Глава вторая
Пока наш Вова отдыхает и поправляет свое драгоценное здоровье в безмятежном сне, мы ненадолго перенесемся в село, где живет его друг, Виктор Иванович. Накануне, на бахче они, как не подобные и бессовестные жители нашей многострадальной и героической Родины, нажрались горячительных, приводящих к свинячьему состоянию напитков. Кроме всего прочего, двое безобразно подвыпивших коллег, по своему образу, поведению и, конечно, состоянию, незаметно как, оказались в станице Казанской. Хотелось лучше, но получилось как всегда… Казачки были до глубины души обижены непристойным поведением новоявленных женихов, которых, как говорится, можно было бы самих того самого… А как коллеги добрались до дому, одному только Богу известно. Володя оказался в своем любимом вагончике, а Виктор Иванович с невозмутимым видом приперся в родную хату. А ведь можно было бы и на бахче остаться. Но мы не ищем легких путей.
Очень много воды утекло с тех древнейших пор, когда стихийно, но в то же время и направленно образовывались здесь населенные пункты. Многое видывал на своем веку батюшка Дон, много радости и огорчения, много веселья и забот, но больше всего и чаще всего, постоянно текущих, вдоль берегов гостеприимной реки, людских слез и крови.
После войны 1812 года царем Александром Первым, за успешные и героические победы над французами, за ратные смелые, пером неописуемые подвиги казаков, были подписаны очень ценные и значительные как для тех, так и для нынешних времен бумаги. Казакам, безропотно отдававшим свои героические жизни – за Веру, Царя и Отечество, были дарованы замечательные, очаровательные, просто неописуемые красоты земли. Привольно жилось до этого момента беглым холопам из русских земель и хохлам из близлежащей Украины, на ставших родных берегах Дона. Тут же образовалась неприступная и, в то же время, гостеприимная казачья станица. Каких-то восемьдесят лет прошло с тех пор, как лила в батюшку Дон свои горькие слезы казачка Аксинья, а всего в ста верстах от неё, под Колодезями, строчил неистово из пулемёта Гришка Мелехов по наступающим отрядам матросов. Долго потом черные пятна бушлатов, раскиданных по окровавленному снегу стояли перед его глазами мучительной безнадёжностью того страшного исторического периода – братоубийственной гражданской войны. Село Богомолово было образовано старообрядцами, переселившимися из Каширы, что находится под Москвой. Это село, после того, как пьяные казаки порубили в пух и прах плохо-вооруженных матросов, было переименовано в Красный флот.
А много-много лет до этого, люди, для которых родным языком стал суржик (смесь русского и украинского языков) обустроились совсем недалеко от станицы Казанской и обосновали хутор Дедовка. Междоусобица, вражда, мордобой и смертоубийство с течением исторического времени, заставило враждующие стороны разделить между собой места для своего будущего проживания. Уже в Советские времена вплотную к Дедовке организовалось село Глубокое, на основе которого был создан колхоз – «Тихий Дон». Между Казанкой и Глубоким была установлена прочная межа, символизирующую границу между Ростовской и Воронежской областями. На правом крутом берегу Дона простирались бескрайние и необжитые степи. На левом берегу обозначились лесистые местности, но не очень широко. Далее кругом, куда не посмотришь, был сплошной, страшный и несокрушимый песок – настоящая пустыня. После Великой Отечественной Войны, большевики вплотную занялись, этими пустующими, не приносящими никакую пользу, землями. Кроме этого, на данном месте происходили ужасные, немыслимые и просто фантастические песчаные бури. Пыль и песок, грубо говоря, дико наступали на Воронежский чернозем. В срочном порядке была организована посадка соснового леса, неприхотливого к засухе и песку. Так же были образованы и сосновые полосы, обрамляющие поля, на которых сейчас в основном сажаются арбузы.
