Глава 5
– Это очень похвально с твоей стороны, деточка, предложить свою помощь Гюнтеру, – заявила утром следующего дня баронесса, благожелательно глядя на меня своими маленькими глазами, слезящимися от сильных линз очков, и с грустью сказала:
– Он так много работает!
Она сокрушенно покачала головой, и добавила:
– И совсем не отдыхает.
– Ему, по-видимому, жениться пора, – заметила я, помогая Минни накрывать к завтраку стол.
Вошедший в столовую барон одарил меня ироничной улыбкой. Минни хихикнула и, отвесив ему короткий быстрый книксен, удалилась, чтобы начать подавать завтрак.
Я проверила наличие на столе салфеток и, убедившись, что все в порядке, собралась уходить.
– Элиза, деточка, – остановила меня баронесса, – мы говорили о тебе с Гюнтером сегодня утром. Поскольку ты приняла его предложение и являешься теперь его официальным помощником и личным секретарем, твое положение в доме кардинально меняется. С сегодняшнего дня ты обедаешь с нами за одним столом. Я также попрошу Минни перенести твои вещи в кремовую комнату на втором этаже.
Меня чуть удар не хватил от неожиданности. Обедать за одним столом с бароном и баронессой фон Ротенбург, мне, русской прислуге! Того и гляди, меня произведут в почетные члены семьи. Или еще лучше, баронесса удочерит меня за мое превосходное знание французского. А господин фашист, откровенно забавляясь, подошел ко мне, застывшей словно статуя жены Лота у дверей гостиной, любезно предложил мне руку, провел к столу и, отодвинув для меня стул, подождал, пока я усядусь.
В течение всего завтрака я ловила задумчивые и одновременно растерянные взгляды старой баронессы, следившей за тем, как я ела, с непонятным выражением изумления, явно отражавшимся на ее лице.
Через час после завтрака барон позвал меня в кабинет. Рядом с его столом стоял второй стол, которого еще вчера здесь не было. На нем высилась солидная кипа толстенных папок с бумагами, нуждавшимися в сортировке и обработке. Два часа, не поднимая головы от бумаг, не разгибая спины от стола, я работала, как проклятая. Я была в шоке. В мои руки попали огромное количество доносов, которые писали мои соотечественники, граждане страны победившего пролетариата. Доносов, в которых они называли имена и адреса коммунистов, комсомольцев, сведения о том, где скрываются евреи и уцелевшие окруженцы. Мои волосы медленно вставали дыбом. Призывая коменданта навести в городе порядок, ему писали о партизанских отрядах, действующих в крае, давали сведения об их численности, оружии, связных и тому подобное. И что же, я должна была переводить все это барону?!
Все время, пока я читала, он внимательно наблюдал за мной, спокойно расположившись за своим столом. На моем лице, видимо, отразилось все обуревавшие меня чувства смятения, неприятного изумления и растерянности, потому что когда я подняла на него глаза, выражение его лица было каким-то даже сочувствующим.
– Меня интересует любая информация, касающаяся партизанских отрядов, – в следующую минуту холодно сказал он.
– Информация? – изумилась я. – Это же куча сплетен и доносов! Вы что же, подобрали их после того, как их выкинули из комендантской канцелярии за ненадобностью?
– Этих бумаг не видел никто, кроме вас, фройляйн, – спокойно произнес он. – И если вы так уверены, что они представляют собой не что иное, как кучу ненужного хлама, почему бы вам не сделать того, что я прошу? Или это затрагивает ваше чувство патриотизма?
– Да ради бога! – фыркнула я, будучи твердо уверена в том, что указания типа «под пятым кустом от четвертого дуба на левом конце деревни», встречавшиеся в доносах, не могут повредить никому, даже писавшим их предателям.
Мы просидели над бумагами три часа.
Я переводила барону фрагменты доносов, он внимательно их записывал, время от времени делая пометки на крупномасштабной карте местности, висевшей на стене позади стола.
Когда часы в гостиной пробили четверть четвертого, он отложил в сторону свои записи и предложил мне кофе.
– Думаю, что на сегодня хватит, – сказал он, делая глоток из дымящейся чашки с кофе.
