Июль. 2014 год
Ночь выдалась душной и светлой, как будто кто-то подсвечивал с неба фонариком. Тишина тоже была светлой и абсолютной, и даже одинокий комар, нарушавший её, то и дело стукаясь об потолок, был органичной частью этого момента.
Июль был в ударе…
Лето в Западной Сибири непредсказуемое. Может неделями стоять жара, а могут идти дожди. А ещё чаще погода меняется по несколько раз за день. Поэтому, когда в атмосфере возникает некоторая стабильность, – на душе тоже спокойно.
Мы ведь зависим от погоды, как ни крути. Лично я в периоды затяжных ливней и густых туманов бываю раздражительным, и даром что психотерапевт – в первую очередь мы ведь люди, а уже потом – специалисты и всё такое…
Я подошёл к окну и задрал голову, любуясь брильянтовым орнаментом чёрного неба.
По кабинету плавно кружили ноты какой-то незамысловатой мелодии, и, погружённый в реальность «здесь» и «сейчас», я улыбнулся своему двойнику в стеклянном проёме.
Ещё немного постоял и вернулся к рабочему столу, сел в компьютерное кресло, которое плавно опустилось под тяжестью моего тела.
Лунный свет проникал в помещение, окутывая всё таинственностью. Я подумал, что отчасти это – символично.
В этом кабинете действительно всегда присутствовала особая тайна. Тайна человеческой души.
За свою без малого семилетнюю практику в качестве психотерапевта я привык к исповедям и выработал свой личный способ не грязнуть в деталях. Я крепко держался за объективность. В первую очередь объяснял всякие там тонкости души себе, а потом уже пациентам. Не то чтобы был чёрств – нет! – просто считал, что фанатизм в моей профессии излишен.
Фанатизм он вообще всегда чреват.
А потому вполне хватало немного меня, блокнота, фирменной ручки и заготовленных «лекал», вырезанных из разных учебников по психотерапии. Дальше право перекраивать людские судьбы я предоставлял случаю и собственно самим людям. И пока этот опыт меня вполне устраивал.
Я начитан.
Любопытство всегда являлось моей отличительной чертой. Ещё в детстве, когда родители – тоже врачи, – прививая интерес к врачеванию, подсовывали мне различную медицинскую литературу, я, начитавшись, клал её под подушку, чтобы лучше запоминалось.
И ведь срабатывало.
На своём курсе я был первым.
Честно говоря, первым я должен был быть во всём. Мама с папой меня любили. Как единственный ребёнок в семье, я имел множество привилегий и охотно использовал их для достижения собственных целей. Я рано ощутил свою значимость и больше не собирался с ней расставаться.
Так что, когда меня – тридцатидвухлетнего специалиста – из десятка кандидатов выбрали на должность главного врача одного из государственных центров реабилитации наркозависимых, на моём лице не дрогнул ни один мускул. В другой исход я попросту не верил.
К этому времени я уже имел опыт работы в частной клинике неврозов и небольшой стаж психиатра в психоневрологическом диспансере в родном городе С.
Иногда к нам попадали алкоголики. Более или менее адекватных выпивох я на добровольных началах пытался восстанавливать не только пилюлями, но и словом, используя методику когнитивно-поведенческой психотерапии. Вроде бы имел успех.
Лицензию нарколога я предусмотрительно получил вместе с лицензией психиатра.
Конечно, я посещал и различные семинары, заводил хорошие знакомства, но, главное, на тот момент я ещё хотел лечить.
Это потом я устал от бесконечного нытья пациентов. Это потом мне стало просто всё равно…
Вчера я отметил пять лет работы в роли главного врача. Мы с Наташей посидели в каком-то модном кафе, потом, пользуясь благосклонностью природы, долго гуляли по ночному городу.
Наташу – свою девушку – я встретил ещё в университете и долго не мог добиться её расположения. Вообще-то с противоположным полом у меня проблем не было.
На первом курсе родители отселили меня в дедовскую «двушку», которая перешла им по наследству.
Какой же сексуальный беспорядок там царил!
Я безответственно пользовался своим обаянием и молодостью. Какие только институтские красавицы не перебывали в моей постели. Каждое утро я просыпался от запаха свежесваренной «арабики» и, закинув руки за голову, ждал поцелуя.
Но Наташа…
Наташа была не такая. В мою сторону она даже не смотрела. Подстёгиваемый её равнодушием и своим тестостероном, я неоднократно предпринимал попытки навязать себя, но сдалась она недавно, когда я случайно встретил её на какой-то вечеринке у общих друзей.
