Июль. 2015 год
Ну здравствуй, дорогой дневник. Вот наконец я решилась тебя завести…
Здесь, в клинике, нас просят вести ежедневные записи своего настроения. Этакий мониторинг чувств. Их потом читает психолог. Но всё там, к сожалению, не напишешь, поэтому я решила начать свой собственный дневник, недоступный никому.
Правда, я ещё не придумала, куда буду тебя прятать, но уверена, что найду выход.
Дорогой дневник, я даже не знаю с чего начать, так много хочется тебе рассказать. Я в Центре всего пару недель, а уже столько всего произошло. Но, наверное, правильней для самой себя рассказать всё по порядку…
Меня привезла мама. Она очень верно выбрала время, застав меня после очередного запоя, чуть ли не за шкирку притащила сюда.
В тот день мне было плохо, как никогда раньше. Обычно мои загулы длятся не более четырёх дней, но в тот раз я превзошла саму себя и не просыхала больше недели.
Помню, меня капали. Мать притащила врача на дом. Я проваливалась в какой-то кошмар и сквозь болезненный туман в голове слышала, как доктор предлагает ей отправить меня в какое-то учреждение, где я проведу по крайней мере год.
Год…
Год. Год…
Это слово бьёт в мою голову изнутри тяжёлой гирей. Я хочу возразить, я даже делаю это, но, как оказалось, эта истерика только в моём воспалённом мозгу.
В тело тыкают иголки, а в рот запихивают горькие пилюли. Я захлёбываюсь водой, но пью. Потом забываюсь кошмарным сном.
Мне снится это ужасное заведение: мрачное здание с решётками и медсёстры с огромными шприцами. Они привязывают меня к кровати, держа своё орудие в зубах, а потом без разбору втыкают в моё тело иглы. От каждого прикосновения стального жала я чувствую невыносимую боль.
А в голове по-прежнему стучит.
Год…
Год. Год…
Я просыпаюсь в поту, кровать мокрая, словно на неё вылили ведро воды. Меня бьёт мелкая дрожь. Воспалёнными ноздрями улавливаю какой-то запах. Еда… Желудок сводит судорогой.
С трудом спускаю ноги с кровати и направляюсь в сторону кухни.
Мать говорит с кем-то по телефону. Не могу разобрать, о чём идёт речь, но, видимо, что-то важное.
Иду мимо ванны, дверь открыта, и я инстинктивно поворачиваю голову в тёмную дыру.
Вдруг вспыхивает яркий свет. В мозг врезаются тысячи стрел. Зажмуриваюсь, а открыв глаза, вижу, что на меня смотрит старуха. Растрёпанные, слипшиеся на концах волосы на её голове напоминают парик Медузы Горгоны. Из-под одутловатых век глядит злость. Глубокие морщины залегли в уголках её губ. Завершает картину огромное красное пятно на подбородке. От увиденного передёргивает.
– Как видок? Нравится? – доносится до сознания.
Значит – это я?!
Мать смотрит, не скрывая насмешки. Она всегда это делает, а если я не встаю с кровати, то услужливо подсовывает зеркало и тычет им в лицо. И ещё истерично смеётся. Вот и сейчас неожиданно врубила свет в ванной.
– Отойди.
Я не дожидаюсь дальнейших реплик и с силой отодвигаю её со своего пути.
Пройдя на кухню, я тут же бросаюсь к крану и наливаю полный стакан воды. Залпом выпиваю, и желудок тут же выворачивает наизнанку. Свернувшись пополам, медленно оседаю на пол. После рвоты сил стоять нет.
– Сколько я спала?
– Часа три.
Я смотрю в окно, силясь сфокусировать свой взгляд хоть на чём-нибудь, но это получается только тогда, когда один глаз зажмурен.
В голове пусто и тяжело одновременно. Тело начинает замерзать, и пот, всё ещё струившийся по спине, становится холодным.
Трясусь…
– Чай с лимоном будешь? – Мать смотрит куда-то в сторону.
Я киваю. На душе становится муторно.
В голове мелькают какие-то картинки из прошедших дней. Ледяной рукой сердце сдавливает страх. Хочется провалиться сквозь землю.
Как же я ненавижу и одновременно люблю эти моменты. Кажется, что я рождаюсь заново. В муках и бесконечных схватках вылезаю из чёрного нутра жизни.
Каждый раз, проживая первый день после запоя, я жду чего-то нового. Вот роды разрешатся, и теперь всё пойдёт по-другому. Но это «другое» не наступает, и через пару недель я с маниакальной настойчивостью снова провожу эти экзекуции над собой.
Передо мной возникает дымящаяся кружка.
– Пей. Поможет очухаться.
И я пью, чувствуя, как с каждым глотком по телу растекается тепло. Вот оно попадает в желудок, и он сжимается в благодарности, вот тепло достигает печени, и она, наоборот, разжимается как губка, которая после использования принимает свои естественные очертания.
Сердце… Бедное моё сердце, как же ты вымоталось за эти дни. Стучало, замирало, билось, колотилось, снова замирало. Я чувствую пульсирующий комок в груди. Меня бросает в жар. Как же это приятно.
Но это состояние длится секунды. И опять всё сжимается внутри. Понадобится ещё пара дней и ночей крепкого сна, прежде чем мысли начнут потихоньку собираться в подобие логических цепочек, и я начну соображать.
– Я договорилась с клиникой, – прерывает мои размышления мать. – Поедешь туда через три дня. Это не обсуждается.
– Да пошла ты!
Но она не обращает внимания, круто разворачивается на пятках и скрывается в глубинах коридора.
Я подпираю голову руками и снова фокусируюсь на происходящем за окном.
В голове прыгают мысли.
Надо.
Нет, не надо.
Надо.
Зачем?
Клиника.
На год?
Куда? Что там делать?
Удивительно, но в тот момент меня абсолютно не интересует, а что будет через год. И выдержу ли я вообще такой срок.
Потом я принимаю таблетку и ложусь в кровать. Засыпаю…
Просыпаюсь глубокой ночью.
Дом пустой. Тихо и страшно.
Бегаю по комнатам и зажигаю свет. Врубаю телевизор…
Пробую открыть входную дверь – закрыта на ключ. Искать его нет смысла…
Иду к кровати. Мозги по-прежнему расплавлены.
Всё происходящее позже ускользает из памяти.
Вроде был душ. Мою голову шампунем, но смывать его боюсь. Каждый раз, когда вода льётся на меня сверху, я задыхаюсь от страха. Ноги подкашиваются.
Плевать.
Кое-как вытираю голову полотенцем и бегу в кровать.
Мать что-то орёт. Она снова здесь. Ах, да. Она ещё утром прискакала.
Под одеялом потихоньку согреваюсь и снова проваливаюсь в сон…
Мы едем долго. Я полностью открываю окно. Ветер треплет волосы, частички пыли то и дело попадают в глаза.
Больно, но… Безразлично…
Меня раздевают. Осматривают. Щупают. Заставляют пописать в какую-то баночку, а потом я долго сижу на кушетке. Мы кого-то ждём.
Безразлично…
Кто-то орёт над головой. Спрашивает, зачем я приехала.
Поднимаю глаза.
Он смотрит, а мне страшно. Что он хочет от меня? Всё как во сне…
Отвечаю ему, и вдруг становится смешно от всего происходящего. Так смешно, что сейчас начнётся истерика.
Мать бегает по комнате, а он пишет и пишет. Что он там пишет? Вот уходит. И я подмигиваю ему, сама не знаю зачем. Просто безразлично…
Потом что-то говорит мама. Я слегка прикасаюсь губами к её щеке, поднимаю дорожную сумку. Что она туда напихала?
Меня куда-то ведут. Плечо тянет от тяжёлой ноши. Кое-как поднимаюсь на второй этаж.
Вот комната. Какие-то девчонки, что-то говорят, бегают вокруг меня.
Вопросы. Вопросы…
Безразлично…
Весь день меня водят по каким-то кабинетам. Я подписываю какие-то бумаги. Потом со мной разговаривает симпатичная девушка, на вид немногим старше меня. Задаёт вопросы.
Отвечаю, что попало…
Потом меня отводят в какой-то сад, где смешная женщина с пергидролевыми волосами опять даёт мне какие-то бумаги, а потом вручает пачку семян и отправляет на грядки.
Потом какое-то непонятное собрание, где все обсуждают прошедший день.
Потом ужин…
И наконец я остаюсь в палате одна. Мои соседки куда-то убежали.
Безразлично…
Потом мне дают таблетку, и я засыпаю…
Открываю глаза от яркого света. Соседки по комнате уже соскочили и одеваются, весело переговариваясь.
