Профессия – киллер. ГЛАВА 3 (Лев Пучков, 1997)

ГЛАВА 3

Полтора года, что ли? Да, около полутора лет назад из внутренних войск России меня уволили с должности командира группы спецназначения и лишили звания капитана, которое я имел в то время.

Сам я, дурак, виноват, нечего врагов искать. Если хотите, расскажу. Только начать придется с того, что у меня была красивая жена. Натуральная блондинка с голубыми глазами, точеной талией и ногами, что называется, от коренных зубов. Она меня никогда не любила, но это я уже потом, после разрыва, осознал своей не особо умной головой.

Я эту девочку прихватил, когда охранял ее папаньку, сопровождая его в полете на какую-то точку в горах Кавказа. Папанька был генералом, и при проверочных облетах его охранял специальный расчет – пятеро солдат, сержант и офицер. Этим офицером в тот раз оказался я – тогда еще молодой лейтенант, командир взвода спецназначения.

Получилось так, что генерал на некоторое время задержался в районе чрезвычайного положения. Обстановка была относительно спокойной. А если еще учесть, что там в изобилии имелись горы, солнце, хорошие вина, кавказское гостеприимство (это потом оно сменилось открытой враждой, приводящей местами к военным действиям), то…

В общем, в гости к генералу прибыла супруга с дочкой. Дама, скажем так, эксцентричная, охочая до романтики и ревнивая ужасно, на что были причины, потому что муженек ее здорово на слабый пол западал, несмотря на возраст. Жена его периодически проверяла, используя для этого любую возможность. В тот раз ее появление оказалось сюрпризом. На какой-то заставе чего-то там кончилось, генерал по радиосвязи приказал доставить немедля, до его убытия. Прилетел вертолет, и – нате вам… «Ха-ха» три раза.

В данном случае супруга генерала могла бы и не рисковать: ее опасения насчет времени и места не оправдались, поскольку горцы здорово хранят честь своих сестер и дочерей. Тут вместо клубнички можно отпробовать иное, острое, блюдо. Даже анекдот на эту тему ходит, но не стану злоупотреблять вашим вниманием. Суть в другом.

Так вот, получив сюрприз, генерал покатал желваки и – куда деваться? – организовал дамам кратковременный культурный отдых: охота на козлов (конечно, не сами дамы охотились), прогулки и потребление горного воздуха, вечера у костра, шашлыки, вино…

А я – молодой, стройный и, можно сказать, симпатичный лейтенант. Я вообще в этом плане скромный, но женщинам иногда нравлюсь, могу быть обаятельным. Вот я и прихватил дочку генерала у ручья. Сам не понял, как получилось. Именно прихватил. Вайнер весьма определенно охарактеризовал это в одном своем романе.

Наташе, дочке генерала, захотелось прогуляться к источнику, который призывно журчал на южном склоне, метрах в двухстах от опорного пункта. А уже стемнело, вот генерал и приказал сопроводить девушку.

Перед этим они довольно долго сидели за столом и выпили много вина, а кавказское вино коварно по отношению к равнинным жителям: оно обладает божественным ароматом и великолепным вкусом (разумеется, когда его готовят для себя, а не на продажу) и его пьешь так, как будто это компот. Но действует оно как хороший самогон вторичной перегонки. Причем весьма своеобразно: сидишь за столом, пьешь и прекрасно себя чувствуешь, весело и светло на душе, а когда встаешь, внезапно ощущаешь, что тело твое валяет дурака – нарушается координация движений и так далее.

Так вот, веду я дочку генерала аккуратно так под ручку, слежу, чтобы не спотыкалась, и млею: такая она красивая и недосягаемая. Я даже ни о чем таком и подумать не смел, молод был, субординацию ставил выше личных интересов. Как же, дочь генерала! Вроде бы тоже начальство.

Итак, болтая о всякой всячине (в одностороннем порядке – она болтает, а я отвечаю натужно, односложно так, типа: да, так точно, никак нет), добрались мы с грехом пополам до источника под спотыкания и «хи-хи». Попила генеральская дочь водички прозрачной, хрустальной, облокотилась о колоду и вдруг мечтательно так сказала: какая, мол, сегодня прекрасная погода, такой чудесный вечер, и вообще поэтому она хочет, чтобы я ее поцеловал…

А я стою ни жив ни мертв. Честное слово, мне страшно стало, женской плоти полгода в руках не держал. Сразу после училища рота, в которую я попал, улетела в эти самые дурацкие горы. Тогда дочка сама легко так меня обняла со смешком, приподнялась на цыпочки и поцеловала в губы.

Может быть, она хотела легонько поцеловать, для развлечения, но выпитое вино сыграло нехорошую шутку: голова, видимо, закружилась. Она всем телом навалилась на меня и впилась губами в долгом поцелуе. Я почувствовал каждый ее мускул, каждый бугорок, выпуклость…

В общем, получилось так, что я не смог совладать с собой. В голову ударил красный туман, перед глазами заклубились удивительные столбы фаллической формы. Она очухалась было и стала вырываться, но остановить меня тогда мог разве что хороший удар кованым сапогом в область затылка.

