Проклятие палача. Глава третья (Виктор Вальд, 2015)

Глава третья

– Садись, Пьетро. Налей мне и себе. Вот так. Давай выпьем за «Афродиту». Славная была галера, вовек ее не забуду.

Джованни Санудо в два глотка осушил бокал и, сузив глаза, с легкой усмешкой стал наблюдать за тем, как капитан сгоревшей галеры поминает свой корабль. От этого до боли сжалось горло Пьетро Ипато. Сжалось, но все же позволило дышать и даже тоненькой струйкой пропускало терпкое вино.

Знакомые с юных лет, объединенные любовью к морю и кораблям, спаянные многими сражениями, тайнами и грязными делишками, эти мужчины так и не стали друзьями. Да и какая может быть дружба между господином и слугой, равно как и между волком и собакой?

– Что скажешь, Пьетро? – с легкой усмешкой спросил господин.

Капитан Ипато растерянный и жалкий, посмотрел на герцога. Так смотрит собака, когда у самого ее носа внезапно из темноты выдвигается волчья пасть. Уже не убежать, страх забрал ноги, но поскулить еще можно.

Капитан поскреб в своей черной, с широкой проседью, курчавой бороде и неспешно стал докладывать обо всем, что произошло на переданной ему во временное командование «Виктории». Наблюдая за тем, как согласно кивает головой герцог, Пьетро Ипато взбодрился и уже более твердым голосом закончил:

– Господь и ветер по-прежнему благосклонны к нам. Если будет на то ваша воля, сегодня ночью я отойду на милю от берега и поведу корабль под парусами. Это сократит время нашего пути на два дня.

Джованни Санудо удовлетворенно кивнул головой.

– А скажи мне, Пьетро, как там наши неожиданные гости?

– Этот несчастный лодочник и его живой груз?

– А что, у нас появились еще гости? – сердито засопел на явно расслабившегося капитана его господин.

– Нет. Не появились, – опустил глаза Пьетро Ипато. – Как вы и велели, их хорошо кормят, дают им по просьбе горячую воду и все прочее… Вот вчера лекарь попросил собрать для снадобья крысиный помет и паутину. Кажется, этот лодочник поправляется. Так что наш комит скоро с удовольствием вышвырнет его и этих евиных дочек из своей каморки.

– Наш Крысобой прямо в нетерпении, – рассмеялся Джованни Санудо.

Смеху господина капитан Ипато вторил своей широчайшей улыбкой. Им обоим было хорошо известно, что свирепый комит глубокой ночью тайком затаскивает к себе в каюту палубных мальчишек. То ли Крысобой запугивал их, то ли подкармливал, то ли давал подарки или деньги – про то они не знали. Но в дощатой каморке не раздавались настораживающие звуки и мальчишки никому не жаловались. Сам комит догадывался о том, что герцогу было известно о его ночных проделках. Ведь от Джованни Санудо невозможно ничего скрыть. И если господин изволил не замечать маленьких слабостей своего слуги, тот он должен был с особым рвением служить своему повелителю.

Что, собственно, и делал комит Крысобой. В преданности своей он, пожалуй, немногим уступал Аресу и Марсу.

А что знал о слабостях самого Пьетро Ипато великий герцог? Только ли то, что капитан выказывал явное презрение к женщинам? Он даже избегал этого слова, как и женских имен. Они все для него были евины дочки. Греховодницы, рожденные от первой грешницы Евы. А то, что рядом с Ипато часто бывают юноши – это не грех. Это необходимое покровительство, без которого на море не обойтись.

И все же это опасная слабость, за которую можно и на костер угодить. Если того пожелает герцог Санудо. А еще герцог платил за службу серебром, предоставлял жилье, вино и многое другое. Так что в глазах старого капитана Ипато господин не прочтет ничего, кроме преданности и готовности исполнить любой приказ и пожелание.

– Ты сам выводишь евиных дочек на прогулку? – усмехнулся Джованни Санудо. Усмехнулся оттого, что его капитан, как обычно, когда употребляли его выражение, нервно осмотрелся по сторонам.

– Как вы и велели. Только ночью, когда все спят. Разве что Крысобой рядом. Но я же говорю, он не отходит от дверей своей каморки. Под нею и спит.

Об этом Джованни Санудо уже беседовал со своим комитом. Но тот ничего интересного не смог сообщить. Ведь раненый говорил очень мало и очень тихо, к тому же часто на незнакомом Крысобою языке. Женщина и девушки поступали так же. А если что и слышал комит, то это касалось лечения ран лодочника, в котором одна из девушек по имени Грета принимала большее участие, чем сам венецианский лекарь Юлиан Корнелиус. А еще Крысобой в подробностях рассказал о том позднем вечере, когда волею провидения галера и утыканная стрелами лодка столкнулись нос к носу. Все рассказал, не утаив и того, что венецианцы предлагали ему четыре золотых дуката. Невероятные деньги, от которых комит отказался. Лодку привязал лишь затем, чтобы поутру получить ясное повеление от великого герцога, а не с каким-либо умыслом. Господи сохрани от такой глупости!

Может, взял золото, а может, и нет. Путь долог, еще успеет Джованни Санудо в этом разобраться. А пока…

Герцог Наксосский повернул голову налево. В сотне шагов от борта раскинулся старый городок Сплит, который он с удовольствием окинул взглядом. Много сотен лет назад римский император Диоклетиан построил здесь свой дворец. Среди живописной природы Далмации[29], под защитой высоких стен он отдыхал душой и телом от горячки вечно бушующего Рима. Он возлегал на шелковых постелях, утопая в лепестках роз, и с высоты открытой террасы любовался ласковыми волнами Адриатического моря, причудливыми изгибами прибрежных скал и роскошью многоцветной растительности. Император пил вино из своих глубоких прохладных подвалов и знать не знал, что живет в раю.

Впрочем, и того, что есть на небесах Господь Бог и созданный им рай. Тогда у людей были другие боги. Да и сам император, если желал, мог быть богом.

Джованни Санудо богом не стать. Он достаточно умен, чтобы понимать тщетность людских попыток уподобиться Создателю. А вот императором… Повелителем…

Над этим можно поразмыслить. И не только. Можно что-то и предпринять.

– Некоторые богословы утверждают, что рая на земле нет. Господь в наказание за грехи человеческие вознес его на небеса. Но, глядя на эту землю, я верю, что райские уголки все же есть на земле.

Пьетро Ипато, многократно бывавший в порту и в окрестностях Сплита, согласно кивнул. Подтверждая слова герцога, с гигантской высоты городской колокольни[30] мерно зазвучал колокол.

