Глава 3
Дед Фрол вроде и смотрел на Гурю, но не понимал, что обращаются именно к нему. Его немигающие глаза вот уже на протяжении нескольких минут были направлены в одну точку.
– Здорово, дед. Как дела?
Именно эти слова произнес Гуря, увидев своего восьмидесятитрехлетнего соседа в местной забегаловке. Но, поняв, что тот никак не реагирует ни на движения, ни на слова, он чуть отодвинул в сторону прислоненную к столу дубовую палку и молча присел на стул рядом. Гуря знал – такое с дедом Фролом случается. Временами, правда, но случается.
Палка, с которой Фрол не расставался уже добрых лет сорок, была ему нужна вовсе не для опоры. Высокого роста, худой, с короткими седыми волосами и острым, несколько длинноватым носом, несмотря на свой возраст, внешне он выглядел бодрячком. Но было одно обстоятельство, о котором все в селе, конечно же, знали. Это обстоятельство – серьезная контузия Фрола во время войны, которая впоследствии наложила отпечаток на всю его дальнейшую судьбу.
Будучи уже тридцатилетним мужчиной оказался Фрол Устинович Шапорда на фронте, да еще и в самой гуще событий. А вот повоевать пришлось всего-то каких-нибудь несколько месяцев. Не повезло. А может, и повезло. Это как посмотреть.
Вернулся в родные места он уже после войны. Где был, где скитался, так и осталось для односельчан загадкой. Поначалу перенесенное на войне потрясение практически не сказывалось на его жизни, суждениях, поступках. Благодаря навыкам, полученным от отца еще в детстве, он очень скоро заслужил славу столярных дел мастера. Мог, например, Фрол при помощи нехитрого инструмента, изготовленного, кстати, своими руками, такие узоры на наличниках соорудить, что многие просто диву давались. Хотя сам-то он это называл баловством. Время тогда требовало не каких-то изысканных наличников, а элементарных построек, домов в его родном селе, которое, пережило целых три года оккупации.
Вот и нашлось применение золотым рукам Фрола. Да что говорить, не один односельчанин, даже через годы и десятилетия, прошедшие с тех, послевоенных, лет, вспоминал добрым словом Фрола, приложившего руку чуть ли к каждому срубу, появившемуся в те времена в селе.
А, впрочем, что здесь удивительного? В первый после войны год население Рудни составляли одни бабы, старики да детвора. Ну и еще несколько десятков мужиков, чьи судьбы во многом напоминали судьбу самого Фрола.
Помогал он всем, можно сказать, бескорыстно, чем заслужил и почет, и уважение. Впрочем, иначе и быть не могло. Война сроднила односельчан, сделала одной дружной семьей: вместе отмечали праздники, вместе провожали в последний путь ушед-ших в царствие небесное, вместе оплакивали погибших на войне, вместе трудились.
Дефицит мужской половины руднян обнаружился довольно скоро. И не только потому, что для восстановления отощавшего хозяйства очень понадобились мужские руки, но и потому, что война, как ни пыталась, не смогла убить в людях те извечные чувства, данные Господом, которые притягивают друг к другу мужчину и женщину, заставляют их любить, растить потомство.
Несколько лет после возвращения с войны Фрол умышленно старался уходить от всего этого, ища отдушину в труде. Где-то в глубине души ощущая страшную занозу душевной болезни, неполноценности, которая нет-нет, а когда-нибудь возьмет да и уколет его в самое сердце, он подавлял в себе зов природы, все, что так упрямо рвалось наружу.
Рвалось-рвалось, да и вырвалось. Вырвалось благодаря местной солдатке Настасье, так и не дождавшейся с войны своего муженька, с которым и пожить-то не удалось, как следует. Какой-нибудь месяц-два до того, как кривая телега, запряженная парой лошадей, в сорок первом увезла его и еще четверых односельчан в неизвестность.
Настасья была двумя годами старше Фрола. Бойкая и напористая, она, можно сказать, сама себя выдала за него замуж. А что? Характерами сошлись. И мужчина в доме, и хозяин во дворе. Тем более, что, с ранних лет оставшись сиротой, привыкла сама принимать решения.
