы с чувством законного удовлетворения посвятили целую главу, не умолчав, впрочем, и о личных проблемах иных из их числа, как и на всех прочих избирательных участках – от номера первого до номера тринадцатого и от номера тринадцатого до номера сорок четвертого – председатели выворотили содержимое урн на столы, весь город предвестием беды, как лавиной, накрыл некий гул. И возвещенное им политическое землетрясение не замедлило, ждать себя не заставило. В домах и в кафе, в харчевнях и в барах, в любом заведении, где имелся телевизор или приемник, люди – кто поспокойней, кто понервней – ожидали итогов голосования. Никто никому не рассказывал, как проголосовал, ближайшие друзья помалкивали на этот счет, самые словоохотливые потеряли, казалось, дар речи. В десять вечера на экране телевизора появился наконец премьер. Грим типа здоровье в порядке не мог скрыть ни бледности осунувшегося лица, ни набрякших подглазий – сказывалась целая неделя бессонных ночей. В руке он держал текст, но не читал его, а лишь изредка поглядывал в бумагу, чтобы не утерять нить: Дорогие соотечественники, сказал он, итоги выборов, сегодня состоявшихся в нашей столице, таковы – ПП восемь процентов, ПЦ восемь процентов, ПЛ один процент, испорченных бюллетеней – ноль, признанных недействительными – ноль, остались незаполненными – восемьдесят три процента. Помолчал, поднес к губам стакан воды и продолжал: Правительство, признавая, что сегодняшние выборы подтверждают и, более того, усугубляют тенденцию, проявившуюся в минувшее воскресенье, и единодушно придя к выводу о необходимости самого тщательного расследования причин столь обескураживающих результатов, сочло после консультаций с его превосходительством главой государства, что тот имеет законное право по-прежнему исполнять свои обязанности и не только потому, что нынешние выборы прошли лишь в ряде регионов страны, но также и потому, что по долгу своему и праву будет призван немедленно приступить к разъяснению тех столь же странных, сколь и прискорбных событий, коих все мы были не только безмолвными свидетелями, но и активными участниками, и если я с чувством глубокой горечи произношу слово «прискорбных», то лишь в связи с тем, что все эти незаполненные бюллетени, нанесшие такой тяжкий удар по нормам демократии, в которой протекает жизнь всех нас и каждого в отдельности, не с неба, позволю себе заметить, свалились и не из глубин земли поднялись на поверхность, но оказались в руках восьмидесяти трех из ста наших граждан, и этими же самыми, собственными их и непатриотическими руками опущены были в урны. Снова сделав глоток воды, еще более необходимый, чем первый, ибо во рту у премьера внезапно пересохло, он продолжил: Но есть еще время исправить ошибку – и не через новые выборы, каковые в сложившихся обстоятельствах окажутся не просто бесполезны, но и попросту вредны, а путем кропотливого и пытливого вглядывания в наше сознание, к чему с этой высокой трибуны я и призываю вас, сограждане, всех без исключения жителей столицы, одних – чтобы получше защитились от ужасной угрозы, нависшей над головой каждого из нас, других, виновны ли они или чисты помыслами, – чтобы поскорее исправили зло, в которое оказались втянуты неизвестно как и почему, а тех и других под страхом применения чрезвычайных мер, каковые после завтрашнего обсуждения на чрезвычайной же сессии парламента будут, по всей видимости, единогласно одобрены и приняты, а потом представлены на утверждение его превосходительству главе государства, – одуматься. Премьер изменил тон, развел руки в стороны, воздел их на уровень плеч: Правительство несомненно поймет братское желание жителей всей остальной страны, в заслуживающем всяческих похвал высокогражданственном порыве исполнивших свой избирательный долг, если они прибудут сюда, подобно любящему отцу, и, вразумляя, напомнят жителям столицы, сбившимся с верного и торного пути, притчу о блудном сыне и скажут, что нет такой вины, которую не могло бы простить любящее сердце, лишь бы сокрушение было искренним и раскаянье – полным. Последнюю, ударную фразу премьер-министра: Чтите отчизну, ибо отчизна глядит на вас, выдержанную – хорошо выдержанную и оттого несколько заплесневелую – в духе лучших образцов государственной высокопарности, должны были бы сопровождать раскаты барабанной дроби и пение труб, а не повторенное несколько раз пожелание спокойной ночи, прозвучавшее несколько фальшиво, ибо тем уж хороши и милы простые слова, что не умеют лгать.
В кафе, барах, закусочных, дискуссионных клубах и политических центрах – повсюду, где имелись приверженцы ПП, или ПЦ, или даже ПЛ, – выступление премьер-министра обсуждалось широко и, само собой разумеется, на все и разные лады. Больше всего радости речь доставила сторонникам ПП, и, с понимающим видом подмигивая друг другу, они ликовали оттого, что лидер их разработал блистательную выборную технологию, которая определялась забавным термином кнут-и-пряник, в старину применялась почти исключительно к ослам и мулам, но теперь, по велению времени, под воздействием новых исторических обстоятельств превосходно сгодилась и для людей. Иные из слушателей – задиры и забияки – твердили, что премьер должен был оборвать свою речь объявлением о введении чрезвычайного положения, что все сказанное после было уже ни к чему, что со всякой сволочью разговор должен быть короткий, церемониться не приходится и миндальничать нечего, что врагу – ни пяди и прочее, в том же воинственном духе и роде. Им возражали, что уж таких-то крайностей не надо бы, были у премьера свои резоны, но эти миротворцы по всегдашнему своему простодушию не ведали, что бешеная прыть непримиримо боевитых радетелей за крайние меры была всего лишь тактическим маневром, имевшим целью не давать активистам партии расслабляться, но держать их, что называется, в струне. Представители же ПЦ, как подобает оппозиции, хоть и согласны были с главным, то есть с необходимостью немедленно взвалить на кого-то ответственность и наказать виновников, злонамеренных или невольных, все же считали чрезвычайное положение, да еще неизвестно на сколь долгий срок вводимое, мерою несоразмерною, а приостановку действия гражданских свобод для тех, чье единственное преступление как раз и заключалось в осуществлении права на одну из этих самых свобод, – совершеннейшей бессмыслицей. Чем же это все кончится, резонно интересовались они, если всякий гражданин может спохватиться да обратиться в конституционный суд. Не разумней ли, не патриотичней ли было бы немедленно сформировать правительство национального спасения из представителей всех партий, ибо если положение и в самом деле создалось чрезвычайное, не чрезвычайным же и тем паче не осадным же положением его выправлять, и если правящая ПП потеряла оба стремени, то в самом скором времени вообще вылетит из седла. Активистам ПЛ улыбалась возможность участия в коалиционном правительстве, но куда сильней занимало их на самом деле иное, а именно – как бы так истолковать результаты выборов, чтобы скрыть обнаружившееся на выборах резкое падение рейтинга этой партии, поскольку перед ней, набравшей пять процентов на прошлых выборах и два с половиной – в первом туре нынешних, будущее теперь представало в кромешной, в черной нищете одного процента. Итоги раздумий отлились в заявление, где утверждалось, что, поскольку нет никаких объективных оснований думать, будто незаполненные бюллетени имели целью пошатнуть незыблемость государственного устройства или нарушить его системную безопасность, совпадение между жаждой перемен и предложениями, содержащимися в программе ПП, следует счесть чистой случайностью. Вот так, хоть стой, хоть еще что. Были, конечно, и такие, кто, выключив телевизор, едва лишь отговорил премьер-министр, ограничились перед сном беседой о житье-бытье своем, но кое-кто всю ночь рвал и жег бумаги. Да нет, не заговорщики это были, просто страшно стало.
Министру обороны, человеку сугубо гражданскому и в армии не служившему, введение чрезвычайного положения показалось малой малостью и сущей безделкой – он хотел бы объявить столицу на положении осадном, настоящем, без дураков и слюнтяйства, без каких бы то ни было потачек и поблажек, то есть воздвигнуть некую стену, разом и неодолимую, и подвижную, способную сперва остановить крамолу, а потом молниеносной контратакой раздавить ее. Покуда гангрена не затронула еще здоровые ткани нашей отчизны, добавил он. Премьер признал, что ситуация крайне тяжелая и страна может столкнуться с подлейшей попыткой расшатать самые краеугольные камни представительной демократии. Я бы назвал это скорее мощным залпом по нашей системе, позволил себе не согласиться министр обороны. Да, это так, но все же я полагаю – и глава государства мое мнение разделяет, – что мы, не теряя из виду опасности, так сказать, непосредственные, ближайшие, сиюминутные, держа наготове все средства и силы противодействия им, начинать все же должны не с того, чтобы танки на улицы выводить, и аэропорты закрывать, и блокпосты на въезде в город устанавливать, но с действий менее заметных, но не менее эффективных. Это каких же, вопросил министр обороны, не сделав даже малейшей попытки скрыть свое неудовольствие. Методы давно и хорошо известные, напомню вам, что в вооруженных силах тоже имеются свои спецслужбы. Мы называем их контрразведкой. Называйте как хотите. Что ж, я понимаю, куда вы клоните. Я и не сомневался, что поймете, сказал премьер и с этими словами подал знак министру дел внутренних. Не вдаваясь в тонкости предстоящей операции, взял слово тот, которые, как легко понять, относятся к разряду сведений сугубо конфиденциальных и, я бы даже сказал, совершенно секретных, мое ведомство в общих чертах уже разработало план систематического и повсеместного внедрения в самую толщу и гущу народа особым образом подготовленных агентов, что позволит нам понять корни происходящего и, значит, принять меры к тому, чтобы ликвидировать зло в зародыше. Ничего себе зародыш, перебил его министр юстиции, оно вполне себе уже родилось. Ну, это просто выражение такое, с легчайшим налетом досады отвечал тот и продолжал: Пришла пора сообщить высокому собранию при условии опять же полнейшей и абсолютной конфиденциальности, что находящиеся в моем распоряжении службы или лучше так – службы, подчиняющиеся моим распоряжениям, – не исключают, что истинные корни недавних событий могут тянуться за