Я знаю, что моя история звучит дико. Тем не менее, это именно то, что произошло со мной. Я не считаю себя особенной, просто так получилось. В одночасье, все в моей жизни вдруг перевернулось с ног на голову. Так бывает. Особенно, когда начинается война. Только мне «повезло» больше, чем другим. Судите сами.
Фотограф Елена Томсетт
© Элена Томсетт, 2017
© Елена Томсетт, фотографии, 2017
ISBN 978-5-4483-5172-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава 1
Все началось с того, что я умирала. Умирала в грязном бараке для военнопленных где-то на окраине Города, куда я попала чисто случайно, спасаясь от облавы немцев, которые в начале 1942 года сгребали всех подростков и молодых людей допризывного возраста с целью отправки их на работу в Третий Рейх. Естественно, мне не повезло. Я попалась. Нас, как скот, загрузили в грязные вагоны и повезли на запад. Несколько дней наш поезд медленно и уныло тащился по выжженной земле Украины, а потом, ночью, неожиданно сошел с рельсов в результате диверсии партизан. Отойдя от испуга, мальчишки и девчонки посмелее стали выпрыгивать из вагонов и бежать в лес. Я не успела опомниться, как какой-то подросток вытолкнул меня из вагона, потому что я оказалась на его пути, я кубарем полетела на насыпь, и благополучно покатилась вниз по первому снегу. Остановило меня, как можно догадаться, первое на моем пути дерево. Приложившись к нему головой, я моментально отключилась и очнулась только ранним утром, одна, в подлеске, когда поезда уже и помине не было. Правду говорят, что дуракам везет. В результате моего падения с поезда я отделалась только парой царапин, а провалявшись всю ночь на земле в осеннем лесу, я даже простуды не получила. Сначала я долго плутала по лесам и дорогам, потом, после того как медленно, но неотвратимо, стала наступать русская зима, холодная и беспощадная, мне волей-неволей пришлось перебраться ближе к городу. Здесь меня и свалила болезнь. Немцы, панически боявшиеся всякой заразы, свезли нас, бездомных, всех у кого обнаружились признаки недомогания, в огромный полуразрушенный барак на окраине Города, опасаясь того, что странная болезнь может оказаться заразной и привести к эпидемии среди населения.
Каким чудом мне удалось пережить зиму, я не знаю. Ранней весной, когда скупо засветило солнце, и в проталинах показалась яркая зелень первой весенней травы, я с тупым равнодушием поняла, что умираю. Воздух был напоен дикими ароматами весны, пьянящими запахами просыпающейся природы, в то время как я лежала в бараке на сырой, промерзшей от холодов земле, прижавшись к ней щекой, и у меня не было сил даже поднять головы, чтобы оглянуться кругом и увидеть последнюю на моем девятнадцатом году жизни весну. Рядом со мной стонали оставшиеся в живых, подобно мне, подростки, оплакивающие свою несчастную молодость, молча лежали, распространяя постепенно, по мере того, как оттаивали, нестерпимую вонь, трупы, но все что я могла делать, это только думать о том, что эта пытка скоро кончится, и я наконец умру.
И вот тогда в бараке смертников появились люди. Люди в белых халатах поверх мышиного цвета мундиров. Отдавал приказы офицер. Он единственный был в полной военной униформе, с погонами, отливающими серебром. Такого же цвета были его странные холодные глаза, которыми он по очереди оглядывал умирающих или корчившихся в агонии людей. По его приказу появились носилки. Тех, кто стонал или плакал, клали на носилки и уносили в машины, звук моторов которых слышался во дворе. Трупы тоже выносили и складывали штабелями во дворе, видимо, готовя к сожжению.