Я повалил ее прямо у источника, в грязь, где вечером топтались приходящие на водопой бараны, судорожно сорвал с нее все, что мешало, и в буквальном смысле слова изнасиловал со страстным мычанием – меньше чем за полминуты, при этом так трясся от возбуждения, будто по меньшей мере схватил лихорадку…

До этого я уже неоднократно общался с дамами, поэтому заметил, что она, несмотря на весьма ранний возраст, уже не девочка. Более того, буквально на последних секундах нашего соития (возможно, мне тогда просто померещилось) она начала предпринимать попытки получить удовольствие (в грязи!) и очень разозлилась, что ничего из этого не вышло – слишком быстро я управился.

Но это было не самое страшное. Когда она, ругая меня последними словами, смывала с себя грязь у источника, а я, разумеется, что-то виновато бормотал в ответ, мое плечо вдруг просело под тяжестью твердой сильной руки.

Это был генерал!!! Как он умудрился подойти незаметно, ума не приложу. Он осветил нас фонариком и зловеще, как мне тогда показалось, произнес:

– Ну что, доигрались?

Однако не появление генерала потрясло меня больше всего, а то, как после неизбежной в таком случае немой сцены отреагировала на ситуацию его дочь. Она встала в позу и с гневными нотками в голосе заявила:

– Папа, у меня сейчас такой период, когда вероятность зачатия практически сто процентов!!! Ты понимаешь, что это значит?!

Вот так. Не о поруганной девичьей чести и внезапно постигшем несчастье, не плаксиво и с оправдательными нотками… А гневно и требовательно, мол, у меня такой вот период, папочка. Делай вывод. Как приказ. И папочка, надо вам сказать, немного стушевался – на что уж человек был решительный и слыл за прозорливого умника…

Мы отправились в лагерь, и Наташка после непродолжительной возни пробралась в палатку, где уже почивала ее перебравшая маман. Оказывается, мы довольно долго гуляли, и все решили отправиться на боковую.

Пилоты тоже здорово наклюкались и с тихим ругачом возились в своей палатке, изредка оглашая тишину пустынного лагеря пьяным смехом.

Мы с генералом немного посидели у догорающего костра за разграбленным столом. Потом он вытащил из нагрудного кармана плоскую металлическую фляжку, плеснул из нее в два наименее грязных стакана и один протянул мне:

– Пей!

Я выпил. Это был какой-то хороший коньяк. Я до спиртного в те времена был не охоч и последний раз пил где-то с месяц назад с замполитом роты, когда ротный был в рейде – у нас вообще это не поощрялось. Тем более постоянно находишься с бойцами, которые здорово ревнуют своего командира к разным порокам. Он должен в их понимании быть суперменом на все сто, чтобы было с кого парсуну писать, как выражался наш ротный.

В общем, мы выпили, помолчали некоторое время. Я тут же раскис, поплыл, и все происходящее перестало казаться мне трагедией. Генерал стал как-то ближе и роднее – обычный пожилой мужик, не монстр со стальным взглядом и жестокой волей правителя. Даже почему-то жалко его стало… Единственное, из-за чего я переживал в тот момент, было то, что я так быстро все сделал – как испуганный кролик: трюх, трюх – и готово.

Генерал довольно долго смотрел на меня усталым тяжелым взглядом, изучающе так. Потом вздохнул и сказал:

– Ну что ж… Раз уж вышло… женишься.

Не предложил, не спросил – приказал, как привык повелевать всеми, подобными мне, хоть и мягко, как-то по-домашнему.

– Девка видная – жаловаться грех. Через месяц восемнадцать будет. Легкомысленная, правда. Есть такое. Намучился я с ней. Но дальше будут твои проблемы. На то он и муж, чтобы воспитывать…

Как отрубил. Вот приказ, лейтенант: жениться! Хотелось вытянуться в струнку, щелкнуть каблуками и крикнуть: «Есть жениться, товарищ генерал!»

Не посмел. Промолчал скромно. Я же говорил, что строго соблюдал субординацию.

А генерал, считая разговор оконченным, отправился спать, не забыв предупредить, чтобы я выставил пост по охране лагеря. Пост уже давно стоял: что бы верхи ни творили, низы всегда незаметно делают свою работу.

Я посидел немного у стола, тяпнул еще пару стаканов вина из ополовиненной большущей бутылки, что стояла на столе, вылил остатки на землю, чтобы пацанам не досталось, и тут же завалился спать прямо на лавке, укрывшись какой-то курткой – то ли генеральской, то ли летчицкой…

С той поры прошло пять лет. Я стал капитаном, командовал ротой, потом спецгруппой – после оргштатных изменений, хотя тесть неоднократно предлагал мне перебраться в штаб и припеваючи жить, не подвергая себя опасности. Я постоянно отказывался: просто не мог бросить своих парней. Нет такой причины, по которой настоящий мужик может добровольно бросить спецназ. И потом, как бы я посмотрел им в глаза, став штабным? Мне и так досталось: постоянно приходилось доказывать, что я хоть и генеральский зять, но сам по себе крутой мужик.