– Ты вставай давай, – орёт одна из них. – Опаздывать нельзя. Час на уборку и чтобы привести себя в порядок. Потом завтрак. Давай. Давай. Поднимай зад, алкоголичка. – И начинает весело ржать.
Едва я возвращаюсь из уборной, мне вручают швабру.
– Твоя очередь пол в палате мыть. И ещё в комнате отдыха пропылесось.
Беру палку с намотанной на конце тряпкой и начинаю возюкать ею по линолеуму. Медленно.
На меня снова орут:
– Быстрей всё надо делать. Здесь весь день по минутам расписан.
Я прибавляю скорости.
Но всё ещё безразлично…
Потом так же быстро прохожусь пылесосом по ковру в зале. И возвращаюсь в палату.
Все бегают, смеются. Просят друг у друга косметику.
Я сажусь на кровать и начинаю рыться в вещах. Мать, видимо, весь мой шифоньер в сумку запихнула. Натыкаюсь на купальник. Откладываю. Отдельный пакет с мыльным-рыльным. Ого, я же зубы не почистила. И лицо стягивает от местной воды. Порывшись, нахожу крем и мажу им кожу.
– Слышь, ну чего расселась? Здесь, если вовремя не укладываешься, штраф выписывают, и не только тебе, а всей палате. – Маленькая худенькая девчонка с короткой стрижкой злобно смотрит на меня. Коротышка похожа на пацана лет восьми, и только по морщинам, уже хорошо проступившим на её физиономии, понимаю, что ей глубоко за тридцать. – Так что шевели копытами.
Беру первый попавшийся сарафан и напяливаю его на себя.
– Не обращай внимания. Дня три – и привыкнешь, – дружелюбно говорят с койки напротив. Эта девушка тоже худенькая, но высокая.
Я смотрю на восточные черты лица и думаю, что, встретив её на улице, ни за что бы не признала в ней подругу по несчастью.
Она меж тем продолжает вещать:
– Я сама здесь всего две недели. Ты ведь по алкоголю заехала?
– Да.
– Меня Дина зовут. А ты вроде Анна?
Я киваю.
– Ладно, ещё будет время поговорить. Пошли, пора есть.
И я послушно иду за всеми. Выходим на улицу и направляемся к какому-то зданию – видимо, столовая.
Дина идёт рядом.
Какие-то парни пробегают рядом с лейками. От компании отделяется длинное тело с рыжими волосами и направляется к нам.
– Новенькая? – И, не дожидаясь ответа, продолжает: – Видел вчера. С прибытием. Не боись, здесь все свои, всегда поддержим.
– Пошёл ты, Глеб, – перебивает его Дина. – Не лезь. Видишь, человек ещё в шоке от происходящего. – Потом поворачивается ко мне и продолжает: – Мы первые едим, потом – парни. Мы можем с ними разговаривать, на группах вместе сидим, но романы заводить нельзя, имей в виду. Выпрут сразу.
Я киваю. И в этот момент вижу, как из только что припарковавшейся машины выходит вчерашний врач. Он идёт в нашу сторону и с кем-то говорит по телефону. Он не видит меня. Зато я теперь хорошо разглядела его. Он красивый. Такие правильные и мужественные черты лица. А эти чёрные, как ночь, волосы. И весь его вид не говорит, а просто кричит о том, что он хозяин жизни.
Дина, проследившая за моим взглядом, снова вмешивается в мои раздумья:
– Это Роман Евгеньевич, главный врач. Но губу не раскатывай. Он в нашу сторону даже не смотрит. Мы для него – больные, повёрнутые на голову. Он даже на беседы нас не вызывает, хотя, говорят, тоже психиатр. Значит, должен.
Я пропускаю рассуждения девчонки мимо ушей, но вдруг всё становится не так безразлично…
Я смотрю на слегка подёрнутое перьями облаков небо. Щурюсь от солнца. И понимаю, что безумно хочу есть…
Милый дневник, сейчас вернутся из комнаты отдыха мои соседки. Поэтому пока я вынуждена попрощаться с тобой. Но это ненадолго…
* * *
Я хорошо помню свой первый психотерапевтический сеанс. Ко мне пришла женщина. Она была ухоженной блондинкой, чуть старше сорока лет, с довольно приятными чертами лица. Она долго смущалась, пытаясь донести до меня свой запрос, но, когда я в знак поддержки слегка коснулся её руки – мы сидели в креслах напротив друг друга, – её прорвало. Она словно ждала этого прикосновения всю жизнь.
Бурный поток слов обрушился на меня с такой силой, что я перестал понимать, о чём она говорит.
Когда она ушла, мне пришлось взяться за ручку. На листке бумаги я по памяти воспроизводил её слова до тех пор, пока моё сознание не прояснилось. Потом я ещё долго сидел и, держа в руке листок, думал о правильности выбранного мною пути.
Он оказался не таким, каким я представлял его вначале.
Почему я вспомнил об этом сейчас…
Просто моя первая беседа с Анной оказалась не совсем такой, какой я бы хотел её видеть. Я не притрагивался к ней, и она не истерила, но всё равно – этот сеанс в какой-то степени тоже оказался для меня «первым»…
Всю следующую неделю я практически не появлялся в клинике. Моё время отнимал семинар-тренинг, на который меня неожиданно пригласили.
Пару раз я вскользь поинтересовался у постовой медсестры о самочувствии новенькой. И, удовлетворившись ответом: «Адаптируется…», – благополучно забыл о ней.
Все мои мысли теперь занимала Наташа. Наш роман развивался стремительно, она потихоньку переезжала ко мне, во всяком случае, я так думал, регулярно обнаруживая в своей квартире разные женские штучки. Меня радовал подобный поворот событий, я уже всерьёз подумывал, что пора завязывать с холостяцкой жизнью, и размышлял о том, как романтичней сделать предложение.
Анна сама попросилась ко мне на приём, передав своё пожелание через Лизавету.
Я был крайне удивлён её просьбой, так как раньше никто не проявлял подобного рвения. Я посвятил всю первую половину дня составлению смет на текущий ремонт, поэтому после обеда сам был рад просто побеседовать.
– Лиза, пусть Тегельская зайдёт. – Я положил трубку и стал листать историю болезни новенькой.
Из записей психолога я понял, что она пока не «раскрывалась». Все характеристики сводились к стандартным отпискам вроде: «коммуникабельная, без признаков агрессии, заниженная самооценка…». В анамнезе тоже особенных отметок не наблюдалось. Пока я силился составить для себя примерный образ пациентки, в дверь тихо постучали.
– Войдите!
Я поднял глаза от бумаг и не смог скрыть удивления. Ничего общего с тем затравленным существом и нынешней Анной не наблюдалось. Она быстро шла на поправку. Лицо округлилось, а на щеках появился румянец, огромные ясные глаза больше не были отёкшими. Собранные на затылке в тугой хвост волосы отливали каштаном.
Анна плавно проследовала к стулу и вопросительно посмотрела на меня.
Я понял, что она ждёт приглашения сесть и жестом указал на кресло. В этот раз она не показалась мне худой. Скорее наоборот, в джинсах и футболке я смог без труда разглядеть её вполне округлые формы. Она часто дышала – явный признак волнения, и я не стал напускать на себя серьёзный вид.
– Хорошо выглядите. Уже освоились у нас? Условия здесь хорошие. Я бы сказал – лайт-режим [1]. Уверен, что процесс адаптации не станет болезненным.
– Вы правы, Роман Евгеньевич. Я не ожидала подобного. Особенно мне нравится заниматься с лошадьми. Правда, я ещё не так уверенно всё делаю. Дядя Ваня помогает.
– Научитесь. Итак, вы приехали по собственному желанию? Уверены, что нужна наша помощь?
Я пытался распознать, насколько серьёзны её намерения относительно лечения.
– Нужна. Иначе меня бы здесь не было.
– Всякое бывает. Кого-то по суду отправляют, кого-то опека принуждает.
– Меня – мама…
– Принудила?
– Нет, просто она решила мне помочь.
– А до этого не хотела?
– Хотела. Но мы больше ругались, чем делали что-то конкретное.
– Обычное дело. Ты останешься на год? – Обычно я редко переходил с пациентами на «ты», но в этом случае даже не заметил. – Или…
– Я бы хотела выдержать год. Но пока не знаю.
– Хорошо. Ты попросилась ко мне, значит, захотела поговорить. С чего начнём терапию?
Анна ненадолго задумалась, потом совершенно отстранённо произнесла:
– Я не знаю, что нужно говорить. Как проходит этот процесс?
– Ты говоришь о том, что тебя беспокоит. А потом мы вместе решаем, как избавиться от этого. Например, что ты чувствуешь сейчас?