– Так вот, мой дорогой Пьетро, Господь Бог и ветер нам благоприятствуют. Нужно избавиться от наемных гребцов. Так что возьмешь с собой в порт вольных гребцов, кроме тех, что на двух первых загребных банках. Не скупись. Пусть хорошо выпьют за мое здоровье. Скажешь, что за это они утром займутся погрузкой воды и зерна на борт. Сам не пей с ними. Ночью мы уйдем.

Капитан Ипато только руками развел. Он не желал вступать ни в какие пререкания с господином, хотя и следовало. За герцогом Наксосским уже давно тянулся шлейф грязных слухов, и с каждым годом нанимать моряков на его галеры становилось все сложнее. Брошенные в порту Сплита гребцы молчать не станут. К тому же им не заплатят вообще никаких денег. Будут жалобы в сенат Венеции, и герцог об этом знает. И все же он пошел на этот опасный шаг. Значит, была тому причина.

– А еще, Пьетро, придется не поскупиться на приличные одежды для двух юных девушек, кормилицы и порученного ей младенца. И еще… Расходы! Проклятые расходы! Что еще нужно благородным девушкам? Зайди к Гершу на портовой улице. Ну, ты знаешь. Пусть он все подберет.

– Герш больше не даст без денег.

Джованни Санудо поморщился и отцепил от пояса увесистый кошель.

– Расходы. Проклятые расходы.

Пьетро Ипато сглотнул слюну. Если герцог заплатит Гершу, значит, он замыслил что-то невероятное и очень стоящее.

Гудо повернулся на бок. Уголек внутри живота уже не жег его внутренности. Режущая боль в других ранах притупилась, изрезанные мышцы расслабились. Этому нельзя было не радоваться. Вот только…

Мужчина в синих одеждах приподнялся и с нарастающим беспокойством осмотрел свое временное убежище. Через мгновение он застонал. Ни Аделы, ни ее ребенка, ни девочек в тесной коморке не было. Их, как и в последние три ночи, вывели подышать морским воздухом, хотя и за стену, но все же подальше от просмоленных канатов, кислого от пота и крови матраса, от прелых мешков с зерном и всякой всячиной. Вывели. И они не вернулись. Их не вернули.

Гудо заскрежетал зубами. Беспокойство быстро сменилось тревогой. Та уже была готова уступить свое место отчаянию.

Необходимо было подняться. Там, за дощатой дверью, и только там, он мог и должен был узнать, где его родные и любимые. Что с ними? Не угрожает ли им опасность? Не брошены ли они людскими пороками на эшафот оскорблений и унижений? Оберегает ли их Господь, когда временно это не под силу раненому Гудо?

Тяжело дыша и обливаясь потом, он приподнялся, спустил ноги на доски пола и помотал своей чудовищной головой. Нестерпимо захотелось воды. Холодной до синевы и бодрящей, как крепкий эль. Такой, какой испил Гудо в швейцарских Альпах в своих недавних странствиях. Но ни воды, ни обычно приносимой поутру пищи, ни тех, кому предназначалась эта пища, ни даже их вещей, ни мешков самого господина в синих одеждах – ничего не было.

Гудо уснул счастливый и умиротворенный. Проснулся несчастный и обессиленный от рвущей душу тревоги. Он расслабился. Он позволил себе дать слабину. Он просто уснул, как требовали его раны. Его сердце не почувствовало подступающей беды.

Вырвать из груди это самое сердце и спросить его: почему? Шагнуть за проклятую дверь и спросить людей: почему? Поднять взор к небесам и спросить Господа: почему? А главное: за что?

Гудо с трудом сделал шаг и толкнул дверь.

Яркое солнце безжалостно ослепило мужчину в синих одеждах. Опираясь левой рукой о косяк, Гудо тут же заслонился правой от щедрот небесного светила.

– День начался с приятного события.

– Поздравлю, Юлиан Корнелиус. Ты не только вытащил беднягу с того света, но и удивительно быстро поставил его на ноги.

– То, что я вижу, – это не чудо. Это славное умение нашего лекаря. Как говорится, не единой милостью Господней…

– Спасибо, друзья. Но не будем забывать все же и о милости Господней.

Гудо отнял руку от лица и, медленно открыв глаза, посмотрел на трех мужчин, которые с удовольствием и радостью пожимали друг другу руки. Традиционная мантия доктора, замшевый черный берет и носимые даже в жару замшевые перчатки лишь на мгновение задержали взгляд раненого на фигуре расплывшегося в улыбке Юлиана Корнелиуса. Но двое других, в шелковых коротких жакетах, туго стянутых на талии и расходящихся веером на бедрах, в плотно тканых шоссах с остроносыми пигашами[31] и, по контрасту, в свободных расстегнутых таперте[32], неприятно насторожили Гудо. Ведь он уже успел сложить свое мнение о лекаре. И не только о его знаниях и умениях, а и о том, что он для Венеции человек новый, пришлый, из тех, для которых ревнивый город только в годы чумы открыл свои ворота.

Но эти два господина, судя и по одежде, и по выговору, и по манере всегда и во всем выделять себя, были, без всякого сомнения, венецианцами – и по крови, и по сути. А в данный момент именно венецианцы были наиболее опасны для Гудо и его девочек. Успев за короткий срок пребывания на острове Лазаретто в подробностях изучить граждан этого города, господин в синих одеждах сделал для себя неутешительный вывод – они слишком умны и слишком упрямы, они не знают слова «нет» и всегда добиваются того, чего желают. При этом их хитрость может на время прикрыть лисьим хвостом природную алчность волка-добытчика. Они способны отступить, но только лишь затем, чтобы напасть вновь, с лучшей позиции. У них напрочь отсутствует понятие дружбы, всю ее с лихвой поглотила преданность своему городу, всемогущему защитнику, кормильцу и благодетелю.

Все это Гудо неоднократно испытал за те тяжелейшие три месяца, в течение которых пришлось днем и ночью бороться за сносное существование, а часто и за жизнь, свою и девочек, на острове слез, смерти и непростительного греха.

Так и должно было произойти.

Покончив с рукопожатиями, венецианцы, не слушая вялых возражений лекаря, тут же затащили раненого внутрь каморки и, не мешкая, приступили к допросу.