кордон, а то, что мы наблюдали, есть не более чем верхушка айсберга, то есть разветвленного международного заговора, направленного на дестабилизацию нашей страны и организованного, вероятно, анархистами, которые по причинам, покуда еще невыясненным, избрали нашу отчизну в качестве своей первой жертвы. Очень странно, заметил министр культуры, насколько мне известно, вернее, по сведениям, коими я располагаю, анархисты даже теоретически никогда не предполагали проводить акции такого характера и такого размаха. Весьма вероятно, саркастически ответствовал министр обороны, сведения, коими располагает дражайший коллега, относятся к идиллическому миру его дедов и бабок, а с тех пор, сколь бы странным это ему ни казалось, все довольно сильно переменилось, времена нигилистов, более или менее романтичных, более или менее кровожадных, канули и минули, а теперь перед нами – самый настоящий, неприкрытый терроризм, терроризм истый и чистый, принимающий весьма разнообразные обличья, но по сути всегда остающийся самим собой. Поосторожней, воскликнул на это министр юстиции, не надо преувеличений и рискованных сближений, мне представляется некорректным и, более того, вредным представлять терроризмом – да еще истым и чистым – появление в урнах пары-тройки незаполненных бюллетеней. Пары-тройки, пары-тройки, пробормотал министр обороны, изумлением вогнанный в столбняк, как можно считать парой-тройкой восемьдесят три процента голосов и как можно не понимать, что каждый такой бюллетень есть торпеда, всаженная нам в борт ниже ватерлинии. Вполне вероятно, что мои представления об анархизме безнадежно устарели, отвечал министр культуры, готов признать, что это так, однако же как ни далек я от того, чтобы считать себя специалистом в морских сражениях, знаю все же, что выше ватерлинии торпеда попасть и не может, устройство у нее такое. Министр внутренних дел вдруг как на пружине взвился над столом, явно собираясь заступиться за своего оборонного коллегу, обличить, быть может, столь явно обнаружившийся в совете министров дефицит политической эмпатии, но премьер отрывисто-звонким хлопком ладони по столу установил тишину и сказал как отрезал: Господа министры культуры и обороны смогут продолжить свои ученые и столь увлекательные дебаты по окончании заседания, вне стен этого зала, являющегося, быть может, еще в большей степени, нежели парламент, самым средоточием демократической власти, я же позволю себе напомнить, что мы собрались здесь, чтобы принять решения, которые спасут страну, оказавшуюся перед лицом небывалого еще за всю нашу вековую историю кризиса, а потому считаю необходимым немедленно прекратить бессмысленные словопрения и праздные умствования, недостойные той ответственности, что легла нам на плечи, и несовместимые с ней. Он сделал паузу, которую никто не решился нарушить, и продолжил: Итак, я хочу с предельной ясностью довести до сведения господина министра обороны, что решение главы государства использовать на этом первом этапе преодоления кризиса план, разработанный соответствующими структурами министерства внутренних дел, не означает и никогда не будет означать, что мы окончательно и однозначно отказываемся объявлять столицу на осадном положении, ибо все здесь зависит от того, каково будет развитие дальнейших событий, реакция горожан, состояние умов и настроения в остальной стране, не всегда предсказуемое поведение оппозиции и особенно – в данной ситуации – ПЛ, которой до такой степени нечего терять, что она вполне способна поставить на карту то немногое, что у нее еще есть, и пойти ва-банк. Не думаю, что нас должна серьезно беспокоить партия, не сумевшая набрать и одного процента голосов, заметил министр внутренних дел, передернув пренебрежительно плечами. А вы их декларацию-то читали, спросил премьер. Читал, разумеется, я по должности обязан читать политические заявления, это моя прямая и святая обязанность, есть, разумеется, такие, кто держит штат помощников, чтоб они начальству разжевывали, а тому оставалось бы только глотать, но я – человек старого закала, доверяю только собственной голове, пусть даже и ошибусь. Вы позабыли, что министры – помощники главы правительства. И это честь для нас, господин премьер-министр, а разница – и огромная – состоит в том, что мы-то приносим вам уже переваренную пищу. Ладно, отставим пока гастрономию и пищеварительные процессы и вернемся к декларации ПЛ, что вы об этом думаете. Думаю, что это неуклюже состряпано по старинному и наивному рецепту, гласящему, что если не можешь победить врага – присоединись к нему. А применительно к текущему моменту. А применительно к текущему моменту это значит – сумей создать впечатление, будто не твои голоса – вроде как и твои. Пусть так, но нам надлежит глядеть в оба, этот трюк может произвести впечатление на граждан, тяготеющих к левым. Хоть мы пока толком и не знаем, что к чему, сказал министр юстиции, вижу однако, что мы не хотим признаться, глядя друг другу в глаза и положа руку на сердце, что большая часть этих восьмидесяти трех процентов – это наши избиратели, наши и ПЦ, и нам бы стоило спросить себя, почему же они решили оставить бюллетени незаполненными, вот в чем, господа, истинная проблема, а вовсе не в том, насколько наивны или изощренны аргументы левых. В самом деле, отвечал премьер, вглядясь повнимательней, можно сказать, что наша тактика не больно-то отличается от тактики ПЛ, мы рассуждаем так – если большинство этих голосов подано не за тебя, сделай вид, что и твои соперники их не получили. Иными словами, сказал сидевший на углу стола министр транспорта и связи, вляпались мы все в одно и то же. Рассуждая в рамках чистой политики, не стал бы торопиться со столь категоричными выводами, но не могу не признать, что доля истины в вашей реплике заключена, ответил премьер и закрыл заседание.
Поспешное введение чрезвычайного положения, воспринятое как самой судьбой посланный, самим царем Соломоном найденный выход, разрубило тот гордиев узел, который СМИ – и газеты в особенности – давно уж, с того дня, как стали известны злосчастные результаты первых выборов и еще более обескураживающие – вторых, пытались развязать с большим или меньшим хитроумием и с неизменным старанием сделать так, чтобы это не слишком бросалось в глаза. С одной стороны, их долг, столь же элементарный, сколь и очевидный, требовал кипеть гражданственным негодованием как в собственных передовицах, так и в заказанных статьях по поводу неожиданного и безответственного поведения электората, который, по странной и гибельно-извращенной прихоти позабыв о высших интересах нации, уловил политическую жизнь страны в невиданные никогда прежде силки, затолкнул ее в мрачный и темный проулок, обернувшийся тупиком, откуда самый смышленый не сыщет выхода. С другой стороны, надо было тщательно взвешивать, семь раз отмерять каждое слово, обдумывать, как бы кого не обидеть, делать, так сказать, два шага вперед и шаг назад, чтобы, не дай бог, подписчик не принял слишком близко к сердцу, не был задет за живое, не обозлился на газету, которая после стольких лет совершенной гармонии и вдумчивого чтения обозвала его предателем и слабоумным. И введение чрезвычайного положения, позволившее правительству единым росчерком пера приостановить действие конституционных прав и свобод, сняло тяжкое бремя с плеч директоров и редакторов, рассеяло грозную тень, нависшую было над их головами. Теперь, когда свобода слова и распространения информации оказалась урезана, когда из-за плеча журналиста стала вглядываться в его текст цензура, отыскалось наилучшее из оправданий и убедительнейшая из отговорок: Мы бы очень хотели способствовать тому, чтобы наши уважаемые читатели имели возможность, являющуюся одновременно и правом, доступа к информации и к мнениям, свободным от назойливого постороннего вмешательства и от нетерпимых ограничений, тем паче – сейчас, в столь сложный период, который мы переживаем, однако дело обстоит именно так, а не иначе, и тот, кто всегда был связан с почтенным ремеслом журналиста, знает, как трудно работать под круглосуточным наблюдением, а кроме того, значительную часть ответственности за случившееся несут избиратели столичные, а не те, другие, которые в провинции, и, к несчастью, в довершение бед, невзирая на все наши просьбы, власти не позволили нам делать один выпуск – для столицы – цензурованный, а другой – для провинции – свободный, и еще вчера немалый чин из министерства внутренних дел заявил нам, что, в сущности говоря, цензура – она как солнце, что восходит для всех, а для нас это совсем не новость, мы уж знали, что так оно и ведется в мире, что от века платить за грешников достается праведникам. Несмотря на все эти предосторожности, касающиеся как формы, так и содержания, довольно скоро стало очевидно, что интерес к газетам сильно снизился. Страницы изданий, вздумавших было бороться с читательским равнодушием старым испытанным способом, вскоре запестрели наготой мужчин и женщин, нежившихся в новых садах радостей земных, засияли голыми телами, запечатленными вперемежку и по отдельности, вместе и поврозь, в состоянии покоя или, наоборот, в действии, однако читатель, чье терпение истощилось фотоматоном, где все немногие варианты цветов и размеров, мало того, что стимулировали более чем скудно, но уже и в далекой, седой, можно сказать, древности считались весьма банальными средствами эксплуатации полового влечения, так вот, говорю, читатель продолжал своим отчужденным, чтобы не сказать – брезгливым, безразличием способствовать неуклонному падению тиражей. При таком-то отливе исключительно мало проку для ежедневного сведения дебета с кредитом оказалось и от выловленных и напоказ выставленных нечистоплотных интимностей всякого рода, от разнообразно скандальной срамоты и стыдобы, от колеса обозрения общественных добродетелей, скрывающих частные пороки, от бравурно гремящей карусели частных пороков, вознесшихся над общественными добродетелями, от прочих увеселительных аттракционов, на которые еще так недавно валом валили не только что зрители, но и желающие сделать кружок или два. В самом деле, стало казаться, что большинство горожан задалось твердым намерением изменить жизнь свою, вкусы и стиль. Непростительную ошибку, как с этой минуты, с каждой минутой будет все видней и очевидней, совершили они, решив оставить бюллетени чистыми. Ну, что ж, хотели чистоты, будет вам чистота.
