Глава вторая
Блистательный герцог Санудо очнулся, едва небо начало светлеть.
Именно очнулся. От всего пережитого и от выпитого вина его мышцы были вялыми и болезненными. Он совершенно не отдохнул. Для отдыха нужен сон. Но тот не мог овладеть бессознательным телом, мозг которого пребывал в жестоком плену коварных винных паров. Пребывал он там и сейчас.
– Вина, – не поднимая головы, тихо произнес Джованни Санудо.
Но вина никто не подал.
Герцог с трудом поднял голову и оглядел все вокруг мутным взором. Его грузная туша так и осталась в роскошном кресле. Никто не решился тронуть его, чтобы перенести вниз, в капитанскую каюту. Это только распалило его гнев. Зазвучал его зычный, густой, с характерной хрипотцой голос:
– Эй, мерзавцы! Дети тупых ослиц, глупых овец и грязных свиней! Весла на воду! Живее, живее!
Еще не утих грозный крик герцога, как раздались свистки комита Крысобоя и его помощников. Галера вмиг очнулась (ибо сон на море всегда был бессознательным), зашевелилась сотнями тел и загудела, как потревоженное осиное гнездо.
– Вина! – опять взревел властелин галеры.
Теперь его услышали, но было уже поздно. Настроение у герцога испортилось на весь день.
Первым от хорошего пинка отлетел к фальшборту мальчонка, подавший большой бокал вина. Далее зуботычин отведали трубачи и знаменосец, которые, на ходу застегивая камзолы, поднимались по лестнице, чтобы занять место возле хозяина. Затем Джованни Санудо стремительно прошел до середины куршеи и столкнул с нее на головы гребцов старшего над палубными матросами. А на носу галеры кулак герцога у своего носа понюхал старшина арбалетчиков.
Так же стремительно Джованни Санудо вернулся в свое резное кресло. Здесь он опять осушил бокал вина и почувствовал прилив сил. Он могуществен, как бог. Его боятся, как дьявола. Он обладает несокрушимой силой. С ним Арес и Марс, которые никогда не спят и не отстают от своего владыки ни на шаг.
Даже старшина арбалетчиков, которого все звали не иначе как Адпатрес[20], при всей его буйной строптивости, вынужден нюхать кулак повелителя. Не уступавший герцогу ни в росте, ни в силе, убивший сотню людей (при этом непременно приговаривая: «Ad patres!»), этот грозный вояка не смел перечить Джованни Санудо, ведь за его спиной всегда находились два великолепных воина. С одним из них старшина арбалетчиков еще смог бы потягаться. Но против двоих шансов у него не было. А эти двое никогда надолго не разлучались, как и не отходили от своего хозяина. Да и где он найдет столь щедрое вознаграждение за свою службу? Герцог Наксосский умел ценить истинных мастеров. Во всяком ремесле. Особенно в воинском.
– Трубы – сигнал! Барабан – такт! – прокричал Джованни Санудо.
Над его ухом тут же пронзительно завыли трубы. На носу галеры гулко отозвался большой барабан.
– Якоря поднять! Весла на воду! – срывая голос, заорал Крысобой.
По обоим бортам, расплескивая воду, с шумом упали весла. Галера напряглась, качнулась и тронулась с места. Под удары барабана весла одновременно поднялись, на мгновение замерли и опять с плеском погрузились в пока еще темные волны.
Джованни Санудо обожал эти первые толчки корабля. Уже очень скоро галера наберет ход, пойдет плавно и стремительно. А пока она только начинала парить. Как царственный орел, подбирая под сильные крылья воздух, первыми взмахами отрывается от земли, так и галера расправляла свои крылья-весла в стремлении оторваться от волны.
Однажды кто-то при Джованни Санудо сказал, что галера – это деревянная бочка с веслами, за что и лишился передних зубов. Нет, не бочка с веслами, а огромная деревянная бабочка с крыльями. И таких бабочек великий герцог желал иметь неисчислимое множество. Он мечтал увидеть, как одновременно вспорхнут его любимицы. Он еще в молодости видел на Паросе[21] удивительное по красоте зрелище. На небольшой поляне острова, носящей старинное название Петалудес, каждое лето лишь на несколько недель появляется огромное количество удивительных бабочек. И если с криком и свистом броситься через траву и кусты этой поляны, то в бескрайнюю синеву неба взметнется огромное облако, цвет и форму которого не сможет описать ни один из смертных.
Это случилось с Джованни Санудо в молодости. Тогда его душа была легка и взлетела вместе с бабочками. Теперь красота уже не поднимет ввысь душу герцога. А вот могучий многосотенный флот боевых галер – непременно!
Джованни Санудо помрачнел. Вспомнив о бабочках, он тут же вспомнил и о Паросе. На этом острове нужно перестроить и укрепить крепость. Очень быстро и надежно. Иначе случится непоправимое. Проклятая Генуя вышвырнет блистательного герцога с его же собственного архипелага.
Проклятая Генуя…. Проклятая Венеция…
Как часто Джованни Санудо в последнее время изрыгал проклятия! Но на то была веская причина.
Два года назад, шестого марта 1350 года от Рождества Христова венецианский сенат от имени республики Святого Марка объявил войну Генуе, своей извечной сопернице в политике и морской торговле.
Еще бушевала чума, умертвившая половину населения Венеции. Еще горели костры, пожирая имущество умерших. Еще рыдали родственники, не смевшие попрощаться с теми, кого, заподозрив в какой-либо болезни, тут же отправляли на карантинный остров Лазаретто. Еще обходили каждое утро строгие лекари и стражники каждый дом в поисках трупов или ослабевших людей. И еще, и еще…
Но все это перевесила купеческая выгода великого торгового города. Не считаясь с огромной убылью людей и имущества, Венеция послала в моря боевые галеры для уничтожения врага.
Однако случилось то, что случилось. Генуя, тоже потерявшая в чумные годы половину населения, разгромила венецианскую эскадру у стен Константинополя и теперь осматривалась жадными глазами: что бы отнять у поверженного врага? Разумеется, богатые Кипр, Крит и Эвбею, но ведь они могли покуситься и на мелкие острова архипелага герцога Наксосского.
Вот возьмут и высадятся кровожадные враги. И не будет тогда у Джованни Санудо великолепного дворца, сказочного вина и подданных. Ничего не будет. Только печаль и прогулки на лодке по грязным венецианским каналам.