Нет, конечно же, он не венецианец. Он плохо понимает и мало говорит на языке их города. Чума и голод привели его на острова республики Святого Марка. Сам он с Северных Балкан. Его хозяин тоже не венецианец. Он приплыл недавно на своей лодке и подрабатывал перевозками. Чума проглотила почти всех лодочников-венецианцев, так что для прибывших из других мест есть работа, и власти города их не прогоняют. Сам он переносил тяжести, был гребцом.

В тот день хозяину лодки понадобился помощник. Он позвал желающих, и раненый первым успел на его зов. (Лучше бы собаки откусили ему пятки, чем пережить все это!) На каком-то острове в лодку сели женщина с ребенком, две девушки и приятный юноша. Куда им было нужно, он не знает. Ему велели грести, чтобы заходящее солнце все время было по правому борту. Значит, на юг.

Под вечер их окликнули с какой-то высокой лодки. Но юноша испугался и велел грести как можно быстрее. Ему кричали и угрожали. Однако он приставил нож к горлу хозяина лодки и велел уходить от погони. Гребли вдвоем с хозяином. А потом на лодку обрушились стрелы. Еще и еще. Хозяин упал за борт. Юноша не двигался. А он все греб и греб.

Потом он очнулся в этой каморке, где добрый лекарь вытащил из него стрелы.

Нет. Кто этот юноша и как его зовут, он не знает. Что это за женщина и девушки – тоже. Нет. Он не знает… Уже спрашивали… Не знает, где и куда… Нет. Не знает… Уже спрашивали… Не знает.

Через час Пьянцо Рацетти и Аттон Анафес разочарованно посмотрели друг на друга. Конечно, можно было еще продолжать. Но этот сын тупой коровы вряд ли что-нибудь добавит к тому, что из него с трудом сумели выжать. Нужно отдохнуть и подумать. Может, предложить этому ослу деньги? А может, подвергнуть его пыткам? Эти меры наверняка помогут дополнить скупой рассказ гребца. Они всегда помогают. Нужно подумать.

Венецианцы коротко переговорили между собой и, оставив изможденного допросом раненого на его постели, поспешили на свежий воздух.

– Воды. Лекарь, Богом прошу, воды!

Юлиан Корнелиус встрепенулся.

– Дай ему воды. – Пьянцо Рацетти положил на плечо лекаря руку. – Пусть еще поживет.

В руках лекаря оказался кувшин с водой. Юлиан Корнелиус протянул его раненому и, почувствовав слабость в коленях, присел рядом.

– Где они? – чуть отпив, прошептал человек со всклокоченной варварской бородой и такими страшными глазами.

Еще мгновение назад с трудом очнувшись от наваждения под тяжелым взором этого странного лодочника, Юлиан Корнелиус почувствовал, что вновь впадает в какое-то странное оцепенение. В то весьма неприятное состояние, которое овладело им, едва начался допрос. Лекарь не придумал ничего лучше, кроме как грозно, подобно венецианцам, уставиться на допрашиваемого, и тут же, что называется, напоролся на меч ответного взгляда. Почти сразу же ученый лекарь ощутил слабость в теле, которая постепенно перешла в такую вялость, что полностью исключила Юлиана Корнелиуса из списка тех, кто задавал вопросы. Затем в голове стал клубиться туман, и в нем, как в природном тумане, стали искажаться не только лица и тела, но и слова, и даже ощущения.

И если в начале допроса лекарь еще раздумывал о том, сообщить ли (сейчас, скоро или в ближайшем будущем) о странностях этого лодочника (а их было более чем достаточно: знание ученой латыни, венецианского языка, хирургии и даже основ практикуемой медицины!), то всего лишь после нескольких ответов (глупых и на едва внятном венецианском) Юлиан Корнелиус напрочь отказался от этой мысли. Да и самой мысли в его голове уже не было.

«Это глаза демона. Нет, самого сатаны. Не смотреть в них», – на мгновение напрягся ученый лекарь, но, не сумев отвести глаз, подчинился и погрузился в плен безразличия к происходившему допросу.

Благо Пьянцо Рацетти и Аттон Анафес были настолько увлечены своим важным делом, что не заметили странного молчания лекаря. А возможно, и заметили, но сочли разумным поведение своего друга. Не стоит лекарю лезть в государственные дела. Это привилегия городских чиновников и военных. А они как раз и были и первыми, и вторыми.

А еще, возможно, за несколько дней общения они уже смогли составить свое мнение о лекаре как о гражданине города без отца и деда. То есть о пришлом человеке. А таким всегда есть что скрывать от Венеции, или, по крайней мере, недоговаривать. Им нет и не может быть полного доверия. Их сердца не принадлежат республике Святого Марка.

И это верно. Ведь не сказал Юлиан Корнелиус правду о жестоком самолечении этого странного лодочника. Не упомянул и о том, отчего ему стало до жути страшно. Даже умалишенные кричат, когда режут их тела. Даже святые громко возносят свои слова к небесам, не в силах терпеть муки пыток и казни. И только сатана и его дети демоны безразличны к телесной боли. Ибо они и есть телесная боль.

А теперь еще это подчинение…

Юлиан Корнелиус почувствовал, как ручеек пота нестерпимым холодом заструился между лопаток. Крепко зажмурив глаза, лекарь скороговоркой выпалил:

– Герцог держит их при себе. На них хорошая одежда. Они сыты. На их лицах улыбки.

– Слава тебе, Господи, – подняв глаза к дощатому потолку, промолвил странный лодочник.

– Господи…. Господи? – удивленно прошептал лекарь и боком вывалился в распахнутую для щедрот солнца дверь каморки.

«Они живы. Они здесь, рядом, на галере. Они сыты и… Улыбаются. Значит, все хорошо. А если что не так… Еще бы дня три. Да хватило бы и двух… Эх…»

Гудо сделал большой глоток воды и с волнением стал ждать, как на это отзовутся кишечник, почки и мочевой пузырь. Если не будет явно выраженной рези или жжения, то он прав: через два-три дня сможет встать на ноги. Вот только нужно продолжать пить горькие настойки и смазывать раны волшебными мазями мэтра Гальчини. Они, без сомнения, у Греты.

А самое важное то, что жизненные органы Гудо имели значительный запас прочности. Он был исключительно здоровым и крепким мужчиной. И это несмотря на то, что ему уже было около сорока лет. Так, во всяком случае, считал сам Гудо, не знавший ни дня, ни года своего рождения.