Поженились они в сорок восьмом. Фрол принял такой поворот судьбы безропотно, как-то тихо и спокойно, будто бы боясь спугнуть удачу, осчастливившую его. Был он в семейной жизни уступчив, никогда не порывался отвечать грубостью на случавшиеся порой упреки жены, в основном, касавшиеся его безотказности и бескорыстности, и даже мысли не мог допустить, чтоб ударить или хоть как-то обидеть Настасью. Получая несколько десятков рублей за инвалидность, он так и не пошел работать в колхоз, а по-прежнему мастерил, причем год от году кружева на деревенских домах становились все изящнее и изысканнее. Настасья же каждый день бежала на ферму, где работала дояркой и откуда тайком всегда могла принести литр-другой молока, чтобы угостить мужа.
Все в их семье ладилось на зависть многим односельчанкам, некогда отговаривавшим подругу от столь рискованного брака. Дошло и до пересудов да злых словечек. Частенько, бывало, слышала она за спиной всякие небылицы про своего мужа. На первых порах порывалась разбираться со сплетницами, а потом успокоилась: пускай себе языки чешут, ей от того не убудет.
Одного лишь утешения не дождались за долгие годы: не дал Бог ребеночка. Так и состарились вдвоем в своем уютном гнездышке, разукрашенном золотыми руками Фрола, отпустившего, казалось, на все четыре стороны воспоминания и о войне, и о своей страшной душевной ноше.
Да война вот не отпустила. В конце семидесятых принялся Фрол беседку во дворе мастерить. Уж как он ее вымерял, как лелеял, словно родимое дитятко. Каждую дощечку чуть ли не до миллиметра подгонял, каждый узор поигривее завивал. Вырастала беседка на загляденье, как куколка, выхваляясь красотой своей перед прохожими. А когда выросла да заискрилась на солнце лакированными боками, сел вечером Фрол на скамейку, облокотился на стоящий посреди беседки столик, обнял Настасью и мечтательно произнес:
– Вот здесь, милая, и будем по вечерам чай пить да о жизни говорить.
А через месяц ночью разбудил Фрола шум во дворе и яркий свет в окне. Глянул и оторопел: полыхает его беседка, словно сухой сноп пшеничный. Кликнул Настасью, сам бросился было спасать свою «куколку», да когда выскочил на крыльцо, ослепило ему глаза горячее пламя, зашумело что-то в голове Фрола, больно ударяя по вискам. Не сделал он больше ни шагу. Лишь сел на ступеньку, обхватил голову руками и спрятал ее в худым острых коленях. Не слышал он больше криков Настасьи, не мог ответить на ее слова, не видел соседей, суматошно бегавших по двору с ведрами. Голова его наполнилась шумом и скрежетом, словно оказался Фрол под грохочущим над ним танком, безжалостно давящим его своими гусеницами.
Перевернулось что-то в его голове после того пожара. Как будто был и пропал тот, прежний Фрол. Мастерить забросил, однажды пошел в лес, срубил молоденький дубок и выстрогал себе метровую палицу. С этой-то палицей и выходил старик каждое утро на улицу, производя своеобразный ритуал, а точнее ударяя ею по соседским калиткам и лавкам да приговаривая:
– Закрепил Шапорда Фрол Устинович, Ленин, Сталин, Маршал Советского Союза!
Так и вернулась к нему старая болезнь, связанная с контузией, полученной на войне. Его поведение стало сплошь сотканным из каких-то непостижимых противоречий. Порою Фрол был излишне разговорчив с мальчишками, готовыми, окружив его возле лавки, часами слушать рассказы о жизни, особо и не вникая, насколько правдоподобными они были. А порой, наоборот, становился безмолвным. Причем даже насмешки или ироничные шутки, нередко ему адресованные, не могли сдвинуть Фрола с «мертвой» точки, расшевелить его, возбудить хоть какие-нибудь чувства.