Этого никак нельзя было допустить. Не для этого рожден Джованни Санудо. Да и не переживет он этого. Нужно было предпринять упреждающие действия и защитить свой архипелаг, свою счастливую жизнь. Сил, золота и воинов у герцога для этого было недостаточно. А надеяться он мог только на помощь республики Святого Марка, чьим вассалом и являлся опечаленный будущим Джованни Санудо.
Вот только…
«Проклятый дож, проклятые сенаторы, проклятые купчишки!» – прошептал герцог.
Едва Джованни Санудо успел открыть рот, едва успел произнести слово, взывающее о помощи, раздутые от собственной важности сенаторы тут же прервали его. Еще до того, как ступил на землю Венеции ее колеблющийся во многом вассал, они уже знали, с чем он прибыл и о чем будут его слова. Хуже того, дож и сенаторы в подробностях рассказали герцогу о его собственных воинах, запасах продовольствия и оружия, о крепостях на островах Парос, Санторин, Милос и о знаменитом замке Хоре на его любимом Наксосе. А еще о том, что Джованни Санудо не пожелал присоединить свои три галеры к эскадре, участвовавшей в битве у стен Константинополя. И это стало едва ли не решающим фактором поражения Венеции в февральском морском сражении того года. А значит, в том, что генуэзцы угрожают теперь его островам, есть прямая вина герцога.
Но печальнее всего было то, что сенатор Пачианни, прищурив правый глаз, поинтересовался, насколько полон золотом заветный сундучок из сандалового дерева, который хранится в укромном месте герцогского замка.
После этого удара в самое сердце Джованни Санудо закашлялся и лишился дара речи. Как сенаторы узнали о золоте, одному Богу известно. Даже сам с собой герцог не говорил об этом семейном секрете, который передал ему на смертном ложе отец. Передал младшему из сыновей, ведь старшие к тому времени уже были мертвы.
О, как хотелось Джованни Санудо хотя бы на миг стать Господом! На самый короткий миг, которого хватило бы для того, чтобы точно узнать, кто из его окружения шепчет на ухо дожу Венеции. Страдания этого шептуна не сравнились бы ни с одной казнью на земле.
Но вряд ли Всевышний сделает милость и обменяется с герцогом местами даже на краткий миг. Так что чуда не произойдет и этого наушника Джованни Санудо придется искать самому. А тут еще эти трое навязанных ему венецианцев!
Герцог печально посмотрел на то место, на котором вчера горела его великолепная галера. Одна из тех трех, которыми больше жизни дорожил герцог Наксосский и которые так и не успели к печальной битве в Босфоре, у стен Константинополя. Да и как они могли успеть, если мудрый Джованни Санудо предвидел разгром венецианской эскадры? Вот только плохо то, что не ему хватило мудрости предвидеть то, что случится у морских стен Венеции.
Думалось о лучшем. Пройдет праздник Вознесения[22]. Решит сенат и утвердит дож, и на борт двух прибывших галер Наксосского герцогства погрузят оружие, сотню отличных воинов и такие необходимые при обороне золото и серебро. А вместо этого он пережил унижение, более того, ему явно мстили. Не пожелал рисковать своими галерами на благо Венеции – получи урок и помни о нем!
Жестокий урок. Ведь сенат не просто конфисковал корабль, а повелел сжечь его на глазах великого герцога какого-то там незначительного архипелага. Знай свое место и не забывай, что величие Венеции прежде всего!
Формально сенат поступил верно. Вполне в соответствии с теми жесточайшими законами, которые утвердил для спасения Венеции от проклятой чумы. Ни в одном городе Европы не приняли столь суровых и действенных законов. Один из них предписывал входящие в гавань корабли подвергать досмотру и, если найдены будут «прячущиеся иноземцы», больные чумой или мертвецы, – корабль немедленно сжечь!
В том, что случилось, была некоторая вина и самого Джованни Санудо. Следовало привести галеры в Венецию вместе, и тогда, в присутствии герцога, ни один досмотрщик не рискнул бы арестовать корабль. Но Джованни Санудо не предусмотрел коварства сената и велел капитану Пьетро Ипато зайти в Афины. Там капитан должен был взять на борт Рени Мунтанери, одного из баронов герцогства Афинского. Волею Господа и Его путями неисповедимыми барон Мунтанери скончался за день до прибытия в Венецию. Капитан Пьетро Ипато справедливо решил, что герцог пожелает попрощаться с покойным другом юности, и никак не предполагал, что его галера станет погребальным костром.
Хорошо еще, что Джованни Санудо удалось вырвать из лап сената сопровождавшую Рени Мунтанери свиту в лице двух рыцарей, священника и нескольких слуг. Их, ожидавших худшего (а что может быть хуже карантинного острова Лазаретто?), напоили вином (так же, как и капитана), и они всю ночь провалялись между банками вповалку с гребцами. В этом ему помог крестный, старый друг отца, некогда великий воин, а теперь посланник Венеции в Риме Марино Фальер. Встреча с ним стала единственным приятным событием во время пребывания герцога в республике Святого Марка. Но и влиятельный сенатор Фальер не решился вступиться за своего крестника.
И как тут оспаривать решение сената? Налицо все причины сжечь галеру – мертвец на борту, иноземцы, не поспешившие заявить о себе в начале досмотра, а значит, пытавшиеся укрыться, а еще несколько гребцов-галерников, как назло, разрывались от кашля.
С галерниками вышло проще. Многих из команды сгоревшего корабля перевезли в гавань. Герцогу, слава Господу, не придется больше им платить. Пусть с вольнонаемными гребцами разбирается сама Венеция. Хотя вряд ли она заметит этих несчастных. Разве что они пойдут в сенат или затеют другой какой бунт. Но на это у сенаторов одно решение – убить самых отчаянных, а остальных отправить на галеры. Там они уже не будут вольными гребцами. Их посадят на цепь и за каждую провинность или непослушание накажут треххвостым бичом с острыми крюками на кончике каждого хвоста.
Осенило же венецианских сенаторов! А может, Господь подсказал? Нет, скорее сам дьявол! Но вот уже два года на галеры отправляются убийцы, воры, насильники, бунтари и прочий сброд, который решением скорого на расправу суда республики Святого Марка за всякое преступление наказывали пожизненным сроком. И отбывать его они должны были до конца дней с тяжелым веслом в руках. Если, конечно, друзья или родственники не пожелают вытащить их оттуда при помощи всемогущего золота! Проклятая чума слизала с бортов галер бóльшую часть гребцов. Как тут было поступить Венеции, которая могла выжить только при условии, что ее корабли будут перевозить торговые грузы и поддерживать свои фактории на побережьях Средиземного, Черного и Азовского морей? Вот и родилась в мудрых головах сенаторов мысль, которая тут же стала законом. А когда те же головы осознали, что теперь на оплату труда вольных гребцов не будет уходить уйма серебра, то они от счастья и вовсе затуманились. Хватали и заковывали в цепи даже нищих. Зачем им попрошайничать? Пусть гребут и будут иметь горсть каши, а по воскресеньям и солонину, и даже глоток вина.