Утром я опоздал на службу. А к обеду в мой кабинет толпой завалились коллеги, вручили торт. Кто-то даже речь подготовил, пожелав всем нам успехов в нелёгком труде. Потом мы быстро пробежались по пациентам и разошлись по своим делам. Этой ночью я дежурил и, как обычно, с удовольствием предавался воспоминаниям.
Алкоголизм никогда не казался мне особенной болезнью, если честно – я вообще не был склонен называть неконтролируемую тягу к спиртному заболеванием как таковым. А что до женского течения болезни, то здесь мне ещё трудней сдерживать эмоции. Ну не мог я понять дам, которые собственными руками разрушали свою молодость, красоту и здоровье.
Но подобные мысли я держал при себе глубоко запрятанными. Как-никак, я – врач, да ещё и «душевный», а потому не должен вносить в процесс лечения свои личные убеждения.
Когда на каких-нибудь посиделках с коллегами заходил спор о перспективах выздоровления, я старался отмалчиваться. Всё, что от меня требовалось на первых этапах в моей новой должности, – это хотя бы немного понять пациентов и дать им возможность целый год оставаться трезвыми. А дальше… Будьте добры – сами.
В конце концов, только мы в ответе за свою жизнь!
Я сделал музыку потише, взял в руки телефон, настучал на сенсорном экране сообщение Наталье и довольный откинулся в кресле.
Мысли плавали в голове без особого напряжения. Я подумал, что завтра всё-таки проведу группу, которую откладывал вот уже третий месяц. Попытался припомнить, что мы там с пациентами обсуждали. Кажется, со-зависимость. Ладно, определимся на месте, если что.
Совмещать управленческую деятельность с работой психотерапевта непросто. Примерно через год я понял, что в моём хозяйстве постоянно что-то ломается, разбивается, портится и теряется. Когда моё утро стало ежедневно начинаться с жалоб сотрудников, я плюнул на практику и стал лишь изредка возвращаться к беседам с пациентами.
Конечно, это было странно. Когда-то мне – в буквальном смысле этого слова! – пришлось сражаться за свою специальность. Родители мой выбор не одобряли. Они видели меня хирургом, онкологом, даже гинекологом, но никак не психиатром.
– Чего ты удумал, Рома? – говорил отец, пристально рассматривая меня с таким лицом, которое словно выражало родительский авторитет всего мира. – Зачем тебе копаться в чьих-то башках? Сам умом тронешься. Ну чем тебе хирургия не угодила?
– Я так хочу, пап, – отвечал я, выдерживая его взгляд.
– Но, Рома… У нас же династия: я – хирург, дед твой – хирург, мама – онколог, – снова пытался давить на мои сыновние чувства папа.
– Вот именно, а теперь ещё и психиатр будет, – добавлял я, а сам думал о том, что лучше уж живой интерес, чем пресловутая преемственность поколений.
Отец гневался и собирался читать мне долгую и нудную лекцию, но в разговор вступал дед. Он был стар, и сил на лишнюю демагогию у него уже не было. Поэтому он резко обрывал своего сына словами: «Оставь мальчика в покое!», – и на какое-то время тема была закрыта. Мне же он потом говорил, что я должен следовать велению сердца, иначе и воробья не вылечу, и, похлопав по плечу, удалялся в свою старческую обитель думать о жизни, а может быть – спать.
Со временем всё улеглось. Родные приняли мой выбор. И я погрузился в мир человеческих чувств и поведений. Ещё в бытность психиатром в клинике неврозов я на практике убедился, как коварен наш мозг.
– Такое чувство, что он живёт какой-то своей жизнью. Этакий царёк в королевстве тела, – делился я своими умозаключениями с наставником.
Пётр Андреевич Городовский был из тех врачей, которые не придерживаются какой-то определённой школы. Он брал то, что ему надо, из разных течений и в итоге преуспел и в психоанализе, и в когнитивке, и в гештальтпсихологии, снискав себе тем самым славу «матёрого целителя душ».
Меня он не учил и не вбивал мне в голову свои убеждения, только изредка помогал, как бы невзначай кидая небольшую подсказку, если какой-нибудь случай вызывал у меня затруднения.
В общем, отвечал он мне примерно так:
– Мозг – дурак. Остальные выводы делай сам.
И я делал.