Таково было твердое намерение правительства и особенно министерства внутренних дел. Отбор агентов, из коих часть была тайными, а часть пришла из разных полицейских структур, произошел стремительно и эффективно. Им предстояло ужами вползти, ввинтиться, втереться в самую гущу народных масс. После того как под присягой, доказующей кристальную чистоту их гражданских убеждений, они сообщали, за какую партию и как именно проголосовали, после того как подписывали некое обязательство, свидетельствующее о непримиримом отношении к моровой язве, заразившей значительное число горожан, первейшей обязанностью агентов – обоего, кстати сказать, пола, отмечаем это особо, чтоб не слышать привычных упреков, будто все, что ни есть скверного на свете, сотворено мужчинами, – разделенных на группы по сорок человек, как в школьном классе, первейшей, значит, обязанностью их становилось усвоение огромного количества материала, добытого шпионами во время повторных выборов, то есть и разговоров, подслушанных в очередях, и данных видеосъемки, произведенных из машин, ездивших взад-вперед вдоль этих очередей. Начав с розысков в информационных потрохах, агенты, прежде чем с воодушевлением и нюхом настоящих ищеек устремиться в поле, так сказать, к непосредственным и прямым действиям, проходили за закрытыми дверями еще одно обследование, особенности которого мы несколькими страницами выше уже имели случай продемонстрировать на примерах кратких, но толковых. Звучали простые, расхожие фразы наподобие таких вот: Обычно я на выборы не хожу, но на этот раз решил иначе, Что ж, поглядим, может быть, что и выйдет из всего этого, Повадился кувшин по воду ходить, ну и так далее, В прошлый раз я тоже голосовал, но из дому смог выйти только в четыре, Да это – вроде лотереи, чаще всего не угадываешь, Пусть так, а попробовать все равно стоит, Надежда – она ведь вроде соли, саму-то по себе не съешь, но вкус придает любой еде, – и вот на протяжении многих часов эти и тысячи подобных фраз, одинаково бесцветных и безличных, одинаково нейтральных и невинных, разбирались по косточкам до последнего слога, вертелись так и эдак, крошились, толклись в ступках пестиком таких вот вопросов: Объясните-ка, что это за кувшин, Что вы имеете в виду, говоря, что тут ему и голову сломить, Почему если не ходите на выборы, решили проголосовать на этот раз, Если надежда – вроде соли, что, по-вашему, следует предпринять, чтобы соль стала подобна надежде, Как вы решите проблему разницы цветов, ведь надежда, как известно, зеленая, а соль – белая, Вы и в самом деле считаете, что карточка лото ничем не отличается от избирательного бюллетеня, Что вы имели в виду, говоря, что, мол, все равно не угадаешь, и снова: Что это за кувшин, Он по воду ходил, потому что хотел пить или же встречался с кем-то, Что символизирует эта самая голова кувшина, Передавая соседу соль, думаете ли вы, что подаете надежду, Почему вы надели сегодня белую сорочку, Как вы считаете – это реальный кувшин или некая метафора, Какого он цвета – черный или красный, Одноцветный или расписной, Гладкий или с рельефными узорами, Вы знаете, что такое рельеф, Вам случалось когда-нибудь выигрывать в лотерею, Почему вы отправились голосовать только в четыре часа, хотя дождь прекратился уже в два, Что это за женщина рядом с вами на снимке, Над чем это вы так весело смеетесь, Вам не кажется, что такое серьезное дело, как волеизъявление, требует от всех избирателей не менее серьезного к себе отношения, полнейшей сосредоточенности и внимания, Демократия вызывает у вас смех, Или, может быть, слезы, Так все же – смех или слезы, Скажите, почему вы и не подумали починить кувшин, склеить обломки, Вам нравится время, в котором выпало жить, или же вы предпочли бы другую эпоху, Так, вернемся к соли и надежде, какое количество ее, по-вашему, необходимо, чтобы не превратить в нечто несъедобное то, чего вы ожидаете, Вы устали, Хотите домой, Не спешите, спешка – скверный советчик, человек не задумывается толком над своими ответами, а последствия этого могут оказаться самыми пагубными. Нет, вы не пропали, что это вам в голову пришло, вы, судя по всему, не понимаете, что здесь, у нас, люди не пропадают, а находятся. Успокойтесь, мы вас не пугаем, а хотим лишь, чтобы вы не спешили. По достижении этого пункта беседы жертве, загнанной в угол и уже готовой сдаться, задается последний, роковой вопрос: Ну, а теперь скажите мне, как вы проголосовали, то есть за какую партию вы отдали свой голос. Логично было бы предположить, что притянутые к допросу, припертые к стенке направленными микрофонами и видеокамерами пятьсот подозреваемых, выловленных среди избирателей, от чего, кстати, никто из нас не застрахован, ибо стоит лишь вспомнить ускользающую, рассеивающуюся суть обвинения, скудно сквозящего в тех фразах, убедительные образчики коих мы привели чуть выше, логично, говорю, было бы предположить, приняв в расчет относительную широту охваченного вопросами универсума, что и ответы – пусть с должной и естественной степенью погрешности – распределяться будут в той же пропорции, что и голоса на выборах, то есть сорок человек с гордостью заявят, что поддержали правящую ПП, столько же с ноткой вызова, с долей бравады – что голосовали за единственную оппозиционную партию, достойную именоваться так, то есть за ПЦ, а пятеро, ну да, пятеро, уж никак не меньше, скажут: Голосовал за ПЛ, скажут твердо, но вместе с тем как бы слегка извиняясь за свое упрямство, сладить с которым самим не под силу. Ну, а остальные, весь этот огромный остаток в четыреста пятнадцать респондентов, должен будет опять же в соответствии с неумолимой логикой зондирования ответить: Оставил бюллетень чистым. Но такой ответ – прямой и недвусмысленный, без недомолвок и экивоков, порожденных благоразумием или самомнением, – услышать можно было бы только от компьютера или от калькулятора, ибо две ипостаси его неколебимо честной природы – информатика и механика – иного и не предполагают, мы же имеем дело с людьми, а люди повсеместно известны как единственные одушевленные существа, умеющие лгать, хоть иногда они делают это от страха, а порой – ради выгоды, а бывает, и от осознания того, что в их распоряжении не имеется иного способа защитить правду. Итак, на первый, сторонний взгляд, план министерства внутренних дел провалился, и в самом деле – в первые минуты помощников обуяло полнейшее и постыдное смятение, и неведомо было, можно ли одолеть или обойти внезапно возникшее препятствие иначе, как повальными казнями, что, как широко известно, не слишком-то приветствуется в странах, чье демократическое устройство и достаточно развитая и гибкая правовая система позволяют достичь тех же целей, не прибегая к столь примитивным, к столь средневековым методам. И в этом-то сложном положении пребывая, министр внутренних дел выказал удивительную широту политической натуры, редкостную тактическую умелость и стратегическую дерзость, сулящие ему – как знать – покорение новых вершин, взлет к новым высотам. Два решения принял он, и оба важные. Первое – то, которое позднее в официальном заявлении министерства, распространенном через государственное новостное агентство, будет несправедливо обозвано макиавелльевым – заключалось в изъявлении от имени всего правительства горячей признательности пятистам образцовым гражданам, что в последние дни motu proprio[4] предложили властям свою помощь, поддержку и любое требующееся содействие ради того, чтобы успешно продвигались исследования аномальных факторов, которые выявились в ходе двух последних выборов. Вместе с этим выражением обычной и такой понятной благодарности министерство, предваряя вопросы, попросило семьи этих пятисот не удивляться и не тревожиться, что их близкие не дают о себе знать, ибо именно в отсутствии слуха и духа таится залог их личной безопасности, особенно если учесть, что деликатной операции присвоена высшая степень секретности – так называемый красный/красный уровень. Второе решение, доведенное до сведения исключительно узкого круга лиц, состояло в том, что был перевернут с ног на голову и вывернут наизнанку предшествующий план, согласно которому, если помните, предполагаемое массированное внедрение агентуры в народные массы должно было лучше, нежели что-либо другое, раскрыть тайну, разгадать загадку, шараду, головоломку – назовите как хотите – случившегося на выборах. С той минуты агентам предстояло действовать, разбившись на две неравные группы, из коих меньшая будет работать, так сказать, в поле – богатого урожая, по правде сказать, их труды не сулили – а вторая, большая – продолжать допросы пятисот задержанных – задержанных, заметьте, а ни в коем случае не арестованных – в случае надобности усиливая на них давление физическое и психологическое. Ибо не лжет старинная, веками испытанная и малость перефразированная поговорка, и пятьсот синиц в руках в самом деле лучше, чем пятьсот один журавль в небе. Правота ее подтвердилась в полной мере. Когда, проявляя изощренное дипломатическое хитроумие, после множества подходцев и прикидок задавал агент, работающий в поле, то есть в городе, первый вопрос: Не скажете ли, за кого проголосовали, ответ, без запинки даваемый ему, дословно совпадал со статьей закона: Представители власти не имеют права к принуждению или побуждению граждан под каким бы то ни было предлогом отвечать, как они проголосовали. Когда же с деланой небрежностью, словно бы невзначай и походя, как если бы речь шла о чем-то совершенно маловажном, произносился второй вопрос: Простите мне мое любопытство, но, может быть, вы вообще не заполнили бюллетень, следовавший ответ удивительно искусно сужал его до пределов чисто академических: Нет, гражданин, заполнил, но если бы даже и оставил его чистым, все равно оставался бы в рамках закона, позволяющего голосовать за любой из указанных списков или испортить бюллетень, нарисовав на нем, к примеру, карикатуру на президента, а оставить бюллетень незаполненным, дорогой мой и такой любознательный гражданин, есть мое неотъемлемое право, которое закон волей-неволей признает за избирателями и которое записано там всеми буквами, ибо никто не может быть подвергнут преследованию за то, что и так далее, но во всяком случае и для вашего душевного спокойствия повторю, что я как раз – не из тех, кто так поступает, это я так просто, теоретически, не более того. Будь ситуация обычной, ничего особенного бы не было в том, чтобы услышать подобный ответ два или три раза, это всего лишь означало бы, что не перевелись еще в этом мире люди, знающие законы, по которым живут, да еще и настаивают на их исполнении, однако выслушивать такое, сохраняя невозмутимый вид, бровью не шевельнув, ни единым мускулом не дрогнув, по сто, по тысяче раз подряд, как назубок затверженную молитву – тут ведь, согласитесь, терпение лопнет у всякого, а особенно у призванного да не сумевшего выполнить столь деликатное задание. Так что нечего и удивляться, что агенты, сталкиваясь раз за разом с такой обструкцией, теряли самообладание, наносили оскорбление словесное, а то и действием, а уж когда доходило до рук, не всегда с рук им это сходило, благо работали они, чтобы дичь не спугнуть, поодиночке, и легко себе представить последствия тех нередких случаев – особенно если дело было в так называемых проблемных кварталах, – когда устремлялись на помощь обиженному другие избиратели. Отчеты, направляемые агентами в центр, обескураживали скудостью своей и худосочием, ибо ни один человек, ну, ни единый не признался в электоральном своем воздержании, хотя иные, прикидываясь непонимающими, и говорили, что сейчас, мол, им страшно некогда, как-нибудь в другой раз, хорошо, а то магазины закроются, однако гаже всех оказывались, черт их дери, старики, и мнилось, что они, будто пораженные эпидемией глухоты, заключены в звуконепроницаемую капсулу, и когда оправившийся от замешательства агент в трогательном простодушии писал свой вопрос на бумажке, негодяи эти уверяли, что позабыли дома очки, или что почерк не разбирают, или что просто грамоте не знают. Были, впрочем, и агенты более искусные – те, что всерьез и буквально восприняли идею внедрения и, погрузившись в недра баров, угощали посетителей, ссужали деньгами поиздержавшихся игроков в казино, ходили на стадионы, особенно исправно посещая футбольные и баскетбольные матчи, потому что там на скамьях жмется больше всего народу, заводили разговоры с соседями и, если счет так и не был открыт, многозначительно сравнивали нулевую ничью с таким же результатом выборов, ожидая, не клюнет ли. Но если изредка и клевало, то попадалось на крючок все равно что ничего. Рано или поздно наставал черед задать вопрос: А кстати, не скажете ли, как вы голосовали, или: А скажите, кстати, вы бюллетень-то не оставили чистым, на что следовали соло или хором уже известные ответы: Я – да ну что вы, Мы – да с чего вы взяли, а вслед за тем немедля приводимы были – и в действие тоже – юридические резоны со всеми своими параграфами и подпунктами, да еще так бегло и бойко, что создавалось устойчивое впечатление, будто все, все без малейшего изъятия горожане избирательного возраста прошли интенсивный курс обучения соответствующим законам, и здешним, и чужеземным.