Вот только после великого мора даже преступников и попрошаек осталось до обидного мало. Так что скрепя сердце венецианским купцам все же приходилось едва ли не половину гребцов команды нанимать. Вот пусть и нанимают вольных гребцов со сгоревшей по желанию Венеции галеры Джованни Санудо. А те три десятка гребцов, что обречены на цепи, герцог перевез к себе на галеру. Также и два десятка воинов и десяток умелых матросов.
Сейчас на борту «Виктории» было около пятисот человек. Пятьсот человек на столь малом пространстве. Всего-то сто шагов в длину и двенадцать в ширину. И всех этих людишек нужно кормить и поить. А самое главное – крепко держать в кулаке!
Джованни Санудо посмотрел на свой огромный кулак и кивнул головой.
Поговаривают, что при дворах многих правителей происходят перемены. Началось это более ста лет назад, когда император Фридрих по прозвищу Барбаросса, Рыжебородый, возвестил о некоем кодексе рыцарства. Заговорили о чести и благородстве. А также о том, что знатные по рождению должны разительно отличаться от ремесленников и землепашцев, от того быдла, которое рождено для того, чтобы делать жизнь своих хозяев приятной и безопасной. Значит, благородным ходить нужно медленно, с гордо поднятой головой. За столом не чавкать и не заталкивать в глотку огромные куски пищи. С высокородными советниками и помощниками вести себя дружелюбно и милостиво их выслушивать. При общении с дамами не ругаться и не грубить. Некоторые из правителей даже кланялись дамам. А были и такие, которые падали столь низко, что сочиняли стихи и баллады.
Но, как было известно герцогу Наксосскому, большинство из этих мягкотелых правителей уже потеряли свои короны и земли. А некоторые и головы.
Джованни Санудо своих людишек держал в крепком кулаке. В мощном кулаке!
Герцог Наксосский еще покажет эту мощь раздувшейся от гордости Венеции. И не только покажет, а и нанесет чувствительный удар в самое сердце. Хотя сердец у города на морской воде множество. И каждое бьется силой золота и серебра. Благодаря этому обороту гигантский спрут Венеции протянул свои щупальца от того края земли, из-за которого поднимается солнце, до того, за которым оно скрывается.
Опять и опять в голове герцога Наксосского всплывала проклятая Венеция. О господи! Как же злился и гневался Джованни Санудо на этот город торгашей, менял и шпионов! Так бы взял любого из венецианцев за ногу, на вторую наступил, да и разорвал бы пополам.
«Дьявол вас проглоти!» – скрипнул зубами герцог и сорвался с роскошного кресла.
Заслышав тяжелые шаги повелителя, старшие и младшие командиры, толпившиеся у кормовой лестницы, сминая друг друга, подались в стороны. Подкомиты с плетьми и матросы с мотками веревок, заметив носорожий бег хозяина, прыгнули с куршеи на головы гребцов. Гребцы как можно глубже втянули головы в плечи и мысленно обратились к заступнице Деве Марии.
Но все они в этот миг не существовали для Джованни Санудо. Его глаза были устремлены на трех венецианцев, которые жались у дверей каморки Крысобоя. К ним и спешил герцог, крепко сжав губы и поигрывая желваками.
В нескольких шагах от своей цели герцог Наксосский резко остановился. Точнее, его остановила рука знатока военных механизмов Аттона Анафеса. Рука, в которой были зажаты четыре стрелы.
– Посмотрите на эти стрелы, герцог. Они с великим мастерством извлечены лекарем Юлианом Корнелиусом из тела несчастного лодочника, что перевозил личного секретаря великого дожа Венеции. Это никак не разбойничьи стрелы, которые негодяи делают, как им придумается. Это с большим умением изготовленные посланники смерти. Тот, кто их смастерил, хорошо знает механику. Смотрите, как сбалансирована эта стрела.
Аттон Анафес поместил стрелу на вытянутый указательный палец.
Джованни Санудо с тоской посмотрел на лежащую поперек пальца неподвижную арбалетную стрелу изумительной работы. Острый четырехгранный наконечник со втулкой, тщательно обработанное древко, окрашенное лаком, оперение из пергамента под точно выверенным градусом к основанию стрелы. И все это зловещего черного цвета. Такая стрела летит на большое расстояние с достаточно высокой точностью попадания. А вид у нее действительно устрашающий!
– Это очень дорогая стрела, но вся лодка была ими просто утыкана. А сколько еще утонуло в воде! Нападавшие не жалели стрел. Им очень нужна была смерть секретаря великого дожа! Вы можете сами убедиться, сколько стрел… Сколько стрел…
«Может, очень нужна смерть секретаря… А может… то, что находилось в лодке… Что из этого верно?» – сразу же пришло в голову Джованни Санудо, пресыщенного интригами.
– Убедиться? – вскинул брови герцог.
– Да. Лодка привязана к корме, и….
Но герцог уже не слушал венецианца. Он стремительно пронесся по настилу куршеи и вихрем ворвался в свою адмиральскую каюту. В нетерпении сорвав крюк, Джованни Санудо распахнул небольшое окно из узорчатого венецианского стекла. Затем он с трудом протиснул в оконный проем свое большое тело и, упершись руками в богато украшенный фриз кормы, уставился на непрошеную ночную гостью.
Лодка, простая лодка, которых в Венеции сотни, а может, и тысячи. На таких перевозят грузы и людей, ловят рыбу и отправляются друг к другу в гости на соседние острова.
Только на дне этой лодке находился труп, а ее деревянный корпус ежился черными стрелами. Дорогими стрелами.
«Проклятый комит. Я же сказал…»
Но Джованни Санудо не сумел вспомнить, что же он велел Крысобою сделать с этой лодкой и этим трупом. Вино сыграло с герцогом злую шутку. Хотя комит мог и догадаться. А мог и взять деньги у проклятых венецианцев, чтобы те имели возможность наутро представить глазам великого герцога…
А что представить? Ах, да! Проклятого секретаря проклятого дожа.
