Лев Кобяков
Сметчик “Моспроект-2”
Познакомились мы с Веней летом 1955 года, в университетском общежитии, а может, под Можайском, куда нас отправили после вступительных экзаменов.
Мы там меняли грунт в совхозе: старый снимали, а новый смешивали с навозом и клали вместо старого. Очень увлекательная была деятельность для будущих студентов филологического факультета. Правда, были в ней и положительные моменты: мы там все перезнакомились, и это способствовало чувству единения.
Веня тогда был типичным провинциальным мальчиком, золотым медалистом с голубенькими глазками, тихим, застенчивым, добрым, милым и очень наивным. Помню, он показал мне роскошную логарифмическую линейку, которую привез с собой в Москву. Я спросил: “Зачем?” Он ответил: “Ну, как же, мы же будем в университете учиться”. Почему-то он считал, что раз в университете, то обязательно у нас будет математика. Я, конечно, очень по этому поводу веселился. Потом он, разумеется, изменился, усвоив правила разгульной студенческой жизни, научился и вино пить.
После первого курса я университет бросил и уехал на стройки Сибири, и наше общение с Веней, естественно, прервалось. Вновь встретились мы через несколько лет, когда я возвратился в Москву, году в 1962, через Володю Муравьева. Я уже был женат тогда.
Году в 63-ем уговорили мы Веню опять поступать на филфак МГУ, и я пошел сопровождать его на вступительные экзамены. Про письменный экзамен ничего не помню, а вот на устный я довел его до двери в аудиторию. По дороге мы купили две бутылки вермута, и я остался ждать Веню в коридоре. Жду полчаса, час, второй пошел. Я сначала стоял, потом присел на подоконник – дело было еще в старом здании университета, на Моховой, – недоумеваю. Я же знал, что для Вени этот экзамен легче легкого. Заглядываю в аудиторию и вижу: на полпути к дверям стоят экзаменаторы, поддерживая Веню под локотки, и почтительно дослушивают его лекцию о малых русских поэтах 19 века. Ну, а потом мы пошли пить наш вермут. Экзамены Веня тогда сдал, но учиться не стал, разумеется.
У него была феноменальная память на тексты, как и у Володи Муравьева. Они устраивали состязания между собой, кто больше прочитает стихов, – это могло длиться часами. Но помнил Веня не только тесты: в отличие от обычных людей, он помнил подробности любого, наугад названного дня из прошлого. Его можно было спросить: Веня, а что было такого-то числа, такого-то года? И он отвечал, с кем именно он провел этот день, какая стояла погода, что он пил, что читал, какую музыку слушал, о чем и с кем говорил. Мы пытались его проверять, и всегда оказывалось, что он не сочиняет, а действительно все помнит.
Как-то, когда Веня жил на даче Делоне, я поссорился с женой и поехал его навестить. Приехал в Абрамцево на последней электричке, почти в полночь, а Вени там не оказалось. Что будешь делать! Темень кромешная, холод, возвращаться в Москву не на чем, да и вино не везти ж назад. Пошел я в котельную, там дежурный. Я ему говорю, что, мол, так и так, приехал к другу, а того нет. Сторож просиял: да я его знаю! Сели мы с ним, распили привезенное мной вино. Потом он Вени ради врубил свет по всему поселку, чтобы я добрался до станции.
В те же годы ездили мы с женой на Венин день рождения в Орехово-Зуево, где он снимал комнату. Человек 20 собралось: из Москвы, из Орехова, Юра Киселев, Боря Сорокин, Вадик Тихонов… Споры обо всем на свете – о философии, искусстве, религии.
По-моему, Веня никогда не был религиозен: для него религия была, скорее, важна культурологически, чем в качестве жизненной практики.
Запомнилось, что Веня во всех книжных магазинах спрашивал “Историю русской музыки” и бывал страшно доволен, когда удавалось купить разрозненные тома. Вообще он невероятно много читал.
Веня был добрым и доброжелательным человеком, но, если ему что-то не нравилось, он никогда этого не скрывал и бывал весьма резким, особенно, если что-то его возмущало.
Однажды он принес мне книжечку стихов Заболоцкого и сказал: “Значит так, через неделю мы с тобой встречаемся, и чтобы ты полюбил Заболоцкого”. И я полюбил Заболоцкого по его приказу.
Когда он поселился на Флотской, я несколько лет подписывал его на газету ДОСААФ “Советский Патриот”. Без его ведома. И однажды он мне сказал, что честно прочел один из номеров от слов “Пролетарии всех стран, соединяйтесь…” до тиража. И сказал примерно так: “Замечательная газета. В ней нет ничего. Совершенно никаких сведений”
Веня был человек, начисто лишенный чувства собственности, такой “неполный обыватель”. Даже, когда его издавали уже на Западе, а деньги за эти публикации до него попросту не доходили, потому что какие-то люди их от его имени там жульнически получали, он не сердился, не злобствовал. Хотя, конечно, досадовал. И был Веня скромен. Но знал просто, сколько он стоит, и всегда был равен своему знаменателю. При мне он никогда не ругался матом, поскольку мне, с моим строительным опытом, по этой части ни Веня, ни кто другой не мог оказаться интересен.
Почему-то запомнился стишок из самиздатского тогда Губермана, нравившийся Вене:
Сломал березу иль осину,
Подумай: что оставишь сыну?
Что будет сын тогда ломать?
Остановись, мать-перемать!
Был Веня очень деликатен: мог спорить, иногда жестко, по разным поводам, но никогда инакомыслия собеседника не ставил ему в вину, не рвал из-за этого отношений.
В 1989 году на Флотской Веня отмечал свой день рождения, но не 24 октября, а 28-го и подарил мне тогда экземпляр альманаха “Весть” с публикацией полного текста поэмы “Москва-Петушки”, подписав книгу. Когда в следующем году, но уже в апреле, я приехал к нему в “бухенвальд”, то есть онкоцентр на Каширке, где он лежал на 23-ем этаже, в 4-ой палате, Веня подарил мне первое издание поэмы отдельной книгой, выпущенное А. Лейкиным. Подписать книгу Веня уже не мог, я сам под его взглядом записал день и число на развороте первых страниц издания.
Вернувшись из Смоленска с обещанными Вене ландышами, в живых его я уже не застал.