Никогда Владимир не забудет, как бывший парторг местного колхоза под бутылочку, да под хорошую закусочку, много чего ему поведал: и про плохое и про хорошее, про жизнь свою и людскую, про войну, как стояли итальянцы на той стороне Дона, про разруху и голод, принесшие непосильные и невыносимые страдания, про большевиков, которые проводили позорное и беспощадное раскулачивание. Хоть и сам был парторг, но настоящий и правильный… Очень-очень был удивлен Володя, когда увидел у него в сарае, сияющую небесным светом и издающую какую-то неописуемую, непередаваемую энергию, икону Серафама Саровского. Этот пыльный сарай предстал перед посетителями всеми своими покосившимися стенами и с провисшей по углам паутиной. Он впустил их внутрь с просевшим от времени потолком, с его не устроенностью от наваленного мусора. Этот ветхий сарай, тем самым, как бы символизировал наше разрушенное и разбитое в пух и прах общество. В начале большевиками, а затем и новоявленными демократами, давшим полную и окончательную свободу ворам, мошенникам и бандитам всех мастей. Это убитое, нещадно временем, помещение показывало, что из себя, представляет в настоящий момент наша бедная, разоренная и изнасилованная в самых извращенных формах Россия. Слезы навернулись от явившегося перед Володей очаровательного и наполненного глубоким смыслом явления, из которого милостиво исходил божественный лучезарный и таинственный, просто неописуемый свет. Святой Серафим, как бы выходил к зашедшим представителям от современного общества на встречу из рамок ярко-синего фона иконы и, обещающе, давал понять, с пронизывающим взглядом и указующим жестом, что еще не все потеряно, что ещё Бог простит, что ещё надо искренне верить в истинное светлое, правильное и правдивое будущее.
Виктор Иванович всегда был наделен отменным прагматическим и выдвиженческим умом, с помощью которого, конечно же, усиленно старался, по мере своих утонченных способностей, быть как можно ближе к руководящей силе, ведущей нас к фальшивому будущему. Будущий водитель по бездорожьям застоявшегося развитого социализма был направлен в высшую школу коммунистического аппарата, обучающей молодое пополнение большевиков, как правильно одурачивать и облапошивать, посредством тупиковой идеологии, наше уже почти не думающее общество.
Конец семидесятых и начало восьмидесятых – время полнейшего разгула и беспредела в комитетах комсомола. В партийных органах все-таки было немного строже, а молодые распускались во всю Ивановскую. Чувствуя свою полнейшую безнаказанность и вседозволенность, они впадали во все тяжкие и непростительные мирские грехи. Серьёзные собрания различных бюро и комитетов шли в одну ногу с пьянством, разгильдяйством и беспорядочной половой жизнью. Особенно это красиво высвечивалось в крупных городах. И чем выше власть, тем страшнее и наглее был беспредел… О, это были те самые зачинщики новой России, плоды которых мы пожинаем в настоящем будущем. Виктор Иванович, как один из самых сообразительных членов, очень стараясь выдвинуться на любую руководящую работу, с горем пополам приблизил свое колхозное существование к более или менее приличной жизни. Учеба проходила легко и беззаботно… В голову ничего не лезло, но не смотря на пустоту в несовершенных мозгах, сессии проходили правильным курсом, единым порывом, с применением всевозможных и невозможных ухищрений и, конечно, с получением всех нужных зачетов. В перерывах между не учением наши будущие партийные руководители предавались разным развлечениям, насыщая тем самым, любыми путями, свою неограниченную похоть. Но, тем не менее – что сделано, то сделано. Стал Виктор Иванович парторгом. Бедная Вера, сколько всего она пережила. Как она всегда говорила: «В войну, наверно, лэшше було…» Сколько он ее бедную терроризировал, сколько на ее бедную голову нагонял тоску, сколько всего она от него вытерпела. А как, одному Богу известно. Но известно точно и официально, что не раз женщина рубила топором шины на колесах родного москвича, когда ненаглядный возвращался с очередной попойки, что не раз Вера встречала своего благоверного с ружьем из окна, когда Виктор возвращался с очередных гулянок. Конечно же Виктор Иванович немного остепенился, стал намного меньше выпивать и ходить на сторону. Хотя и сейчас, изредка, но все же услышишь на улицах села:
– Колышь ты, кобель, об чужих бабив натрэсся. Всю жизнь мою пропыв!