Джованни Санудо еще подался вперед. Но огромный личный флаг герцога Наксосского, который в длину имел пятнадцать шагов и спускался от беседки кормы к самой воде, повинуясь ветру, то и дело закрывал обзор.
На всех галерах имелись личные флаги властителей или капитанов кораблей. Из дорогущих тканей, с богатой золотой и серебряной вышивкой, они были особой гордостью и любовью своих владельцев. Их вторым, а иногда и первым лицом. По ним встречные и попутные корабли судили, кто хозяин галеры и как с ним держаться – с почтением, равнодушием или презрением. Но мало у какой галеры был флаг такого огромного размера и такой чудовищной стоимости, как у «Виктории» герцога Наксосского. Больший флаг был разве что у главной галеры Венеции «Бучинторо»[23].
«Бучинторо» – государственный символ Венеции. Это официальный корабль великих дожей, на котором отмечали один из главнейших праздников Венеции – церемонию обручения дожа с Адриатическим морем.
Каждый год в день Вознесения великий дож отправлялся на «Бучинторо» от площади Сан-Марко к крепости Сан-Андреа вблизи острова Лидо. За ним двигалась огромная флотилия празднично украшенных галер и лодок всех влиятельных лиц Венеции и особо важных гостей.
В этом году, всего лишь неделю назад, присутствовал на этом священнодействии и Джованни Санудо. Поправ приличия и правила, герцог Наксосский вывел свою галеру в число первых, следовавших за «Бучинторо». Может, этот поступок заносчивого герцога стал последней каплей для дожа и сената, заставив их поднести факел к несчастной «Афродите»? И опять же… Об этом Джованни Санудо нужно было задуматься тогда.
Но тогда герцог гордился собой и своей галерой. Ведь на него смотрели лучшие люди, владычествующие на морских просторах. В этот важный момент он был близок к самому дожу. Близок настолько, что прекрасно видел и слышал, что происходило на «Бучинторо».
И Джованни Санудо услышал, как воскликнул дож Андреа Дандоло: «Desponsamus te, mare»[24], объявляя, что Венеция и море являются неразрывным целым. И видел, как молодой человек подал дожу освященный золотой перстень на бархатной подушечке. Море приняло перстень, как и множество других за сотни лет.
Молодой человек…
Ветер то расправлял флаг «Виктории», то относил влево, то опять заставлял повиснуть. Но эти движения полотнища на короткое время открывали неподвижный труп, бережно усаженный на днище лодки. Голова убитого была запрокинута к небесам – дому Господнему. Лицо спокойное и умиротворенное.
«Дьявольщина! – пробормотал Джованни Санудо. – Как там тебя? Анжело? Пропади ты пропадом».
Герцог изловчился и вытащил из ножен длинный кинжал. Затем он с трудом дотянулся до веревки, закрепленной ниже, в отверстии рулевой балки, и перерезал ее. Лодку, потерявшую движение, развернуло на борт, и она стала стремительно уменьшаться в размерах.
«Вот и хорошо. Вот и ладно. А сейчас…»
Джованни Санудо протиснулся назад из оконного проема и осмотрел свою адмиральскую каюту. Решение пришло скоро. Герцог схватил большой кувшин любимого вина и не спеша вышел из помещения.
У решетчатой двери стояли преданные Арес и Марс. В нескольких шагах от них – комит Крысобой. Голова старшего надсмотрщика над гребцами была низко опущена. Но не почтение к хозяину так ее склонило. Скорее это была попытка спрятать глаза. Виноватые глаза.
«Это потом», – решил герцог и сунул комиту кувшин с вином:
– Следи за моим сигналом.
Не спеша, медленным величественным шагом, как это было принято теперь при новоустроенных дворах королей, великий герцог вернулся к венецианцам. Все трое с напряжением на лицах ожидали приближения повелителя Наксосского герцогства. Каждый его шаг усиливал напряжение. В этом состоянии все трое даже подались назад, когда Джованни Санудо слишком близко к ним подошел. А когда на толстых губах герцога вдруг возникла улыбка, то они отступили еще на шаг. Отступили бы еще, но за их спинами была дверь в каюту комита.
– Позвольте взглянуть.
Его улыбка, учтивые слова, приятный тон настолько поразили венецианцев, что они, пробормотав что-то несуразное, расступились с поклонами.
– Благодарю, – мягко произнес Джованни Санудо и медленно открыл дверь.
Солнечные лучи с невероятной щедростью ворвались в тесную коморку Крысобоя. Их с избытком хватило на то, чтобы все внимательно и даже тщательно осмотреть. И если на теле раненого глаза герцога почти не задержались, то женщина, в это мгновение кормившая грудью младенца, вызвала его неподдельный интерес. Но еще больший интерес и даже что-то похожее на восторг вызвали в груди Джованни Санудо две девушки.
И женщина, и девушки, ослепленные ярким светом, поморщились и прикрыли лица ладонью. Но до этого быстрый и опытный глаз герцога успел увидеть то, от чего его душа возликовала.
Джованни Санудо медленно прикрыл дверь и с довольным видом обратился к Юлиану Корнелиусу, при этом внимательно осматривая лекаря с головы до пят. От замшевого берета благородного черного цвета до остроносых пулен[25] на ногах.
– Ты славный лекарь. Ты сумел вытащить этого пройдоху лодочника из гроба. Теперь постарайся поставить его на ноги. – Взгляд герцога двинулся обратно. – Мне нужно будет с ним поговорить. За это я тебя награжу. А пока… Пока, мои венецианские друзья, выпейте вина. Дорога наша долгая и, если говорить честно, скучноватая.
Герцог махнул рукой, и тут же рядом с ним возник комит с большим кувшином вина.
– Великий герцог, а что же вы скажете о лодке, стрелах… И о…
Но Джованни Санудо, сладко улыбаясь, тут же перебил начинающегося горячиться знатока военных механизмов:
– О лодке, стрелах и о… я ничего сказать не могу. Наверное, лодка отвязалась при первых движения галеры. Такое бывает, если не сделать правильный двойной узел. В начале плавания я таким образом лишился собственной лодки.
Не ожидая дальнейших вопросов, герцог повернулся и величественным шагом направился к своему роскошному креслу. В нем, как крутой кипяток, бурлило наслаждение интригой.
Пьянцо Рацетти дотронулся до плеча своего озадаченного друга и указал на стремительно удаляющийся по правому борту предмет, в котором при желании можно было узнать злополучную лодку.