Немногие его сверстники дотягивали до таких лет. А если и дотягивали, то их тела страдали от многочисленных болезней и последствий травм и ранений. Но жестокая судьба, вдоволь потешившаяся над телом и душой ученика Подземелья правды, каким-то чудом не разрушила физической крепости организма. Гудо не знал болезней. Раны на его теле заживали скоро и без особых осложнений. На его уродливом лице было не так уж и много морщин. Волос лишь слегка коснулась седина, и то у висков. Но больше всего радовало то, что у него были здоровые зубы, хотя слева и отсутствовали два коренных, утраченных в пьяной драке еще в молодости. А крепкие и здоровые зубы – это залог здоровых и крепких внутренностей. Так учил великий Гальчини.

А еще у него была дочь, умница и прелестница Грета. Она обязательно приготовит нужные снадобья. Те, о которых они много и часто говорили на острове Лазаретто, особенно в последние дни. Какое счастье, что у Гудо есть дочь! Она станет еще более сведущим и умелым лекарем, чем ее отец. Может, даже превзойдет волшебника Гальчини. Она так умна и прилежна. К тому же все запоминает с первого раза. Не то что тугодум отец, знания которого добывались болью и мучениями.

«Все будет хорошо. Господь не оставит нас своей милостью. И никакие…»

Но тут Гудо почувствовал, как рану на животе окутало ощущение, волнами отдающееся в кишечник и желудок. Неприятное чувство обволокло сердце и начало стучаться в мозг.

Нет, оно не стало последствием большого глотка воды. Это было что-то другое. Но чтобы разобраться в этом, ему следовало оставить мысли о дорогих ему девочках и настойчиво заглянуть внутрь себя, пытаясь понять: это волнение рождено физической или духовной сущностью?.. Да, нужно разобраться. Но так не хотелось даже в мыслях расставаться с родными людьми…

И он думал о Грете, Аделе, о ее продолжении – маленьком Андреасе, о приемной дочери Кэтрин. Он думал и мечтал, строил дом для них и высаживал сад. Он крепкий и сильный. Его знания с честью послужат ему. У него есть зашитые в плаще золотые монеты, заработанные богоугодными стараниями. Во многих городах у него были знакомые и даже несколько человек, которых он мог назвать друзьями. Все это – стойкий фундамент для счастливой жизни.

Гудо даже увидел себя в глубокой старости, в каменном доме, у теплого очага, в окружении внуков и правнуков. Он сладко зевнул и прикрыл веки.

– Да чтобы его черти в ад утащили! Сколько он еще будет вылеживаться на моем матрасе? Он что, принц крови или все-таки паршивый лодочник с грязных венецианских каналов?

– Не принц, конечно, но… А может, и верно. Простые люди привыкли к сену, голым доскам, к земле. На них они лучше высыпаются. И раны лучше затягиваются…

– Ладно, лекарь. Пусть до утра еще воспользуется добротой комита Крысобоя. Завтра лодочника желает видеть его светлость герцог. А это ему от щедрот его светлости.

«Завтра. Значит, завтра. Значит, у меня еще полдня и целая ночь. Это хорошо. Это очень хорошо», – улыбнулся Гудо.

Дверь приоткрылась. В узкую щель рука лекаря втолкнула сверток и небольшой оловянный кувшин с подпружиненной конической крышкой. На большее Юлиана Корнелиуса не хватило. Дверь со скрипом закрылась.

Гудо вздохнул.

Время еще есть. Это хорошо. Но…

Еще полдня и целую ночь он пробудет в этой каморке и, скорее всего, не узнает, что с Аделой и детьми. А еще его терзало нарастающее беспокойство, возникшее утром внизу живота и теперь со скоростью улитки добравшееся до желудка.

Гудо посмотрел на щедроты его светлости герцога и нахмурился. Нет, совсем не нужны ему милости герцога. Он вспомнил, как спешил лекарь. Лекарь, который уже не желал, а точнее, боялся увидеть своего больного.

Именно боялся. Теперь Гудо это ясно понимал.

Он не желал этого. Но так случилось. Так произошло.

Едва напористые венецианцы приступили к допросу, Гудо сжался в комок и стиснул зубы. Ему в одно мгновение припомнилось все, что произошло в этой каморке. О, как он был неосторожен и непостоянен! Гудо выдал свое знание латыни и венецианской речи, свои навыки и умения. Показал удивительный набор хирургических инструментов, многих из которых не водилось даже на медицинских факультетах. Хуже того, Гудо не сумел, а скорее не пожелал выстроить правильную линию поведения с лекарем. То льстил, то не замечал, то пытался поговорить по душам, то смотрел как на пустое место.

Какое впечатление должно было сложиться о подопечном у лекаря? Что должен был ученый человек подумать о простом лодочнике с багажом хирургических инструментов и набором лечебных трав и чудодейственных мазей? Что должен он был решить, обнаружив его способности, а в особенности то, что он с непонятной стойкостью переносил боль и не позволил себе испустить даже приличествующий стон?

Что бы подумал сам Гудо, если бы под его хирургическим ножом больной не закричал, не застонал и не проклял его, как бывает всегда, когда острое железо рассекает плоть? В уме или в сознании раненый человек? Да и человек ли он в основном понимании этого слова? А если и человек, то не под властью ли он сатанинских сил?

Почему Гудо просто не обмолвился, что не желал своими стонами причинить боль дорогим ему людям?

Что скажет Юлиан Корнелиус в первые мгновения допроса? А сообщил ли он своим венецианским друзьям что-либо ранее? Промолчит он или погубит Гудо?

Погубит Гудо и тем самым обречет на погибель его семью.

Да, именно семью! То единственное, ради чего стоит бороться за жизнь и завтрашний день!

Только бы пережить этот допрос и не выдать себя, не дать венецианцам ни малейшего повода засомневаться. Только бы лекарь молчал. Только бы не проронил ни единого слова, ни сейчас, ни позже. Позже Гудо сумеет уговорить его. Часто золото служит самым надежным замком человеческих уст.

А теперь?

Гудо из всех направленных на него строгих взглядов увидел только один – взгляд Юлиана Корнелиуса. Он увидел и пропустил его внутрь себя. Гудо почему-то был уверен, что именно там эта строгость увязнет, потеряет силу и обратным действием обезволит своего хозяина.

Ведь такое часто выходило у великого Гальчини. Он неоднократно указывал на это своему ученику, для примера то заставляя преступников во всем признаваться, даже не подвергая их пыткам, то насмехаясь над монахами, дерзнувшими посетить его земной ад, то даже добиваясь от скупого епископа золота для своих бесчисленных экспериментов и изысканий.

Силой взгляда и движением рук мэтр Гальчини добивался от людей желаемого. Но это никогда не получалось у Гудо. От его взгляда люди просто зеленели, отворачивались и пытались сбежать. Тогда учитель смеялся и говорил, что большего его ученику и не нужно.