Порою он успокаивался, отходил, на время превращаясь в прежнего Фрола Устиновича, но стоило наступить утру, как старик брал в руки свою палицу, выходил на улицу, и соседи снова слышали все те же слова, к которым привыкли за прошедшие более чем два десятилетия:
– Закрепил Шапорда Фрол Устинович, Ленин, Сталин, Маршал Советского Союза!
За годы многое поменялось и в самом селе: вырастали новые дома, односельчане играли свадьбы и рожали детей. К концу восьмидесятых пыльная сельская дорога, делившая Рудню на две части, преобразилась, примерила новую, асфальтную одежку и стала частью трассы то ли областного, а может и республиканского значения. Кто их там знает. Это не особенно волновало рудчан. Другое дело, что количество автомобилей, проезжавших селом, теперь увеличилось в несколько раз, чем не преминули воспользоваться предприимчивые селяне, ежедневно выносившие на обочину свежее молочко, сметанку, творог, фрукты, овощи. А еще через некоторое время вдоль трассы появились доморощенные кафешки, сразу же получившие в народе название «ганделыков», рядом с которыми задымили мангалы, манящие проезжавших ароматом шашлыков.
А год назад не стало Настасьи. Ушла она тихо, так же, как и прожила свою жизнь, навсегда забрав с собой радость и заботу, благодаря которой Фрол жил все это время. Всего-то и осталось, что штопаная-перештопанная одежонка да их любимица и кормилица – буренка Бэра.
Первое время старик, больше в память о жене, заботился о кормилице, как мог: и на луг пасти ее водил, и чистил, и доил. А вчера вдруг решил: хватит? Силы уже не те, только зря животное мучить: лучше все-таки в хорошие руки отдать. Она хорошая, ласковая. Не помнит Фрол, чтоб на свою любимицу прикрикнул или, не приведи Господь, ударил.
С утра свел корову на другой конец села молодой паре, еще раньше, сразу после смерти Настасьи, интересовавшейся у Фрола, не продает ли Бэру. Те несказанно обрадовались. Никто и не думал торговаться, тем более что запросил старик очень даже приемлемую цену.
Именно в свой излюбленный «ганделык» и направился старик, смяв в кармане купюры, вырученные от продажи коровы. И хозяин кафе Игорь, молодой парень из районного центра, большую часть дня здесь отсутствовавший, и его жена-барменша Надежда, по совместительству еще выполнявшая и работу официантки, знали: Фрол Устинович ничего заказывать не будет. Он просто тихонько сядет за столик в углу у окна и будет наблюдать за находящимися здесь людьми, как это происходило довольно часто. Наблюдать безмолвно, без всякой реакции на действия посетителей, изредка отвечая на приветствия входящих и совершенно не реагируя на насмешки и колкости подвыпивших односельчан.
К тому же в дневное время свободные места, несмотря на то, что здесь стояло всего лишь пять столиков, как правило, были. Местные появлялись в забегаловке под вечер, а проезжащим всего-то и нужно было – перекусить и двигаться дальше.
Фрол мог сидеть в кафе часами. В его больной голове роились самые разнообразные мысли, то выстраиваясь в одну четкую линию, то иногда до невозможности перепутываясь. С одним и тем же выражением лица он встречал глазами входящих и выходящих, изредка поглядывая за окно, где с грохотом в сторону города мчались автомобили.
Тот день не отличался от других. Тихо играла музыка. За столиком у стойки обедали нездешние, по-видимому, семья: мужчина, женщина и двое мальчишек (именно их белый «Мерседес» стоял сразу же перед окнами кафешки). Да еще к официантке на пару слов заскочила знакомая, и они о чем-то увлеченно перешептывались, пересмеивались, благо, времени на их женские разговоры было предостаточно.