– Ничего, – резко произнесла она. – Я уже давно не чувствую ничего… Кроме безразличия.
Выражение её глаз в этот момент изменилось, в них словно колыхнулась жизнь. А это означало лишь одно: её истинные чувства шли вразрез с тем, о чём она думает или заставляет себя думать.
Я ощутил интерес. Мне захотелось сделать её более вовлечённой в разговор, и я сказал то, чего никогда не говорил пациентам, тем более на первой беседе:
– Ты когда-нибудь задумывалась о том, во что превратилась твоя жизнь? Ты к двадцати семи годам заработала хроническое неизлечимое заболевание и каждый раз во время запоя рискуешь умереть.
Анна передёрнула плечами и изменила позу. До этого она сидела так, будто в её тело вставили кол, а сейчас грузно обмякла и откинула голову. Она молчала целую минуту, потом, не глядя в мою сторону, стала говорить:
– Иногда у меня складывается впечатление, что я себя за что-то наказываю. Не знаю, за что именно, и от этого ещё страшней. Мне плохо, а я сама над собой злорадствую. Вы когда-нибудь испытывали ощущение, что всё, что вы делаете, – это полная ерунда? Все твои действия, чувства, слова – это не то, что происходит здесь на самом деле… – Она помолчала и приложила руку к груди. – Меня всегда учили всё делать правильно. Мне вбивали в голову: что надо делать, что говорить, даже что чувствовать. И я верила им. Я верила каждому слову, и когда мой внутренний компас начинал хаотично дёргаться, я продолжала убеждать себя, что неправа именно я. А правы – они. А потом – в какой-то момент – я вдруг словно открыла глаза и резко вышла на свет. Я увидела всю эту ложь, которую мне навязывали, я увидела, как они врут и как радуются этому. И тут пришла боль. Боль душевная, но такая сильная, что выносить её с каждым днём становилось всё тяжелей и тяжелей. Но никто не слушал, все отмахивались от меня, как от назойливой мухи. И я полюбила алкоголь. Знаете, что говорила моя мама, когда поняла, что у меня проблемы с алкоголем? Она сказала, что я – пропащая. И я не стала спорить. В конце концов, ей лучше знать. И теперь я постоянно стараюсь соответствовать этому эпитету.
Она замолчала, я тоже не нарушал тишины, давая ей возможность погрузиться в свои ощущения. И если честно, я впервые столкнулся с подобными откровениями уже на первой беседе. Мой интерес к этой девушке рос, а её обезличивание себя немного раздражало. Но, как врач, я решил дать ей возможность прийти к осознанию этого самостоятельно.
Наконец она повернулась ко мне. Её лицо перекривилось от горькой ухмылки.
– Вы считаете, что я – пропащая? – выделила она интонацией последнее слово.
– Стоп! – Я сделал соответствующий жест рукой. – Давай не будем так быстро выносить себе приговор. Я ничего не считаю. Да по большому счёту совершенно не важно, что думаю я. Важно, что думаешь ты сейчас и что будешь думать через год. Ты постоянно повторяла: «Они…» – кто это?
– Мои родители. Другие люди, с которыми мне приходилось общаться.
– Ты не пробовала говорить о том, что не веришь им?
– Пробовала. Но… – Аня пожала плечами. – Но кто будет слушать пьяный бред?
– Ты хочешь сказать, что могла говорить то, что думаешь, только когда пила?
– Ну да. Трезвая я молчу всегда. Зачем мне ссоры, я их не люблю.
Я стал понемногу нащупывать причины её внутреннего конфликта. Откровенность Анны и неподдельное желание контактировать добавляли мне профессиональной заинтересованности. Но где-то глубоко, там, куда я сам никогда ещё не заглядывал, что-то треснуло, я даже почувствовал на мгновение щелчок, словно кто-то передёрнул рубильник. Мне бы следовало помнить, что любые перемены начинаются с осознания перемен, но я наглухо забаррикадировал своё сознание книжными цитатами, определениями и пресловутой объективностью, поэтому просто сделал пару заметок о своей пациентке в блокноте, чтобы позже подумать о том, как это интерпретировать.
– Впереди у нас много времени, так что не будем торопиться. Давай начнём с того, что разберём чувства, от которых ты убегала напиваясь. Согласна?
– Давайте попробуем.
Она сидела напротив меня, и теперь её поза стала более уверенной. Она подобрала ноги под себя, руки положила на подлокотники и разглядывала кабинет.
– Мило у вас.
– Я бы сказал, комфортно. Создавать комфорт – часть моей профессии.
– Да, но сначала всё-таки надо доставить дискомфорт.
Меня порадовало её замечание.
– Без этого – никак. Нарыв не убрать, не выдавив его и не очистив рану.
– У вас много книг. Можно взглянуть?
Я кивнул, и она поднялась с кресла.
Пока она шла к шкафу, где располагалась моя библиотека, я снова ощутил неприятное беспокойство. Что-то в её движениях раздражало меня, но совсем не так, как раздражала бы какая-нибудь приставучая девица в баре. Это было что-то другое, более нервное, я бы даже сказал, наэлектризованное. Я понимал, что сейчас лучше всего свернуть беседу и отправить Анну восвояси, но вместо этого тоже поднялся и пошёл за ней.
Она перебирала книги, попутно задавая мне вопросы, наконец дошла до Фрейда.
– Этот психиатр, кажется, утверждал, что в корне всех проблем человека лежит секс.
– В общем-то, да, у него была такая теория. Но сейчас её оспаривают. Такие предположения можно взять для рассмотрения, но полностью психотерапевтическую беседу на этом не построишь. Есть ещё ряд других объективных обстоятельств, которые мешают человеку жить полноценно.
Я говорил и удивлялся сам себе: «Какого чёрта я сдаю ей экзамен?!» – и, пытаясь вызвать в себе злость, произнёс:
– Но твоя-то истина в вине, я полагаю.
– А-а… – без тени какой-либо эмоции произнесла она.
Потом вставила томик психоанализа в нужный ряд и, повернувшись ко мне, оказалась совсем рядом.
В этот момент её лицо показалось мне каменным изваянием. Даже мимические морщинки, которые и делают взгляд живым, сейчас куда-то подевались. Наконец она произнесла:
– А вы бы дали моей болезни такое объяснение?
– Что? – Я удивлённо посмотрел на девушку. – Сказал бы я, что ты пьёшь из-за сексуального расстройства?!
– Ну да, провели бы психоанализ, разобрали бы меня по частичкам, нашли самое тёмное моё «Я» и наказали бы его. Помните, как в фильме «Опасный метод», где снималась Кира Найтли [1], – сказав это, она заулыбалась.
Я же на несколько секунд выпал из реальности, но, услышав её тихий смех и слова: «Я шучу…» – поддался этому настроению.
– Просто сейчас появилось желание шутить, – сказала она.
Я почувствовал, как волна удовлетворения расплывается во мне, и ответил:
– Раз у тебя появилось желание шутить уже на первом сеансе – значит, мы на верном пути!
Она кивнула, слегка прищурилась и посмотрела на меня пристально, отчего я снова ощутил раздражение. А Аня, как будто почувствовав это, уже серьёзно спросила:
– Я могу идти?
Я кивнул, она плавно прошествовала до двери и обернулась уже на выходе.
– Я буду с нетерпением ждать следующий встречи.
Я снова кивнул, вдыхая наэлектризовавшийся воздух кабинета, а оставшись один, тут же позвонил в ординаторскую, чтобы уточнить: кто из психиатров собирается вести её. Получив ответ, я распорядился:
– Открепите. Теперь заниматься Тегельской буду я.
Дневник Анны
Здравствуй, дневник.
Я наконец-то придумала, где ты будешь проводить время, пока меня не будет рядом. Специально для тебя я сделала аккуратный надрез с нижней стороны матраса, и теперь ты будешь храниться там. Главное, успевать вовремя тебя прятать. Любопытных много…
Кстати, об этом.
Меня уже замучили вопросами о моей зависимости, все хотят знать, что и как было.
Тему употребления реабилитанты смакуют с удовольствием. Это у них называется «покатать тягу». Каждый вечер все разбиваются на небольшие группки, и понеслось… Наркоманы очень любят вспоминать приходы.
Тишина…
Жгут…
Баян [1]…
И всё – ты уже в другой реальности…
Очень плохо, если в этот момент кто-то потревожит. Они говорят, что кайф тогда будет обломан полностью.
А ещё они рассказывают про какую-то «шизу». Я так поняла, что это – вроде нашего абстинентного синдрома, только у них это сопровождается ещё маний преследования: им кажется, что за ними следят.