Серебристый, словно сверкнувший сталью взгляд его светлых глаз из-под темных ресниц, скользнул на какую-то минуту по моему лицу.
– Вы устали, фройляйн? – наклонив голову, ровным голосом спросил он.
– Немного, – вежливо согласилась я, с любопытством разглядывая три красных кружка, которые он нарисовал в разных местах на карте.
– Что это?
– Это? – он усмехнулся, – это расположение трех самых крупных партизанских отрядов, которые, видимо, действуют в крае. Ваши замечательные соотечественники довольно точно указали мне их координаты. Теперь я примерно знаю, где их искать, а также их численность и состав.
– Как же так? – я была неприятно изумлена. – Откуда вы это взяли? Я тоже читала весь этот вздор от начала и до конца, и ничего не поняла!
Он остался невозмутим.
– Вы просто читали, фройляйн. А я думал и анализировал.
У меня упало сердце.
– И что же теперь? Вы их найдете и уничтожите? Эти партизанские отряды?
– А что мне прикажете делать? Ведь именно ваши соотечественники просят меня об этом!
– Не передергивайте! Вы просто пользуетесь их злобой, завистью и другими столь же низменными чувствами для того, чтобы разделаться с вашими врагами!
– Ну и что?
Он безразлично смотрел мне в лицо.
– Не я же изобрел войну, и все эти партизанские игры без правил. В чем, собственно, вы меня обвиняете?
– Ни в чем.
Я постаралась взять себя в руки и казаться такой же спокойной, как он.
– Я могу быть свободна, ваша светлость? Вы, кажется, сказали, что мы закончили?
– Идите.
Он слова склонился над разложенной на столе картой с пометками.
Я вышла в коридор, осторожно прикрыв за собой дверь.
Через два дня, в свой ближайший выходной, я отправилась прямиком в казино. К счастью, Таня оказалась на своем месте. Без долгих разговоров я отвела ее в уголок и рассказала все, что мне удалось узнать о партизанских отрядах в лесу. Таня долго смотрела на мое взволнованное лицо, о чем-то сосредоточенно раздумывая.
– Ты знаешь, – наконец сказала она, – я думаю, пришло время тебя кое с кем познакомить. Ты свободна сегодня вечером? Приходи сюда часам к шести. Не пожалеешь.
Так произошла моя первая встреча с Иваном, рабочим-механиком с ремонтного завода, который возглавлял штаб партизанского движения в Городе. В шесть часов вечера на каком-то чердаке одного из домов на окраине города собралось человек десять, среди них – всего лишь один более или менее взрослый человек, рабочий в серой вытертой куртке и промасленной кепке, от которого пахло смазкой и луком. Говорил он какую-то ерунду, хуже, чем ребенок – об организации взрыва дома коменданта, физическом истреблении немецких офицеров и в том же духе. Под конец мне стало казаться, что меня просто разыгрывают.
Но не тут-то было. Как только рабочий умолк, встала Таня, схватила меня за руку, заставила подняться и громко сказала, что я – наш человек, она за меня ручается, и, самое главное, я служу в доме у военного коменданта города, обергруппенфюрера барона фон Ротенбурга. Все переглянулись, а потом один парень громко сказал:
– Это очень хорошо, товарищ. Вторым в списках приговоренных, после коменданта, стоит барон Ротенбург.
Затем меня с пристрастием допросили: кто я, откуда, как попала в дом барона, желаю ли я помочь всем добрым и честным людям на свете. Памятуя три года в спецдетдоме для врагов народа, я была очень осторожной – моя бабка крепко успела вбить в мою временами очень легкомысленную голову, что всем этим комсомольцам и активистам нельзя говорить правду – в противном случае они воспользуются тобой, а потом вытрут об тебя ноги и выбросят. Я сказала им то же самое, что и барону – зовут меня Лизой Кружковой, мне 20 лет, в дом к барону фон Ротенбургу попала случайно, из барака доходяг за городом.