С течением времени стало заметно, хоть и не сразу, что само слово «чистый», словно сделавшись непристойным или неблагозвучным, почти вышло из употребления и, чтобы заменить его, граждане отныне пускались на всяческие ухищрения и иносказания. Вместо листика чистой бумаги просили неисписанной, небо называли исключительно ясным, а помыслы – безгрешными, а невест – целомудренными, вслед за чистым убытком сгинул и чистый доход, но самым примечательным было, конечно, повсеместное исчезновение чистюль и чистоплюев, и замена чистогана наличностью. Совсем уж было показалось, что ослепительные политические перспективы, открывавшиеся министру внутренних дел, померкли и исчезли, чуть появившись, а сам он, взлетев едва ли не к самому солнцу, жалким образом шлепнется в геллеспонт, где и потонет, но тут новая идея, внезапная, как зарница в ночной тьме, и столь же яркая, удержала его на плаву. Не все еще было потеряно. Министр приказал собрать досье на агентов, работающих в поле, тех, кто работал по контракту, уволил, не долго думая, кадровым устроил выволочку и рьяно принялся за дело.
Стало совершенно ясно, что город этот – не город, а скопище лгунов и что те пятьсот, что находились в его распоряжении, тоже врали всеми, как говорится, зубами, какие во рту были, но все же существовала известная разница меж ними и прочими горожанами, ибо те все же могли свободно выходить из дому и возвращаться туда и, скользкие, как угри, все равно исчезали, возникали вновь, чтобы опять пропасть неведомо куда и опять возникнуть, тогда как с первыми одно удовольствие было дело иметь, стоило лишь спуститься в министерские подвалы, хоть, конечно, не все там находились, все бы не поместились, и большую часть пришлось распределить по другим следственным учреждениям, однако и той полусотни, что пребывала под постоянным наблюдением, было более чем достаточно для проведения эксперимента. Хотя достоверность показаний, полученных с помощью этой машины, представители философской школы скептиков поставили бы под сомнение, да и не всякий суд согласился бы принять их в качестве доказательств, министр тем не менее надеялся, что при использовании этого устройства высечется хотя бы малая искра, которая поможет выйти из непроглядной тьмы, куда зашло следствие. Речь, как вы уж, наверно, поняли, идет о знаменитом полиграфе, известном также как детектор лжи или, выражаясь более научно, о приборе, предназначенном регистрировать физиологические реакции того или иного психологического состояния, или – если вдаваться в подробности – об устройстве, призванном эти самые реакции фиксировать на бумаге, пропитанной йодистым раствором калия и крахмала. Испытуемый, подсоединенный к устройству бесчисленными проводами, никаких страданий не испытывает – он должен лишь говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды, и отринуть наконец утверждение, от начала времен не в зубах, так в ушах навязшее, что якобы воля может все превозмочь, так вот, не все, и, чтоб далеко не ходить за примерами, здесь явлен убедительнейший из них, ибо эта твоя железная воля, как бы ты на нее ни полагался, как бы ни демонстрировал свойства ее до сей поры, не сумеет удержать мышцы твои от сокращения, не допустит неуместную и несвоевременную испарину, не воспрепятствует подрагиванию век и дыхание не выровняет. И скажут тебе под конец, что врешь ты все, а ты начнешь возражать, клясться, что говоришь сущую правду, только правду, всю правду, и, может быть, так оно и есть, а дело-то все в том, что человек ты нервный, волевой, конечно, спору нет, но нервный, и трепетному тростнику подобен чутким отзывом своим на легчайшее дуновение, и тебя снова приторочат к машине, и тогда уж совсем не поздоровится, и спросят тебя, жив ли ты, и ты, естественно, скажешь: Жив, а тело твое возразит и опровергнет твои слова, и дрожащий подбородок заявит, что нет, мол, мертв, и, может быть, окажется прав, и, может быть, тело твое уже знает, что тебя убьют, а ты еще нет. Не вполне естественно, что подобное происходит в подвалах министерства внутренних дел, ибо единственная вина всех этих людей – в том лишь, что они оставили бюллетень незаполненным, и неважно, нестрашно было бы, если бы так проголосовали лишь те, кто всегда так голосует, но ведь таких оказалось много, слишком много, неимоверно много, едва ли не все, и что толку твердить, что это, мол, твое неотъемлемое право, если тебе говорят, что право это следует принимать гомеопатическими дозами, по капельке, и повадился ты ходить с кувшином, до краев полным чистыми бюллетенями, вот голову и сломил, нам сразу почудилось в этой голове что-то подозрительное, и если бы то, что могло бы нести много, удовольствовалось малым, то это – да, это была бы более чем похвальная скромность, тебя же сгубило непомерное самомнение, амбиции, так сказать, думал, небось, что вознесешься к самому солнцу, а на деле сверзился в дарданеллы, вспомни, что мы говорили примерно то же самое про министра внутренних дел, но он-то ведь особь другой породы, мужской породы, самец, можно сказать, жесткощетинный и жестоковыйный, а теперь любопытно было бы поглядеть, как отделаешься ты от охотника на ложь, какие узоры, обнаруживающие беды твои, большие и малые, прочертит самописец по бумаге, пропитанной йодистым калием и крахмалом, вот видишь, ты, мнивший себя чем-то иным, благовестом возвещавший о высшем своем человеческом достоинстве, сведен теперь к мокрой бумажке.
Впрочем, полиграф – это вовсе не машина, снабженная диском, что ходит вперед-назад и говорит нам соответственно ситуации: Испытуемый лжет – или Испытуемый не лжет, ибо в таком случае одно удовольствие было бы судье решать, виновен человек или оправдан, и полицейские комиссариаты дано бы уж были заменены отделами прикладной психологии, адвокатов же, потерявших клиентов, сдали бы в архив, и в запустение пришли бы пустующие трибуналы. Детектор лжи, говорим мы, сам по себе ничего не может, ему надо, чтобы рядом находился подготовленный оператор, который будет переводить и толковать загадочные закорючки, что вовсе не значит, однако, будто этот самый оператор безошибочно отличает правду от лжи, вовсе нет, он всего-навсего видит то, что у него перед глазами, а видит он, что испытуемый при ответе на вопрос дал – тут мы бестрепетно вводим новый термин – аллергографическую реакцию или, выражаясь более литературно, но не менее заковыристо, произвел рисунок лжи. Ну, что ж, в одном хотя бы могли бы остаться мы в выигрыше. По крайней мере, удалось бы осуществить первичный отсев, зерна – сюда, плевелы – туда, вернуть на свободу и к нормальной семейной жизни тех, кто наконец-то доказал свою полную невиновность, то есть на вопрос: Оставили ли вы бюллетень незаполненным, ответил: Нет, и не был бы разоблачен детектором. И ничем бы не помогли всем прочим, чья совесть отягощена неизбывной виной электоральных нарушений, ни иезуитская изворотливость ума, ни дзэн-буддистский спиритуальный самоанализ – детектор, столь же бесчувственный, сколь и неумолимый, моментально распознавал бы неправду и в ответах тех, кто уверял, что не оставлял бюллетень чистым, и тех, кто якобы голосовал за такую-то или такую-то партию. Одну ложь при благоприятном стечении обстоятельств пережить еще можно, две – никак. Но тем не менее министр внутренних дел распорядился независимо от результатов проверки на детекторе никого на свободу не отпускать: Пусть посидят, никогда ведь не узнаешь наперед, докуда дойдет коварство человеческое, сказал он. И ведь прав, чертяка, оказался, совершенно прав. После того как, покрыв загогулинами, извели десятки метров миллиметровки, на которой зафиксирован был весь душевный трепет испытуемых, после того как по много сотен раз прозвучали на одни и те же вопросы неизменно одинаковые ответы, некий агент секретной службы, совсем молоденький паренек, еще мало искушенный в искушениях, угодил с невинностью новорожденного агнца в ловушку, подстроенную ему некой женщиной, молодой притом и красивой, подвергнутой проверке на детекторе лжи и проверки этой не прошедшей, ибо полиграф признал все ее слова ложью и фальшью. И сказала новоявленная мата-хари: Ваш прибор не ведает, что творит. Это почему же, спросил агент, позабыв, что вступать в диалоги в его обязанности не входит. Да потому что в этой ситуации, когда весь город – под подозрением, стоит лишь произнести слово «чистый» – одно его и больше ничего – даже и не пытаясь вызнать, как человек проголосовал и голосовал ли вообще, чтобы вызвать самые негативные реакции у испытуемого, пусть он даже будет чистейшим образцом невиновности, вогнать его в тоску и тревогу. Не верю и не могу согласиться, возразил самоуверенный агент, кто в ладу со своей совестью, тот не скажет ни больше, ни меньше правды и потому пройдет без ущерба проверку на полиграфе. Мы же не камни говорящие, не пни с глазами, ответила женщина, в самой истинной истине всегда есть крупица какого-то смятения и беспокойства, да и как иначе, ведь мы – и я имею в виду не одну лишь хрупкость нашего бытия – не более чем крохотный дрожащий огонек, что в любую минуту может погаснуть, и нам страшно, да, прежде всего мы испытываем страх. Ошибаетесь, мне вот нисколько не страшно, я обучен и натренирован в любых обстоятельствах справляться со своим страхом, да и сам от природы – не робкого десятка и не был боязлив даже в детстве. Вот как, спросила женщина, ну, что ж, давайте попробуем, подсоединитесь к детектору, а я буду задавать вопросы. Вы в своем уме, это вы здесь подозреваемая, а я – представитель власти. Значит, все-таки боитесь. Ничего я не боюсь, говорят вам. Тогда подключитесь и докажите, что вы мужчина. Агент перевел взгляд с улыбающейся женщины на техника, улыбку старавшегося сдержать, и сказал: Ладно, один раз – не в счет, согласен подвергнуться эксперименту. Техник подсоединил провода, прикрепил клеммы: Готово, можете начинать. Женщина глубоко вздохнула, задержала воздух в легких секунды на три и потом резко выдохнула слово: Чистый. Оно не стало из восклицания вопросом, но иголочки самописца уже задвигались по бумаге. И в последовавшей паузе они еще не успели остановиться полностью, продолжали вибрировать, класть штрихи, подобно тому, как от брошенного камня расходятся круги по воде. И женщина смотрела на них, а не на привязанного мужчину, но потом пришел и его черед – она устремила взгляд на него и спросила мягко и почти нежно: Скажите, пожалуйста, вы оставили бюллетень незаполненным. Нет, я никогда в жизни не оставлял бюллетень незаполненным, с силой отвечал агент, не оставлял и оставлять не буду впредь. Иголочки забегали проворней, стремительней, торопливей. Ну, спросил агент в наступившей тишине. Техник молчал, и агент повторил более настойчиво: Ну, что показал прибор. Показал, что вы лжете, ответил техник смущенно. Этого быть не может, вскричал агент, я сказал правду, я заполнил бюллетень, я профессиональный сотрудник спецслужбы, я патриот, радеющий за интересы отечества, прибор, наверно, не в порядке. Не трудитесь и не оправдывайтесь, сказала женщина, я-то верю, что вы сказали правду, однако хочу напомнить, что речь-то не о том, я всего лишь хотела и сумела показать, что не очень-то можем доверять своему телу. Это вы виноваты, заставили меня нервничать. Да, кто ж другой, как известно, во всем искусительница ева виновата, но ведь нас, когда привязывали к этой машине, никто не спрашивал, нервничаем мы или нет. Чувствуете за собой вину, вот и нервничаете. Может быть, но как вы доложите начальству, что, будучи ни в чем не замешан, повели себя как виновный. А я не буду докладывать, а того, что было здесь, как бы и не было, отвечал агент. И добавил, обращаясь к технику: Дайте-ка мне эту бумажку и запомните накрепко – язык за зубами, не то пожалеете, что на свет родились. Слушаюсь, будьте покойны, рта не раскрою, могила. Я тоже никому ничего не скажу, пообещала женщина, но только вы бы объяснили там своему министру, что эти ухищрения – ни к чему, что все мы продолжаем лгать, говоря правду, и – говорить правду, обманывая, как он, как вы, и представьте теперь, что бы вы ответили, предложи я вам переспать со мной, и что показал бы прибор.