Но теперь Гудо нуждался в большем. И это случилось. Как? Гудо не знал и не понимал. Он просто смотрел в глаза лекаря и страстно желал, чтоб тот не проронил ни слова. Конечно же, за этот час допроса он неоднократно обращался к своему учителю, умоляя его о поддержке в столь нужном деле.

Помог ли мэтр? Нет, на этот раз Гудо не ощутил его присутствия. Но что было очевидным, так это то, что воля и сознание Юлиана Корнелиуса находились в полном его подчинении. И лекарь, без сомнения, опираясь на свою ученость, осознал это. Осознал и пришел в ужас. Ведь так повелевать человеком может лишь Бог или его враг сатана!

Как поведет себя лекарь? Что будет завтра? Будет ли послезавтра? А дальше? Окажутся ли рядом Адела и дети? Окажутся. Обязательно!

Другого будущего мужчине в синих одеждах и не нужно!

Вот только беспокойное ощущение внутри него набрало силу и уже почти достигло сердца…

С зари погода не заладилась.

Так со смехом говорили друг другу палубные матросы. Удивительное в это время года полное безветрие оставило их без работы. Не нужно было под пронзительные свистки старших по команде, под ругань и побои палубного старшины, под свинцовым взглядом и проклятиями самого герцога ставить паруса, тянуть жесткие и колючие реечные канаты, крепить концы и с тревогой ждать перемены ветра или его силы.

Согласно контракту, в штилевые дни палубные матросы занимались починкой парусов и такелажа. Этому они радовались от души. А что может быть приятнее, чем подставить задубевшую от пота и морских брызг, навсегда почерневшую от загара спину ласковым лучам солнца в последние дни весны? Руки вроде и при деле, но не нужно бегать, суетиться, попадать под кулак старших и бояться наказания за малейшую ошибку в работе с парусами.

Теперь галера, как ей и положено, находилась в полном распоряжении гребцов. Вот и пусть гребут, отрабатывая бобы, сухари и кружку теплой вонючей воды. Пусть старательно машут веслами, ритмично и с полной отдачей сил. Мерный и плавный ход галере обеспечивают каждый раз по два флейтиста и барабанщика. Сменяя друг друга через час, они будут задавать ритм, под который весла опустятся в изумрудную волну, упрутся в нее и выйдут из воды уже в белых кружевах пены. Потом, снова все разом, поднимутся на положенный уровень, замрут на положенный такт и опять обрушатся в изумруд следующей волны.

И так – гребок за гребком, час за часом, без отдыха, до изнеможения. Ибо того пожелал герцог.

Вначале он пожелал избавиться от многоопытных наемных гребцов, сидевших на первых и последних двадцати веслах галеры. Им, свободным людям, не было дела до тех рабов, что размещались на средних банках. Свободные получали за свой труд деньги, хорошее питание и имели смену каждый час. Так можно грести и день, и два, и месяц, и полгода, сколько обычно и длился переход от черноморских степей до Венеции или от города Святого Марка до туманных берегов Англии.

Нанятые гребцы хорошо знали свое дело. Им и не нужны были барабан и флейта. Перекликаясь старинными морскими словами, непонятными даже опытным палубным матросам, они легко увеличивали или уменьшали скорость скольжения галеры по воде. Клали корабль на поворот или во время боя табанили, уклоняясь от гигантских камней с катапульт врага.

Но почти все эти многоопытные гребцы перепились в прохладных подвалах Сплита, а выйдя поутру на пирс порта, с удивлением обнаружили, что красавицы галеры «Виктории» тут нет. Что случилось потом, догадаться несложно. Редкий человек на земле не был обманут и обворован. Но это не важно.

Важно то, что рабы галеры без опытных наемных гребцов делали все не так, как нужно. И длилось это уже третий день.

Вот только если в прошедшие два дня был попутный ветер и паруса спускались лишь на несколько часов, чтобы растормошить проклятых гребцов галерной наукой, то сегодня с зари погода не задалась. Значит, «Виктории» до неизвестного часа придется идти на веслах.

И она шла. Но рывками, наклонами, зигзагами.

Не помогали вольнонаемные загребные. Не помогало менять местами тупоголовых невольников, большинство которых были рабами с северного побережья Африки и пленными турками. Не помогали плети подкомитов и кнут самого комита Крысобоя. Более того – не помогало звериное рычание самого герцога, его угроза утопить всю гребную команду галеры.

Лишь после полудня «Виктория» на слабом ходу выровняла корпус и обрела плавный ход. Взмокший до самой души капитан Пьетро Ипато широко перекрестился и устало поплелся к кормовой беседке, где вот уже час с бокалом вина отходил от ярости герцог Наксосский. Отвернувшись от ехидно улыбающихся палубных матросов и с пониманием кивнув сидящему на краю куршеи Крысобою, Пьетро Ипато с трудом взобрался по крутым ступеням лестницы.

– Ну и денек, – устало приветствовал своего старого капитана Джованни Санудо.

Тот только скрипнул зубами, проглотив горячие слова о том, как неправ был герцог, решив освободиться от множества умелых гребцов. Проглотил и правильно сделал. На то он и герцог, на то его воля. Да и «Виктория» тоже его. Среди этих волн, на этой мастерски сложенной куче древесины он владыка и даже бог!

Вот он какой, владыка. На золоченом кресле, в голубом с золотом шелковом камзоле, с тяжелой золотой герцогской цепью, с огромным бокалом золотистого вина. По обе стороны, оберегая его тело, высятся два закованных в броню воина, под стать своим именам – боги в бою. А теперь еще, радуя душу, медленно прохаживаются вдоль фальшборта миловидные девушки в синих с зеленой каймой бархатных нарядах и в таких трогательных барбетах[33], что нельзя не вспомнить о божьих ангелах.

А еще, как мадонна с младенцем, на скамеечке восседала хоть и несколько грустная, но не лишенная привлекательности женщина, одетая, согласно ее возрасту и положению, в старинное соркани[34]. Ее декольте, укрепленное шнуровкой из красного шелка, прикрывала полукруглая вставка из глазета[35]. Она уже дважды за сегодняшний день высвобождала из такого удобного для кормилицы наряда свою большую грудь и давала ее младенцу, тихому и удивительно спокойному малышу. А впрочем, почему ему таким не быть? В большой груди матери было достаточно молока, а в ее объятиях – тепла и заботы, чтобы быть счастливым ребенком. Даже в такое страшное время. Даже среди чужих ему людей.