Упоминание о бараке смертников произвело известное впечатление – по крайней мере, все эти глупые вопросы прекратились. Меня похлопали по плечу, пожали руку, поздравили со вступлением в их братство и дали первое серьезное задание: не спускать с барона глаз, попытаться втереться к нему в доверие и наблюдать за ним денно и нощно, а именно, узнать все о его распорядке дня, о его привычках, выездах, попытаться ознакомиться с содержимым его письменного стола и, по возможности, подслушивать его разговоры с другими офицерами при закрытых дверях.
Словом, домой я вернулась поздно. Дверь мне, к удивлению, открыл сам барон.
– Нагулялась? – он загородил мне дорогу и смотрел в лицо холодными серо-стальными глазами. – Где ты была?
– Это мое личное дело, – пробормотала я, опомнившись от неожиданности.
– Где ты была? – резко повторил барон.
– В казино! – недолго думая, ляпнула я. – У меня там подруга работает.
– Может быть, друг? – сверкнул глазами барон.
Он посторонился, и я мышью шмыгнула мимо. Я недоумевала: неужели он догадался о тайном сборище на крыше?
Наутро следующего дня был выходной, и я разбирала гардероб фрау Ротенбург. Задумавшись о своих друзьях-подпольщиках, я возилась в гардеробной, примыкающей к комнате баронессы, раскладывая вещи и не обращая внимания на окружающую обстановку. Фрау Ротенбург, вероятно, забыла о моем присутствии, потому что вскоре я очнулась от раздумий от звука ее чрезвычайно раздраженного голоса, доносившегося из ее комнаты.
– Тебе не кажется, Гюнтер, что это уже ни в какие ворота не лезет?
Я удивилась. Взглянув в шелку двери, я заметила в комнате фрау Ротенбург высокую фигуру барона. Он стоял спиной ко мне и, слушая мать, смотрел в окно.
– Что ты себе позволяешь? – так же сердито продолжала баронесса. – Да, Элиза вернулась поздно, да, возможно, у нее появился кавалер. Может быть, даже офицер, она очень мила. Но что за отвратительную сцену устроил ты ей вчера вечером? Ты слишком увлекся, мой мальчик! Ты говорил с ней так, словно ты ее муж или любовник!
Барон некоторое время молчал. Наконец, я услышала его усталый голос, с иронией подтвердивший факт:
– Конечно же, вы правы, мама. Это было недопустимо. Мне нет оправдания.
В тоне старой баронессы, с которым она произнесла следующую фразу, звучало тяжкое подозрение:
– Ты, часом, не влюбился в эту малышку, Гюнтер? Вот уж никогда не ожидала от тебя такого! Прямо проклятье какое-то. Вас, фон Ротенбургов, так и тянет к русским барышням.
– Вы слишком увлеклись своими французскими романами, мама, – голос барона был сух, как бумага.
Баронесса хмыкнула.
– Конечно, если сравнивать эту русскую девчушку с Мартой, то она ей и в подметки не годится. Элиза умненькая, воспитанная девочка, по всему видно, из хорошей семьи, и, к тому же, хороша как картинка. Она доброе, милое и сердечное дитя. – Баронесса сделала паузу и добавила: – Если бы она не была русской, я думаю, ты вел бы себя с ней иначе.
– Это, надо полагать, намек? – раздраженно отозвался барон.
– Намек? – баронесса рассмеялась. – Прости, дорогой, но это больше, чем намек. У тебя на лбу большими буквами написано, что она тебе нравится. И как сильно она тебе нравится. Я, конечно, этого не одобряю, но, право, мне очень забавно за тобой наблюдать. Ты ведешь себя с ней не просто недопустимо, но и невыразимо глупо. Зачем ты все время придираешься к девочке? Ты что, не видишь, что она тебя боится? Я, знаешь ли, к старости становлюсь сентиментальной. С этой девочкой к нам в дом словно вошла свежая струя… После того, как меня бросил твой отец, именно благодаря ее компании, я кажется, впервые снова почувствовала себя живой… И я не позволю тебе ее обижать!
После нескольких минут тишины я снова услышала голос барона, в котором звучал скрытый сарказм:
– Обижать Элизу? Мне? Побойтесь бога, мама! Никогда в жизни я видел столь юной особы, которая защищала бы себя в такой агрессивной манере, как ваша Элиза.