После полудня неожиданной радостью подул северный ветер. Палубные матросы под громкие команды протрезвевшего капитана «Афродиты» Пьетро Ипато быстро поставили прямоугольные латинские паруса на обеих мачтах. Гребцы облегченно выдохнули и втащили на борт свои тяжелые весла. Их неспешные беседы то и дело прерывались раздачей горячих бобов с сухарями; мальчишки подносили им широкие деревянные лоханки. Гребцы с жадностью ели и тут же справляли нужду с кряхтениями и натугой.
Вытянутые руки – вот и все личное пространство в невероятной скученности, в которой можно укрыться от других, только зажмурив глаза. Ни стеснений, ни обид, ни упреков, ни брезгливости. Съедено, переварено, опорожнено в лоханку. Суть жизни. Ее древо. А разогревшийся от пищи живот, звенящие от усталости мышцы, крики палубных старшин, воспоминания, беседы о прошлом и сегодняшнем, ласковое солнце и соленый ветер – это ветки и листья. Могут быть, могут и не быть. Могут принести пользу, а могут и оторваться от ствола, чтобы уступить место новому, бодрящему, или памятному, удручающему.
Дверь каюты комита приоткрылась, и из-за нее выдвинули посудину – осторожно, чтобы не выплеснуть вонючую жижу. Терпеливо ожидавший мальчонка тут же подхватил ее и, держа подальше от благородных венецианцев, осторожно спустился в трюм, где имелось специальное отверстие для слива за борт. Герцог строго следил за чистотой своей любимой галеры и не прощал, если на ней появлялись неприятные следы при любом ветре, качке и спешке.
Венецианцы, сидящие на раскладных стульчиках вдоль борта в нескольких шагах от двери, откуда вынесли лоханку, проследили за мальчонкой взглядом и продолжили беседу. Разговор начался тяжело из-за потери вещественных доказательств, то есть лодки и мертвого тела, но к тому времени, как у винного кувшина показалось дно, стал веселее и оживленнее. Этому способствовали также наблюдения за тем, как давятся бобами и сухарями гребцы, матросы и всякая вспомогательная челядь. Воины довольствовались прибавкой к этому обеду куска солонины. На фоне этой скудости было приятно поглощать сочные окорока, сальную колбасу и копченую птицу, поданные по указанию герцога, и при этом чувствовать свою важность и обособленность.
Сладкое вино и вкусная пища были приняты как должное, но никак не согласие поступиться святым – служению Венецианской республике. Поэтому разговор вновь и вновь возвращался к прибившейся лодке и к тем, кто в ней находился.
Еще вчера утром не знавшие друг друга венецианцы сошлись в крепком союзе. А скрепляло этот союз необъяснимо крепкое вино.
– О! Это прекрасно действующая молитва! – продолжил свою мысль лекарь, – Я четырежды произнес: «Святой великомученик Пантелеймон[26], кроткий и свято живший, принявший муки во славу Господа! Моли Бога о нас, грешных! Помоги нам во врачебных делах. Как извлекал ты из рук и ног христианских занозы и как легко выходили эти занозы, так пусть легко выйдет из тела этого христианина стрела. Да поможет в этом Сын Божий, принявший за нас смерть на высоком кресте!». Эту молитву нужно повторить три раза и затем взять безымянными пальцами стрелу и вытаскивать ее.
Пьянцо Рацетти и Аттон Анафес, не раз участвовавшие в войнах, с сомнением посмотрели друг на друга.
– Молитва – дело важное. Но все-таки вытащить стрелу не так просто, – покачал головой знаток военных механизмов и многого, что бывает на войне, Аттон Анафес.
Юлиан Корнелиус медленно провел ладонью по короткой рыжей бороде и кивнул:
– Что ж, придется признаться: пришлось поработать и руками. Во имя великой Венеции я пренебрег строгими правилами врачебной этики и вынужден был стать на время хирургом. Если кто-либо из медицинской корпорации Венеции или других городов узнает о том, что мне пришлось опуститься до ремесленничества… Скажу более – бакалавры от медицины дают клятвенное обещание даже не производить кровопускание, а не то что резать плоть и кости. А уж мне-то, магистру науки… Да что там говорить…
– Заверяю тебя, славный лекарь Юлиан Корнелиус, эта тайна останется между нами, – поспешил заверить его Пьянцо Рацетти.
Аттон Анафес вторил ему:
– Чем только не поступишься во имя служения великой Венеции!
Знатоки военных искусств, они по сути своей оставались ремесленниками. И хотя их услуги хорошо оплачивались, а мастерство вызывало уважение даже у отцов города, им никогда не суждено было подняться до больших высот.
Им хорошо были известны правила и устои городской жизни, этого фундамента, на котором незыблемо стояло здание республики Святого Марка. Множество корпораций, цехов, общин жили согласно своим уставам, свято соблюдая их и жестоко карая тех, кто нарушал порядок в этих объединениях.
Если ты принадлежишь медицинской корпорации, то знай свое место, свои права и обязанности. Знай и строго соблюдай.
Если ты сумел пройти нелегкие дебри науки и получил диплом и статус – соответствуй ему. Лучшие из лучших врачевателей служили при дворе дожа и при тех, кто вершил судьбу города. Те, кто не дотянулся до этой высокой ступени, становились городскими лекарями. За счет городской казны они посещали на дому чиновников города и малоимущих. От этих не дождешься значительного вознаграждения, но жалованье от города давало стабильность и уверенность в завтрашнем дне.
Вольные лекари могли на свой страх и риск завести практику. Вылечил – обогатился. Умер больной – что ж, на то воля Господня, а лекарю – пустой желудок на ночь. А можно наняться и в санитарные лекари. Проверять прибывшие корабли и держать на них сорокадневный карантин. Или устроиться в городскую больницу. Но заработок и жизнь при этом заведении способствовали появлению ранней седины и морщин.
И все же врачевание – благородное занятие. Некоторых из лекарей даже удостаивали рыцарского звания за их умения и знания. С учеными врачами считались, уважительно отдавая должное их научной работе.
А как же иначе! Только лекарь умел поставить больному диагноз, основываясь на данных осмотра и исследовании мочи и пульса. Только он мог прописать кровопускание и очищение желудка. Только его знания позволяли составить оздоровительную микстуру. Обширные знания о более чем сотне целебных трав, а также полезных металлах и минералах. Из этого изобилия нужно в точнейших пропорциях составить лекарство. В некоторые из порошков или микстур входило до трех десятков составляющих. Как тут не удивиться мудрости лекаря! Хотя и ясно, что многое из этой мудрости почерпнуто из научных книг и трактатов. Но ведь их тоже нужно прочесть и понять!