Жену свою я любил безумно. Сердце кровью обливалось, когда был вдали от нее. А она ко мне таких чувств не испытывала. Я это знал, видел, понимал… И старался себя обмануть. Боялся потерять ее.

Поначалу-то она отвечала мне взаимностью. По-моему, просто потому, что в молодости легко дать на проявление бурного чувства адекватный ответ. На время медового месяца я ушел в отпуск, и мы укатили загорать на Черноморское побережье Кавказа. Тесть устроил нам путевки.

Этот месяц был самым счастливым в моей жизни. Не буду описывать, как он прошел, – все, что ни скажу об этом, будет тускло и бесцветно. Поэтому лучше не говорить. Наверное, и слов таких нет, чтобы рассказать, какое я тогда испытал счастье…

А дальше закружило и понесло. Она жила в старом русском южном городе, в квартире, которую нам удалось получить благодаря тестю (практически все офицеры, молодые и не очень, проживали в это время в общаге или снимали хаты в частном секторе, поскольку там дешевле). Я по три-четыре месяца мотался по различным местам в южных республиках, валял там дурака (с точки зрения жены), приезжал домой на пару недель, ну, может, на месяц, а потом отправлялся обратно.

Что в это время поделывала моя супруга, я не интересовался, заранее прощал все женские слабости и… Я просто благоговел перед ней, чуть ли не молился на нее и, страшно тоскуя в разлуке, даже начал писать стихи, которые с любой оказией отправлял в письмах, типа:

Вот такие изъявления нежного чувства типа «я вернусь!». И так далее…

Первая трещина возникла в один из периодов моего короткого пребывания дома. У меня был выходной. Мы с женой гуляли по городу. Захотел угостить ее мороженым, а к киоску была солидная очередь. Посадив свою «икону» на ближайшую лавочку, я встал за мороженым.

Вдруг рядом тормозит какая-то иномарка, из нее резво так выпрыгивает хачекообразный мужик, преспокойно обнимает мою жену и, дыша страстью нежной, пылко целует ее в губы. О! Она, сверкая глазами, отталкивает его и кричит, что – как вы смеете! Я вывернулся из очереди и натуральным образом вбил этого типа в машину, а его приятель, который был за рулем, резко перегазовал, и они, как говорится, скрылись в неизвестном направлении.

Вообще-то мы жили в южном городе, а кавказцев в нем – хоть пруд пруди. Они иногда пристают к женщинам, особенно их привлекают голубоглазые блондинки. Но…

Потом, ночью, после того, как Наташка была необыкновенно ласкова и горяча, я сидел на кухне, смолил «Кэмел» и анализировал.

Дело в том, что в нашей части на меня некоторые смотрели с сочувствием, которое я просто-напросто отказывался воспринимать. Ходили какие-то слухи, кто-то о чем-то судачил, некоторые парни мне пытались что-то объяснить. Одному из них я заехал в репу. По-моему, зря, погорячился. Просто не желал ничего слушать. Знаете, возможно, как это бывает.

Так вот, смолил я, значит, этот самый «Кэмел» и припоминал. Был еще один нюансик. Дело в том, что Наташка родила сына через полтора года после свадьбы. Но это в принципе не отклонение от нормы – через полтора, так через полтора. Только вот были две небольшие неувязочки. Когда, оправившись от эмоций, я подсчитал срок зачатия, вышло, что ребенок – семимесячный.

Да-да. В апреле я укатил в командировку и прибыл домой только в конце июня. А наследник появился в конце февраля. Но это само по себе ничего не значило: бывают и семимесячные дети. Только вот сын получился смуглым, с черными глазами и волосами цвета воронова крыла.

Тогда я здорово переживал. В роддом после того, как его увидел, больше не приходил. Запил и несколько дней не выходил на работу.

Потом за меня взялась теща. Притащила какого-то консультанта, который долго и пространно объяснял беспочвенность моих опасений, дал посмотреть какую-то книгу уважаемого автора, где черным по белому было написано: неважно, что у родителей нет черт, которые проявились у ребенка, так как, возможно, когда-то у кого-то в роду кто-то был черненький.

А чуть позже мне позвонила мать и отругала: не майся дурью, сам не блондин, отец твой тоже в свое время закатил скандал: мол, почему ты не рыжий, как он сам, и не с голубыми глазами. А дело в том, что бабка по отцу у тебя грузинка. Но ведь грузины не черные, робко возразил я. Бывают и черные, успокойся. Ага.