Несмотря на возраст, женщина отличалась все еще приятным цветом лица. Вот только под глазами ее лежали круги и глубокая складка пролегла между бровями. Но кто не испытывал в последние годы голода и страданий? Пьетро Ипато догадывался о том, что если снять с ее головы омюсс[36], то в волосах женщины окажется много седины, а на шее – сетка морщин, выдающих возраст. Но это ничего. Это все понятно. Этого можно и не замечать. Как и у всякой женщины, которая нравится мужчине.

Эта женщина нравилась Пьетро Ипато.

Нравился и ее тихий голос, хотя капитан не понимал ни единого произнесенного ею слова. Их понимал младенец, тянувший к лицу матери ручонки, время от времени радостно что-то восклицавший и смеявшийся тихо, с переливом. Ну чем не мадонна с младенцем!

Слуга-мальчонка подал капитану табурет и, по кивку герцога, бокал сладкого вина. Потягивая кровь земли – как любили говорить греки, всего сотню лет назад бывшие хозяевами герцогских островов, – мужчины отдали должное аромату, крепости и насыщенности пьянящего напитка. Разговор перешел на виноградники, небольшие и плохо устроенные на скудных землях островов, на их полив, что было еще печальнее, и на то, что уже почти не осталось старых виноделов с их секретами и тайнами изготовления вина, доставшимися от предков.

Естественно, разговор перешел на погоду, с ее всегда ожидаемым дождем, и на ветра, которые должны были пригнать тяжелые облака. От ветра перешли к парусам и к самой галере. Постепенно лицо герцога стало бордовым, а глаза налились кровью. Он встал и прошелся вдоль беседки. Отсюда ему было отлично видно все, что происходило на «Виктории». Ему припомнилось утро, и гнев вернулся к нему.

Еще бы! Усталые гребцы все чаще не попадали в барабанный такт. Слышались удары запоздавших весел о те, что еще пытались соблюдать правильную траекторию движения. Гребцы дышали тяжело, с хрипом.

Джованни Санудо тряхнул головой и громко велел:

– Весла на борт! – А затем уже тише сказал подлетевшему комиту Крысобою: – Дьявол их сожри. Ладно, корми.

Умолкли барабан и флейта. Зазвучали бронзовые свистки и команды подкомитов. Над банками гребцов прокатился вздох облегчения и деревянный стук втягиваемых весел. Забегали мальчишки с деревянными лоханками и корзинами с едой.

Крепко сжимая кольца кнута, к лестнице подошел Крысобой.

– Чего тебе? – округлил на него глаза Джованни Санудо.

– Вы велели…

– Что я велел?

– Лодочник. Этот раненый… Венецианцы его вчера допрашивали.

Герцог поманил Крысобоя пальцем, и тот, легко взлетев по крутой лестнице, припал губами к уху его светлости.

– Вот как, – протянул герцог. – Что ж. Давай и мы с ним побеседуем.

Комит улыбнулся и с радостью бросился к своей коморке. Ему так не хватало дверей, за которыми он мог уединиться.

– Вставай, свиное рыло! Его светлость зовет.

Гудо уже был готов к этому.

Проснувшись с первыми лучами солнца, он увидел на краю лежанки несколько свертков. Кроме комка каши и мягкого окорока Гудо обнаружил оловянную кружку со снадобьем, пузырек с мазью и полоски выбеленного льна для перевязки.

– Грета… Моя дорогая Грета, – улыбнулся мужчина и, прежде чем подкрепиться, занялся своими ранами.

Потом он с напряжением, но все же с удовольствием натянул на себя одежду. Она лежала в дальнем углу, застиранная и зашитая в поврежденных местах. Об этом позаботились его девочки еще в первые дни на галере. Они были уверены – Гудо обязательно победит смерть, а значит, ему скоро понадобятся ставшие его второй кожей синие одежды.

Гудо прощупал низ своего огромного плаща. Золото все так же было крепко и умно зашито в потайные швы. Оставалось ждать.

– Пошевеливайся. Живее, живее…

Крысобой уже схватил за плечо с трудом поднявшегося раненого, но тут же отнял руку. Комит впервые всмотрелся в лицо того, кто причинил ему бытовые неудобства, заставив спать на досках трюма. До этого мгновения ему не было дела до того, кого смело можно было назвать навозной кучей, до того, кто ничего не стоил и ничего собой не представлял. Человечек из толпы. Навозная куча для поля, на котором вызревают и благоухают благородные люди.

– Ну ты, приятель, и урод, – хихикнул комит. – А с бородой ты еще веселее. Тебя надо на нос галеры прибить. Вся нечисть морская разбежится. А впрочем… Может, и наоборот… сбежится. Ладно, пошли.

Посмотрев в спину этого страшного лицом человека, Крысобой порадовался, что убрал руку. Огромное тело мужчины, его длинные руки, а в особенности чудовищная голова в низко натянутом капюшоне вселяли недобрые чувства. Вплоть до страха.

Перед его светлостью герцогом Гудо опустился на правое колено. Медленно, с трудом, низко склонив голову, совсем скрыв лицо в объемном капюшоне.

– Храни вас Бог, светлый герцог, за ваше христианское милосердие…

– Встань и открой лицо. Подними голову, – строго велел Пьетро Ипато, стоявший правее герцога на середине лестницы.

Гудо, пошатываясь, поднялся. Медленно, очень медленно он стянул покров со своего дьявольского лица.

Герцог рассмеялся. Его смех подхватили все, кто стоял возле кресла Джованни Санудо, передвинутого на край беседки, и те, кто толпился у лестницы и за ней. Смеялись старшие по командам, смеялись трубачи и знаменосцы, палубные матросы и арбалетчики. Смеялись все те, кто в предвкушении зрелища смог поместиться на этом небольшом пространстве. Смеялись даже венецианцы, как будто впервые увидевшие свидетеля страшного преступления против республики Святого Марка. Смеялись даже слуги-мальчишки, обезьянами повисшие на мачтовых распорках. Гул любопытства прокатился над банками гребцов.

Гудо поднял голову. Поднял настолько, чтобы увидеть тех, кого нестерпимо желал здесь встретить.

Адела с младенцем на руках, Грета и Кэтрин стояли на правом краю беседки. Их увлажнившиеся глаза и улыбки говорили сами за себя. Они радовались возможности повидаться со своим Гудо. Их совершенно не трогал издевательский смех, потрясший галеру и водную гладь вокруг нее. Они видели за жуткими чертами лица этого мужчины добрую, светлую и преданнейшую душу своего многократного спасителя.