Чеканная фраза министра обороны: Мощный артиллерийский удар по всей системе, частично вдохновленная военно-морской прогулкой, длившейся полчаса и при полном штиле, начала набирать силу и привлекать к себе внимание, когда окончательно выяснилось, что планы министра внутренних дел, несмотря на отдельные, мелкие, там и сям обретенные удачи, неспособные тем не менее повлиять на ситуацию в целом, не достигают главной своей цели – не могут убедить горожан, а точнее – выродков, преступников и смутьянов, оставивших бюллетени чистыми, признать свои ошибки и взмолиться, чтоб дарована была милость – а с нею вместе и справедливое воздаяние – в виде нового закона о выборах, на которые в назначенный срок все они скопом и устремятся во искупление грехов, клянясь никогда впредь не повторять их. Всем членам кабинета, за исключением министров юстиции и культуры, была внушена мысль о срочной необходимости завернуть гайки покрепче, тем более что столь долгожданное чрезвычайное положение не дало эффекта и действия в нужном направлении не произвело, поскольку граждане этой страны, не имея полезнейшей привычки требовать неукоснительного соблюдения своих конституционных прав, более чем естественным порядком не заметили, что прав этих они лишились. Следовательно, надлежит вслед за тем сменить чрезвычайное положение на положение осадное – да в полную силу, не для проформы и не понарошку – отменить все зрелищные мероприятия, закрыть все точки их проведения, комендантский час – ввести, а на улицы – наоборот, вывести усиленные армейские патрули, объявить, чтобы больше пяти не собирались, безусловно запретить въезд в столицу и выезд из нее, и все эти действия сопровождать аналогичными, но несравненно менее суровыми мерами в провинции с тем, чтобы разница в подходах, не то что бросающаяся, а прямо-таки вцепляющаяся в глаза, унизила бы столицу еще горше и тяжче. Мы собираемся сказать ее жителям, продолжал министр обороны, поглядите и поймите раз и навсегда, что доверия вы не заслуживаете, так что соответственно к вам и будут относиться. Министру внутренних дел, вынужденному любым способом скрывать провал своих секретных служб, идея немедленно объявить столицу на осадном положении очень пришлась по душе, и он, показывая, что есть еще у него кое-какие козыри и что игра продолжается, уведомил совет министров, что после труднейшего расследования, проведенного совместно, в теснейшем сотрудничестве с интерполом, пришли они к выводу о том, что международный анархизм: Который только и способен писать всякую похабщину на стенах, и сделал паузу, пережидая снисходительные смешки коллег, а потом, довольный ими и собой, договорил: Не имел никакого отношения к бойкоту выборов, коего стали мы жертвами, и, стало быть, мы имеем дело с проблемой чисто внутреннего свойства. Позвольте реплику с места, сказал министр дел иностранных, мне это определение представляется не вполне корректным, и я должен напомнить высокому собранию, что послы уже целого ряда государств высказали мне свою озабоченность, поскольку происходящее здесь может выплеснуться за границы, подобно эпидемии какой-нибудь новой черной смерти. Белой, поправил с миротворческой улыбкой на устах глава правительства, белой, как незаполненный бюллетень. А мы, продолжал министр иностранных дел, получили бы большие основания говорить о попытках дестабилизировать демократическую систему не просто и не только в одной отдельной стране, но и в масштабах планетарных. Министр дел внутренних почувствовал, что может лишиться главной роли, полученной благодаря недавним событиям, но все же сбить себя с линии не дал и, поблагодарив с беспристрастной учтивостью своего внешнеполитического коллегу за глубокий и вдумчивый комментарий, показал, что и сам способен произвести самые высокие и заковыристые образцы семиотического толкования: Любопытно, сказал он, как нечувствительно для нас меняют слова свое значение, как часто используем мы их, чтобы выразить ими совершенно противоположное тому, что выражали они прежде и, подобно постепенно замирающему эху, еще продолжают выражать. Да, таков один из эффектов семантического процесса, отозвался из глубины министр культуры. А какое отношение имеет это к чистым бюллетеням, спросил министр иностранных дел. К бюллетеням – никакого, а вот к осадному положению – самое непосредственное, торжествующе возгласил министр дел внутренних. Не понимаю, заметил министр обороны. А меж тем это очень просто. Может быть, сколь угодно просто, но я все равно не понимаю. Давайте посмотрим, что значит слово «осада», вопрос риторический и, значит, ответа не требует, мы все знаем, что, не так ли. Как дважды два четыре. И мы, стало быть, вводя осадное положение, признаем тем самым, что столица нашего государства блокирована, отрезана, обложена со всех сторон неприятелем, меж тем как на самом деле этот, с позволения сказать, неприятель находится не снаружи, но внутри. Члены кабинета переглянулись, глава сделал непонимающее лицо и принялся ворошить бумаги на столе. Однако министр обороны не собирался признавать себя побежденным: Это можно понять и иначе. Как же. Что обитатели столицы подняли мятеж – думаю, не будет сильным преувеличением назвать происходящее именно так – и были в связи с этим блокированы, обложены, осаждены, выберите наиболее подходящий термин, мне это решительно все равно. Позвольте напомнить уважаемому коллеге и всем членам кабинета, сказал министр юстиции, что граждане, решившие не заполнять бюллетени, всего лишь осуществили свое право, четко, ясно и недвусмысленно гарантированное им законом, а потому говорить о мятеже в данном случае не только некорректно с точки зрения семантики, прошу простить, что вторгаюсь в сферы, где некомпетентен, но и совершенно неосновательно с точки зрения права. Право – это не абстракция, сухо ответил министр обороны, право надо заслужить, а они его не заслужили, а прочее – пустые разговоры. Вы совершенно правы, сказал министр культуры, право – не абстракция, оно существует, даже если не уважается. Ну-у, пошла философия. Вы что-нибудь имеете против философии, господин министр обороны. Единственная философия, которая меня интересует, – та, что приводит к победе, я, господа министры, человек простой, казарменный, так сказать, человек и практический, для меня «хлеб» – это хлеб, а «сыр» – это сыр и ничего больше, но чтобы вы не смотрели на меня как на убогого, растолкуйте мне, если, конечно, речь не идет о квадратуре круга, каким это манером может существовать закон, который не уважается. Да очень просто, господин министр обороны, это право существует потенциально, в рамках обязанности соблюдать его и исполнять. На проповедях и разглагольствованиях – я, поверьте, никого не хочу обидеть – далеко не уедешь, а вот как введем осадное положение, они у нас попляшут. Как бы нам не пришлось, отвечал на это министр юстиции. Не представляю себе такого. В данную минуту – я тоже, но не исключено, что это всего лишь вопрос времени, надо будет лишь немного подождать, никто ведь не осмеливался даже предположить, чтобы когда-нибудь, где-нибудь могло произойти то, что произошло у нас, однако же произошло, затянулось узлом намертво, и мы все, собравшись вокруг этого стола, чтобы принять решение, которое вопреки всем предложениям, здесь прозвучавшим, принять все никак не можем, так что подождем малость и очень скоро, боюсь, узнаем, как именно отнеслись граждане к введению осадного положения. Услышав такое, я просто не могу молчать, взорвался министр внутренних дел, принятые нами меры были единогласно одобрены всеми членами кабинета, и, насколько я помню, никто из присутствующих иных и лучших предложений не вносил, ибо тяжелейшее бремя катастрофы – да, я назову случившееся катастрофой, пусть кое-кому из моих уважаемых коллег это и покажется преувеличением, на которое они не замедлят отреагировать самодовольно-ироническим смешком, но я сказал и повторю – тяжелейшее бремя катастрофы несут, как полагается им по должности, прежде всего их превосходительства глава государства и глава правительства, а затем в силу своих прерогатив – министр обороны и министр внутренних дел, что же касается остальных, и тут я имею в виду, разумеется, господ министров юстиции и культуры, то, хоть они и соизволили одарить нас плодами могучего своего разума, пролить на нас свет истины, но я лично не нашел в плодах этих ничего заслуживающего внимания. Благодатный свет истины, как вы изволили выразиться, пролил на вас не я, но закон, только он один, ответил на это министр юстиции. Ну, а в отношении моей скромной персоны, добавил министр культуры, то, памятуя, какие крохи бюджет выделяет ведомству, вверенному моему попечению, я и не вправе претендовать на большее. Ага, теперь я, кажется, понимаю корни вашей склонности к анархизму, выпалил министр внутренних дел, рано или поздно, но дело непременно кончается подобным выпадом. Премьер тем временем долистал свои бумаги до конца, подребезжал ручкой о край стакана, требуя тишины и внимания, и сказал: Не хотел прерывать вашу увлекательную дискуссию, из коей, хоть и могло показаться, что я вроде и отвлекся, почерпнул немало полезного, потому прежде всего, что мы по собственному опыту знаем – ничего нет лучше доброго спора, чтобы разрядить скопившееся напряжение, особенно – в ситуациях с теми же особенностями, которые неустанно демонстрирует нам нынешняя, и когда все мы понимаем, что необходимо действовать, а не гадать на. Он помолчал, сделал вид, что сверяется со своими записями, и продолжил: И потому, раз уж мы успокоились, остыли, умиротворились, то и можем одобрить инициативу господина министра обороны на неопределенный срок объявить город на осадном положении, которое вступает в силу с момента публикации указа об этом. Его слова были встречены одобрительным гулом – более или менее всеобщим, но при том складывавшимся из различных элементов, определить природу коих не представлялось возможным, хоть министр обороны и проехался стремительной панорамой по лицам присутствующих, желая уловить оттенок неодобрения или хотя бы недостаток энтузиазма. Премьер продолжал: К сожалению, все тот же опыт учит нас, что даже самые обдуманные и совершенные идеи, когда придет время воплотить их, могут провалиться – провалиться от возникших ли в последний момент колебаний, от разлада ли между тем, чего ждешь, и тем, что есть в наличии, или от того, что в критический момент выпустил ситуацию из-под контроля, или от многого множества иных возможных причин, перечень коих так длинен, что его и приводить не стоит, и времени изучить не хватит, и в свете всего вышеизложенного представляется абсолютно необходимым иметь про запас и наготове другую идею – дополняющую или заменяющую первую и способную не допустить, как в нашем с вами случае, образование вакуума власти или еще того хуже – чтобы власть валялась на улице, последствия чего будут самые что ни на есть катастрофические. Министры, привыкшие к риторическим фигурам своего премьера, определяемым формулой «три шага вперед и два назад», терпеливо ждали, когда грянет финальный