В общем, попереживал я и отошел. Жена была ко мне ласкова, внимательна, насколько это возможно…

И вот финал. Ничего страшнее этого в моей жизни прежде не было. Я неожиданно вернулся из командировки раньше чем положено и застал свою жену с хачеком – уже другим, по-моему, который так добросовестно обрабатывал мою жену в нашей постели, что я даже на некоторое время дара речи лишился.

Они настолько увлеклись, что забыли обо всем на свете и не накинули цепочку на дверь, которую я открыл своим ключом. Сын, вероятнее всего, был у тещи. В зале на столе стоял французский коньяк, той же страны шампанское, в вазе – горка фруктов, рядом большая коробка нерусских конфет.

Дверь спальни была приоткрыта, так что я вполне мог наблюдать действо и слушать звуковое сопровождение.

Хачекообразный рычал, как чудовище из фильма «Чужие-2», и так интенсивно дергал тазом, что я машинально отметил: непременно он ей там что-нибудь испортит.

А жена моя страстно визжала, задыхаясь, и кусала его за грудь. Спина у хачека была вся волосатая, что ваш пуловер, а вот на голове сияла плешь, которая ритмично двигалась туда-сюда, и на плешь эту, лоснящуюся от обильного пота, падал лучик света из наполовину пришторенного окна.

На секунду мне сделалось так нехорошо, что я в буквальном смысле отключился. Сел в кресло, помню. Сердце как-то резко заболело. Никогда не думал прежде, что у меня есть сердце, настолько хорошо был отлажен мой железный организм, который мгновенно адаптировался к любым нагрузкам.

Да, я сел в кресло, немного потискал лоб руками, механически взял конфету из коробки и стал жевать. Потом, опять же на автопилоте, медленно налил полный фужер коньяка, машинально выбрав тот, на котором отпечатались следы губной помады, – из этого фужера пила моя жена, самый дорогой мой человек, а ею я не брезговал – так было всегда.

Потом они меня увидели. В тот момент, когда он кончил, жена моя повернула голову и взгляды наши встретились. Глаза ее выражали скорее досаду, нежели удивление и страх.

А потом я ее ударил. Потому что она подошла ко мне, накинув рубашку хачека, – так делает женщина, закрывая свое тело от взгляда чужого человека: накидывает рубашку своего мужчины, хранящую его запах и тепло его тела. Наташка попыталась меня обнять и, насколько я могу припомнить, объясняла, как это у них все случайно получилось.

После моего удара она отлетела, опрокинув столик, и тут в поле моего зрения попал хачекообразный. Надо вам сказать, что лично против него я ничего не имел – он даже голый был такой солидный, мускулистый, уверенный в себе и, как ни странно, чувствовал себя, похоже, хозяином положения. Я помню, он наполнил фужеры и сказал: «Ничего, парень, не переживай. Мы тебе заплатим за моральный ущерб».

Тут он ошибся. Два раза.

Во-первых, он не оценил мои физические качества. Сам он был на полголовы выше и в два раза шире меня. Очевидно, таскал железо на досуге – хорошая грудь, мускулистый живот и мощные плечи. А я, честно говоря, когда одет и в неподвижном состоянии, бойцом не выгляжу. У меня кличка среди своих – Профессор, а наши дают клички очень точно, абсолютно адекватно сущности человека.

Во-вторых, он что-то там ляпнул насчет «заплатим». Вот так вот это выглядело: наглый, самоуверенный, хозяин жизни. Пришел, трахнул жену какого-то занюханного капитанишки и покровительственно этак похлопывает его по плечу: мол, не переживай, мол, заплатим. Тебе же лучше.

Я, помнится, дал ему в репу и промазал – скользком попал, потому что ничего не видел из-за навернувшихся на глаза слез. Он от этого удара даже не пошатнулся и принялся меня лапать – хотел удержать. Я стряхнул слезы и, ни слова не говоря, рубанул его локтем по диафрагме, затем пару раз надел на колено и методично бил по функциональным точкам до тех пор, пока он не перестал подавать признаки жизни. Потом собрал кое-какие вещи и ушел к парням в общагу.

События следующих дней я помню плохо. Мне тогда не то что анализировать, жить не хотелось. Я валялся на койке в общаге, ничего не ел, на службу не выходил. Командир отряда, зная о ситуации, меня не тревожил, и так тянулось несколько дней – до бригадного развода, когда кто-то из начальства обратил внимание, что такого-то нет.

Потом меня вызвал генерал. Я ему сказал, что служить не буду. По крайней мере здесь. И если он не желает скандала, пусть меня побыстрее уволят – неважно, по какой причине.

Я прокантовался в общаге где-то с месяц. Парни подкармливали. Спустя некоторое время меня уволили из войск, пропустив через офицерский суд чести. Это произошло очень быстро. Некоторые годами ждут и долго дуркуют, прежде чем их выкинут.