Проходя мимо, офицер случайно наступил каблуком своих подкованных яловых сапог мне на пальцы, и, почувствовав неладное, с тихим восклицанием отступил в сторону. Со смешанным видом брезгливости и недоверия он некоторое время разглядывал меня, а потом нагнулся ко мне и рукой в черной кожаной перчатке отвел пряди спутанных серых, потерявших цвет от грязи, волос с моего лица. Я открыла глаза и с тупым выражением уставилась на него. Офицер был относительно молод, на вид ему было лет тридцать, не больше. У него было типично немецкое лицо, со светлыми глазами и выражением неизмеримого высокомерия и самодовольства, присущего всем ограниченным военным, мнящим себя пупами мира. Но черты его лица были четкими и правильными, в глазах светился холодный ум, жестокий и беспощадный. Он рассматривал меня брезгливо и безразлично, как насекомое. Истинный ариец, по-видимому, был уязвлен. У меня тоже были светлые, серо-голубые глаза, белая, как у фарфоровой куклы кожа, и белокурые волнистые волосы, которые даже после двухмесячного пребывания в бараке смертников сохраняли местами свой светло-русый цвет. Поэтому он заинтересовался.
– Кто она? – в следующую минуту отрывисто спросил он сопровождавшего его старосту. – Полячка? Украинка?
– Я русская, – тихо произнесла я тоже по-немецки, собрав последние силы.
На его лице промелькнуло удивленное выражение.
– Ты говоришь по-немецки? – снова быстро и отрывисто спросил он.
Не в силах больше говорить, я лишь молча кивнула головой. Я говорила не только по-немецки, но и по-английски и по-французки, мои родители были из бывших дворян, выбравших смерть на родине вместо изгнания и жизни на чужбине.
Офицер выпрямился и жестом подозвал к себе ординарца.
– Вилли, – жестко и безразлично сказал он. – Заберите ее и отвезите моей матери. Она давно мечтает иметь русскую прислугу с арийской внешностью. Позабавьте старушку.
На редкость неприятный тип, успела подумать я, проваливаясь в небытие.
Офицера звали барон Гюнтер-Себастьян фон Ротенбург. Он был обергрупппенфюрером СС и первым помощником военного коменданта Города. В начале апреля 1942 г. я впервые вступила в его огромный дом на центральной улице Города, рядом со зданием бывшего Дворянского собрания, а затем Советов, где немцы разместили свою комендатуру. Покачиваясь от слабости, я буквально упала в объятья здоровой немецкой девицы-горничной, в то время как маленькая, подвижная баронесса фон Ротенбург с удивленными и в то же время обрадованными восклицаниями давала распоряжения прислуге нагреть воды, чтобы немедленно вымыть и привести меня в порядок. В то время, как меня скребли и терли, она успела сообщить мне, что любит красивых людей, независимо от их расы и национальности, и ужасно сожалеет об этой войне с русскими, которую затеяли наци. Но еще больше она огорчалась оттого, что ее сын, потомственный прусский аристократ, единственный наследник известного и благородного рода, пошел на службу Гитлеру и связался с этими новыми людьми, пришедшими к власти в Германии.
Когда меня, наконец, отмыли от полуторагодовалой корки грязи и, нарядив в белую полотняную блузку, отделанную рюшами на воротнике, и темную длинную юбку, привели показать баронессе, она долго смотрела на меня с непонятным выражением на изборожденном морщинами лице, а потом медленно сказала:
– Я даже и думать не могла, что ты окажешься такой хорошенькой, детка. Словно рождественская картинка. И даже, – со странным выражением, появившимся на ее лице, добавила она дрогнувшим голосом, – ты чем-то на секунду напомнила мне мою сестричку, упокой господи ее душу!
Заметив, что я покачнулась от слабости, она тут же торопливо сказала:
– Я думаю, что сейчас прежде всего необходимо привести тебя в порядок. Ешь, пей, гуляй на свежем воздухе. Работать ты начнешь потом, когда немного оправишься. В настоящий момент толку от тебя мало.
Я подняла голову и посмотрела прямо в ее серо-голубые, искрящиеся энергией, глаза.
– А вы не боитесь, что я убегу от вас? – со свойственной мне прямолинейностью, не раз служившей мне плохую службу, спросила я, не подумав.
На лице старой баронессы заиграла улыбка.