– Ты снова несправедлив, Гюнтер! – живо перебила его баронесса. – Элиза очень милая и нежная девочка, хрупкий цветочек…
– С меня довольно! – не выдержал барон. – У вашего нежного, хрупкого цветочка трехметровые шипы, и она прекрасно может себя защитить. Что за бессмысленный разговор, ей богу… Где она, кстати? Отсыпается после вчерашнего или снова пошла гулять?
– Боже мой! – баронесса рассмеялась, – ты будешь ужасным мужем, мой мальчик. Успокойся, вчера был выходной, суббота, если ты забыл об этом…
– Выходной? Я ее не отпускал!
– Перестань злиться, Гюнтер. Что это на тебя нашло?
– Вы сами затеяли этот разговор, мама.
– Потому что я хотела предупредить тебя…
– Предупредить? Слишком поздно!
– Что ты имеешь в виду? Ты что, действительно в нее влюбился?
– Я? Влюбился? – голос барона прямо-таки сочился ядом. – После моего памятного бурного романа в Берлине? Я же сказал вам, что больше никогда не позволю себе такой роскоши! Жениться – женюсь… когда-нибудь… но влюбиться – увольте!
– Тогда объясни мне, недалекой, – баронесса, кажется, тоже была задета за живое. – Как назвать твое увлечение этой русской девочкой?
– Увлечение? – барон сухо рассмеялся. – Это больше чем увлечение, мама. Эта девушка принадлежит мне.
– Принадлежит тебе? – тихо повторила вслед за ним баронесса. – Объясни мне, что это значит? Если ты зарекся не влюбляться, но не можешь забыть девушку, что тебе остается? Приковать ее цепями? Или, того хуже, жениться?
– Жениться на ней я не могу, – отрубил барон. – Во-первых, мне ни вы, ни моя фамильная честь не позволят. Во-вторых, она русская. И, в-третьих, она меня не любит. Так что придется вашему хрупкому цветочку стать моей любовницей, потому что я, в отличие от нее, как вы справедливо заметили, с ума по ней схожу. Думаю, это моя фамильная честь вынесет.
– Замолчи, немедленно! – с гневом вскричала баронесса. – Мне стыдно это слушать!
– Но вы же хотели ответа, мама. Элиза принадлежит мне. Я ее хочу, и я ее получу. Если я не могу получить ее как жену, то получу как любовницу.
– Ты говоришь как работорговец!
– Вы позволите мне на ней жениться? На русской?
– Моя младшая сестра вышла замуж за русского офицера, – тихо возразила баронесса в ответ. – В женитьбе на русской нет ничего предосудительного. Я полагаю, бывают случаи, когда можно договориться даже со своей фамильной честью.
– Для тебя и для меня, может быть, и нет, – голос барона снова звучал спокойно и отрешенно. – А для этих русских – есть! Их революция и эта проклятая война сделала нас всех бездушными орудиями убийства! Они лишили нас всего человеческого, особенно русских, с их маниакальным стремлением вцепиться в глотку каждому немцу без разбора!
– Ты чем-то расстроен, Гюнтер? – с тревогой сросила фрау Ульрика. – Это ведь что-то совсем иное, правда? Что-то случилось в комендатуре?
Барон отвернулся от созерцания голубого неба и трепетавшей на ветру листвы деревьев, окружавших особняк, и обернулся к матери.
– Это какой-то бред! – наконец, сказал он. В его голосе снова послышалась горечь. – Страна сумасшедших!
– Что случилось, Гюнтер? – мягко повторила фрау Ульрика.
– Анекдот для ребят из рейхканцелярии, – в голосе барона на сей раз прозвучала издевка. – Звучит примерно таким образом. Барон фон Ротенбург выходит из здания немецкой комендатуры в центре завоеванной Украины и на него среди бела дня, откуда ни возьмись, налетает десятилетний пацан с наганом времен первой мировой войны и с бутылкой зажигательной смеси в руках.
Фрау Ульрика охнула.
