Глава 4
Айла
Я возвращаюсь мыслями к тому лету и прокручиваю в голове все события, будто раскладываю по полочкам коллекцию камушков. Как я дошла до такого? Как все произошло? Когда наша с Сарой дружба дала трещину?
Помню вечернюю пробежку, на которой пришлось отбиваться от комаров, выпитую не в том домике бутылку вина, помню резкие слова, сказанные на террасе у дома Сары, и сорванный со стены снимок. Неужели с этого все и началось?
Нет, все изменилось за несколько лет до этого. Копаясь в зыбком песке под грозовым небом, я замираю при мысли о лодке, на борту которой на берег вернулся лишь один мальчик – один из двоих.
Вот оно. Вот начало всему.
Наверное, это было неизбежно. Как оправиться после такого? Дружбу уже не восстановишь.
А ведь когда-то Сара была для меня всем. Моей семьей, моей родной душой. Тогда я думала, что нас ничто не разлучит.
Лето 1997 года
Прижавшись коленями к металлическому каркасу больничной койки, я держала маму за руку. Было страшно: меня пугал запах увядания в душной палате, пугали мамины костлявые пальцы, на которых раньше блестели кольца, пугали ее истонченные веки, глаза, не открывавшиеся уже два дня, пугало водянистое дыхание, волной прокатывающееся по ее телу. Хотелось заткнуть уши и бежать. Куда угодно, лишь бы не оставаться в палате, наблюдая, как умирает моя мать.
Я не готова.
Какой была наша жизнь? Лежа на выцветшем ковре у камина, я читала книги, а мама сидела в деревянном кресле-качалке. Вместе мы собирали бузину и делали из нее сладкий ликер, который хранился в стеклянных бутылках в кладовой. Десятки незнакомцев приходили к маме на рейки и рефлексологию. В доме пахло лавандой, шиповником и цветками апельсина. Всегда слышался смех.
Рак – коварный воришка. За четыре месяца он украл у мамы почти все: она обессилела, не могла ходить и больше не пела песни. Она постепенно угасала, и в итоге от нее осталась лишь тень. Я понимала: воришка не успокоится, пока не заберет с собой и это жалкое подобие мамы, только я все равно не была готова отпустить ее.
Крепко сжимая ее руку, я молча умоляла: «Мне всего девятнадцать, мама. Не покидай меня. Прошу…»
Но она ушла.
Ускользнула, хотя все это время я не выпускала ее руку.
Ночная медсестра с короткими черными волосами слегка сдвинула шторку. Может, она уже научилась по лицу отличать живых от мертвых, а может, аппараты затихли, и настала сопутствующая смерти тишина. Сестра тихо подошла ко мне и положила руку на плечо.
– Держись, детка. Все будет хорошо.
Я не могла пошевелиться и по-прежнему молча держала маму за руку.
Зажмурившись, я сжала ее ладонь еще сильнее, но пальцы уже были холодными.
В день похорон я стояла в прихожей и смотрела, как люди топчут наши ковры, пачкают наши бокалы и оставляют запах духов и лосьона после бритья в нашем доме, будто стирают последние следы того, что мама здесь когда-то жила.
Протиснувшись сквозь группу ее подруг с йоги, я вошла на кухню. Где же Сара? После смерти мамы она ночевала у меня. Укрывшись одеялами, мы сидели в саду на покрывшихся плесенью подвесных креслах, курили и болтали. Мы с мамой всегда жили вдвоем; с братьями или сестрами горе не разделишь – у меня их не было, а отец, шеф-повар из Шотландии, с которым она познакомилась в отпуске, не желал принимать участия в моем воспитании. Так что Сара стала для меня всем. В ее присутствии мне было легче, ведь Сара тоже любила мою маму. Она примеряла вместе с нами парики, вставая перед зеркалом в смешные позы, искусно повязывала яркие шарфы маме на шею, чтобы скрыть опухоли, подкрашивала ее щеки румянами перед походом к врачу. Мама называла ее «Солнышко Сара».
Вот она, улыбаясь, разносит напитки и благодарит всех за то, что пришли – мне на это не хватило духу. Заметив меня, она похлопала ладонью по карману брюк, в котором, судя по прямоугольным очертаниям предмета, лежала пачка сигарет, и показала в сторону сада. Покурить на улице. То, что нужно.