Это великая ученость, чего не скажешь о ремесленной медицине – хирургии. И хотя потребность в ней была велика во время войн, в мирное время к хирургам обращались в крайнем случае, когда боль было невозможно перетерпеть или больному угрожала неминуемая смерть.
Никто другой, кроме этих ремесленников, не занимался лечением ранений, переломов и ушибов, отрезанием конечностей, а так же зубодерганием, камне-и грыжесечением. На войне они были крайне востребованы. Но оплату получали только с благодарных выздоровевших. А иной, которому в обмороке или горячке отпилили руку или ногу, мог и не оценить труда хирурга. И даже попытаться убить его.
В повседневной жизни было и того хуже. Того, кто лечил руками, звали только после того, как больной принял причастие и был готов к смерти. Мало кто из больных или раненых выдерживал адскую боль. Не помогала ни анестезия при помощи бутыли вина внутрь, ни удар деревянного молотка. А потеря крови при операциях чаще всего приводила к смерти. Вот и приходилось хирургам основной свой хлеб получать, разделывая мясо в собственных лавках, а то и зарабатывать на ярмарках.
В праздничный торговый день на площади то там, то тут раздавался дикий крик. Хирурги в окружении родственников и любопытных выдергивали у больных зубы, вырезали грыжи, ломали и вправляли кости и даже умудрялись при помощи хитроумных щипцов извлекать камни из мочевого пузыря через канал. Но куда лучше у них получалось излечивать кожные болезни, наружные повреждения, опухоли и вырезать глубокие гнойники.
Получив договоренную оплату, хирург спешил на другую ярмарку, оставив больного на попечение родственников и милости Божьей.
Лекарей уважали. Перед ними заискивали. Больному верилось: придет добрый лекарь, даст свои горькие порошки – и все недуги как рукой снимет. Хирургов боялись, как самой смерти. Их презирали и ненавидели, но без них обойтись не могли. Нельзя до бесконечности корчиться от зубной боли и смотреть, как до кости гниет рука. Сама боль звала злых хирургов. Выжившие не прославляли хирургов и трижды на день молились, чтобы Господь отвел от них встречу со слугами боли и нестерпимых мук. И все же некоторые из хирургов добились значительных успехов. И даже спасали больше людей, чем губили. Поговаривали о том, что во Франции хирурги с согласия короля основали коллегию Святого Косьмы. Вступить в нее было нелегко и почетно. Хирурги из этой коллегии имели даже определенные привилегии, почти такие же, как и ученые врачеватели.
К медикам примыкали также банщики и цирюльники, которые могли поставить банки, пустить кровь, вправить вывих, сложить перелом, обработать и перевязать рану. Но в основном они парили мозоли, стригли волосы и брили бороды. Иногда практиковали и аптекари, хотя это им было строжайше запрещено.
Практиковали и палачи, но об этом говорили шепотом и не в каждое ухо.
– А мочу раненого нужно будет осмотреть, – кивнул подвыпивший Юлиан Корнелиус. – Уроскопия[27] – это искусство! Я изучил множество трактатов на эту тему. Не без гордости скажу, что мой глаз различает несколько сотен разновидностей мочи. Двадцать только по цвету! Я вижу шесть оттенков белого цвета!
– Великая мудрость, – согласился Аттон Анафес.
– Большая ученость, – поддакнул охмелевший Пьянцо Рацетти.
– Да! Именно так! Урина – аналог организма человека. Смотришь на мочу в уржарии… такой сосуд… для мочи…. В верхней трети ищу присутствие болезней головы, в средней – туловища, в нижней – болезней нижней части тела. Смотришь и ставишь диагноз. Мне даже не нужно обследовать больного. Достаточно, чтобы кто-нибудь из родственников или друзей принес его мочу… ко мне домой.
– Вот как! – изумился знаток военных механизмов.
– Велика сила науки, – вздохнул знаток военных укреплений.
«…Наука – это наблюдение, познание, осмысление и уложение в стройную систему своих и приобретенных у других знаний. Для философов и людей эмпирических знаний, которые получают в результате применения эмпирических методов – наблюдения, измерения, эксперимента, – наука является целью и смыслом жизни, полезность ее даже не обговаривается. Но в жизни простого человека наука и полезна, и вредна.
Вот посмотри… Эй! Смотри сюда…»
Гудо встрепенулся и открыл глаза.
Нет, он не спал. Просто лежал с закрытыми глазами. Так проще и легче. Его бесценные сокровища, дорогие сердцу и родные души Адела и Грета, а также ставшие кровными Кэтрин и младенец Андреас более спокойны, когда их Гудо отдыхает, погрузившись в целебный сон. Они сидят у ног человека, ставшего для них всем, что дарует жизнь, спокойствие и уверенность, и тихо беседуют, часто прерываясь, чтобы услышать, ровно ли его дыхание, нет ли в этом дыхании хрипоты и стона, вялости и болезненности.
Гудо долго лежал, не смея потревожить их. Они и так слишком многое пережили за последние месяцы, а особенно за вчерашний день. Их жизнь висела на волоске, и не раз. Они могли умереть от голода, болезни и издевательств на острове Лазаретто. Их могли бросить на корм чайкам, как тех несчастных на том же Лазаретто, которых отравил хрупкий юноша Анжело по приказу дожа. Могли попасть в руки безжалостной инквизиции и умереть от жесточайших пыток. Могли погибнуть от дождя проклятых стрел.
Могли.
Но с ними был Гудо. Он всегда будет с ними. Ведь он бросил вызов той, чьим орудием был многие годы. Он бросил вызов самой смерти. И спас самых дорогих ему людей.
Вот только сейчас Гудо почти беспомощен. Но это временно. Очень скоро он встанет на ноги. Его раны затянутся, и он будет полон сил и здоровья. Еще хотя бы три-четыре дня спокойствия. И главное – чтобы рядом с ним были его девочки. Это самое главное лекарство, о котором никогда не говорил учитель и мучитель, наставник и враг бесподобный мэтр Гальчини.
Гальчини…
Гудо не желал открывать глаза. Но спокойствие, перешедшее в дремоту, ослабило его. Мысли потеряли устойчивость и мгновенно оказались на дне чудовищной бездны, в объятиях человека с душой демона.
И демон Гальчини холодно велел:
– Вот посмотри… Эй! Смотри сюда.