К тому времени я немного оклемался и начал подумывать, чем бы заняться далее. Как-то пошел погулять по набережной – под вечер, уже смеркалось, вполсилы светили немногочисленные рабочие фонари. Переходя дорогу, я увидел у светофора «вольво», за рулем которой сидел тот самый хачек, который крыл мою жену.

Хачек тоже заметил меня, развернулся по кругу и скрылся в неизвестном направлении, покачав сердито головой. Я удивленно пожал плечами: против него я ничего не имел и не горел желанием выяснять отношения.

Когда я забрел куда-то на самый конец набережной, где река подмывала сгнившие сваи и земля сползала пластами в грязную пенную воду, у меня внезапно возникла мысль о самоубийстве.

Несмотря на то что парни в общаге постоянно уговаривали меня плюнуть на случившееся и забыть все, я просто ничего не мог с собой поделать – здорово переживал. Как вспомню жену, слезы в глазах и такая обида поднимается к горлу здоровенным комком – с ума сойти можно!..

А тут такая вот панорама: пустынная набережная, тускло освещенная морговским светом, кругом мусор, окурки, мутная вода, воняет чем-то… Жить не хочется на такой земле.

Вдруг сзади раздался скрип тормозов. Оборачиваюсь, смотрю – «вольво», та самая, и за рулем сидит тот самый хачекообразный. Когда машина остановилась, из нее вышли трое парней и, не торопясь, затопали в мою сторону. Мне тогда абсолютно безразлично было, что со мной будет. Как бы со стороны наблюдал: вот они подходят, а я сижу на парапете и придурковато так ухмыляюсь.

Я, помнится, спросил что-то типа того, что они топить меня хотят или как? Тогда возник этот хачек, приятель моей жены, и пояснил, что они просто-напросто поучат меня вежливости, дескать, как надо вести себя с приличными людьми, и что я зря тогда погорячился из-за какой-то бляди.

Напрасно он так сказал. Я прямо автоматически выбросил ногу вперед, одновременно разворачивая бедро, и почувствовал, как промялась его переносица под подошвой моего ботинка – с таким противным хрястом.

Парни, по всей видимости, были не новички в деле воспитания грубых мужей, и, насколько я понял, хачек просветил их по поводу моих бойцовских качеств. Они обступили меня треугольником, не подходя близко, и один из них, стройный симпатичный чеченец с маленькими усиками, загадочно улыбаясь, вытащил из-под мышки хорошие нунчаки.

Тогда я почему-то не думал об опасности, а оценивал качество этих чак. Они действительно были хорошие, я такие уже однажды видел у одного парня. Точеный стеклопластик коричневого цвета, латунные накручивающиеся набалдашники и двойная сварная цепочка. Такими чаками можно с одного удара разнести вдребезги пластмассовую пожарную каску, какие в свое время выдавали нашим подразделениям для защиты от камней.

– Малыш немного нервничает, да? – Чеченец красиво крутанул нунчаки перед собой, перебросил их с руки на руку. Было очевидно, что он ими неплохо владеет. – Мы сейчас малыша спатеньки уложим! Бай-бай!

Ей-Богу, как в боевике с Ван Даммом! Я почему-то вспомнил один из похожих эпизодов и опять разразился дурацким смехом. Эти парни, судя по тому, как они двигались, секунд через пятнадцать слепили бы меня. Можете мне поверить. Нет необходимости драться с противником, чтобы определить степень его мастерства. Достаточно посмотреть на него в повседневной жизни, увидеть, как он двигается, как проявляет рефлексы и эмоции. В общем, я был потенциальный труп, если бы чечен чаки не достал. Это неправда, что кашу маслом не испортишь. Попробуй переложи – такая херовина получится!

Чеченец быстро шагнул вперед, продолжая крутить чаки, и ошибся: вместо простого, наотмашь, удара, от которого я должен был попятиться и попасть в зону рук-ног его приятелей, он сделал сложный финт за спиной, чтобы выхватить и мазануть вкруговую по голени. Когда он перебрасывал палки за спиной из правой руки в левую, я легонько пнул перехватывающую руку с подшагом вперед, и чаки завязались на моем голеностопе, после чего мне оставалось лишь подбросить их перед собой и схватить.

В общем, тех парней, что стояли несколько сзади, я просто ударил по разу. Они сразу вышли из игры, поскольку удары были очень быстрые и пришлись по черепам. А с чеченцем надо было немного повозиться. Он не хуже меня знал толк в рукопашной. В процессе я, кажется, сломал ему голень и оба предплечья, только после этого он подставил голову.

Хачека я трогать не стал, ему и так здорово досталось. Я открыл капот машины, вырвал оттуда все провода, что сумел ухватить, и, найдя на пристани здоровенный булыжник, методично уничтожил в машине все стекла, не забыв потом забросить орудие преступления далеко в воду…

На следующий день я решил навсегда уехать из этого города, который разбил мое счастье. Так, кажется, принято выражаться в подобных случаях.