Адела ранее видела и большее. То, как золотом вспыхнули странные синие одежды этого человека. Человека, который благодаря своим поступкам и огромному доброму сердцу превратился на глазах женщины из демона в то, что она действительно лицезрела, – в явление святости. Ведь только тот, кого посещает дух Господень, вспыхивает божественным светом.

«О Господи всемилостивейший! Они сыты и одеты. Богато одеты. У Греты и Кэтрин даже есть женские пояса с зеркальцем, четками, амулетами… И с зубочисткой из соколиного когтя. Ну почему я им ничего об этих женских важностях не рассказал? Ничего. Сами поймут и разберутся. Главное, в их глазах радость. Значит, они под Твоей великой защитой, наш Отец Спаситель. Никто не посмеет их обидеть. Храни и защищай их, Господи. Еще немного. Скоро это будет под силу и мне. Если будет на то воля Твоя. Даже если и не… До последнего вздоха моего я буду с ними. И никто, и никто…»

Гудо с трудом оторвал взгляд от любимых и дорогих сердцу девочек и медленно перевел глаза на того, кто восседал на золоченом кресле и мог стать в этот миг для него и его семьи богом или сатаной.

Лучше уж богом. Добрым и справедливым. Одним решением, одним словом он может сделать Гудо счастливым навсегда.

Гудо с надеждой посмотрел на герцога, растирающего по лицу слезы, выступившие на глазах от раздирающего его смеха, а потом невольно взглянул вправо и влево от него. Почему-то странно и приятно было узреть среди десятков перекошенных в глумливых гримасах рож два строгих лица в шлемах с откинутыми забралами. Эти сосредоточенные, лишенные чувств лица казались искусными масками. Если не сказать больше и печальнее. Такие лица бывают или у покойников, или у тех, в ком сатана выжег все душевное. Это были не люди. Это были оболочки из мышц и костей, укрепленные броней доспехов. А внутри этой оболочки не было ничего. Совсем ничего.

Гудо неуклюже поклонился и тут же быстро выпрямился. Спасительная мысль вдруг обожгла его мозг: «А если действительно… Чего не бывает? Может, сам Господь направил меня…»

Гудо поднял левую руку и сотворил из пальцев тайный знак тамплиеров, который он несколько раз видел на рисунках в книгах из черного мешка, где хранилось наследие таинственных рыцарей и самого таинственного из них – мэтра Гальчини.

Ни раззолоченный герцог, ни кто-либо из его окружения не поняли, не приняли и не ответили на тайный знак. Гудо со вздохом опустил голову.

– Тебе же сказали – подними голову! Слышишь ты, сын сатаны и дьяволицы! – раздался грозный, с выраженной хрипотцой голос, резко перешедший от веселья к ярости.

Услышав голос герцога, Гудо застонал и схватился обеими руками за свою огромную голову.

Если бы молния в это мгновение угодила в Гудо, это стало бы меньшим ударом, чем то, что испытал мужчина в синих одеждах, услышав хрипотцу этого человека. В глазах потемнело, в лицо дохнуло жесточайшим холодом и жутким зловонием Подземелья правды. Окаменевшее сердце придавило легкие, и сразу же стало невозможно дышать. А откуда-то из глубины души раздался дьявольский смех. Смех, который Гудо слышал лишь однажды. Ибо лишь однажды смеялся в присутствии своего ученика мэтр Гальчини.

«О Господи! За что Ты так наказываешь меня? Почему Ты послал ко мне этого… Это не бог. Это сын сатаны!» – шевельнулось в мозгу Гудо, и он без памяти рухнул на доски палубы.

«Тра-та-та-та та-татра-та-та та-та. Тра-та-та та-та тра-та-та та-та. Тра-та-та-та та-татра-та-та та-та. Тра-та-та та-та тра-та-та та-та…»

Гудо почувствовал сильный удар в лицо и глубоко вздохнул.

– Очнулся, дьявольская блевота. О, как ты уже надоел своим «та-та-та»… Сил нет терпеть. Всю ночь из-за твоих «та-тат» не смог заснуть.

– И я почти не спал. Нужно же было дьяволу Крысобою столкнуть этого сумасшедшего именно на нашу банку. Чтоб он уже вернулся к себе домой. В ад.

– Да. Пусть там себе и «та-та-тит»…

– Я говорю о комите. Проклятом Крысобое. А этот что… Этот бедняга просто двинулся умом. Я как увижу и услышу нашего дьявола герцога, тоже холодею, и мозги в пятки стекают.

– Это точно. Но если это дитя шлюхи опять забубнит свою песню, я опять врежу ногой по его жуткой роже.

– От этого рожа у него не станет похожа на людское лицо.

– Это точно. И создал же Господь такую жуть. А еще церковники говорят, что человек по образу и подобию сотворен Всевышним.

– Нет. Этого по своему образу и подобию сотворил сам сатана…

Гудо с трудом открыл глаза. Сильный удар ноги пришелся в переносицу. От этого из носа пошла кровь, а на глаза стала наплывать опухоль.

Он лежал на досках палубы между босыми грязными ногами и стеной адмиральской каюты. Значит, возле последней банки галеры, куда обычно усаживали самых сильных гребцов. Но Гудо не было дела до обидчика, разбившего ему нос. Ему ни до кого не было дела. Он повернулся на спину и без всякой мысли уставился в розовеющее небо, на котором еще были заметны точки удаляющихся звезд.

«Тра-та-та-та та-татра-та-та та-та. Тра-та-та та-та тра-та-та та-та…» – вновь вырвалось из его горла. Глухо, басисто и… мрачно.

«А ведь мелодия веселая. Под нее плясали. Хотя песня совсем не о веселом. И даже наоборот».

Гудо едва улыбнулся. Он начинал думать. Значит, он возвращался из бездны пустоты. Ему очень нужно вернуться оттуда. Очень.

Но…

«Тра-та-та-та та-татра-та-та та-та. Тра-та-та та-та тра-та-та та-та…»

– Я его задушу, – послышался гневный голос сверху, и оттуда же добавили:

– Пожалуй, я тебе помогу, дружище Ральф. Когда-то у меня это хорошо получалось.

– Да уж, Весельчак, помоги. Боюсь, я сам с таким медведем не справлюсь. Вот только…

– Что только?

– Что потом скажем, если герцог его увидеть пожелает? Тогда уж запляшут наши ребра под кнутом проклятого Крысобоя.

– Тогда пни его еще раз. Да хорошенько!