Как раз в то время, когда на часах, висящих над входной дверью, кукушка прокуковала двенадцать раз, у кафе, подняв клуб пыли, с шумом затормозил автофургон. Фрол видел в окно, как с подножки соскочил водитель-дальнобойщик в сине-серой клетчатой рубашке с закатанными рукавами и бейсболке, обежал вокруг капота, ударив на ходу ногой по переднему колесу, и распахнул дверь со стороны пассажира. В открытой двери показалась голова девушки с распущенными волосами. Хохоча и что-то говоря водителю, она выставила вперед ногу, поставив босоножку на ладонь протянутой водителем руки. Дальнобойщик засмеялся и прижал ногу девушки к своему лицу. Его подруга еще больше залилась смехом, широко расставила руки, словно птица крылья, и, что-то крикнув водителю, стала на ступеньку кабины. Тот отступил полшага назад, вытянул вперед руки и подхватил ее в свои объятия.
Парень развернулся и сделал несколько шагов вперед, все еще не отпуская попутчицу, кокетливо согнувшую ноги в коленях, из своих объятий. У входа в кафе он приостановился, поставил наконец девушку на землю и толкнул дверь.
– Здрасьте всем! – крикнул он с порога и, держа спутницу за руку, подошел к стойке бара.
Барменша Надежда попрощалась с подругой, которая тут же вышла, и повернулась в дальнобойщику.
– Девушка, чего-нибудь поесть, – с ходу выпалил тот. – Не откажемся от окрошки, второго, с мясом, конечно. Ну, в общем, предлагайте.
Пока водитель и Надежда утрясали заказ, попутчица дальнобойщика отошла от барной стойки и подошла к окну рядом со столиком, за которым сидел Фрол Устинович, так что он смог рассмотреть ее во всех деталях.
Среднего роста. Худенькая. Лицо выкрашено чуть ли не во все цвета радуги. Короткие волосы фиолетового цвета с зеленоватыми прядями. Тонкие, но жгуче черные, брови, словно смолой наведенные. Щеки отливают розоватым цветом, но как-то неестественно, не от румянца. Над глазами голубоватые полосы. Маленький изящный носик подернулся вверх. Губы в точь под цвет волос, а сами волосы немного спутались, по-видимому, решил Фрол, от долгого нахождения в машине.
Вот и все что отметил про себя старик. А одета? Да что одета, что нет! Совсем не по сезону. Юбчонка еле-еле прикрывает попку, какая-то короткая курточка да блузочка под ней – вот и вся одежда. Не для ранней весны одежка, не для марта, это точно!
– Ириша, ты пить что-то будешь? – крикнул дальнобойщик, все еще стоя у бара и обращаясь к девушке.
Та резко повернулась.
– Все, что горит, – хохотнула она, присаживаясь у соседнего с Фролом столика и закидывая ногу за ногу.
– Понял, – в тон ей произнес водитель и снова повернулся к барменше.
– Сережа, иди садись! – позвала его Ирина, поднося огонь зажигалки к сигарете. – Отсюда тоже можно заказ сделать.
– Сесть, это мы всегда успеем, – ответил избитой фразой ее попутчик и, повернувшись к своей подруге, улыбнулся.
– Ну, как знаешь, – глубоко затянувшись и артистично выпустив клуб сизого дыма, сказала Ирина и тут же добавила, обращаясь к Надежде:
– Девушка, пепельницу м-о-о-ж-н-а-а!
Последнее слово она произнесла, растянув его насколько хватило захваченного легкими воздуха и как-то особенно ярко выделив последний звук. Видимо, желала дать понять барменше, что отнюдь не обращается с просьбой, а дает установку на обязательное присутствие этого атрибута на столе.
– Вообще-то, у нас не курят, – как-то неуверенно ответила та, но все же на секунду оторвалась от разговора с водителем, подошла к Ирине и поставила перед ней блюдечко.
– Бла-го-да-рю, – выпустив изо рта порцию дыма, по слогам произнесла посетительница.
Между тем, заказав обед, водитель Сережа вдруг выпрямился и громко ударил ладонью об ладонь.
– Вот черт! Бумажник-то я в кабине забыл! – с досадой выкрикнул он и резко направился к двери, на ходу успокоив барменшу: – Я сейчас, девушка!
Барменша молча кивнула и направилась к двери в соседнюю комнату, где находилась небольшая кухонька.