Выслушивая своих пациенток – чаще всего ко мне приходили женщины, – я пытался мысленно представить их без мозгов. Картина выходила, мягко говоря, странная. Передо мной возникали куклы. И я мог дёргать их за любые верёвочки.
Но это было ужасно скучно.
Да-да, скучно!
Если вы думаете, что работа психотерапевта наполнена увлекательными историями людских судеб, – ошибаетесь! Где-то на десятом пациенте начинается завал!
Сопротивление людей, которые идут за помощью, надеясь в итоге заполучить союзника, порой зашкаливает до предела.
Одна моя клиентка никак не хотела принимать тот факт, что её лишний вес на личную жизнь не влияет. Но она свято верила в то, что количество поклонников у неё напрямую зависело от сброшенных килограммов. Она заботилась о внешнем, но плевать хотела на внутреннее.
– Мужчины падки на красивую обёртку, – говорила она и томно хлопала ресницами. – Вот вы, доктор, готовы встречаться с дурнушкой, у которой лак на ногтях облупился, а на голове – пучок учительский?
– Не знаю, – честно отвечал я.
[i] Стивен Карпман – создатель психологической и социальной модели взаимодействия между людьми в трансакционном анализе другими словами, треугольника Карпмана, где психолог указывает на три основные роли, которые может играть человек: спасатель, жертва и преследователь. (Прим. автора).
Но она смеялась.
– Обманываете, доктор. Знаете… – и, победоносно посмотрев на меня, заканчивала: – Не будете!
– Аля, – спрашивал я потом, – скажите мне, пожалуйста, вы ведь пришли ко мне с запросом, что все отношения «сгорают», даже не начавшись? А вы не пробовали провести параллель между вашим убеждением, что мужчины падки на красоту, и тем, что происходит в вашей жизни? Не хочу показаться шовинистом, но не всегда вся ответственность за разрыв лежит только на мужчине.
Ей не нравилось то, что я говорил. Настроение её падало, она, уже не скрывая злости, спорила со мной, а потом уходила и где-то две недели не появлялась. А когда возвращалась, то я уже не испытывал к ней профессионального интереса и односложно отвечал короткими дежурными фразами.
Наверное, именно в клинике неврозов и выработалось моё окончательное отношение к проблемам души: держись за объективность – чтобы можно было объяснить – и не «делай себе лишних нервов».
В центре реабилитации было немногим проще…
Направление мы выбрали медико-социальное, основной упор делали на психотерапию, трудотерапию и физическую культуру.
А так как Центр был государственным, то ни о какой самодеятельности и речи быть не могло. Всё строго и по плану. Свою программу реабилитации мы защищали в Москве.
Персонал для учреждения подбирали долго. В близлежащих городах найти квалифицированных врачей оказалось непросто. Приглашали из центральных регионов по договору.
Первые месяцы нам всем, конечно, было очень тяжело. Мы откровенно плавали, не понимая, что делать с реабилитантами.
Что им говорить? Как сдерживать агрессию?
Потом утряслось. Наладили быт и даже придумали свою балловую систему поощрения за труд, чтобы желающие могли выкупать дополнительные сеансы психотерапии, которые наши психологи вводили в рабочий процесс с завидной регулярностью.
Я не особо следил за этим. Каждый сотрудник старался как мог, и это уже радовало. Кто-то из молодых психологов занимался с пациентами арт-терапией, кто-то – песком, кто-то – аутогенной тренировкой. Всё это, естественно, отражалось в истории болезни. Туда же вносились и результаты.
Результаты…
Об этом в Центре говорилось много и постоянно. На собраниях, совещаниях, просто на бегу.
Были они. Конечно, были, но дать гарантию на пожизненную ремиссию мы не могли. Я бы – будь у меня на то право – не дал бы и нескольких лет.
Но это между нами…
Я закрыл глаза, пытаясь отогнать от себя внезапно нахлынувшее чувство тревоги.
В последнее время я с меньшим рвением участвовал в жизни Центра. Свою нишу мы уже заняли. Процент ремиссий после выписки в статистике отражали. В департаменте к нашей работе претензий не имели. Бюджет пополняли всегда вовремя, кое-какие проблемы имелись, но их всегда можно было решить. В конце концов, Николай Иванович Иванов поможет.
Чиновник из здравоохранения имел забавное круглое лицо, стрелял по сторонам озорными узенькими глазками и всегда выглядел довольным жизнью. Он деловито описывал перспективы нового учреждения, прохаживаясь по ещё пахнущим краской и линолеумом палатам, после чего обязательно по-гусарски подкручивал ус.