«Эй!» Это его имя. Только так к Гудо обращался великий мэтр Гальчини. Наверное, он знал настоящее имя своего ученика, но никогда не называл его. Для Гальчини имя Гудо умерло вместе с тем человеком, который существовал до того, как стал его учеником. Тот, кого он взращивал, пришел из ниоткуда и был ничем. Вчера его не было, сегодня он есть. Как написанное слово на куске пергамента, как мазок краски на холсте, как узор на вышивке. Но все это только начало, не имеющее названия. Значит, он – человек, не имеющий имени.
Просто «Эй!».
– Эй! Смотри сюда. В этой стеклянной колбе моя моча. Мне, человеку науки, она многое может рассказать. Мой опытный глаз может увидеть в моче кровяные нити, белые хлопья, помутнение, кристаллики и многое другое. Я могу в моче разглядеть некоторые признаки болезней, а потом, при тщательном осмотре больного, убедиться в своей правоте. Это польза науки для простого человека. А если не осматривать больного, а поставить ему диагноз, только взглянув на его мочу, – это вред от науки для простого человека. И все по-научному. И умер потом больной по-научному. Наука одна и та же, вот только используют ее по-разному. Это уже на сердце, на душе и на совести ученого. Хотя и здесь можно призвать к порядку. До меня дошли слухи, что лекари Королевской коллегии медиков в Англии предложили запретить членам коллегии давать советы больным без их обследования, на основании одного лишь вида мочи…
Что же случилось? Почему память Гудо вытащила из ада злого гения Гальчини? Неужели это вызвано пьяной похвальбой венецианского лекаря?
Да, Гудо отчетливо слышал каждое слово, произнесенное за тонкой деревянной стеной. Но в них не было ничего, что могло чем-то навредить или чем-то оскорбить его и любимых им людей.
Так что же заставило Гудо открыть глаза? Неужели это леденящее повеление великого Гальчини? Повеление из ада, единственного места, где может пребывать душа губителя и истязателя. Повеление, переданное слугами ада – демонами. И оно без спроса проникло в сознание бывшего ученика жуткого Подземелья правды. А это означает одно: душа бывшего узника Подземелья правды вновь открыта для повелителя ада – сатаны!
После стольких молитв, после стольких благих дел, после стольких покаяний, казалось, душа Гудо пребывала под надежной защитой Господа. Ведь не мог Всевышний не заметить, сколько добра и пользы принес людям врачеватель Гудо за последние три года скитаний по стонущей от смерти Европе. Десятки стран, сотни городов и селений, тысячи спасенных жизней.
Неужели Господь не принял его благих дел? Неужели Господь не простил его грехи?
Нет, это не могло случиться с тем, кто справедливее самой справедливости, кто добрее самой доброты, кто сама любовь. Господь есть необъятная любовь, которая не может не почувствовать, какая всепобеждающая любовь живет в сердце несчастного Гудо.
Значит, что-то другое. Значит, что-то или кого-то господин в синих одеждах сам впустил в свою душу. Приоткрыл этому «чему-то» узкую лазейку. Приоткрыл и не заметил, как это леденящее нечто вползло, расширилось и стало овладевать святой сущностью человека – его бессмертной душой.
И вдруг мозг Гудо пронзила страшная догадка. Настолько страшная, что его тело покрылось холодным потом, а из груди вырвался невольный стон.
– Болят раны, Гудо? Скажи, что мне сделать, чтобы облегчить твои страдания?
Милая, добрая Грета. Она многим пожертвовала бы, чтобы ее Гудо был здоров. Чтобы он, как и в прошедшие месяцы на острове Лазаретто, говорил с ней о странах и городах, в которых побывал, о лечебных травах, ранах и болезнях, о звездах, что определяют жизненный путь человека, и о Боге, который дал людям ценнейшее – жизнь! И она будет внимательно слушать, не отрывая своих прекрасных глаз от уродливого лица странного человека, взвалившего на себя странную миссию оберегать ее и ее маму от столь страшного и тяжелого бремени – жить во времена чудовищных испытаний. Она не отведет своего взгляда, даже когда ее Гудо будет рассказывать о каких-то рыцарях, сражавшихся за Гроб Господень, об ученых людях, которые жили так давно, что и не поймешь когда, о хитроумных механизмах и даже об оружии, которое кто-то когда-нибудь придумает.
И хотя он не отвечал на вопрос, почему ему так важно быть рядом с Гретой и Аделой, отводил глаза, когда девушка спрашивала, почему Гудо столь добр к ним и готов отдать за позволение быть рядом все, что имеет, – это не настораживало и не печалило ее. Пусть не отвечает, лишь бы был здоров и рядом. И тогда не страшен завтрашний день и можно будет думать о послезавтрашнем.
– Бедненький Гудо. Тебе больно? Скажи, милый Гудо!
А это несчастная Кэтрин. Волею судьбы и людской злобой оторванная от родителей, она была обречена на голод, унижение и скорую смерть. В жутком, демоническом на первый взгляд Гудо она нашла второго отца, желающего, а главное, способного ее защитить. И вторую мать, готовую отдать последние крохи пищи своему ребенку. Мать, возле которой спокойно и приятно засыпать, зная, что завтрашний день, проведенный рядом с ней, будет легким и радостным.
Адела… Она не промолвила ни слова, но Гудо знал, что сердце ее встрепенулось от стона раненого, а глаза увлажнились. Он понял это по тому, как Адела положила свою нежную руку на его голову и робко разгладила его волосы. Ради этого простого движения Гудо согласился бы на то, чтобы его пронзили еще одной стрелой.
Стрела!
Страшная догадка озарила ученика мэтра Гальчини.
Именно стрела натолкнула Гудо на зловещее открытие.
Это «что-то», проникшее в душу Гудо, был злой дух демона Гальчини. А лазейку для злого духа открыл не кто иной, как сам несчастный Гудо!
Гудо почувствовал, как новый комок подкатил к горлу, чтобы вырваться со стоном. Огромным усилием воли он остановил то, что могло взволновать его дорогих девочек. У Гудо не было сил растоптать и разорвать этот комок, но затолкать его как можно глубже он все же сумел. Достаточно глубоко внутрь себя, едва ли не до той пронизывающей раны, что сейчас откликнулась молнией в мозгу и холодным потом.
– Все хорошо, мои дорогие, – тихим, но ровным голосом отозвался Гудо. – Просто я заснул и во сне неудачно согнул раненую руку. Грета, ты сменила повязку на ноге у мамы?
– Сменила, Гудо. Я даже нашла дощечку здесь, в каморке. Я крепко привязала ее к ступне мамы, как ты учил. Теперь маме будет не так больно ступать на ногу. А мазь твоя просто волшебная!