аккорд, прозвучит заключительное слово – и все станет ясно. Но на этот раз не дождались. Премьер снова смочил губы водой из стакана, утер их белым платочком, извлеченным из внутреннего кармана пиджака, и вроде бы опять собрался свериться со своими заметками, однако в последний момент отказался от этого намерения и сказал так: Если осадное положение не оправдает возложенных на него надежд, то есть окажется неспособно вернуть граждан к нормальной демократической практике, ко взвешенному и осознанному исполнению закона о выборах, который по безрассудному недосмотру наших законодателей отворил двери тому, что, не боясь парадоксальности этого суждения, с полным правом можно было бы назвать законным беззаконием, то ставлю вас, господа министры, в известность, что я в качестве главы правительства прибегну к иным методам, каковые не только психологически усилят осадное положение, но и сумеют – я убежден в этом – сами по себе вернуть политическое равновесие нашей отчизне и раз и навсегда покончить с кошмаром, в который мы ныне погружены. Очередная пауза, новый глоток воды, еще одно прикосновение платочка к губам – и он продолжил: Возникает естественный вопрос – почему же в таком случае мы не применяем эти методы немедленно, не тратя времени на осадное положение, которое, как можно судить заранее, весьма серьезно и разносторонне ухудшит жизнь жителей столицы, причем пострадают не только виноватые, но и невинные, и вопрос этот, разумеется, более чем законен, однако нельзя не учитывать весьма существенные факторы, как чисто логистического характера, так и иные, совокупный эффект которых можно без риска впасть в преувеличение назвать травмирующим, а потому я полагаю, что наши действия должны быть наращиваемы постепенно, а в качестве первоначального шага избрано введение осадного положения. Глава правительства снова поворошил бумаги, но к стакану на этот раз не притронулся: Хотя я понимаю ваше нетерпение, но все же сейчас ничего сообщать вам не стану, ограничившись известием о том, что сегодня утром его превосходительство господин президент удостоил меня аудиенции, где я изложил ему свою точку зрения и получил его полнейшую и всестороннюю поддержку. В свое время вы узнаете все остальное. А теперь, прежде чем закрыть наше продуктивное совещание, убедительно и настойчиво прошу всех членов кабинета, а особенно – господ министров обороны и внутренних дел, на плечи которых – не дел, разумеется, а самих господ министров – ляжет основная тяжесть многообразно сложных действий, предназначенных для введения и исполнения режима осадного положения, да, так вот, прошу отнестись к нашим начинаниям с максимальным усердием и ответственностью. Вооруженным силам и силам правопорядка надлежит, действуя как совместно, так и в рамках собственной компетенции, неукоснительно сохраняя взаимное уважение и всячески избегая трений, порожденных соперничеством, кои способны только опорочить общую цель, выполнить патриотическую задачу по возвращению заблудшей овечки в стадо, если будет мне позволено употребить это выражение, столь милое нашим пращурам и столь глубоко укоренившееся в наших пастушеских традициях. И помните, господа, вы должны сделать все, чтобы те, кто сейчас всего лишь является нашими противниками, не превратились во врагов отчизны. Да пребудет с вами господь в этом святом деле, да укрепит он вас и направит, чтобы солнце согласия вновь воссияло в потемках души и чтобы утраченные было мир и гармония восстановили братскую общность наших сограждан.
И в то самое время, когда премьер-министр возник на телеэкранах и объявил столицу страны на осадном положении, необходимом в интересах национальной безопасности для устранения политической нестабильности и социальной напряженности, вызванных подрывной деятельностью безответственных элементов, которым дважды удалось сорвать процесс народного волеизлияния – в это самое время армейская пехота и полиция при поддержке танков и другой бронетехники заняли вокзалы и перекрыли все выезды из города.
Самый крупный аэропорт находился в двадцати пяти километрах к северу, то есть не попадал в зону действия осадного положения и потому продолжал функционировать без ограничений, за исключением тех, которые предусмотрены были желтым уровнем тревоги, что означало – иностранным туристам улетать и прилетать не возбраняется, а вот резидентам путешествовать не то чтобы запрещалось, но очень настоятельно не рекомендовалось, кроме как в случаях острой необходимости, каждый из которых рассматривался отдельно. Подобия войсковой операции вторглись в жилища смятенных обывателей, поражая их, как сказал один репортер, с неотразимой силой прямого в челюсть. Это были офицеры, отдававшие приказы, это были сержанты, зычным рявканьем требовавшие их исполнения, это были саперы, перегораживавшие улицы, это были машины санитарные, связные и штабные, это были прожектора, освещавшие дороги до первого поворота, и это были сыпавшиеся из кузовов и занимавшие позиции оравы солдат, вооруженных до зубов и экипированных так, что хоть с марша – в бой, хоть затевай долгую кампанию, призванную измотать неприятеля. Семейства, где кто-нибудь работал или же учился в столице, могли разве что качать головой при виде этих бранных потех и бормотать: Рехнулись, ей-богу, но те, что каждое утро отправляли отца или сына в одну из промышленных зон, окружавших столицу, а каждый вечер ожидали их возвращения, спрашивали себя, как им теперь жить, да, как жить, если туда не разрешено, а сюда – не позволено. Может, таким будут выдавать охранные грамоты, предположил некий старец, вышедший на пенсию так давно, что употреблял понятия, бытовавшие в пору франко-прусской, если не греко-троянской, войны. И не вполне пальцем в небо попал рассудительный старик, потому что уже на следующий день ассоциации предпринимателей разных и всяких поспешили довести до сведения властей свое небеспочвенное беспокойство, облеченное в такие слова: Проникнутые самым искренним патриотическим чувством, мы, всемерно поддерживая энергичные меры, которые в интересах национальной безопасности были предприняты правительством и, без сомнения, сумеют наконец положить конец преступной деятельности не скрывающих своих подлых планов подрывных групп, мы со всем нашим уважением все же позволим себе обратиться к компетентным органам с убедительной просьбой о скорейшем, совершенно безотлагательном введении пропусков для наших сотрудников, ибо в противном случае следует в самом ближайшем будущем ожидать, что серьезнейшие помехи в функционировании промышленности и торговли нанесут невосполнимый ущерб экономике нашей державы во всех без исключения областях. Это было утром, а во второй половине дня совместное заявление министров обороны, внутренних дел и экономики внесло ясность в этот вопрос, уведомив заинтересованных лиц, что, хотя правительство с пониманием и полным сочувствием относится к озабоченности предпринимателей, однако запрашиваемое ими распределение пропусков не может быть осуществлено с требуемой широтой, поскольку столь либеральный шаг неминуемо создаст помеху для эффективных действий наших вооруженных сил по охране новой границы. Тем не менее в доказательство своей открытости и стремления избежать неприятных последствий правительство готово предоставить указанные пропуска тем руководителям подразделений, сотрудникам и техническому персоналу, чья деятельность является абсолютно необходимой для бесперебойной работы предприятий и организаций – при условии, что означенные и тщательно отобранные лица при получении этой привилегии будут нести полную, в том числе и уголовную, ответственность за свои действия как внутри зоны, так и вне ее. В случае если этот план будет одобрен, им надлежит являться по утрам к местам сбора, о которых в свое время будет объявлено дополнительно, откуда на автобусах с полицейским сопровождением их будут доставлять к выездам из города, на других автобусах – развозить по предприятиям и по окончании рабочего дня – забирать оттуда. Все расходы, включая аренду и амортизацию транспорта, оплату полицейского эскорта и прочее, будут нести владельцы предприятий и компаний, хотя вполне вероятно, что они и получат за это известные налоговые льготы, но это решение также будет принято впоследствии, после всесторонней проработки вопроса экспертами министерства финансов. Впрочем, нетрудно было представить себе, что жалобы и требования этим не ограничатся. Опытным путем доказано неопровержимо, что жить без еды и пищи нельзя, а поскольку мясо в столицу привозят, рыбу привозят, овощи тоже привозят да и все вообще привозят, а на том, что здесь производится или хранится на складах, не протянешь и недели, необходимо, значит, наладить систему снабжения. И не позабыть еще про больницы и аптеки, про километры бинтов и горы ваты, про тонны таблеток и гектолитры ампул и неисчислимые гроссы презервативов. И про бензин и солярку, которые надо вовремя доставлять на заправочные станции, если, конечно, правительству не пришла в голову коварная мысль дважды наказать обитателей столицы, вынудив тех передвигаться на своих двоих. По прошествии нескольких дней правительство наконец сообразило, что ежели цель осадного положения не состоит в том, чтобы уморить осажденных голодом, как водилось в давние времена, то вводить его надо не с кондачка, не с бухты-барахты, но – точно зная, куда идти и куда желаешь прийти, и надобно предвидеть последствия, предугадывать отзвук и отзыв, взвешивать неприятности, рассчитывать соотношение прибылей и проторей да знать наперед, что министерства окажутся завалены работой, погребены под лавиной протестов, жалоб, требований и просьб разъяснить и не будут знать, что отвечать на них, поскольку спускаемые сверху инструкции всего лишь повторяют самые общие положения осадного положения, пренебрежительно оставляя без внимания бюрократические мелочи, отчего и воцаряется хаос неизбежный и всепроникающий. Было еще одно примечательное обстоятельство, мимо которого никак не могли пройти обитатели столицы, наделенные сатирической ли жилкой, ироническим ли складом ума – а дело было в том, что правительство, будучи де-факто и де-юре стороной осаждающей, оказалось одновременно и осажденной и не только потому, что его залы и приемные, его кабинеты и кулуары, его отделы, секции, архивы, штампы, грифы и печати находятся в пределах центра города и довольно органично этот самый центр образуют, но и потому, что по меньшей мере три министра, сколько-то их заместителей, первых и не первых, парочка генеральных директоров жили в предместьях, в пригородах, не говоря уж про множество чиновников, обязанных каждое утро уезжать, а каждый вечер – приезжать, а потому пользующихся метро, автобусом или электричкой, если, конечно, у них нет машины или желания подвергать себя превратностям дорожной обстановки, то есть торчать в пробке. И шуточки, далеко не всегда звучавшие втихомолку, разрабатывали не вечную тему охотника, ставшего дичью, и тех, кто поехал по шерсть, а приехал стриженым, но не довольствовались сей ребяческой невинностью, рассыпаясь