Фрол все еще молча смотрел на Ирину, курившую, откинувшись на стуле. Совсем девчонка, лет семнадцати-восемнадцати. Все они одинаковые в таком возрасте – хотят выглядеть взрослее. А что курит – нехорошо. Ей же детей рожать. Да выкармливать. Да подымать. Да по жизни вести. Э-э-эх!
За окном послышался звук мотора. Фрол повернул голову на звук. Из выхлопной трубы фургона вылетел сноп черного дыма, сам фургон дрогнул и начал медленно трогаться, выворачивая от кафе на дорогу.
– Эй! – вскочив на ноги и глядя в окно, вдруг закричала Ирина. – Эй, стоять!
Она бросила окурок в пепельницу не туша, мгновенно рванула к двери, выскочила на улицу и остановилась, размахивая руками и что-то крича в сторону удаляющегося автомобиля. Пройдя по инерции несколько шагов вперед, девушка вдруг в сердцах бросила на землю свою белую сумочку, остановилась и уставилась вдаль, прикрыв сверху рукой глаза. Однако ее надежды оказались напрасными – дальнобойщик, только что сбежавший от девушки, вовсе не думал возвращаться.
Семья, обедавшая в кафе, закончила трапезу: расплатившись с барменшей, взрослые и дети расселись по своим местам в «Мерседесе» и, объехав, казалось, даже не обратившую на машину никакого внимания девушку, двинулись в том же направлении, что и сбежавший дальнобойщик.
Ирина постояла на одном месте еще какое-то время, затем повернулась, подобрала брошенную сумочку, отряхнула ее рукой и снова направилась к кафе. Через окно Фрол Устинович видел, что девушка очень расстроена. Нет, она не плакала, она шла, гневно шевеля губами, то и дело оглядываясь на дорогу.
– Вот урод! – были первые ее слова, когда она снова появилась внутри кафе. – Ну, козлина! Ну, тварь!
Она прошла к тому же столику, за которым сидела еще несколько минут назад. Бросив на соседний стул сумочку, она села рядом, опершись локтями о край стола, и уставилась на барную стойку, безмолвно шевеля губами. Барменша вышла из кухоньки и остановилась, не решаясь сразу обратиться к Ирине. Она переставила с места на место несколько фужеров, при этом громко звеня ими, и наконец из-за стойки бара все-таки прозвучал вполне закономерный вопрос:
– Девушка, заказ в силе?
– Я ничего не заказывала! – крикнула в ответ Ирина. – Заказывал тот козел, догоните его и спросите!
– Понятно, – безо всяких эмоций и возражений произнесла барменша и, открыв книгу, скрылась за стойкой, словно кукла за ширмой в кукольном театре.
Разговор был окончен. В кафе наступила тишина, изредка прерываемая скрипением стульев. Все молчали. Фрол Устинович переводил взгляд то на окно, то на барменшу, то на Ирину, закурившую очередную сигарету, нервно и часто сбивавшую в блюдце пепел.
Наконец у входа в кафе послышались громкие голоса, а еще через мгновение сюда ввалилась троица местных забулдыг: трактористы Сидор и Мыкола, каждому из которых, небось, уже и за полтинник перевалило, да нигде не работавший Максим, бывший на пару десятков лет помоложе приятелей. Однако это обстоятельство никак не помешало им составить спитый коллектив единомышленников.
– О, и Устиныч тут как тут! – насмешливо выкрикнул Сидор, обращаясь к старику и одновременно теребя карманы брюк, видимо, выискивая там деньги. – Как дела, Устиныч?
Не услышав в ответ ни звука, он повернулся к собутыльникам, протянув руку в сторону Миколы, побрякивавшего мелочью:
– Бросай в общий котел!
Пересчитав собранные деньги, Сидор облокотился о стойку бара и позвал барменшу:
– Надя, сообрази-ка нам бутылочку. Может, и на чего-нибудь укусить хватит.
Та поднялась без особого удовольствия, отложив в сторону книжку, и брезгливо взяла протянутые ей деньги.