Я пошла через гостиную к выходу в сад, но вдруг заметила, как крупный мужчина с клочками седых волос на макушке сел в мамино кресло-качалку. Кресло протестующе заскрипело под его весом, а мужчина все равно начал раскачиваться, с каждым движением задевая стену спинкой. Он открыл рот, демонстрируя всем присутствующим свой розовый язык, и указательным пальцем выковырнул что-то из зубов. Потом облизнул палец и стал постукивать им по подлокотнику, оставляя на полированном дереве блестящие следы.
Из моего горла вырвался полный ярости крик:
– Нет! – Все резко замолчали и посмотрели в мою сторону. – А ну слезай с маминого кресла!
Седовласый мужчина перепугался. Брови и уголки рта опустились. Он неуверенно встал, рассыпаясь в извинениях. Его взгляд заметался по гостиной, как бы говоря: «Помогите же мне».
Кто-то взял меня под руку. Сара, бледная и встревоженная.
– Айла?
Изнутри что-то ужасно давило на грудь.
– Мне… мне лучше… уйти отсюда.
– Хорошо, – сказала Сара. – Иди.
Я бросилась из гостиной в коридор и выбежала через заднюю дверь, ощутив прохладный воздух и застучав в такт сердцу красными туфлями по мокрому тротуару.
Пляжные домики тихо ютились на отдаленной отмели, пастельными тонами смягчая темное грозное небо. Когда к причалу подошел паром, я ни на секунду не задумалась о брошенных гостях и даже о Саре, вынужденной ждать, пока все разойдутся, – я просто взяла и села на борт. Через несколько минут я уже стояла на отмели, омываемой беспокойным серым морем. По щекам текли слезы, капая с подбородка на платье. Я не взяла пальто, даже кардиган не накинула, и теперь ветер пронзал меня до самых костей. Дрожа одновременно от холода и всхлипываний, я обхватила себя руками и смотрела в лицо начинающемуся дождю, уверенная, что выдержу это испытание – стану танцевать, несмотря на холод и обжигающее меня изнутри горе. Однако мрачный романтизм этой затеи быстро угас, и я поспешила спрятаться под наклонным навесом одного из пляжных домиков.
Пережидая дождь, я заметила в окне написанное выцветшими чернилами объявление: «Продается».
Когда-то дом был выкрашен в ярко-голубой цвет, но со временем краска облезла. Дерево кое-где сгнило, а терраса, на которой я стояла, по углам покрылась плесенью. Сквозь щели в деревянном настиле проросла трава.
Жалюзи были опущены не до конца, и я прижалась лицом к влажному стеклу, заглядывая внутрь. Комнатку загромоздили шезлонги, решетка для барбекю и ветровой заслон. Выгоревший на солнце диван был завален узорчатыми подушками. На полке, сделанной из вынесенного на берег бревна, остались следы засохшего воска. В дальнем углу домика виднелась небольшая кухонная зона с древней газовой духовкой. Над стойкой с приправами столетней давности на крючках висели кружки. Несочетающиеся цвета и узоры напомнили о мамином бунгало, и я поняла, что хочу этот домик.
Хочу больше всего на свете.
Он станет отличным уединенным местом для отдыха. Отсюда можно любоваться надвигающимся штормом. Здесь я смогу восстановиться и начать все сначала.
Отмель окутала меня ревом моря и свежим солоноватым дыханием.
В тот момент я была уверена, что это верное решение. Я приобрела домик на деньги, вырученные от продажи маминого бунгало, хотя все уверяли, что вкладывать наследство в хижину на пляже – просто безумие. «Лучше бы купила кирпичный дом!» Но в девятнадцать лет мне было не до выплат по ипотеке. Мне нужны были только море и свобода. Я хотела все делать по-своему.
Летом буду жить в пляжном домике, а с наступлением холодов сниму коттедж – выйдет недорого, ведь зимой, когда разъезжаются отдыхающие, они все равно пустуют.
Чем не план?
– Дерзай! – поддержала меня Сара. Мы заказали китайскую еду и сидели на полу бунгало в окружении коробок – собрали кучу вещей для благотворительных магазинов. – Твоя мама наверняка бы одобрила.
Я кивнула в ответ, ведь Сара была права.
Отложив тарелку, она обняла меня и прижала к себе.
– Все изменится, Айла. Этот домик станет для тебя началом новой жизни.
Сара и здесь не ошиблась.