калейдоскопом разнообразных вариаций, из которых иные были сомнительного вкуса, другие же – несомненно похабны и относились к предосудительному разряду так называемого сортирного юмора. К несчастью, в очередной раз проявилась мелкотравчатость и структурная слабость шуток, прибауток, шпилек, острот и анекдотов, тщившихся уязвить правительство, ибо и осадное положение не отменилось, и снабжение не наладилось. Дни шли за днями, трудности нарастали в темпе crescendo, множились количественно и усугублялись качественно, грибами после дождя перли прямо из-под ног, однако население, продолжая являть неколебимую моральную стойкость, не обнаруживало никакой тенденции склонить голову, отречься от того, что считало справедливым и что выразило на выборах своим волеизлиянием, отстаивая простое право не соглашаться с общим мнением. Иные наблюдатели, как правило – корреспонденты иностранных СМИ, спешно присланные в страну освещать, как принято говорить на их жаргоне, событие и потому мало принимавшие в расчет местную щепетильность и локальные заморочки, с удивлением отмечали полное, абсолютное отсутствие конфликтов, несмотря на усилия – впоследствии доказанные неопровержимо – агентов-провокаторов, тщившихся создать ситуацию нестабильности, которая могла бы оправдать в глазах так называемой мировой общественности скачок – покуда еще не сделанный – то есть переход от осадного положения к положению военному. Одного из комментаторов до того обуял зуд оригинальности, что он назвал это уникальным, никогда прежде не виданным в истории случаем идеологического единодушия, сделавшего из населения политического монстра, который заслуживает тщательного изучения. Мысль эта, как ни взгляни на нее, была, в свою очередь, примером чистейшей чуши, не имеющей никакого отношения к реальности, ибо и здесь, и в любом другом уголке планеты люди отличаются друг от друга, мыслят по-разному, и не все они – бедные, и не все – богатые, а что касается людей среднего достатка, то одним достает его, а у других – его нехватка. И только в одном безо всяких предварительных дебатов дружно сходились все, но о том уже было сказано, а сказку про белого бычка заводить нет охоты. Но тем не менее возникал и у местных журналистов, и у иностранных вполне естественный вопрос – по каким таким таинственным резонам не произошло до сих пор ссоры, стычки, драки, потасовки между избирателями, оставившими бюллетень чистым, и всеми остальными. И вопрос этот показывает наглядно, до какой же степени важно для человека, избравшего себе профессию журналиста, знать четыре правила арифметики, ибо для исчерпывающего понимания достаточно было бы вспомнить, что первых было восемьдесят три процента, а вторых вкупе со всеми прочими еле-еле на семнадцать наскребешь, да еще не стоило бы забывать про весьма спорный тезис ПЛ, что, мол, подобное голосование это, выражаясь метафорически, плоть от плоти ее, и что если не все сторонники этой партии оставили бюллетень чистым – хоть и очевидно, что многие это сделали на повторных выборах, – то лишь потому, что не был им вовремя брошен такой лозунг и призыв. А расскажешь, что семнадцать сумели противостоять восьмидесяти трем, никто не поверит, ибо времена сражений, выигранных с божьей помощью, миновали. Вполне законное любопытство вызывала также и судьба тех пятисот человек, что были арестованы прямо в очереди к избирательным пунктам агентами министерства внутренних дел, а потом подвергнуты мучительным допросам и вынуждены в безмерном страдании наблюдать, как детектор лжи потрошит их, вытягивая самое сокровенное, а не меньший интерес – и судьба специальных агентов секретных служб и их помощников. Что касается первого, то тут у нас ничего, кроме сомнений, не имеется, как не имеется и возможности что-либо прояснить. Кое-кто утверждал, будто эти пятьсот продолжают в соответствии с известным полицейским иносказанием сотрудничать со следствием в видах все того же пресловутого прояснения ситуации, кое-кто – будто их отпускают на свободу, причем – мелкими партиями, чтобы не мозолили глаза, ну, а третьи, самые неисправимые и закоренелые скептики, допускали в качестве версии и то, что всех вывезли куда-то за город, неизвестно куда, и что допросы, хоть и не дают никаких результатов, продолжаются. Поди-ка пойми, кто прав. Ну, а насчет второго недоумения, то есть насчет трудоустройства агентов, тут прямо надо сказать, что сомнений у нас на этот счет нет. Как и все прочие порядочные и честные трудящиеся, выходят они по утрам из дому, забрасывают сети-удочки то в одном конце города, то в другом, приглядываясь к приметам и признакам, а как покажется, что рыбка вот-вот клюнет, применяют новую тактику, то есть отбрасывают околичности и напрямки говорят тому, кто их слушает в эту минуту: Скажу тебе откровенно, по-дружески, я вот бюллетень не заполнил, а ты. Поначалу спрошенные ограничивались уже известными нам ответами, что, дескать, никто не может быть и так далее, а самые дерзкие и особенно памятливые требовали у назойливого допросчика, чтобы представился и сообщил без отлагательств и проволочек, от имени какой власти задан вопрос, после чего предоставлялась нечастая возможность увидеть, как он удирает, поджавши хвост, потому что никакого воображения не хватит представить, что агент секретной службы отваживается открыть бумажник и показать удостоверяющее в качестве такового его личность удостоверение личности с печатью и фотографией на фоне цветов государственного флага. Но это, как мы сказали, было поначалу. Пришло время – и народная молва возгласила, что наилучшей тактикой будет не вступать с вопрошающими в разговоры, а просто поворачиваться к ним спиной или в случае вопиюще нестерпимой назойливости восклицать громко и ясно: Отвали, а, достал, если, разумеется, не будет предпочтен еще более простой и значительно более эффективный вариант посыла по известному адресу. Само собой разумеется, что в донесениях, подаваемых секретными агентами по команде, ни о чем подобном не сообщалось, а фрустрации и фиаско камуфлировались обтекаемыми формулами типа того, что приходится сталкиваться с постоянным и упорным нежеланием сотрудничества. Можно было подумать, что ситуация достигла точки, подобной той, когда два борца, равных друг другу силой и умением, пихают друг друга и не могут сдвинуть ни на пядь, так что приходится ждать, когда изнеможение одного принесет наконец победу другому. И, по мнению лица, несущего основную и самую прямую ответственность за деятельность секретной службы, патовую ситуацию удастся мгновенно переломить, если один борец поможет другому, что в данном конкретном случае значит – методы убеждения как доказавшие свою полнейшую никчемность должны быть решительно отринуты и заменены методами принуждения, не исключающими и применение грубой силы. Если столица страны за бесчисленные свои вины объявлена на осадном положении, если вооруженные силы останутся верны присяге и дисциплине и в час серьезного нарушения общественного порядка, если высшее командование даст честное слово взять на себя ответственность и, когда придет время принимать решения, не дрогнуть, не замяться – тогда секретные службы озаботятся созданием очагов крамолы и смуты, которые оправдают a priori суровость репрессий, которых движимое великодушием правительство, применяя ненасильственные методы и – повторим, средства убеждения – так старалось избежать. И мятежникам не на что будет потом жаловаться, ибо за что боролись, на то и напоролись. Но когда министр внутренних дел пришел с этой идеей на заседание антикризисного комитета, что был между тем создан, премьер напомнил ему, что у него имеется еще средство разрешить конфликт и что лишь в том маловероятном случае если и оно окажется тут бессильно, будет рассмотрен не только его план, но и все, которые возникнут за это время. Министр внутренних дел выразил свое несогласие очень лаконично, буквально в двух словах, и два слова эти были: Теряем время. Его оборонному коллеге пришлось высказаться более пространно в том смысле, что вооруженные силы долг свой помнят, знают и выполнят: Не считаясь с жертвами, как повелось искони в нашей истории. Деликатный вопрос был до поры отставлен, плод еще не созрел. И в этот миг второй борец, прискучив ожиданием, рискнул сделать шаг вперед. Однажды утром улицы запрудили люди с плакатами на груди, красным по черному возвещавшими: Я оставил бюллетень чистым, однако сильней всего поражало воображение неисчислимое количество колыхавшихся над головами белых полотнищ, настолько сбивших с толку одного иностранного журналиста, что он опрометью, можно сказать, передал по телефону сообщение о том, что город капитулирует. И напрасно хрипели, надсаживаясь, полицейские мегафоны, требуя больше пяти не собираться – людей было пять, пятьдесят или пятьсот тысяч, и кто их, в такой ситуации, будет считать и разбивать на пятерки. Полицейское начальство справлялось, можно ли применить слезоточивый газ и водометы, командир северной дивизии – разрешено ли двинуть танки, командир южной запрашивал условия для выброски десанта, опасаясь, что парашютисты угодят на крыши зданий. Война стояла на пороге.
Именно тогда на заседании правительства в полном составе и под председательством главы государства премьер-министр обнародовал свой план: Пора сломать хребет сопротивлению, сказал он, пора бросить психологические акции, шпионские маневры, детекторы лжи и прочие технологические новшества, раз уж они, вопреки заслуживающим всяческой похвалы усилиям господина министра внутренних дел, обнаружили свою неспособность решить проблему, и замечу кстати, что считаю пока преждевременным непосредственное вмешательство войск, которое обязательно приведет к более чем вероятному кровопролитию, а мы его всячески и при любых обстоятельствах стараемся избежать, и потому в противовес всему этому я ознакомлю вас сейчас ни больше и ни меньше как с целым комплексом мер, которые, хоть и могут на первый взгляд показаться вам абсурдными, убежден, приведут нас к окончательной победе и к возвращению к нормам демократии, ну-с, итак, вот они, предлагаемые меры, перечисляю по степени важности в порядке убывания – немедленный перевод правительства в другой город, который и станет столицей страны, немедленный вывод всех войсковых и полицейских формирований с тем, чтобы крамольники оказались предоставлены сами себе и посидели-подумали столько, сколько нужно, чтобы понять, каково это – быть отторгнутыми от священного национального единства, а когда не в силах будут выносить больше изоляцию, презрение соотечественников, когда жизнь в бывшей столице окончательно превратится в хаос, они, склонив повинную главу, сами придут к нам просить прощения. Премьер повел взглядом вокруг себя: Таков мой план, повергаю его на ваше рассмотрение и обсуждение, но излишне, наверно, будет говорить, что я надеюсь – он будет одобрен единодушно, ибо, как известно, отчаянный недуг врачуют лишь отчаянные средства, а если средство, которое я предлагаю, окажется болезненным, то ведь недуг, с нами приключившийся, – просто смертелен.