– На бутылку набирается, а на закуску – разве что по конфете, – ответила она, достав из-под барной стойки бутылку водки и положив рядом три ириски.
– Пойдет! – радостно произнес Максим и, взяв со стойки бутылку и три чистых стакана, направился к столику.
Сидор и Микола последовали за ним.
Выпив залпом содержимое стаканов, мужики зашуршали конфетными обертками. Сидор, тут же почувствовав приплыв эмоций, снова решил зацепить Фрола.
– Устиныч, – обратился он к старику, – ты чего утром корову на тот край вел? Продал, что ли?
Фрол молчал.
– Чего молчишь, дед? – не отставал Сидор.
– А он, видно, за корову выставляться не хочет, – резко подскочив на месте и звонко хлопнув ладонью об ладонь, предположил Мыкола.
Максим заливисто захохотал. Сидор никак не отреагировал на предположение собутыльника, по-прежнему глядя на Фрола.
– Что ж теперь без коровы-то делать будешь? – не унимался он. – Хоть какое-то занятие было. А теперь получается – никаких тебе забот.
Старик продолжал молчать, словно обращались вовсе не к нему. Даже мускул не дрогнул на его лице.
– Так что, Фрол, будем твоей Бэре легкой жизни у новых хозяев желать, или как? – теперь обратившись по имени, попытался еще раз раскрутить старика Мыкола, но, увидев ничего не выражающие глаза за столиком в углу кафешки, сплюнул и махнул рукой:
– А-а-а! Что с тебя возьмешь!
Пошумев еще немного, мужики скрылись за дверью кафе. Мгновение спустя после их ухода Ирина крикнула барменше «О, классная музыка! Сделай-ка погромче» и тут же подсела за столик Фрола.
– Дедуля, а ты что вправду корову продал? Правду эти трое говорили?
Фрол молча перевел взгляд на окно.
– Понимаешь, дедуля, я нездешняя, – начала шепотом объяснять девушка, положив свою руку на руку старика и через слово оглядываясь на барную стойку, за которой находилась барменша Надя. – Понимаешь?
Старик посмотрел на Ирину. Та, пользуясь тем, что Фрол обратил на нее внимание, снова зашептала:
– Нет, дедуля, ты не думай, я не прошу, я в смысле заработать. Я, знаешь, я что хочешь умею. Не веришь?
Брови Фрола как-то странно приподнялись, изобразив удивление.
– Не веришь? А вот пойдем – такое покажу.
Она схватила Фрола за руку, таща его за собой к выходу. Старик не сопротивлялся. Он лишь высвободил руку, молча встал и, не оглядываясь, пошел к двери. Выйдя на улицу, Фрол было остановился, но тут же в спину ему врезалась выскочившая следом Ирина.
– Ой, дедуля, извини, – еле слышно и как-то по-приятельски произнесла она и снова взяла Фрола за руку. – Ну что, пойдем.
Не дожидаясь ответа, она повела старика за кафе, к опутанной диким сухим виноградником беседке. Фрол шел за ней, не совсем понимая, чего от него хотят, находясь в каком-то окутавшем его сознание тумане. Он посматривал то на уложенную плиткой дорожку, то на спину Ирины, шедшей впереди и без умолку что-то чирикавшей.
– Короче, две сотни за просмотр, – уже уверенно и твердо произнесла девушка, когда они вошли в беседку. – Согласен, дедуля?
Не дожидаясь ответа, в одно мгновение она одновременно сбросила с плеч блузку и курточку, обнажив молодую упругую грудь. Улыбаясь и кокетливо глядя на старика, она провела рукой по своим прелестям.
Лицо Фрола от неожиданности вытянулось. Он отступил назад, словно чего-то испугавшись. Такая реакция старика лишь взбодрила девушку.
– Ну как, дедуля? – игриво произнесла Ирина и протянула к Фролу руку.
Старик попятился назад.
– За-ра-бо-тать, – вдруг по слогам протянул он слово, сказанное девушкой еще там, в кафе, и внимательно посмотрел ей в глаза.