Перед отъездом я зашел домой, чтобы забрать кое-какие вещи, и, разумеется, встретил Наташку. Она не работала: вроде бы был выходной.

Моя жена не особо переживала. Во всяком случае, выглядела она прекрасно. Открыв молча дверь, прошла на кухню и все время, пока я собирался, просидела там, не проронив ни слова. Перед тем, как уходить, я остановился у двери.

Зря пришел сюда. Зря! Я почувствовал, как что-то закипело внутри, бешено застучало сердце. Жалость к себе и ненависть к неправильно устроенному миру задергались в душе.

Наташка вышла из кухни и теперь стояла близко – рукой можно дотронуться, такая же красивая, как и всегда, как в те времена, когда мы были вместе и я не мог наглядеться на нее.

Господи! Ну и плохо мне было в тот момент!.. Я, здоровый мужик, не раз смотревший в глаза смерти, машина, запрограммированная на бой.

Я не мог говорить. Надо же было попрощаться, но что-то душило. Казалось, что в горле застряло что-то большое, шершавое… аж слезы из глаз!.. Я смотрел на нее, на эти руки, которые я так любил целовать, на мягкую копну волос, тех самых волос, в которых прятал свое лицо, вдыхая их аромат и забывая обо всем на свете…

Наташка спасла положение. Если бы она протянула руки, виновато что-нибудь прошептала, я бы сжал ее в объятиях и расплакался, как ребенок. Но она не прошептала, нет. Голос ее прозвучал сухо и неприязненно:

– Ну что, за квартиру судиться не будешь?

Вот так. Спасибо, что не дала мне сорваться. Я сглотнул, прокашлялся.

– Зачем судиться? У тебя ребенок. – Я опять прокашлялся и махнул рукой. – Прощай…

Так расстался я со своим самым дорогим человеком. Вечером этого же дня уехал в свой родной город.

Некоторое время я катался по городу, собирая деньги: отец устроил меня инкассатором. Работа непыльная. Платили, правда, слабовато, но я жил у родителей, практически ничего не тратил и ни в чем не нуждался.

А потом случилось самое страшное несчастье в моей жизни. Мои родители, возвращаясь с дачи на своем автомобиле, попали в автокатастрофу. Были сумерки, самое паршивое время суток, когда фонари еще не разгорелись, а полумрак размывает очертания предметов. Видимо, поэтому отец проглядел выезжающий из-за поворота на трассу «КамАЗ», который двигался с выключенными фарами. Когда на место происшествия прибыла «скорая помощь», мои родители были мертвы…

Я никогда не верил в Бога, не увлекался модными ныне оккультными учениями и прочей мистикой. Но после того, что случилось, я стал думать, что рок за что-то преследует меня…

Не буду описывать дальнейшие перипетии своей безрадостной жизни, если это можно назвать жизнью. Скажу только, что я чуть не спился. Появились какие-то патологические хари, мелькавшие в алкогольном тумане, кто-то приходил, что-то приносил, пили, опять уходили, где-то шатались, опять пили – и так до бесконечности.

Из инкассаторов меня выгнали – кому нужен пьяница? Некоторое время помаявшись подобным образом, я в один прекрасный день стал перед фактом, который настоятельно требовал, чтобы над ним задуматься: у меня не осталось и крошки хлеба, собутыльники меня покинули, поскольку я им не мог ничего дать, кроме осложнений с участковым, который пригрозил всех отметелить, ежели не перестанут спаивать пацана, меня то бишь.

Так вот, я проснулся где-то в полдень и обнаружил, что дома совершенно нет ничего из продуктов. Тогда я решил умереть от голода. Работать где-то на складах и таскать мешки с мукой очень не хотелось, а просить милостыню я не стал бы и под страхом расстрела.

Уже была зима. Оказалось, что и уголь кончился. Лежа в нетопленом доме на грязной постели, я рассеянно чесал места укусов вшей – уже и не помню, когда они начали одолевать.

Пролежал я так, уподобляясь великим стоикам прошлого, сравнительно недолго. Буквально к рассвету следующего дня хмель вместе с остатками шлаков и прочей сопутствующей дряни вышел полностью, и вместе со зверским голодом я внезапно ощутил жажду кипучей деятельности во благо своего желудка, тела и того, что осталось от души.

Мне одновременно захотелось – остро так, с надрывом, до ломотной боли в груди захотелось сразу – жрать до отвала, еще баню с крутым паром, веником и женщину! Ух!..

Я даже зарычал от внезапно навалившихся желаний, до того это было ново и остро. Уже и не помню, чтобы за последнее время я был трезвым и ощущал себя, что называется, в здравом уме и твердой памяти: все было как-то расплывчато, наполовину, без особой эмоциональной окраски и акцентов.