Даже мне в шкафу у баронессы стало немного не по себе. Бедного глупого пацана, наверное, застрелили на месте, а он не заслуживал этого, как заслуживали это те трусы, которые послали его убить немецкого офицера среди бела дня.
– И он… выстрелил? – с заминкой спросила фрау Ульрика, оправившись от шока.
– Выстрелил, – в голосе барона слышалась насмешка, презрение и, вместе с тем, непонятная горечь. – И не попал. С двух шагов. Поразительно!
Баронесса помолчала какое-то время, за которое, со свойственной мне непоследовательностью, я успела возблагодарить господа за то, что он спас жизнь барону, а затем я вновь услышала ее кроткий голос:
– Почему тогда у тебя забинтована рука? И что с твоим лицом? У тебя кровь и рана на виске? Поверни голову ко мне, Гюнтер, не будь ребенком!
– Попасть-то юный Гаврош не попал, – сказал барон. – Хотя целился прямо в сердце, совершенно грамотно и точно,… но не попал. Чего-то испугался. Но бутылку с зажигательной смесью все-таки успел бросить мне под ноги. Хороший солдат, абсолютно хладнокровный.
– Какой ужас! – вскричала баронесса. – Гюнтер, тебе надо показаться врачу!
– Не волнуйтесь, мама, мне уже обработали раны и наложили повязки. Ничего серьезного. К счастью, на этот раз я отделался лишь царапинами.
Он помолчал, а потом со странным выражением добавил:
– Меня просто поразил этот русский паренек. Совсем еще ребенок, мальчишка, но в его глазах была такая ненависть…
– Его поймали? Мальчика? – помедлив, спросила баронесса.
– Он и не пытался бежать, – вздохнул барон. – Стоял и смотрел на меня с таким изумлением, как будто не предполагал, что когда бросаешь в человека бомбу, то идет кровь. А иногда можно и вообще убить. Так, что куски окровавленного мяса взлетят на воздух.… У меня было впечатление, что если бы он меня убил, беднягу бы хватил удар на месте.
– И что случилось дальше? – продолжала осторожно выспрашивать баронесса.
– А что я, по-твоему, должен был делать в таком глупейшем положении? – голосе барона теперь уже слышалось возмущение. – Дал этому невесть что о себе возомнившему сопливому партизану по шее, отобрал наган, и послал к чертям на все четыре стороны. Еще и здоровенного пинка добавил для скорости, потому что он, видите ли, не поверил, что я его отпускаю. Он предпочел бы гнить в застенках гестапо, у вашего с Элизой друга, очаровательного Эдди Майера. Надеюсь, у него все-таки хватило ума спрятаться, потому что Майер сейчас рыщет по городу в его поисках, как бешеная борзая за зайцем.
Я уселась на ворох платьев баронессы и тупо смотрела в щель полуоткрытой дверцы шкафа. Черт бы побрал этого фашиста! Это вовсе не русские, это он сам был сумасбродный, непредсказуемый в своих вздорных принципах офицерской чести тип!
Весь остаток дня я, как потерянная, бродила по дому. Сам факт, что барон остался жив, немного утешал меня. Но я хорошо понимала, что в любую минуту покушение могло повториться – мои друзья-подпольщики внесли барона в список смертников, и рано или поздно они убьют его, это я знала точно.
Поздно вечером, в очередной раз успокоив расстроенную фрау Ульрику и добившись того, чтобы она приняла лекарство и легла в постель, я потихоньку пробралась к библиотеке, где, по моим сведениям, находился барон. За дверью стояла тишина, хотя я видела полоску света, выбивавшуюся из-под двери. Помедлив, я осторожно повернула ручку двери, заглянула внутрь и сразу же увидела барона. Он сидел в кресле, лицом к двери, уложив раненую руку на колени и откинувшись головой на спинку. Его лицо было спокойно, глаза закрыты, левый висок залеплен пластырем, сквозь который уже просочилось немного крови, но повязки на голове не было, хотя его темно-каштановые волосы все еще были примяты и хранили следы от бинта.
– Зайди, Элиза, – не поворачивая головы, сказал он, отрывая глаза.