– Ты забываешь, детка, что мой сын – почти военный комендант города, – с иронией в голосе сказала она. – Если ты убежишь, он поймает тебя и вернет назад. Но я бы предпочла, чтобы такого не случилось. Ты мне нравишься, и я хотела бы, чтобы ты осталась со мной по доброй воле. Я вовсе не плохой человек, знаешь ли, – подмигнув мне, заявила она с апломбом. – И при всей своей неприступности, мой сын – тоже. Хочешь верь, хочешь не верь, у нас даже в родне были русские. Моя сестра накануне вашей революции вышла замуж за русского офицера.
– Тогда я не удивляюсь, почему вы говорите о ней в прошедшем времени, – устало сказала я.
– Твой немецкий просто великолепен! – несколько непоследовательно заметила старая баронесса, не сводя с меня внимательных глаз. – Никакого намека на акцент. Откуда это, дитя мое?
– У меня была хорошая гувернантка, – невольно усмехнувшись, ответила я, вспомнив свое детство, проведенное в детдоме для врагов народа.
– Кстати! – встрепенулась баронесса. – Я как-то забыла спросить, как тебя зовут.
Я на секунду заколебалась, потом осторожность, в течение последних пятнадцати лет вбиваемая в мою беспутную голову бабкой, взяла свое.
– Зовите меня Лизой, госпожа баронесса, – уклончиво сказала я, видя, что женщина с пониманием и насмешкой, просквозившей в ее глазах, смотрит на меня.
– Ну что ж, Лиза, так Лиза, – покладисто согласилась баронесса. – Мне всегда нравилось это имя. – Ступай отдыхать, малышка, а то тебя просто качает.
Старая баронесса оказалась очень милой и доброй женщиной. Первые недели моего пребывания в доме барона фон Ротенбурга она не обременяла меня работой. Я ела на кухне, вместе с остальной прислугой, ела восхитительный белый хлеб с маслом и даже с вареньем, ароматные супы, напоминавшие мне ранние дни моего счастливого детства, много гуляла, помогала кухарке Минни ходить за покупками на рынок, и даже заслужила ее одобрение, показав ей рецепт бабкиного соуса к рыбным блюдам.
Барон фон Ротенбург нечасто появлялся в доме, проводя все свое время на службе в комендатуре. В редкие выходные он сидел в библиотеке и, заложив на спинку низкого кожаного дивана свои длинные ноги, потягивая коньяк из пузатого хрустального бокала, читал «Галльские войны» Цезаря. Читал на латыни, как заметила я на следующий день, ставя забытую им на диване книгу назад, на ее место на полке. На следующий день книга снова была на диване.
Прибираясь в библиотеке, я снимала с полок и листала книги. Среди них было много книг на немецком, французском, итальянском, английском языках. Кто-то в этой семье определенно был полиглотом, как мой отец. На многих из книг стояла монограмма, означавшая принадлежность к личной библиотеке рода фон Ротенбургов. Точно такого же типа монограммы я видела в детстве на книгах в библиотеке моего отца. Книги на французском языке были в основном классикой: Монтень, Вольер, Дидро, Монтескье, Лафонтен, Ронсар, Гюго, Золя, Дюма, Жорж Санд; но большую часть из них составляли любовные романы конца прошлого и начала ХХ века. Скорее всего, они принадлежали баронессе. Барон фон Ротенбург не выглядел человеком, который будет читать любовные романы. Из французов он, пожалуй, мог знать Вольтера и Гюго, не более. Из всех книг на итальянском я знала только «Декамерон» Боккаччо и «Божественную Комедию» Данте. В дальнем конце зала я обнаружила несколько полок, забитых английской классикой. К моему величайшему сожалению, моя любимая «Сага о Форсайтах» находилась на самой верхней полке, прямо под потолком, и достать ее без стремянки было просто невозможно. Решив запомнить ее местоположение и вернуться за книгой позже, я продолжала исследовать недра бездонной библиотеки барона, до тех пор, пока не услышала голоса, принадлежавшие барону и его матери. Продолжая беседовать, оба зашли в библиотеку, не замечая меня. Я отступила в тень полок, не зная, что делать.