Однако надо было что-то предпринимать, ведь у меня, как я уже отметил, не было денег, не было угля – вообще ничего не было, чтобы вернуться к нормальной жизни. Я быстро оделся во что-то и бросился к соседям в надежде занять…

Соседи не пожелали мне ничего давать. Зато я узнал, что раньше уже выклянчил кучу денег и чуть ли не полгрузовика угля в соседних домах. Теперь, надо полагать, у соседей кончился лимит терпения, доверия и жалости.

Стыдно. Но убей меня Бог, если я хоть что-то помнил…

Тогда мною овладела какая-то отчаянная злость: надо же мне снова стать нормальным человеком! Внезапно я вспомнил, что у меня есть телефон – уже и не знаю, когда я последний раз им пользовался.

Решил куда-нибудь позвонить, хоть в милицию, что ли: пусть приедут и заберут, навру, что я убил кого-нибудь. Пока будут разбираться, авось там накормят и помоют. А можно еще в психдом звякнуть – я был уверен, что в таком состоянии запросто сойду за помешанного.

Немного успокоившись, я с трудом отыскал записную книжку с номерами телефонов и долго листал ее, соображая, кому бы позвонить. Наконец нашел несколько номеров старых приятелей и знакомых, к которым можно было обратиться, не опасаясь, что ответят отказом. Тут меня внезапно продрало: а вдруг телефон отключили?! Когда я платил за него последний раз? Не помню. Скорее всего вообще не платил, после гибели родителей как-то не до того было.

Телефонная трубка ответила умиротворяющим гудком. Похоже, что машина, которая должна автоматически отключать абонента, ежели он просрочит уплату, на сей раз засбоила или чего там еще. Может, просто по халатности не отключили, как это у нас бывает.

Первый номер отсутствовал. Когда набрал второй, мне сообщили, что никакого Сергея здесь уже давно нет. Это меня особо не расстроило, я стал набирать дальше… Звонил долго, упорно, но, должен признаться, результат был нулевой. Только двое из гипотетических кредиторов оказались на месте, но и те дали понять, что, мол, извини, паря, время суровое, тревожное, поэтому в ближайшие годы инвестиций не предвидится.

Я сник. Позыв на кипучую деятельность во благо тела внезапно сошел на нет, уступив место апатии. В самом деле, кому нужен какой-то давний знакомый, который после стольких лет молчания звонит и просит денег?

Машинально перебирая листы записной книжки, я добрался до последней страницы, на которой ничего не было, кроме тщательно заштрихованного ручкой прямоугольника. Видимо, раньше здесь было что-то написано, а потом кто – то счел нужным эту запись уничтожить. Я перевернул страницу и на внутренней стороне обложки разглядел слабый след записи. Внезапно всплыло в памяти читанное когда-то нечто из графологии: сильный нажим, однообразный наклон и постоянная величина букв свидетельствуют о цельности и твердости характера…

Совершенно спокойно, не зная еще, какой от этого будет толк, я подошел к окну и с трудом разобрал, тщательно вглядываясь, то, что осталось выдавленным на обложке – номер телефона и фразу: «Анечка, будет плохо – позвони».

Присев на диван, я попытался осмыслить полученную информацию. Аня – имя моей матери, царствие ей небесное – так, кажется, принято говорить, вспоминая об умерших. Я не мог примириться с тем, что мамы нет. Так пишут в книгах, когда хотят показать глубину скорби оставшихся здесь по тем, кто ушел. Я не то что не мог примириться, просто старался не думать об этом. Понимал: стоит только заострить на этом внимание, как я взорвусь изнутри от страшного чувства одиночества и осознания трагичности случившегося…

Не буду говорить о том, как я любил мать. Это было бы просто перечислением стандартных понятий, которые в избытке имеются в любой мало-мальски «нравственной» книжонке. Скажу лишь, что она была необыкновенной женщиной. Все, кто с ней общался, понимали, что на них снизошла благодать Божья. Я не помню, чтобы она повысила голос или как-то выразила свое недовольство в резкой форме.

Помню еще, что я всегда был уверен: отец мой просто недостоин счастья иметь супругой такую женщину и ему повезло, как только может повезти на этом свете. Впрочем, похоже, что он и сам так считал.

И еще. Я в юности был глубоко несчастен, как я думал, оттого, что не родился лет на двадцать раньше. Я был уверен, что, если бы это случилось, я сделал бы все, чтобы жениться на своей матери (впрочем, она тогда не была бы моей матерью), возможно, укокошил бы ее мужа, если бы он существовал. А поскольку все это из области фантастики, я в юности был глубоко несчастен, так как верил, что такую женщину, как моя мать, я в жизни не встречу никогда…

Так вот, я разглядывал «оттиск» надписи и вяло соображал. Кто бы ни был этот тип, что написал для мамы на последней странице, он может мне помочь. Попытка не пытка. Я набрал номер без всякой надежды на успех и приложил трубку к уху. Через восемь гудков на том конце возник недовольный женский голос.