Наркоманы немного отличаются от нас.
Гордятся, что ли своей зависимостью?
Алкаши для них – слабаки.
А ну-ка попробуйте пустить один шприц на пять-шесть человек, да и ещё и не зная наверняка, есть ли среди вас «вичевые» [1].
Героизм!
Я не ёрничаю, дневник, просто это всё так преподносится.
В общем, они обсуждают темы, вспоминают прошлые марафоны и смеются. Они почему-то все весёлые. Или это только здесь?
Наша же компания «алконавтов» – нервная. Настроение у всех скачет, давление артериальное мучает, и постоянно хочется, чтобы рядом был стаканчик с кофе. Можно пить, конечно, и воду, но кофе в приоритете. Врачи называют это странным словом «компульсив» [1].
А ещё – еда. Все постоянно голодные. И могут есть и за себя, и за того брата.
Примерно через месяц-два пребывания здесь девчонки-алкоголички поправляются как минимум на 10 килограмм. Мне рассказывали, что одна – даже на тридцать!
Я пока держусь в одной поре, но кто знает, как меня понесёт на волнах реабилитации.
Первые дни я замыкалась, мне казалось, что я не такая, как они. Да и сейчас ещё кажется, только теперь я чувствую сомнения.
Общаюсь разве что с Диной, но она какая-то непостоянная! Бывает, вспоминает дом, детей и говорит, что её место в могиле.
– Ты не представляешь, что я творила! – ноет она. – Я засыпала, когда полугодовалый сын лазил по подоконнику, а окно открыто было. Ужас! Как представлю, что он мог выпасть! Муж у меня – урод: знал, что мне пить нельзя, а сам таскал домой алкоголь. Сидит пивко попивает вечером. А я рядом сижу. Гондон. Он потом смотается на работу, а я – в магазин.
Она про многое ещё рассказывает из прошлой запойной жизни. Но иногда я ловлю себя на мысли, что не слушаю её. Мне неинтересно.
Почему? Не знаю…
Наговорившись, Дина убегает на свидание. Здесь они запрещены строжайше. Но она с этим парнем – кажется, его зовут Саша или Вова? – тырится по кустам, а потом полночи рассказывает мне какой он хороший и, что, возможно, они вместе выйдут из Центра раньше срока. Во всяком случае, он её зовёт. Иногда она вскакивает с кровати, чтобы посмотреть на мою реакцию. И я сонно поддакиваю ей, но почему-то мне её немного жаль.
Хотя…
Не её жалеть надо – себя.
Меня по-прежнему часто посещает безразличие, как будто в душу добавили анестетик. Я даже не могу заплакать, когда психологи пытаются узнать о моём прошлом.
Я аккуратно веду официальный дневник, но я не знаю, что туда писать. Несколько предложений – и всё. В основном о том, как прошёл день: «Были на огороде… Пололи грядки… Заели комары…». А ещё: «Я была на беседе с Олесей, и мы разговаривали о моём детстве, и после я об этом думала…». Или вот ещё: «С девчонками всё складывается хорошо. Все приветливые, и я нашла с ними общий язык. Хорошо, что у нас здесь режим. Я привыкаю быть ответственной…».
Я бы, конечно, могла написать что-нибудь ещё, но мне неохота.
Я как-то видела украдкой, как читают наши дневники. Психолог собрала их утром, присела тут же в коридоре, открыла каждый, расписалась и положила на место.
Дорогой дневник, зато здесь я могу писать всё, даже если это на первый взгляд и не важно.
Реабилитационный центр, или, лучше будет сказать, реабилитация – изматывает. Все от меня чего хотят…
Даже Роман Е., – к которому я напросилась на беседу после Дининых слов скорей из принципа, чем от большого желания – сразу полез в мои чувства. Хотя, признаться честно, отвечать на вопросы ему мне нравится больше, чем всем остальным. Он хотя бы не напоминает мне каждые пять минут, что я – зависимая! Наверное, растрогавшись от такой деликатности, я сказала ему несколько больше, чем планировала изначально.
Может быть, ему не безразлична моя жизнь?
Как думаешь, дневник?
Можно я доверю тебе тайну?
На меня смотрит один парень – Глеб. Я писала о нём раньше. Он был первый из парней, кто заговорил со мной. Он интересный. Смешной, но интересный. У него всегда грустные глаза, даже если он улыбается. Он лезет ко мне с разговорами, но смотрит.
Иногда на группах я ловлю на себе его полный какого-то скрытого смысла взгляд, и мне хочется спросить: «Что ты хочешь?». Но я сдерживаюсь и отвожу глаза.
В моей памяти ещё живы картины из прошлого, когда…
Хотя нет, дневник, я ещё не готова. И не знаю, буду ли готова вернуться туда в воспоминаниях…
Народ за дверями расшумелся, буду заканчивать.
Пока.
До встречи.
* * *
Я ругал себя.
Я ругал себя за то, что вдруг стал слабым. Я старался выкинуть её из головы, но что бы я ни делал – мои мысли возвращались к Анне. Я списывал это на вдруг неожиданно возобновившийся интерес к работе. И снова взялся за книги.
Что я там искал?
Да, в общем-то – всё, что могло бы пролить свет на мои личные переживания.
Но тогда я ещё не осознавал этого. И упорно подгонял Анну под все существующие примеры и определения.
Наши встречи стали регулярными. Она открывалась мне всё больше. Я узнавал её потаённые мечты, детские страхи и переживания нынешней реальности.
Но мне было мало. Я хотел растормошить её, сделать живой – и быть первым, кто это увидит.
Но пока…
Быть не в ладах с окружающим миром – сложно. А так как моя действительность крутилась вокруг реабилитационного центра для наркозависимых, то я изо всех сил старался оставаться врачом, следящим за порядком.
Но нами самими руководят скрытые мотивы. Они так хорошо скрыты где-то в пластах подсознания, что мы с лёгкостью выдаём их за истинные намерения.
Вот мой отец – в своём стремлении сделать из меня хирурга – мог руководствоваться не только переживанием за мою голову. Он хотел быть моим наставником. А, значит, априори – лучше меня. Но так как в психиатрии он не «шарил», то и относился к ней с настороженностью.
Какие мотивы руководили мной?
Жалел ли я Анну? Или хотел ей помочь?
Ведь, как известно, если ты хочешь помочь, то помогаешь, если не хочешь – жалеешь.
Моя пациентка стала той самой лакмусовой бумажкой, которая отлично пропечатывала мой внутренний мир, но это было уже слишком! Поэтому я продолжал искать изъяны в ней.
Анна не была молчаливой во время бесед. Она говорила, и говорила достаточно много. Но каждый раз я ловил себя на мысли, что есть что-то ещё, что-то такое, о чём она ещё не готова говорить.
– Очень часто ты замечаешь, что боишься, и сама не знаешь чего? – накануне днём беседа не клеилась, и я снова надавил на эту тему.
– Да, в такие моменты мне кажется, что я схожу с ума, – она снова подобрала именно это определение. – Нет видимых причин, а мне кажется, что вот-вот что-то произойдёт. Этот страх пугает меня, но в то же время… – она замолчала, не решаясь сказать, и тишина повисла в воздухе
Я не выдержал первым.
– Но, что?
Она посмотрела на меня и тихо произнесла:
– Но в тоже время это состояние притягивает. В такие моменты мне кажется, что я знаю намного больше, – она отвела взгляд и спросила. – Вы ведь думаете, что это не нормально?
– Нет. Я так не думаю. В нашей психике много непонятного, и нельзя делить всё на плохое или хорошее, нормальное и ненормальное. В приступе страха внутренние силы человека действительно мобилизуются. Но, скорей всего, это такая психологическая защита.
– От чего? – тут же отозвалась она. – От чего я должна защищаться таким способом?
– Я ещё не знаю, но вместе мы докопаемся до истины, и… – не успев договорить последней фразы, я вдруг увидел, что её глаза поменялись.
В них больше не было наивности и испуга. Она смотрела на меня пристально, даже немного прищурившись, как будто изучала.
Мне стало неуютно от того, что мы вдруг поменялись местам. Чтобы хоть как-то снять напряжение, я подкатился в кресле к столу, в этот момент она снова опустила голову и тихо произнесла:
– Я бы не задавала этих вопросов, если бы не понимала, что гибну.
– Ты хотя бы это понимаешь, – я больше не старался быть учёным мужем. – Ты говори, но не выноси сама себе вердикт – это мешает. Попробуй погрузиться в свой страх. Не беги от него! Не пытайся его объяснять. Просто стань им. Ты справишься – я в этом уверен!