Барон фон Ротенбург и старая баронесса расположились в креслах в центральной части библиотеки. Никто из них даже не повернул головы в мою сторону. Постояв немного возле полок, и окончательно убедившись, что они не могут меня видеть, я решила переждать, пока они уйдут. Если бы баронесса была одна, я бы вышла немедленно. Но с ней в зале библиотеки находился ее сын, помощник военного коменданта города, немецкий офицер, и я решила не рисковать.
Прислушавшись к их разговору, я поняла, что речь шла о нашем бараке смертников.
Барон фон Ротенбург с возмущением рассказывал матери, что военный комендант Города отдал распоряжение пострелять всех его обитателей, которых не успел вывезти барон.
– Но, Гюнтер, они же все равно ни на что не годились! – возразила старая баронесса.
– Они люди! – жестко отрубил барон фон Ротенбург. – Многие из них могли бы оправиться, как, например, эта русская девочка, которую вы взяли в дом, и быть полезны Рейху. Я не удивлюсь, если подобные глупые и жестокие акции вызовут новый подъем партизанских волнений в городе.
«Может быть, он и не такой противный? – внезапно подумала я. – По крайней мере, он не садист, хотя произведение барона де Сада в его французской библиотеке имеется….»
– Партизаны! – в голосе старой баронессы прозвучал ужас. – Господи, что же такое творится в этой стране?!
Барон фон Ротенбург усмехнулся и заметил:
– Мама, мне кажется, что твой русский кузен, муж твоей сестры Каролины, учил тебя немного русской истории? Партизаны – это русская национальная традиция. Я говорил об этом в Ставке, когда речь зашла о походе на Россию, но ни отец, ни Гитлер даже не хотели меня слушать.
Со своего места между стеллажами я впервые внимательно присмотрелась к барону. Несомненно, в том, что офицер Ставки, знакомый, по его словам с самим Гитлером, оказался в нашем Городе, было нечто странное и непонятное. Да и сам барон фон Ротенбург был фигурой, по меньшей мере, одиозной. Прислушиваясь к разговору барона и его матери, я с присущей мне непоследовательностью вдруг вспомнила эпизод, о котором мне совсем недавно рассказала баронесса. Сразу после получения назначения на пост помощника военного коменданта Города, барон фон Ротенбург вызвал бурное возмущение коменданта фон Шлезвица, выпустив из отстойников комендатуры женщин и детей, заявив при этом, что не воюет с мирным населением. Кроме того, весь город с восторгом пережевывал другой одиозный поступок барона. Говорили, что он провел несколько часов, дебатируя по поводу политики и стратегии военных компаний с захваченным немцами командиром одного из местных партизанских отрядов, политпросвещенным бойцом Красной Армии. Дебаты закончились тем, что партизан получил врача и был отправлен в центральный штаб, а не расстрелян на месте.
Да, снова подумала я, в этом, определенно, была какая-то тайна. Аристократ из Берлина, опытный летчик Люфтваффе, владелец библиотеки книг на всех европейских языках, который служит в комендатуре заштатного украинского городишки, подобно нашему, это, по крайней мере, выглядит странно. Разглядывая барона из своего укрытия за стеллажами, я невольно отметила, что в его внешности было что-то от моего отца со старых фотографий, которые сохранились у моей бабки. Он был хорошо сложен, высокий, стройный, с широкими плечами и узкий в поясе, с длинными гибкими пальцами аристократа и четкими классическими чертами лица, благородство которого подчеркивал контраст между матовой бледностью кожи и темно-каштановыми, блестящими густыми волосами. Поразмыслив, я, крепя сердце, должна была признать, что он довольно привлекательный мужчина, хотя, конечно, не писаный красавец. Его главным недостатком было то, что он был гитлеровский офицер, и более того, помощник военного коменданта оккупированного гитлеровскими войсками Города. Это решало все. Он был существом из другого мира, о котором не стоило даже думать. Несомненно, такой человек, как он, в Городе долго не задержится. Рано или поздно он вместе со старой баронессой вернется в Берлин. Кто знает, что случится к тому времени со мной. Одно я знала точно. Я хотела выжить.