Если перевести эту речь в слова, доступные пониманию людей менее просвещенных, но не вполне несведущих в том, сколь тяжелы и разнообразны болезни, угрожающие и без того уже шаткому существованию рода человеческого, получится, что премьер-министр предложил ни больше ни меньше как сбежать от вируса, который поразил большую часть столичных жителей, а поскольку, как известно, пришла беда – открывай ворота, грозит теперь затронуть и оставшихся, а там, как знать, перекинуться и на всю страну. И не то чтобы премьер и его команда опасались, что их достанет губительное жало этого насекомого, ибо видели мы, что, невзирая на отдельные личные стычки и легчайшие расхождения во взглядах, касающиеся к тому же прежде всего методов, но никак не целей, нерушимым, неколебимым оставалось единство ответственных политических руководителей государства, на которое как снег на голову обрушилось бедствие, невиданное доселе за всю долгую и трудную историю всех известных нам стран. И вопреки тому, что, без сомнения, подумают и выскажут, пустив из уст в уста, злонамеренные элементы, речь идет не о трусливом бегстве, но о первоклассном и беспримерно отважном стратегическом ходе, до результатов коего можно дотянуться как до зрелых плодов на ветке. Теперь, для того чтобы благополучный конец увенчал дело, нужно лишь привести в соответствие с твердостью замыслов энергию их воплощения. И прежде всего уяснить и договориться, кто покидает город, а кто в нем остается. Итак, выезжают, само собой разумеется, его превосходительство глава государства и правительство в полном составе до заместителей министра включительно в сопровождении ближайших помощников, выезжают депутаты парламента, чтобы, не дай бог, не прервалась законотворческая деятельность, выезжают вооруженные силы и силы полиции, включая дорожную, однако остаются депутаты муниципальные, остается корпус пожарной охраны, ибо нельзя допустить, чтобы столица обратилась в пепел из-за непотушенного окурка или акта саботажа, остаются коммунальные службы, призванные поддерживать в городе чистоту и предотвращать эпидемии, и для этого они будут, ясное дело, обеспечены необходимыми для жизнедеятельности запасами воды и электроэнергии. Что же касается продовольствия, то уже сформированы группы специалистов, а им поручено составить примерный рацион, который не даст населению помереть с голоду, но и ясно даст ему понять, что осадное положение – это вам не отпуск у моря. Впрочем, правительство убеждено, что так далеко дело не зайдет. И спустя сколько-то, не очень много, дней к блокпостам на выездах из столицы выйдут, как водится, парламентеры под белым флагом, на сей раз означающим не мятеж, но безоговорочную капитуляцию, хотя цвет-то один и там, и тут, но об этом примечательном совпадении мы размышлять сейчас не собираемся, а останавливаться на нем – тем паче, но дальше поглядим, найдутся ли достаточные резоны к этому вернуться. После заседания кабинета, описанного нами, кажется, с исчерпывающей полнотой на последней странице предыдущей главы, чрезвычайный или кризисный комитет обсудил и принял целый пакет мер, о которых вам в свое время будет рассказано, если, конечно, развитие событий – о чем, помнится, мы тоже как-то упоминали – не сведет их к нулю или не заставит заменить другими, ибо если верно, что человек предполагает, а бог располагает, то крайне редки, просто наперечет те, почти неизменно предосудительные с точки зрения нравственной случаи, когда два человека умудряются стать не только плотью единой, но и прийти к единому решению. Самые острые дебаты вызвал вопрос о том, когда, а главное – как следует убираться правительству, то есть надо ли оповещать об этом, показывать отъезд по телевидению, греметь ли духовой медью, украшать ли капоты гирляндами цветов и национальными флагами или же обойтись без оных, – что вызывало еще тысячу других мелких вопросов, ради которых пришлось снова и снова рыться в справочнике по государственному протоколу, причем со тщанием, какого не бывало со дня образования этого государства. Но в итоге план убытия вышел просто чудо – истинное чудо тактической мысли – как хорош, а базировался он прежде всего на скрупулезно разработанных маршрутах, целью своей имевших если не исключить, то всемерно затруднить манифестантам, буде таковые начнут скапливаться, изъявить от лица столицы неудовольствие или возмущение тем, что ее оставляют. Свой особый путь следования разработали для главы государства и для премьер-министра, и для каждого из членов кабинета, так что получилось в результате двадцать семь отдельных маршрутов, причем каждый должен был находиться под плотным присмотром армейских частей и полиции, с бронетранспортерами на перекрестках и с каретами скорой помощи в хвостах кортежей, потому что мало ли что. И на плане столицы, на огромной светящейся панели, благодаря самоотверженным усилиям военных и полицейских, двое суток кряду трудившихся над нею не покладая рук, возникла красная звезда о двадцати семи лучах, из коих четырнадцать обращены были севернее, а тринадцать – южнее экватора, что делил город надвое. Предполагалось, что по этим лучам и заскользят черные лимузины с особыми номерами, окруженные телохранителями с уоки-токи, допотопными средствами связи, подлежащими, впрочем, скорой замене – на нее уже средства отпущены и смета составлена. Все, задействованные в этой операции, независимо от степени своего участия должны были, положив правую руку сперва на евангелие, а потом – на конституцию, переплетенную в синюю шагрень, поклясться, что будут хранить абсолютную тайну, а еще потом по старинной народной традиции подкрепить эту двойную присягу словами: Если же нарушу ее, пусть падет кара на мою голову и на головы потомков моих до четвертого колена. Таким вот образом обеспечив секретность, назначили дату выхода – через двое суток. А время – одно для всех – три часа ночи, когда только те, кто мается тяжкой бессонницей, ворочаются с боку на бок и молят бога гипноса, приходящегося сыном ночи и братом-близнецом танатосу, чтоб умерил их страдания и пролил на воспаленные веки целительный маковый бальзам. А пока не пришло еще это время, шпионы, вновь вернувшиеся на операционное поле, прочесывали во всех направлениях площади, проспекты, улицы и переулки, незаметно слушая пульс у населения, проникая в злонамеренные замыслы, собирая слова, подслушанные там и тут, чтобы понять, нет ли утечки информации, не просочилось ли какое-либо решение, принятое на заседании кабинета министров, и в особенности – то, что касается отъезда властей, ибо настоящий шпион, шпион, достойный называться этим именем, обязан соблюдать как господень завет, как божью заповедь, как золотое правило, как букву закона одно непременное условие – не верить клятве, кто бы ни давал ее, пусть хоть родная мать, подарившая нам жизнь, и еще меньше – если вместо одной клятвы дали две, и уж подавно ни за что и никогда – если вместо двух дали три. Но в данном случае можно признать, хоть и не без чувства ущемленного профессионального достоинства, что государственная тайна хранилась исправно, и с этим эмпирическим умозаключением согласен оказался центральный компьютер министерства внутренних дел – перелопатив и стасовав, отцедив и профильтровав миллионы обрывков перехваченных разговоров, он не нашел в них ни единого смутного намека, ни малейшего признака, ни кончика ниточки, дернув за которую, можно было вытащить какую-либо неприятную неожиданность. В успокоительных тонах были выдержаны и донесения, отправляемые министру внутренних дел, но не только они, но и рапорты действенной и расторопной военной контрразведки, которая, ведя следствие сама по себе и независимо от своих гражданских коллег, предоставляла полковникам психологической службы и информационных войск сведения схожие и сводившиеся в сухом остатке к фразе: На западном фронте без перемен, что сделалась классической, но, ясное дело, не принимала в расчет только что погибшего солдата. И не было ни одного должностного лица – от главы государства до последнего референта, – которое бы не вздохнуло с облегчением. Слава тебе, господи, ретирада пройдет спокойно, не нанеся слишком уж сильных душевных ран населению, которое в немалой своей части уже, наверно, раскаивается в своем необъяснимом, как на него ни погляди, поведении, но, невзирая на это, на поведение свое то есть, являет гражданское чувство, достойное всяческих похвал и открывающее светлые перспективы, ибо ни словами, ни поступками не выказывает враждебности к своим законным правителям и представителям в этот миг горестной, но неизбежной разлуки. Так утверждали все источники, так и произошло на самом деле. В два часа тридцать минут пополуночи вся правительственная братия готова уж была перерезать стропы, что удерживали ее в президентском дворце, в премьерской резиденции, в разнообразных министерствах. Блистающие черным лаком лимузины выстроились в ожидании, вооруженная до зубов охрана стерегла грузовики с документами, отряды полиции заняли позиции, готовясь в случае чего плюнуть отравленной колючкой, кареты скорой помощи прогревали моторы, а внутри еще открывались и закрывались последние ящики и шкафы, эвакуирующиеся – или дезертирующие, как следовало бы в высоком штиле назвать их – правители со стесненным сердцем собирали последние памятные, милые сердцу вещицы – групповую фотографию, снимок с дарственной надписью, сплетенное ли из волос кольцо, статуэтку ли богини счастья, точилку ли школьных времен, чек или неподписанное письмецо, кружевной ли платочек, таинственный ключ, испорченную авторучку с выгравированным именем, листок с чем-то компрометирующим и другой листок с чем-то компрометирующим, но на этот раз – коллегу из соседнего отдела. Сколько-то человек едва сдерживали слезы, иные – мужчины и женщины в равной степени – с трудом перебарывая волнение, спрашивали себя, доведется ли когда-нибудь вернуться в родные места, бывшие некогда свидетелями их восхождения по лестнице должностей и чинов, а иные, к кому судьба оказалась не столь благосклонна, мечтали, отринув разочарования и позабыв о несправедливом устройстве мира, как новые обстоятельства даруют и новые возможности, а те по заслугам вознесут их наконец на подобающее место. В три без четверти, когда в стратегических точках всех двадцати семи маршрутов уже сосредоточились подразделения армии и полиции, а бронемашины оседлали перекрестки основных магистралей, поступил приказ убавить света, притушить, так сказать, огни на улицах столицы, чтобы, как ни грубо это звучит, прикрыть задницу отступающим. И ни одной, ну ни единой живой души в штатском не видно было там, где должны были проследовать лимузины и грузовики. Что же касается прочих кварталов города, то постоянно поступающие доклады звучали, как и прежде, – не отмечено ни скоплений граждан, ни движения, а полуночников, бредущих домой или оттуда невесть зачем вышедших, можно не опасаться, поскольку они не тащат на плече флагов и не прячут под полой налитые бензином бутылки с воткнутой в горлышко тряпкой и не крутят в воздухе велосипедными цепями и дубинками, а если кого повело не туда, это следует истолковывать не метафорически, но лишь как следствие злоупотребления горячительными напитками. Без трех три завели двигатели. В три ровно, как и было намечено, начался исход.
Конец ознакомительного фрагмента.