Иванов курировал нас с первого дня и сразу расположился ко мне. И даже когда я заикнулся о конюшне, ссылаясь на то, что пет-терапия давно признана в мире одной из самых эффективных, он не показал мне кукиш, мол: «Где это видано – бюджетные деньги на ерунду разбазаривать!», – а встал на мою сторону. Защищал эту идею на различных собраниях и выбил нужную сумму на покупку трёх лошадок. Не племенных скакунов приобрели, но – всё-таки.
Остальные вопросы по содержанию животных я решал уже сам, на месте. Дал задание мужской половине пациентов, и они за неделю сколотили загон. Накосили в поле травы. Конюха я выписал из соседней деревни. Обрадованный перспективой хорошего заработка, дядя Ваня – как называли его реабилитанты – с таким рвением приступил к работе, что вскоре у нас появился и небольшой крольчатник.
Реабилитационный центр для наркозависимых располагался на территории бывшего правительственного санатория. Рядом бежала небольшая речушка, а по периметру раскинулся хвойный лес, услужливо защищающий клинику от посторонних глаз.
Ранним летним утром здесь было особенно хорошо. Прохладный воздух, смачно сдобренный запахом сибирских сосен и кедров, то и дело разрывала трель птиц, и эта умиротворённость определённо настраивала на оздоровляющий лад.
Пара одноэтажных корпусов – один для пациентов, другой для администрации, а также маленькие хозяйственные пристройки гармонично вписывались в общий фон.
Несведущий человек вряд ли с первого взгляда распознал бы в этом пейзаже лечебницу для наркоманов и алкоголиков. На окнах не было решёток, охрана не разгуливала с грозным видом взад-вперёд, разве что пост на въезде был, и несколько камер видеонаблюдения кое-где мелькали. В остальном всё здесь дышало домашним теплом. Узкие, вытоптанные тропинки пролегали вдоль огромного поля со скошенной травой и аккуратными грядками с колосящимся урожаем. Беседки и резные скамейки, которые пациенты сами мастерили на сеансах трудотерапии, придавали территории особый, сельский колорит.
Я лично руководил проектом по облагораживанию. Тогда, ещё в самом начале, я был полон энтузиазма и не экономил энергию и личные силы.
Мы разделяли труд парней и девушек. Пациенты мужского пола работали в основном в столярной мастерской и занимались уборкой территории. Барышни трудились в огороде и швейном цехе, а когда наступали холода, то женский десант перебрасывали в зимнюю теплицу, где на небольшом клочке земли сменяющие друг друга группы развели настоящий ботанический сад.
Довольно быстро я научился с первого взгляда определять среди пациентов тех, кто заехал на день, и тех, кто действительно задумался о переменах в жизни.
Правила у нас были не очень жёсткие: не драться, не ругаться, романы не заводить и следить за временем. В Центре жизнь шла строго по расписанию.
Руководителем я был лояльным. Просьбы пациентов всегда рассматривал, некоторые даже удовлетворял. Всех парней я знал по имени и часто общался с ними вне сеансов психотерапии. А вот разговоры с девушками я сводил к минимуму. Не то чтобы чувствовал пренебрежение, просто они – даже будучи пациентками режимного учреждения – всё равно оставались женщинами, и я не раз ловил на себе заинтересованные взгляды. Так что мне было проще прослыть мужланом, чем давать повод для ненужных страданий.
С коллегами отношения у меня складывались по-разному. Врачи подобрались с претензией: что ни психиатр – то без пяти минут кандидат наук. На меня, сопливого, они смотрели свысока и частенько отвешивали в мой адрес двусмысленные комментарии и спорили по поводу и без. Да и я, если быть честным до конца, не скупился на замечания. С психологами было проще: молоденькие девчонки – только после института – ко мне относились с уважением, и любые мои начинания встречали разве что не аплодисментами.
С годами страсти в коллективе улеглись. Меня стали уважать. Как ни крути, понимали, что со своей задачей я справился: отладил сложный механизм, состоящий из «высокомерных винтиков» и «разболтанных шестерёнок».
От приятных воспоминаний тревога понемногу спадала, и я улыбнулся. Что-что, а хорошим управленцем я считал себя по праву. А что до психотерапии, так мне не обязательно теперь в этом участвовать. Мои коллеги и так неплохо справляются.
О том, что я понемногу начал упираться в потолок, забывая о бескрайнем небе, предпочитал не думать. Не всё ли равно, что стоит за красивыми фразами.