Утренняя прохлада осени… года…
Не редкий в этих краях туман, словно пушистое одеяло, нежно и бережно окутал реку, по родному прихватив обрамляющие берега Великого Дона. Вот и сейчас, он совершенно непринуждённо, но с особым интересом вплотную подошел к границам села. Солнышко уже давно проснулось. Оно с некоторой строгостью и правильностью осматривало владения, которые оставил на его попечение сменщик месяц, ушедший на временный покой. В центре села Глубокое в калошах на босу ногу сидел возле летней кухни, поеживаясь от идущего с Дона легкого ветерка, Виктор Иванович. Он пустыми бессмысленными глазами осматривал окружающее его пространство. Невооруженным взглядом сразу было видно, что человеку совсем ни до кого и ни до чего. Что в душе у него творится очень даже что-то неладное. В данный момент он был готов, я бы сказал, пойти на любую крайность. Виктор Иванович непроизвольно скрестил на груди руки. Прижимая плечи к своей шее, наш герой целеустремленно направил свой мрачный и дикий взор на единственную цель, находившуюся во дворе…
От крыльца дома и до крыши летней кухни была протянута прочная бельевая веревка. Не думайте про плохое, Бог с вами. Веревка была пустая, за исключением одной вещи – осеннего пальто. Вера давно уже просила по человечески, по доброму купить ей одежду на осень, потому что выйти в люди было уже совершенно не в чем. И вот вам, пожалуйста, сбылась мечта нашей Веры! Вот вам – наимоднейшее пальто, причем наивысшей пробы и наилучшей расцветки. Вот оно висит прямо посередине двора, на крепко натянутой веревке.
Виктор Иванович непроизвольно икнул, почесал правое предплечье и, с удушающей, скребущей через весь позвоночник грустью, взглянул в очередной раз на висевшую перед ним, только вчера купленную вещь.
– Да-а-а, – только и было услышано.
«Да-а-а» – надо было говорить еще ночью, когда мочевой пузырь Виктора Ивановича надулся до такой степени, что уже начал говорить человеческим голосом и, с огромным усилием, подталкивал к краю кровати своего, в доску опупевшего хозяина. Опупевший хозяин кое-как перевернулся на бок и очень-очень больно стукнулся об деревянный пол.
Виктор Иванович из последних сил собрал горстку своего законченного мужества и, опершись на колено, стал приподниматься. Пол почему-то пошел наверх, затем стал внезапно опускаться вниз, а временами просто уходил в свободное плавание. Наш герой собрал всю свою железную волю в кулак и направился на выход из дома. Дверь с большим трудом поддалась неуемной воле нашего беспрецедентного товарища, выпустив наружу все невероятное нетерпение и полную готовность, истосковавшегося по хорошему обращению организма. Виктор Иванович, с превеликим удовольствием и с громаднейшим напором, стал изливать скопившуюся жидкость прямо с крыльца. Струя была настолько сильная, что сбила бы любого, вставшего на ее пути, а может еще и убила при этом.
– Слава Богу! Ийшов… – пронеслась благостная, хохлячья мысль в голове нашего героя.
Виктор Иванович, трезвея прямо на глазах, застегнул штаны, которые не снимал еще с вечера, и стал поворачиваться на сто восемьдесят градусов. Только теперь, в пьяной и безмозглой башке стали проблескивать намекающие на очень плохие последствия мысли… Крыльцо оказалось не крыльцом, а обычной комнатой, из которой он так и не смог выйти под напором своих алкогольных чувств. Дверь, которую Виктор Иванович так долго пытался открыть, оказалась не входной дверью, а дверью в почти новый лакированный шифоньер. В нём до этого времени безмятежно висело и ждало своей никчемной судьбинушки новое Верино пальто.
– Спокийной ничи! – сказал ему шифоньер, так же на хохлячьем наречии.
Черные тучи мрачных и горьких мыслей обволокли больную голову Виктора Ивановича. Он находился в полнейшей растерянности и неразберихе. Кроме всего этого, отсутствие душевного равновесия напрочь изгнало от него радость, покой и чувство достаточного удовлетворения.
– Шо мэ пэрь робыть? Ума нэ пэриложу… – хныкал он, оплакивая свою полнейшую безнадежность. – Тикать надо… ой тикать! Щас пийдэ мойе чудо коровэньку доыть и придэ минэ огромаднойе щассье!
«Щассье» немного под задержалась. По всему было видно, что она придет несколько позже. Вера вышла уже после того, как рассеялись клубы дыма от только что отъехавшего москвича. Она с глубоким чувством бабской истерики помахала кулаком всему белому свету и загромыхала ведром по направлению к стоящей на прибазнике корове.
– Попробуй ико вернысь… Гадина! Убью зараза! Сволочь!.. – и далее, уже по-русски доносилось из-под струй молока, ударяющихся об эмалированное дно десятилитрового ведерка.
– Ик… ик. – доносилось глубокое и даже с выражением икание из кабины, несущегося по селу на всех своих возможных и невозможных парах автомобиля. – Мабуть, ктось вспоминае, – думал Виктор Иванович.