Сейчас это был уже не тот Фрол, который несколько минут назад безмолвно сидел за столиком в углу кафешки. Это был человек, который вдруг начал осознавать суть происходящего. И это происходящее шокировало его.
Перемену в поведении Фрола увидела и Ирина. Она вдруг ощутила нелепость своего поступка, ее обжег стыд. Девушка быстро накинула на плечи блузку и курточку, на ходу застегивая непослушными руками маленькие кнопки.
– Дедуля, ты что? – робко произнесла она, снизу вверх посмотрев на Фрола.
– Дочка…
Фрол прошептал это слово так, словно перед ним действительно стояла его дочь. Дочь, а не распутная девуля, просто по годам годившаяся ему не то что в дочки, а во внучки. Нет, в этом слове не звучала укоризна или презрение. В нем было что-то другое, более глубокое. Какая-то странная смесь жалости, растерянности, сожаления, сочувствия. Туман в голове у Фрола растворился, он ясно мыслил и понимал происходящее, казавшееся ему страшным и жестоким. Старик смотрел на Ирину, намереваясь что-то сказать. Было видно, как тщательно он подбирал слова и как мучился от того, что эти слова не сразу приходили в голову.
– Дочка, неужели это называется заработать? – наконец выдавил из себя Фрол.
– Каждый зарабатывает как может, – почувствовав в словах старика укор, выпалила в ответ Ирина.
Чувствовалось, что эту фразу ей приходится повторять не так уж и редко, настолько уверенно и даже привычно для ее слуха она прозвучала. Вместе с тем она вдруг почувствовала неловкость, ощущение чего-то нехорошего, неприятного, отвратительного, начинавшего теребить и мучить ее изнутри. Ее уверенность и развязность рассеялись в одно мгновение. Она отвела в сторону глаза, обиженно буркнув «Не хотите – не платите» и впервые заменив фамильярное «ты» на «Вы».
Они молча стояли друг против друга: восьмидесятитрехлетний больной старик и юная начинающая жить девочка. Вокруг не было ни души, и только звук проезжавших невдалеке автомобилей напоминал о том, что жизнь все же идет своим чередом. Жизнь с ее правдами, грехами, кознями, обидами, предательством, болезнями.
Первым из оцепенения вышел Фрол. Он вдруг поспешно сунул руку в карман и, захватив несколько лежавших в нем купюр, протянул их Ирине:
– Слушай, дочка, возьми!
– Нет, нет, что Вы, – запротестовала Ирина, отступив назад, и хаотично замахала руками.
– Возьми! Возьми! – теперь уже более настойчиво произнес старик, крепко схватил руку девушки, насильно вложил в ладонь деньги и крепко сжал ее пальцы.
– Я не… Я не могу.
– Можешь! – твердо и решительно произнес Фрол.
Он крепко обхватил рукой пальцы Ирины с зажатыми в ладони деньгами:
– Бери… И ни о чем не думай.
– Но… но почему? – тихо произнесла Ирина. – Я же… Я же просто… мразь…
Она вдруг зарыдала.
– Пойми, дочка, – быстро заговорил старик, намереваясь успокоить девушку, – как бы это правильно сказать… Ни ты, ни я, мы сейчас живем не в своем мире. В чужом. Нет, правильнее, чуждом. Чуждом нам мире. Не в том, что остальные… Наш с тобою мир… Нет, это не мир… Это мирок. Такой… Ничтожный… Мелкий… Он не такой, он неправильный…, – Фрол на секунду задумался, внимательно посмотрел на девушку – понимает ли она вообще то, что он хочет сказать, – не тот, который нам хотел дать Бог, даря жизнь. Понимаешь?
От досады Фрол Устинович присел на лавку и обхватил голову руками. Ирина стояла рядом, растерянная, не знающая, как поступить. Наконец старик снова поднял голову. Он был сосредоточен, его глаза излучали уверенность.