– Я думаю о том, что боюсь любви. Она слишком нереальна для меня. Чтобы тебя любили – надо быть кем-то. В общем, это надо заслужить, ну… Вы понимаете… Просто так ведь не любят, что бы там не писали в умных книжках – такого не бывает. Для любви должна быть причина. У меня такой нет. Я думаю, что боюсь любить и быть любимой. Так странно… Разве может быть рядом человек, который поймёт тебя? Нет… Поэтому лучше нести чушь, а ещё лучше – давать этому человеку то, что он хочет, чего ждёт, и не задавать лишних вопросов.
– Что ты подразумеваешь под лишними вопросами?
– Любит ли он?
– А что будет, если он скажет, что нет?
– Больно.
– А если – да?
– Всё равно больно, потому что это – неправда.
Вот мы и докопались!
Она не считала себя достойной любви. И любой намёк со стороны противоположного пола воспринимает только как похоть. По-человечески мне было жаль её. Трудно жить с такими мыслями и оставаться довольной.
От встречи к встрече я видел, как она хорошела. Она стала довольно искусно подкрашивать глаза, одевалась скромно, но это ещё больше подчёркивало её сексуальность. Она, бесспорно, могла вызывать интерес у мужчин, но, видимо, портила любые такие отношения на корню.
Я решил спросить её об отце:
– Ты мало рассказываешь об отце. Какие у вас были отношения?
Она заулыбалась, но глаза всё ещё оставались печальными.
– Не знаю даже. Все говорили, что он очень любил меня, но он лично никогда не делал мне подобного признания. Он заботился обо мне, многое прощал. Но чаще был грубым. Да и я сама впервые призналась ему в любви только у гроба. До этого смелости не хватало или желания. Чёрт его знает…
– Тебе больно говорить о нём? Ты бы хотела получать от него больше любви?
– Я получала то, что заслуживала. Так говорила мама.
– И ты ей верила, – закончил я за неё.
– Ну да.
– Давай сейчас на секунду представим, что твой отец здесь, сидит перед тобой и ждёт, что ты сейчас скажешь ему всё, что так давно хотела. Попробуй.
Она ничего не ответила, но по тому, как поменялась её поза, как побелели костяшки сжатых пальцев, я понял, что она собирается с мыслями.
Она начала неуверенно и тихо.
Её голос срывался, она то и дело поправляла волосы, вытирала вспотевшие руки о джинсы. Глаза блуждали по комнате, словно она искала возможность подглядеть какой-то невидимый текст и считать с него нужные фразы.
Я же замер, вслушиваясь.
– Папа, привет… Я должна сказать тебе… Верней, хочу сказать… Я очень скучаю по тебе… И злюсь на тебя за то, что ты ушёл. Но… – здесь она запнулась и уставилась в пол. Минуту она молчала, потом на одном выдохе выпалила. – Но с другой стороны, я рада, что ты ушёл. Ты был таким, каким был, но я не могла до тебя достучаться. Почему ты всегда был в своей раковине? Как рак отшельник, ты жил с нами и без нас. Сколько слов ты не сказал мне? Я читала их между строк в твоих редких письмах, но так и не услышала их. Мне так жаль этих долгих дней, растраченных впустую на злость, обиды и даже ненависть. Видишь, как всё вышло…
По мере того, как она погружалась в себя, её взгляд становился мутным от слёз, она перестала обращать на меня внимание и говорила всё подряд так, что иногда я вообще не мог понять смысл сказанного.
Она то обвиняла отца в непонимании, то клялась ему в любви, то проклинала. Её чувства были настолько контрастными и так быстро менялись, что в какой-то момент мне стало страшно: а не перестарался ли я?
Но сеанс я не останавливал.
Анна же уже не говорила, а кричала.
Боль мощной энергией выходила из неё, ударялась об меня с такой силой, что моё тело передёргивало! Её боль плескалась вокруг и рассеивалась по разным углам кабинета.
Она входила в самую сильную стадию катарсиса.
А я просто смотрел…
В этот день я впервые соприкоснулся с тем, к чему не был готов. Я увидел другую сторону объективности – мир субъективного, мир внутренний, неосознанный процесс переживаний.
Красивый и в то же время устрашающий в своей животной первозданности.
Когда Анна обессилено упала на пол, всё ещё пытаясь стучать багровым разбухшим кулачком, я вызвал медсестру и отправил пациентку на постельный режим.
За ними захлопнулась дверь, и только тогда я посмотрел на свои руки.
Они дрожали…
Дневник Анны
Сумбур в голове, хотя с того злополучного сеанса очищения прошло уже полторы недели…
Когда долго находишься наедине с собой – приходиться думать. И я гоняла разные мысли!
Куда меня занесло?
После сеанса у Рома Евгеньевича я пришла в себя только вечером. Хотя, как пришла? Скорей, стала более или менее понимать, что происходит вокруг.
Меня положили на постельный режим и вкололи успокоительное. Оно почти не подействовало.
Выворачивать душу наизнанку, оказывается, очень больно!
До того дня всё, что касалось отца, было у меня где-то глубоко припрятано. И вот прорвалось!
И как теперь с этим жить?
Я хотела только сделать вид, что включилась в процесс – ну, чтобы сделать врачу приятное – а вместо этого… Сошла у ума!
Наш разговор зашёл об отце. Эта тема всегда вызывала у меня смущение…
Отец – большой и сильный…
И он был недосягаем…
На сколько бы сантиметров я не подрастала в год – всё равно не дотянулась бы до него.
Роман Е. попросил меня поговорить с ним. Я заикалась, мучилась, подбирая слова, но начала…
То, что было потом, я вообще плохо помню. Помню, что с каждым новым предложением я всё больше отрывалась от реальности. И в какой-то момент меня не стало…
Осталась только обида, гнев, злость, ярость, любовь и вина. Все эти чувства слились в одну безумную воронку и, смешавшись меж собой, управляли мной.
Я кричала. Наверное, громко… Даже стыдно теперь…
А, может, ну её, эту психореабилитацию!
Слишком глубоко мы полезли.
На группах мне постоянно пытаются доказать, что я смотрю не в том направлении.
Думаю не так!
Вот недавно один из врачей, проводящих у нас группу, стал резко высказываться о нас.
Всё началось, когда одна девушка заявила, что собирается сваливать. И даже пожелала всем нам «успехов» в нелёгком труде в борьбе с зависимостью.
Что тут началось: врача – она, кстати, женщина – прорвало.
Она говорила, что мы – слабаки, что мы – «никто и звать нас никак». «Вы пришли сюда якобы за помощью! – кричала она. – А сами корчите из себя умных и всезнающих. Чёрта-с два вы знаете! Всё, что вы знаете – это где достать наркотик, и в каком месте сейчас наливают!». Она говорила ещё что-то про то, что они тратят на нас своё время, а мы ничего не хотим делать для своего же выздоровления. Потом она, конечно, извинилась – призналась, что погорячилась. Но тишина, повисшая в зале, свидетельствовала лишь об одном – задела!
Психотерапия – удивительная вещь, вроде говоришь ты, а на выходе получается, что совсем и нет. Это установки, предубеждения и страхи диктуют тебе тактику поведения.
Всё это очень странно…
Я столько лет жила с ними, а теперь надо меняться.
А хочу ли я этого?
На каждой группе нам твердят: «Примите свою зависимость!».
А что от этого измениться? Она пройдёт?
Или жить станет легче?
Что произойдёт, если я скажу вслух, что ЗАВИСИМА от алкоголя?
Ну уж точно – мир вокруг не рухнет!
На бесконечных группах мусолят одно и то же. А я не понимаю, что они говорят. Чему они пытаются научить?
«Послушай! Посмотри! Почувствуй! Загляни в себя!», – и ещё куча пожеланий от наших психологов.
Всё это, конечно, хорошо. Но что мне с этим делать?
Я сотни раз пыталась заглянуть в себя, но так и не увидела чего-то стоящего. Пустое, чёрное нутро, пронизанное серыми нитями болезни.
Пожалуй, я не вытяну год. Слишком непривычно всё, что здесь происходит…
***
«…После трёх четвертей часа бесплодного ожидания одиночество Дика было прервано неожиданной встречей. Это была одна из тех случайностей, что подстерегали его именно тогда, когда ему меньше всего хотелось с кем-нибудь общаться. Упорные старания оградить свой обнажившийся внутренний мир приводили порой к обратным результатам; так актёр, играющий вполсилы, заставляет зрителей вслушиваться, вытягивать шею и, в конце концов, создаёт напряжение чувств, которое помогает публике самой заполнять оставленные им в роли пустоты. И ещё: мы редко сочувствуем людям, жаждущим и ищущим нашего сочувствия, но легко отдаём его тем, кто иными путями умеет возбудить в нас отвлечённое чувство жалости…»
В это дежурство я читал «Ночь нежна» Фицджеральда и пробовал найти что-то для себя. Я не был любителем художественной прозы, но взялся за эту книгу.