Сильный удар затмил брезжащий рассвет, и Гудо, разжав пальцы, едва ухватившиеся за край, вновь полетел в пропасть беспамятства.

Только до самого дна он не долетел. Два ангела схватили его за руки и весело подхватили: «Тра-та-та-та та-татра-та-та та-та. Тра-та-та та-та тра-та-та та-та!»

Гудо посмотрел на того, что был справа, и удивленно воскликнул:

– Ты? Как же, ты – и ангел? Твое место в аду, Стрелок Рой. Ты убил столько людей, что в ином городе столько не живет! За тобой река из слез и крови. Кто же и за что дал тебе крылья?

– Эти? – взмахнул черными крыльями Стрелок Рой. – За что? Это не моего слабого умишка дело. Ты лучше посмотри туда!

Гудо смотрит вниз и видит осажденный частокол в литовских лесах. Именно частокол, и неизвестно, есть ли за ним хоть один похожий на жилье дом. Но эти дикари литовцы в вонючих шкурах вместо доспехов со звериным упорством защищают свое логово. Вот и топчутся вокруг остроконечных деревянных стен три доблестных тевтонских рыцаря со своими копьями[37] и отряды наемных лучников. Самый многочисленный состоял из искусных стрелков далекой Англии.

Осада затягивается. Сожжены и разграблены все поселения на два дня конного пробега. Убивать, насиловать и брать в плен уже некого. Но еще есть достаточный запас хмельной медовухи, которую после пыток выдали лесные жители. Поэтому до позднего вечера горят костры и слышатся песни на многих языках Европы.

Много песен. И грустных, и скабрезных, и веселых.

Самая веселая и громкая доносится от английских костров, традиционно отстоящих далеко от основного лагеря. Но за множество вечеров одна и та же песня так надоела соседним кострам, что уже вызывала желание метнуть в исполнителей пару-другую копий. Получалось, что надутые гордецы с туманных островов, не желавшие общаться с воинами других отрядов, знают только одну мелодию. А какие они в нее вталкивают слова – кто их разберет? Разве что рыцари-тевтонцы. Те знают всё и понимают всё. Может, поэтому и не пытаются заглушить осточертевшую всему лагерю английскую песенку.

А вот Гудо не выдерживает. Самый сильный и самый пьяный из наемников нижнегерманских земель, размахивая огромным топором, он с ревом врывается в середину песни:

– Ну, кому снести голову и поставить на ее место другую? Может быть, другая голова на чужой шее вспомнит парочку новых песен!

Англичане дружно смеются и еще громче продолжают свое бесконечное «Тра-та-та-та та-татра-та-та та-та. Тра-та-та та-та тра-та-та та-та». Кажется, что все эти вечера они только и ждали Гудо, чтобы повеселиться за его счет. Но не того они ждали. Гудо вертит над головой свой жуткий топор и с чудовищной силой опускает его на большой котел, в котором кипит мясо для английских лучников.

Брызги кипятка, куски мяса, пар и клубы дыма перемешиваются и летят во все стороны. Лишившиеся ужина воины вроде бы должны были разорвать обидчика на куски. Но… Вместо того чтобы яростно напасть на него в справедливом гневе, стрелки громко смеются и еще громче затягивают:

– Тра-та-та-та та-татра-та-та та-та. Тра-та-та та-та тра-та-та та-та.

Гудо вновь поднимает свой не знавший жалости топор и оглядывается в поисках следующей цели. Палатки, стойка для оружия, коновязь, лошади, головы безмозглых англичан…

– А попробуй на мне свой топор.

Гудо оборачивается и со злобой смеется:

– Думаешь, пожалею тебя, коротышка?

Но происходит нечто невозможное. Топор в длинных и умелых руках Гудо со злобным свистом разрезает место, где должна быть голова коротышки, отсекает то, что мгновение назад было руками и ногами, скользит по земле там, где только что находился этот человечек.

«Да человек ли он? А может, сказочный гном, который заговорил мой топор?»

Гудо бледнеет, но продолжает рубить топором.

Вокруг Гудо все смеются, свистят и воют от восторга. Ко всему прочему, гном еще начинает петь свою проклятую песню на уже понятном Гудо нижнегерманском наречии:

Гудо чувствует усталость. Но он все еще продолжает бой с тем, кого смело можно назвать призраком. Удар, еще удар…

И опять в пустоту. А человек-гном продолжает с издевкой напевать:

Его друзья-лучники подхватывают:

Гудо со всего размаха рубит и, конечно же, мимо. Только этот удар оказался крайне неудачен. Боевая секира глубоко входит в мягкий лесной грунт и тянет за собой хозяина. Гудо падает и больно ударяется грудью о пенек. Хорошо, что тот трухлявый и рассыпался прежде, чем выломать ему кости груди. И все же удар вырвал из глотки Гудо дикий крик боли.

Его тут же с радостью подхватывают проклятые стрелки и возносят к звездам, украшающим верхушки деревьев. Хуже того, человечек вскакивает на спину Гудо, обхватывает его горло железными пальцами:

А торжествующая толпа англичан-лучников подхватывает:

Это еще слышит Гудо и проваливается в глухое беспамятство или сон…

Так случилось тогда, в черных литовских лесах. А сейчас Гудо… то ли опять во сне, то ли в забытье. Как понять?

– А помнишь, что дальше?

Гудо посмотрел в насмешливое лицо Стрелка Роя с черными крыльями за спиной и кивнул:

– Потом ты поил меня хмельной медовухой и мы подружились.

– Нет, не то…

– Потом ты учил меня стрелять из лука и хитро сражаться мечом и копьем.

– Нет, не то…

– Ты учил убивать, не зная жалости, и…

– Не то, не то, не то… Я учил тебя петь и плясать… Одну-единственную песню. Мою песню. На всех языках, которые я знал. Ты помнишь?

– Я помню, как бесила она других воинов и как мы издевались над ними…

– Опять не то… Песню, песню… Вспоминай… Вспоминай…

– Вспоминать? Зачем?

– Потому что никто, кроме тебя, тебе не поможет!

Стрелок Рой взмахнул черными крыльями и исчез. Но Гудо не падал. Он с удивлением посмотрел на второго ангела, поддерживающего его, и ахнул.

В бескрайнем неведомом пространстве несчастного Гудо поддерживал… сам Гудо. Только крылья этого Гудо каждое мгновение из белых превращались в черные и опять становились белыми.

– Вспоминай Гудо, вспоминай, – ласково сказал ангел-Гудо растерявшемуся Гудо, и тот, вздохнув, кивнул.