Я вошла и прикрыла за собой дверь.
– Подойди к столу и открой верхний ящик, – ровным голосом продолжал он. – Поверх основных бумаг должен лежать твой аусвайс. Возьми его, я совсем забыл сегодня о нем.
Мне вдруг до слез стало жалко бедного барона. Он был бледен и выглядел расстроенным. Забрав из стола свой паспорт, я обернулась к нему и спросила:
– Как вы себя чувствуете, господин барон?
– Вы что же, мне сочувствуете, фройляйн? – с насмешкой спросил он, устремляя на меня свои серо-серебристые глаза.
– Почему вас это удивляет? – огрызнулась я, сразу же переставая его жалеть.
Барон долго молчал. Смотрел немигающим взором на тусклый свет затемненной лампы, а когда некоторое время спустя он снова посмотрел на меня, я увидела в его глазах страх и боль.
– Он совсем мальчика, Элиза, понимаешь, совсем мальчишка, почти ребенок, – медленно заговорил он. – Совсем юный, но в глазах его была такая ненависть…. Словно он ненавидел не какого-то безликого представителя германской армии, а лично меня, меня как человека… совсем мальчишка, ребенок….
Он прикрыл глаза ресницами.
– А что вы ожидали? – тихо, неожиданно для самой себя, сказала я. – Вы пришли в нашу страну войной, насадили своих правителей, убиваете людей, издеваетесь над женщинами и детьми в гестапо. Возможно, именно вы давали приказ об аресте или истреблении его родных! Он вправе ненавидеть вас, лично вас, потому что германская армия – это слишком расплывчато и недостижимо, а вы – вы тут, рядом, вы для него и есть германская армия, насильник и убийца, причина всех его бед, и значит – враг, которого надо истребить!
Черт бы побрал мой проклятый язык! Барон вскинул голову, и я увидела в его светлых, ставших жесткими, глазах неизмеримое удивление. Сейчас он опомнится и отправит меня в комендатуру, с ужасом успела подумать я. Но в ту же секунду услышала его ставший холодным, как зимний ветер, голос:
– Разве коммунисты не убивали людей, когда шли к власти в твоей стране?
Ишь ты, гад, образованный, удивилась я.
– Это совсем другое дело, – бесцветным голосом пояснила я. – Коммунисты были свои, русские.
– Латышские стрелки? Евреи? Грузин Сталин?
Только дискуссий на историческую тему мне не хватало, с тоской подумала я. Не дожидаясь моего ответа, он снова заговорил:
– Я глубоко убежден и располагаю целым арсеналом свидетельств, которые неопровержимо доказывают, что людей на вредительские действия в нашем тылу толкают партизаны. Здоровые, совсем не старые мужчины, которые предпочитают не сражаться в открытых боях в рядах Красной Армии с частями так ненавистного им Рейха, а подбивают на провокации молодых женщин и подростков. Это их руками они хотят выиграть партизанскую войну. Красная Армия просто не способна защищать огромную территорию России, да и, честно говоря, не очень стремится делать это. Ей с трудом удалось отстоять столицу. Правительство трусливо удрало на Волгу. Немцы установили порядок на захваченной территории, стремятся наладить населению нормальную жизнь, дать возможность людям зарабатывать себе на жизнь и спать спокойно в своих домах. Похоже, население завоеванных земель начинает постепенно ценить это, особенно та часть, которая тем или иным образом пострадала от прежнего режима. Никакой особой вражды с этой части населения я не ощущаю. Что же в таких обстоятельствах остается делать коммунистам? Сами они не способны сокрушить установленный порядок извне. Война практически проиграна. И вот тогда они направляют свои усилия на то, чтобы начать открытые военные действия не силами регулярных частей, которых у них нет, а руками женщин и детей. Это уже истребление своего собственного народа, практически перенос основного удара с армии, призванной и обязанной по своей сути вести войну, на плечи слабейшей и уязвимой части своего народа, его будущего генетического потенциала. Причем все это завуалировано плотной паутиной лжи и контрпропаганды, открытого воинствующего фанатизма. Почему вы, русские, терпите это?
Конец ознакомительного фрагмента.