Вообще-то вдумываться в строчки мне чаще всего лень. Обычно я проглатываю глазами целые абзацы лишь для того, чтобы уловить общий смысл – всё остальное прекрасно доделывал мой мозг, ввинчивая в этот самый смысл отголоски моего прошлого опыта. Получалась вполне логичная картинка с тем самым оттенком, который меня устраивал.
Но в этот раз я с маниакальным упорством перечитывал строки и вспоминал её.
Анна…
Кем же ты стала для меня?
Затравленное существо с кучей комплексов и страхов. С зависимостью и затяжным неврозом.
Я стыдился этих мыслей. Само понимание того факта, что я позволяю себе подобное, принижало меня в моих собственных глазах. Но в то же время – манило.
Я увлекался своими пациентками и раньше, но это походило скорее на обычное уважение мужчины к женской красоте. Миловидные девушки, рассказывающие о своих проблемах, всегда трогательны.
Я старался им помочь, аккуратно задавал наводящие вопросы, а потом терпеливо ждал, когда они додумаются до чего-нибудь сами. Но никогда раньше я не озадачивался тем, что можно выразить одним словом – «мы».
Я и она…
Пару дней назад она собралась уезжать. Собрала чемоданы и стала требовать на подпись отказной лист.
Меня на работе не было. И беспокоить в выходные никто не стал. Зато в понедельник, на планёрке я узнал об инциденте во всех подробностях.
– Она слабая, эгоистичная и истеричка к тому же, – говорила наш старший психолог Инна Юрьевна. – Не понимаю, зачем Олеся с Леной уговорили её остаться. Ехала бы домой и пила снова.
Эта женщина в нашем коллективе считалась опытным психологом. И на этих правах позволяла себе не выбирать выражения, словом, говорила от души. Она старше меня всего на четыре года, и в неформальной обстановке мы запросто соскальзывали на «ты», что совершенно не мешало нам в работе. Обычно я всегда выслушивал её и приводил её тезисы в пример другим.
Но сегодня мой тон в разговоре с ней был не то чтобы резким, скорее – холодным.
– Инна Юрьевна, давайте воздержимся от комментариев, – сказал я, как можно спокойнее. – Не она первая, не она последняя, кто на втором месяце срывается. Раз осталась – значит, ещё не всё потеряно.
– Да это даже хорошо, что срыв эмоциональный, – вмешалась Олеся. – Хоть какие-то эмоции стали появляться. Она как тень ходила здесь с самого первого дня.
– Тень на плетень. На группах она молчит. Ничего о себе говорить не хочет. Не работает, – не унималась Инна.
Она бы говорила и дальше, но я ещё хорошо помнил наш последний сеанс с Аней и резко оборвал коллегу:
– Хватит! Ещё слишком мало времени, чтобы делать выводы об Анне. Давайте перейдём к обсуждению других насущных проблем.
Инна Юрьевна как-то странно зыркнула на меня из-под своих фирменных очков, но возражать не стала.
Весь последующий день я видел Анну из окна своего кабинета. Она медленно передвигалась с лейкой между грядками, о чём-то говорила с другими пациентами и иногда высоко задирала голову и смотрела в небо…
Я захлопнул книгу и встал, чтобы подойти к открытому окну. Напоминая себе о том, что я всё ещё остаюсь в этом здании главным, я глубоко вдохнул свежий воздух, пытаясь заглушить желание выпить.
Коньяк я держал в своём сейфе на всякий случай, но даже когда тот наступал, не притрагивался к напитку, а, помочив губы, ставил бокал на стол.
Сегодня же мне чертовски захотелось унять свои переживания именно таким способом.
Я достал пузатую бутыль, плеснул янтарной жидкости прямо в кружку из-под кофе и залпом опрокинул в себя алкоголь. Он тут же заструился по венам, достиг мозга, и скоро я почувствовал, как расслабляются мышцы.
Я выпил ещё. Потом ещё и ещё…
И вдруг понял, что хочу её увидеть. Мне до судорог в теле нужно было сделать хоть что-то, лишь бы до конца понять свои истинные мотивы.
Но что я мог?
Сейчас ночь…
Я ещё несколько минут топтался на месте в неуверенной попытке сделать шаг к двери. Но сорвался всё равно неожиданно.
В коридоре, где были расположены палаты пациенток, горел приглушённый свет, его всегда оставляли на ночь, чтобы девчонки не шарахались в темноте, если вдруг приспичит «по-маленькому».
Сестринская была закрыта. Значит, дежурная медсестра уже уснула.
Несколько секунд я выжидательно стоял посреди длинного коридора и наконец решился. Уровень спиртовых градусов, попавших в нутро несколькими минутами ранее, уже снизил мою критичность восприятия происходящего, и я зашагал к палатам пациенток.
Откуда я знал, в какой именно она сейчас спит, ведь я точно не был уверен, – но безошибочно открыл нужную дверь.
Её кровать была расположена сразу у входа, остальные кровати стояли у противоположной стены. Из приоткрытой мной двери на Анну упала полоска света.
Я хорошо видел её лицо, которое во сне казалось совершенно детским. В палате было душно, и она скинула одеяло. Теперь оно лежало вдоль неё, а верхняя его часть использовалась вместо подушки.
Коньяк продолжал действовать. Ощущение чего-то порочного и безнаказанного одновременно и пугало, и возбуждало меня.
Как выглядел я в эту минуту со стороны?
Не знаю…
Но острота момента, как лавина, накрывала с головой.
Её ноги были сложены одна на другую и подтянуты к животу. Длинная футболка, заменявшая, видимо, ночную рубашку, задралась и обнажила бёдра. Чёрная ткань трусиков притягивала взор.
Я подумал о том, что было бы хорошо быстрей стянуть с неё всё ненужное и долго смотреть на результат…
Я представлял её набухшие соски, окружённые тёмными ореолами, и капельки пота, внезапно выступившие в ложбинке между грудей.
Я потёр влажные ладони о докторский халат и уже было сделал шаг через порог палаты, как в правом кармане задребезжал телефон, стоявший на вибрации.
Я дёрнулся от неожиданности и, чудом сохранив равновесие, еле удержался, чтобы всем телом не навалиться на дверь – это в итоге могло привести к тому, что я попросту рухнул бы на середину комнаты.
Я резко развернулся и, даже не прикрывая за собой дверь, поспешил к себе в кабинет.
Там было прохладно…
Моё сердце бухало где-то в области шеи, и я смог привести себя в состояние относительного покоя только отпив ещё глоток из бутылки. Опасность миновала. Но вместе с этим возобновилось и желание.
Я, конечно, понимал, что больше туда не пойду, и, поуютней устроившись в кресле, закрыл глаза, чтобы воспроизвести её образ по памяти.
В том, что я хотел свою пациентку, я уже не сомневался. Глупо искать оправдания и пытаться объяснить случившееся какими-то иными причинами, когда твои штаны разрываются изнутри на части.
Я мужик. И, как все мужики, безумно заводился именно от мысли о возможности секса с понравившейся женщиной. И сейчас я не думал о самом процессе, я жаждал долгого и томительного ожидания.
Я не расстроился от этого, скорее наоборот, как мальчишка чувствовал восторг. И, возможно, сегодня всё бы закончилось самоудовлетворением, если бы мой дурацкий телефон снова не вернул меня в реальность.
Звонила Наташа.
И мне ничего не оставалось, как припрятать свои ночные впечатления про запас и вернуться к реальности.
Но что-то определённо пошло не так…
После той ночи, когда я позволил желаниям взять надо мной верх, я проснулся разбитым. И дело было даже не в похмелье – после беседы с Наташей я выпивал ещё, – а в том, что я как самый обычный человек испытывал страх и стыд.
Сказавшись простуженным, я наскоро провёл планёрку и смылся домой.
По дороге я несколько раз чуть не проехал на красный свет, задумывался на зелёном и трогался с места только тогда, когда мне в спину сигналили возмущённые автомобилисты…
Когда я зашёл в квартиру, к моей большой радости Наташи не было, и я бросился в душ. Я хотел смыть с себя вчерашнюю ночь и как ополоумевший тёрся мочалкой докрасна.
Но облегчение не приходило. Да и как оно могло прийти, если я всё ещё желал продолжения.
Да! Да!
Я только мысленно убеждал себя в обратном, а моё тело настойчиво выдавало в ответ эрекцию. Когда мужчина хочет женщину, он готов на всё, ведь ему жизненно необходимо завершить дело, начатое в фантазиях. И все свои поступки он совершает исходя из этого желания.