– Мне уже, как ни пытайся, никогда не попасть туда, в тот, прежний… настоящий мир. Передо мной стена, понимаешь? Огромная страшная стена… Она становилась все выше и выше. Каждый день. Каждый год. Мне ее ни разрушить, ни перелезть, ни обойти. Я так устал!
Ирина присела рядом с Фролом, снова сжавшим ее руку в своих руках. Она молча недоуменно смотрела на вдруг изменившегося, встрепенувшегося, словно после продолжительного гипноза, старика.
– А ты можешь… Ты должна… У тебя еще все впереди, – энергично продолжал Фрол. – Глупенькая, да у тебя ж целая жизнь впереди… Понимаешь? И стена твоя – не стена вовсе! Стеночка. Плетень. Тьфу – и нет его! Понимаешь?
Девушка не сводила глаз с Фрола Устиновича и послушно, словно школьница перед учителем, кивала головой, все чаще смахивая не перестающие выступать на ее глазах слезы. Она попыталась обнять Фрола, но тот остановил ее, протянув вперед худую жилистую руку.
– Бери, бери! – твердо произнес он. – И не нужно ничего обещать.
Сказав это, старик резко выпрямился и направился к выходу из беседки. Пройдя несколько метров, он остановился, повернулся, еще раз окинул взглядом девушку с ног до головы и повторил:
– Стеночка.
Фрол вернулся в кафе. Сегодня – сам не понимая почему – он нарушил свое правило. Подошел к барной стойке и попросил у Надежды налить рюмку водки. Он и не пил ее, лишь поднес к губам и сразу поставил на стол.
Ирина больше в кафе не появилась. Да и Фрол больше не выглядывал в окно, намеренно от него отворачиваясь, будто боялся спугнуть полет начинающей свою новую жизнь хрупкой бабочки, которой ему в этот момент представлялась девушка.
Когда Гуря подсел к старику, тот уже находился далеко от кафешной суеты. Седые, несколько взъерошенные волосы. Печальные, подернутые густой сеткой морщин глаза. Немигающий взгляд. Казалось, еще более удлинившийся острый нос. Он снова возвратился в свой мир, за свою стену, которая сегодня еще больше выросла, еще больше отделила его от реального мира.
– Ну что, дедуля, пора заканчивать.
Гуря нередко провожал Фрола Устиновича домой. Не потому, что тот в этом очень уж нуждался. Нет. Просто жили они по соседству. И знал Гуря Фрола Устиновича с самого детства. И хорошо помнил его рассказы. И очень любил их тогда слушать. И было в них что-то такое, чего Гуря не очень-то понимал, но подсознательно чувствовал: уж очень отличались они от тех, которые можно было услышать по радио, по телевизору. В газетах прочитать. И тех, которыми пичкали школьников выступающие перед ними ветераны войны. И общались они как соседи. И по хозяйству деду Фролу Гуря не раз помогал. И между впрочем, не за деньги, а просто так. По-доброму. По-соседски.
Приведя Фрола домой и уложив его на кровать, Гуря отыскал на чердаке дома завернутое в старую фуфайку охотничье ружье. Конечно же, он прекрасно знал, где оно лежит. Он прекрасно знал, что находится это ружье у Шапорды без разрешения. Как, впрочем, и у многих односельчан. Жить среди лесов и не быть охотником – для местных жителей это, конечно же, нонсенс. Каждый мужчина в селе имел грешок и время от времени браконьерничал. Благо, зайца, косули, тетерева в этих краях достаточно. Да и грешок ли? В своем лесу охотились. В том, где отцы и деды охотились. Так что здешние охотники с определением «браконьеры» по отношению к ним вряд ли согласились бы.
Фрол, пожалуй, уже пару десятков лет не брал ружье в руки. Даже и не вспоминал. А может, и вовсе забыл о его существовании. Потому Гуря и не чувствовал особых угрызений совести, вынося «трофей» из соседского дома и аккуратно прикрывая за собой входную дверь.
«На кой оно тебе, дедуля? – вроде как оправдываясь и перед Фролом Устиновичем, и перед собой, мысленно произнес он. – Все равно лежит без толку. А мне вот вполне может и пригодиться».