У меня болезненно-изощренное воображение, особенно когда организм находится в нетипичном состоянии, и я сразу же представил себе особу лет тридцати–тридцати двух в одном чулке (почему именно в одном, не знаю даже), с всклокоченными волосами, крашенными перекисью и торчащими в разные стороны, помятой и красной от прикосновения мужской небритой рожи физиономией. Особу, которая выскочила из спальни в прихожую и, нагнувшись к низенькому столику, держит одной рукой телефонную трубку, а другой перебирает полы халатика, укрывая самовольно выскальзывающую грудь.

Голос недовольно повторил: «Да!», как будто особу оторвали от самого важного и, возможно, последнего в ее жизни дела.

Собравшись с духом и стараясь придать голосу уверенность, я произнес:

– Хозяина позовите. Только побыстрее, я спешу!

Видимо, особу ответ не только не удовлетворил, а даже как будто взнервировал несколько, потому что она еще более, чем раньше, недовольным тоном неприязненно ответила:

– Какого хозяина? Ты куда звонишь, бедолага?

Ну вот. Сказать, куда звоню, я, естественно, не мог, поэтому на секунду-другую замялся, а эта дама, на том конце провода, тут же этой заминкой и воспользовалась:

– Сообразисначалакудатебенадоапотомтрубку бери!!!

Эту фразу особа выпалила с непостижимой уму быстротой, как будто репетировала полгода, и с такой энергией, что я даже задохнулся от возмущения и уже набрал было побольше воздуха, чтобы обматерить ее как следует, что вообще-то не в моих правилах, однако эта «скороговорка» бросила трубку. Вовремя, потому что досталось бы ей от меня, ответил бы ей достойно.

Ну надо же, а! Во мне тут же пробудились все чувства, что я испытал сегодня, как проснулся. Признаться, после разговора с женой я испытывал ко всем без исключения женщинам что-то типа ненависти и желания каким-то образом отомстить – чувство низкое и недостойное, тем не менее оно имело место в глубине души, а иногда, при соответствующих обстоятельствах, вылезало наружу в неопределенной форме.

Вот и сейчас я не счел нужным отказывать себе в удовольствии и живо представил с мстительной радостью, как я, вот такой грязный, вонючий и блохастый, вваливаюсь в эту прихожую и хватаю особу в одном чулке, ничего не соображающую от неожиданности, и тут же, грубо содрав с нее халат, загибаю, засовываю ее голову меж своих колен и с размаху шлепаю по пышным розовым ягодицам, которые студенисто подрагивают от моих ударов, шлепаю, пока руки не отобью, а она визжит, как резаный поросенок, а я шлепаю и приговариваю: так тебе, самка, так тебе, шалава!!!

А из спальни, «кривоногий и хромой», с большим животом, плешивый и непременно в длинных семейных трусах оливкового цвета, выбегает ее любовник, тоже ничего не соображая от неожиданности. А я ловко нокаутирую его одним ударом – это мы можем, – и при этом моралистически приговариваю, что, дескать, любое зло должно быть наказуемо.

А потом, когда ладони уже горят, я перехватываю эту визжащую особу, наваливаюсь на нее, перебрасываю через лежащего без сознания любовника и в извращенной форме грубо насилую – очень долго и мучительно, и все это непременно с дикими криками и подвыванием звероватым… Вот.

Насладившись сфантазированной местью и немного успокоившись, я позвонил вторично. Трубку на этот раз взяли очень быстро. Видимо, она сидела в засаде около телефона.

– Да!

– Слушай, шалава. Если ты сейчас же не позовешь хозяина, через сорок пять минут твоей дряблой задницей будут играть в футбол. Ты поняла?

Я довольно спокойно произнес заранее заготовленную фразу, возможно, как мне тогда показалось, с металлом в голосе.

В нашем телефонном общении возникла пауза, затем особа спросила уже без прежнего напора:

– Кто это?

– Это Черный Джо с мясокомбината, если ты так настаиваешь, май дарлинг. Зови побыстрее хозяина и моли своего еврейского бога, чтобы я забыл о нашем разговоре и вообще о твоем существовании.

С той стороны послышалось нечто напоминающее звук внезапно потухшей газовой горелки. А через полминуты ответил приятный мужской голос – чуть хрипловатый, низкий такой, знаете, который нравится женщинам.

– Да, Дон у телефона. Что вы хотели?

Тут настала моя очередь смутиться. Я уже было настроился на едчайший сарказм и беспощадную борьбу на телефонном фронте, и вдруг – так спокойно и вежливо…

– Мммм… Вы знали Анну Федорову? – Я пробормотал первое, что пришло в голову, причем автоматически назвал девичью фамилию матери, даже не знаю, почему так получилось.

– Что?! Кто это говорит? – Голос на том конце внезапно сорвался, сделался раздражительно-настороженным.

– Понимаете… Ну, в общем, я вас не знаю. Вы меня, по всей вероятности, тоже… Это говорит ее сын.