Ок…
А я?
То есть мне что делать?
И ради чего?
После ванны я долго сидел перед ноутбуком и пил чёрный кофе. Просматривал какие-то форумы, сайты для психиатров и психотерапевтов, выискивая информацию о схожих случаях. Но там была размещена всякая хрень и ничего действительного стоящего.
Ближе к обеду меня начало клонить в сон, и я не стал противиться – уснул, а когда открыл глаза, то увидел Наташу. Она сидела рядом со мной и ласково улыбалась. Я нежно провёл рукой по её щеке и послал воздушный поцелуй.
– Я рада, что ты дома! – Её глаза светились любовью.
– Я тоже, – честно признался я.
– Звонила твоя мама – пригласила в гости. Я сказала, что мы обязательно придём, так что тебе лучше поторопиться – нас ждут к семи.
Я закрыл глаза и вместо ответа притянул свою девушку к себе. Она с готовностью откликнулась на мой призыв, но, как только её волосы упали на моё лицо, мне в нос ударил сладкий запах духов.
От Анны никогда не пахло духами!
И я вспомнил всё то, что сон на некоторое время стёр из памяти.
Наташа в это время продолжала меня целовать, но я уже понимал, что её ласки ни к чему не приведут, поэтому слегка отстранил её от себя, сел и, пытаясь выглядеть как можно более игривым, сказал:
– Это – ночью! А сейчас едем быстрей! Давно я маминых пирогов не ел.
Пока мы собирались, я балагурил и смешил Нату, но на душе, не переставая ни на минуту, скребли кошки…
В родительской квартире пахло чем-то горелым.
Мама никогда не умела готовить, но на пенсии стала экспериментировать с продуктами регулярно. Иногда ей везло, и выходило почти сносно. Но чаще всего получалась жуть. Видимо, сегодня был как раз такой случай.
Мы сидели в столовой за круглым столом, который мать по случаю упаковала в цветастую клеёнку, и, так сказать, кушали. Наши разговоры были обо всём и ни о чём: о погоде, о здоровье, о пенсии, о политике.
Я вступал в разговор нехотя и безучастно отвечал односложными фразами. В этом и была моя ошибка, потому что не в меру проницательный отец уловил не свойственную мне рассеянность и в конце концов перевёл беседу на меня.
– Что-то ты грустный, Рома. Уставший. Синяки под глазами, – сказал он, пристально глядя на моё лицо. – Пациенты замучили?
– Нет, – ответил я несколько грубее, чем собирался. – Просто с дежурства.
– Говорил я тебе, чтоб не ходил в психиатрию! – тут же завёлся он. – Неблагодарное это дело!
– Пап… – Я умоляюще посмотрел на него.
Но тот уже попал в свою струю.
– Ну ладно, бог с ним! Хотел психиатрию – получил! Но зачем алкашей лечить полез? А? Ещё понимаю, капельницей откапывал бы… Там хоть деньги платят за анонимность. И нервов – ноль. Вставил иглу, провёл детоксикацию – и убежал восвояси…
– Папа…
– …Вишь, чего удумали: реабилитационные санатории открывать. Раньше в ЛТП таких на год! И вылечивались как миленькие. А кого и это не брало – под заборами сгнивали!
– Это не санаторий, папа. Это реабилитационный центр, – возразил я вяло, но было поздно. Отца уже понесло.
– Какая разница! Это уже все границы переходит. Лечить пропащих людей в таких условиях. Ладно, мужики пьют, но бабы…
Я и сейчас до конца не помню, что именно меня задело: или его обычное нытьё по поводу моего выбора специализации, или то, что он лез, куда его не просят, или, может быть, что-то ещё, но я вдруг сорвался.
– Замолчи! – заорал я, занося над столом кулак. – Хватит учить меня жизни! Хватит диктовать мне что лучше, а что хуже. Ты ни черта не знаешь о моей работе! Вообще не знаешь! И думаешь, что имеешь право говорить о том, куда посылать пациентов. Не нравится мой выбор – твоя проблема! Но держи это при себе, а при мне будь добр уважительно относись к моей профессии и к людям, которых я лечу!
Я замолчал. Моя рука медленно опустилась на стол, а кулак разжался. Я так и не решился обрушить его на столешницу.
В комнате повисла тишина. И я хорошо слышал своё громкое, тяжёлое дыхание.
То, что произошло сейчас, было впервые.
Наконец отец пришёл в себя. Он ещё раз посмотрел на меня, потом промокнул рот салфеткой, скомкал её и бросил на стол. Он поднимался из-за стола медленно, неуклюже.
И в этот момент я увидел, как он постарел…
Мне стало неловко. Но это чувство быстро улетучилось, потому что мой папа вдруг выровнялся, словно боевой офицер в стойке перед генералом, и сказал:
– Я бы мог сейчас на тебя обидеться, Рома. Даже выгнать тебя за такое хамство по отношению ко мне. Но ты и этого не заслуживаешь. Я растил тебя не таким!
С этими словами он важно повернулся и пошёл в свою комнату.
Мать, до этого сконфуженно наблюдавшая за сценой, после речи отца посмотрела на меня с укоризной и произнесла:
– Как ты мог, Роман? Он же так мечтал, что ты по его стопам пойдёшь. Мечтал тебе помощь оказывать… Советы давать… Он же смирился вроде бы… А ты? Взял сейчас и растоптал все его чувства. А он ведь прав, Рома, прав. И ты это знаешь.
Когда я слушал речь матери, то уже ясно понимал, что уйду отсюда быстрей, чем планировал, а вот когда вернусь снова – уже не знал.
Я не собирался ругаться с мамой, поэтому просто встал из-за стола и подошёл к ней, чтобы чмокнуть в щёку.
– Прости, мама, – сказал я совсем рядом с её ухом. – Но он – не прав! Хотя и я не знаю, где лежит правда.
С этими словами я пошёл к выходу. И тут, уже в дверях, почувствовал чью-то лёгкую руку у себя на плече. На секунду я подумал, что это мама вернулась за мной, но, повернувшись, увидел испуганное лицо Наташи.
Она же всё это время была здесь! А я её даже не заметил!
Моя девушка смотрела на меня испуганно. Её широко раскрытые глаза сейчас уже не были такими голубыми – они потемнели из-за расширившихся зрачков.
– Что с тобой? – спросила она.
Я стоял рядом с ней и смотрел на неё сверху вниз, попутно размышляя, какую же тактику избрать в отношении неё? Подумав, решил быть добрым – в конечном счёте она не виновата в моём настроении.
– Пошли. – Я взял её под локоть и повёл в подъезд. – Не обращай внимания – обычное дело: разборки отцов и детей в борьбе за авторитет. Извини, что стала свидетелем такой сцены.
При этих словах я обнял её за плечи и легонько прикоснулся к губам.
Она дрожала под моей рукой то ли от холода, то ли от того, что перенервничала, но вдруг мне стало её жаль. Я остановился, развернул её к себе и настойчиво поцеловал…
* * *
Я всегда советовал своим клиентам отслеживать чувства. Думать о том, что происходит, и делать анализ. Мне нравилось быть умным. Моё мнение имело вес. И я всегда знал наперёд, что ответить.
Карпман писал: «Три драматические роли игры – Спасатель, Преследователь и Жертва – являются на самом деле мелодраматическим упрощением реальной жизни. Мы видим себя щедрыми Спасателями благодарной или неблагодарной Жертвы, праведными Преследователями нечестивых и Жертвами жестоких Преследователей…».
Умный старикан!
И со своей теорией всегда был кстати.
Это же здорово, когда ты знаешь ответ и читаешь сидящего напротив тебя человека как открытую книгу.
В центре быть умным оказалось ещё проще!
Помню, как ещё в самом начале своей деятельности в центре я говорил скептически настроенным пациентам:
«Вы – одной крови. Вы сбиваетесь здесь в стайки и дружите против нас. Я понимаю. У вас у всех одна зависимость на всех – это сближает вас крепче родственных уз».
Я верил в то, что говорил. И не верил в них. Они ведь хитры.
Всю правду об алкоголизме, в конце концов, можно свести к одному – постоянная ложь.
Здесь, в центре, они как бы становились другими. Как бы что-то делали. Как бы пытались. Но далеко не все искренне хотели меняться.
Что ж, ваше право, господа!
Но эта ссора с отцом, грустное лицо Наташи, не знавшей истинной причины, и мои внутренние переживания заставили меня задуматься.
Пока мы ехали с Натой домой, изредка поглядывая друг на друга, я дал себе слово – начать всё сначала.
Я был уверен, что теперь просто обязан спасти Анну, а вместе с ней и остальных.
В этот вечер я не стал планировать, как буду действовать дальше. Планы сбивают и загоняют в рамки, а я же хотел размаха!
Но что-то определённо шло не так!
И Карпман, как назло, маячил где-то рядом!
***
Дневник Анны
Привет!
Сегодня я в отличном настроении. Да, я сорвалась и была готова бежать отсюда без оглядки, но осталась.
И вдруг всё изменилось!
На следующий день мне было стыдно за своё поведение.
Странное осознание появилась в голове, как будто пытаясь выглядеть жертвой, я отчаянно становлюсь эгоисткой, ищущей выгоду. И все мои мысли о том, что я не достойна любви и внимания, что я никому не хочу сделать плохо, – это всего лишь игра. Неосознанная, но от этого не менее лживая.
Принять свои первые трезвые мысли трудно!
Ещё трудней отказаться от мысли, что виноват кто-то другой.
Но я чувствую, как появляется румянец на щеках. И как хочется разок-другой взглянуть в зеркало.
Уходит безразличие?
Вчера я вместе со всеми смотрела кино, а не отлёживалась, как обычно, в палате.
Жизнь, оказывается, идёт! Она и не прекращалась…
Вот они, девчонки, жуют перед телевизором яблоки, привезённые родителями, а за окном снуют парни, косящиеся одним глазом в сторону окон женских палат…
А вот валяется на диване брошенный кем-то дневник…
Там, в «аптеке», медсестра раскладывает ночные таблетки в пенал…
А где-то в своём кабинете сидит врач…
Он мне приснился недавно. Не помню, что было конкретно, но, кажется, что-то интимное. Когда я проснулась, то первым делом улыбнулась. И предстоящий день уже не выглядел тяжёлым и мучительным.
Только тепло ожидания где-то в области груди, как в детстве, когда самый красивый мальчик дёрнул за косичку, и ты, расплакавшись, убегаешь подальше, чтобы посмаковать новые ощущения…
Алкоголизм – непростая болезнь. Хитрая. И коварная.
Но это даже не главное. Главное, что эта болезнь и есть ты сам.
Что-то меняется, дневник!
Что-то совсем близко, но уловить нить я пока не могу!..
* * *
Я проснулся и, открывая глаза, подумал, что жизнь – прекрасная штука, как ни крути. Помните, как в той рекламе про сок.
С утра всегда всё кажется логичным и понятным. Я уже знал, что сегодня буду говорить, говорить и говорить…
Мои пациенты ждали меня.
Август подходил к концу, и первые хмурые дни накатывали с достаточной регулярностью. Это утро тоже было дождливым.
Я ехал на работу, мысленно перебирая в уме всю документацию по группам, которая скопилась у меня за годы работы в шкафу. На печатных листках была в основном теория. Психологи – да и я сам – брали что-то из книг, составляли план и выписывали основные тезисы. Потом мы давали лекции одному из пациентов, и на групповой психотерапии он читал, а все остальные комментировали.
Я в основном пользовался работами Эрика Берна и его последователя Карпмана, что-то брал из когнитивной терапии. У меня всё было строго и просто. Я не давил на пациентов, стараясь заставить их понимать абсолютно всё.
Я давно не проводил группы и понимал, что нужно подготовиться. На это ушёл бы как минимум день. Но я торопился и уже на планёрке попросил Инну Юрьевну отдать мне сегодняшнюю группу.
В кабинете я долго рылся в шкафу, просматривая лекции, и почему-то все они казались мне слишком однобокими. В итоге решил не загружать своих подопечных в первый день.
Зал для групповой психотерапии был не очень большим, но уютным. По всему периметру стояли мягкие диваны и одно кресло для ведущего. Здесь же был телевизор, по которому можно было посмотреть фильм или видеолекцию.
Как раз на художественном кино я и остановился.
В моей фильмотеке выбор был невелик. Фильмы в основном алкогольной и наркотической тематики вроде «Реквиема по мечте» и «Экипажа» с Дензелом Вашингтоном. Были и мотивирующие, лёгкие картины.
Я выбрал фильм «Удивительная жизнь Уолтера Митти».
Пациенты не ожидали меня увидеть, поэтому, когда я вошёл, в зале воцарилась тишина, но не расслабляющая – та, что настраивает на здоровый лад, – а какая-то нервная, задевающая меня за живое. Мне необходимо было что-то сказать, иначе они так и остались бы смирно сидеть, делая вид, что готовы к общению.
Анна была тут же с другими девушками и не смотрела на меня.
Я опустился в кресло и начал:
– Вы, наверное, удивлены моим появлением? – Я слегка улыбнулся, чтобы моё заявление не выглядело устрашающим. – Но я решил вернуться к практике бесед и групповой психотерапии. Так что теперь вы будете видеть меня часто. Итак, давайте начнём с обратной связи, а чтобы вам было легче привыкнуть ко мне, начну я сам.
И я рассказал им о своём настроении, немного приукрасив правду. Я говорил, что полон сил и рад работе, немного пошутил над тем, что стало мало солнца и, видимо, начнутся депрессии, причём и у специалистов тоже.
Я закончил и выжидательно посмотрел на них.
Некоторое время аудитория молчала. Первым начал Глеб, а за ним потянулись и все остальные. Аня сказала только несколько слов и снова уставилась куда-то в сторону.
Я предложил посмотреть фильм. И они оживились.
В зале погасили свет, и начался просмотр.
Весь следующий час – пока на экране мелькали забавные, порой сумасбродные кадры из жизни Уолтера – я одним глазом следил за их реакцией. Я видел, как в самом начале их лица были непроницаемыми, потом – удивлёнными, и наконец они начали посмеиваться. Сначала тихо, потом громче, и вскоре мы все дружно смеялись, заряжая воздух вокруг нас общим доверием и радостью.
Обратная связь в конце уже не была натянутой. Мои пациенты делились впечатлениями, а я отмечал, как блестят их глаза.
Меня насторожил только Глеб. Он был мрачнее тучи, что плавала за окном. Я только сейчас заметил, как сильно он похудел. Тонкая кожа под глазами отливала синевой, тощее тело нервно подёргивалось, когда он выходил из зала вместе с остальными. Тонкие руки безвольно висели, как две верёвки, отчего со спины он походил на пугало.
Я решил поговорить с Инной. Она была его психологом и могла прояснить ситуацию: почему ещё вчера вполне довольный жизнью парень сейчас выглядел как дряхлый старик.
Но здесь меня ждало разочарование.
Инна не хотела идти на контакт. Сначала она отделывалась стандартными фразами, а потом и вовсе напала на меня:
– Рома, я не пойму, тебе что, скучно жить стало? Ты давно не занимался терапией. А теперь спрашиваешь, что с пациентом, и даже забираешь у меня группы.
Она выжидательно посмотрела на меня.
А что я мог ей ответить? Что одна моя пациентка не даёт мне покоя, и я задался целью вылечить её, а заодно и всех остальных? Или согласиться, что мне стало скучно?
Нет. Ни того ни другого я не мог.
Поэтому решил действовать как руководитель.
– Знаете, Инна Юрьевна, бывают такие моменты, когда ты понимаешь, что можешь больше. Я долгое время занимался производственными вопросами. И сейчас никто не может сказать, что здесь плохие условия труда или что-то ещё. Но я прежде всего – психиатр, психотерапевт, и я хочу приносить пользу пациентам. Или вы думаете, что не могу?
Теперь настала моя очередь смотреть на неё и ждать. Но, видимо, моя речь её не тронула, так как Инна хмыкнула, поднялась с кресла и сказала:
– Почему же, Роман Евгеньевич, я так не думаю…
Фрейд писал: «Когда возникает привязанность пациента к врачу, тот становится заложником аналогичного процесса – контрпереноса. Врач должен в полной мере преодолеть контрперенос; одного этого достаточно для того, чтобы он обрёл психоаналитическую власть…».
Странная выходила ситуация.
У меня не было власти – как бы я себе это ни надумывал! – кроме той, которую узаконили на бумаге в департаменте здравоохранения. Но была своя – личная привязанность. И теперь я мог выбирать между долгом и совестью. А этот выбор был мучительным. Он выматывал и не давал никаких ответов.
***
Дневник Анны
Здравствуй, дорогой
Всё происходит помимо нашей воли?
Раньше я была уверена, что да. Но теперь я начинаю меняться.
Я вижу это в зеркале!
Вижу это в своих движениях!
Я даже вижу это в отражении чужих чувств в чужих глазах.
Я стала больше смеяться.
Конец ознакомительного фрагмента.