– Да, Гудо, моя рана уже почти не болит. Спаси тебя Бог, Гудо!
Адела вновь погладила по голове мужчину, которого ей пришлось узнать и как демона, и как почти святого.
Адела.
Гудо едва не умер, когда увидел проклятую черную стрелу, пробившую ступню Аделы. Но он точно умер бы, если бы позволил себе проявить слабость, поэтому сразу же бросился ей на помощь. Гудо смотрел в широко раскрытые от боли глаза любимой женщины и продолжал грести, выводя лодку из зоны дальности полета проклятых черных посланников смерти. Он не нашел, как и прежде, нужных в этом случае слов поддержки. Единственное, на что он уповал, – это на попытку улыбкой подбодрить страдающую от боли Аделу. При этом ему и не вспомнилось, как люди содрогались и отворачивались от изгиба его губ. Не вспомнилось потому, что на его жуткую улыбку Адела ответила своей – воистину божественной, в которой сияло все счастье, которое может случиться с человеком на земле и на небесах.
Уже потом, когда стрелы со злобным шипением погружались в нескольких десятках шагов, не долетая до лодки, Гудо протянул руку и принял в нее окровавленную ступню той, что стала ему дороже жизни. Он сразу же проверил, как закреплен наконечник, и, легко отделив его от древка, одним сильным рывком освободил рану от посланной инквизитором стрелы.
– Грета! Возьми в мешке все, что нужно, и перевяжи рану. Сейчас нужно остановить кровь. Все остальное я вылечу потом.
Так он тогда сказал, мысленно возблагодарив Господа за то, что тот надоумил его передать дочери как можно большее знаний и умений, которыми с избытком владел бывший ученик мэтра Гальчини.
Сказал и грустно покачал головой. Дабы соединить раздробленную кость ступни и сделать все возможное, чтобы Адела не хромала всю оставшуюся жизнь, ему самому необходимо выжить. А то, как легко отделялся наконечник стрелы, просто вопило о том, что сделать это будет очень сложно. Особенно печалила его стрела, глубоко вошедшая в живот.
Чтобы избавиться именно от нее, Гудо впервые в жизни горячо и искренне призвал своего учителя. Горячо и искренне.
Сколько же раз за последние годы ученик вспоминал о своем наставнике! И с добром, и с горечью. И с благодарностью, и с ненавистью. И тот возникал в памяти то с ученым советом, то с наставлением, то с подсказкой. И это помогало Гудо, а также тем, кого он брался лечить. Тогда ученик, сжав губы, коротко благодарил великого человека.
Возникал дух мэтра Гальчини и, кроме полезности, приносил с собой чувство тревоги, неприятные воспоминания и даже ощутимую боль в теле, ту, которую забыть невозможно.
Врывался дух Гальчини и непрошенным, кратким воспоминанием, похожим на молнию, блеснувшую и исчезнувшую во тьме. Но прошедшей ночью все было иначе.
Гудо, избавленный от трех стрел, попросил венецианского лекаря дать ему время подумать. Совсем немного. Столько, сколько нужно было, чтобы призвать великого врачевателя Гальчини. Призвать на помощь всем сердцем и душой. Не во имя своего тела и смертельной раны, а во имя дорогих ему людей, безусловно веря, что только живой Гудо способен сделать существование любимых легким и радостным.
Вначале Гудо тщательно вспомнил все, что касалось чрева человеческого. И даже тот страшный день, когда мэтр Гальчини заставил его смотреть на ужаснейшую казнь.
…В тот день в подвал Подземелья правды какой-то знатный вельможа притащил своего слугу, обвиняя его во множестве злодеяний, последнюю точку в которых несчастный якобы поставил, украв у своего господина несколько драгоценных камней из рукояти его меча. Священных драгоценных камней, вывезенных из Земли Иерусалимской.
Ни тщательный обыск, ни чудовищные пытки, которым подверг слугу лично Гальчини, не помогли установить местопребывание священных камней. И тогда старый епископ Мюнстера, не упускавший возможности присутствовать при работе своего любимого палача Гальчини, предположил, что слуга проглотил свою добычу. Тут же было решено проверить это предположение. Тем более что в Подземелье правды был механизм, который наматывал на ворот кишки жертвы.
Гудо, не смея ослушаться учителя, видел этот ужас с самого начала, когда мэтр Гальчини вспорол живот несчастного, и до его мучительной кончины. Он видел, как медленно вытягиваются из утробы сизо-голубые колбаски человеческих кишок, как прощупывает их окровавленными пальцами мэтр и как они наворачиваются на круглый брусок, точно веревка в правильно устроенном колодце.
Камней не нашли. Но это был урок, которым потом воспользовался учитель Гальчини, чтобы продемонстрировать своему ученику, как устроен кишечник человека.
После долгих разъяснений Гальчини добавил:
– Помучили мы, конечно, этого малого. Эту пытку и казнь привезли на континент славные воители викинги. Только они делали это проще и быстрее. Привязывали жертву кишками к стволу и кололи копьем, заставляя идти вокруг дерева. Так что жертва сама вытягивала из себя внутренности. Как ты видел, кишечник человека имеет в длину около девяти локтей. Когда-нибудь ты, наверное, сможешь их увидеть не только снаружи, но и у себя внутри. Свои я могу.
И мэтр Гальчини самодовольно усмехнулся…
Именно это заставило Гудо призвать великого учителя всем сердцем и душой в сопроводители, чтобы с его помощью направить внутренний взор к месту ранения. И не только призвать, но даже в некотором роде взмолиться к нему.
И мэтр Гальчини откликнулся.
Какой-то непостижимой реальностью он погрузился вместе с учеником в его плоть и, пройдя пищевод с желудком маленькими шажками, проследовал по кишечнику к тому месту, где он был поврежден черной стрелой.
Мэтр вел, рассказывал и показывал. Искренне радовался тому, что в кишечнике ученика не было пищи, а стрела так удачно угодила, что не задела ни жизненно важных органов, ни главных артерий. И даже тому, что наконечник стрелы остановился у нижнего края правой почки. Значит, ничто не мешает направить ее дальше, осторожно обходя незадетые участки кишечника, и далее через кожу наружу. А там уже можно освободиться от наконечника, а затем медленно вытащить само древко стрелы. И как можно скорее, пока вокруг наконечника не образовался мешочек, в котором железо выделяет яд. Если помедлить, то мешочек разорвется, и яд вместе с кровью попадет в сердце и печень. Тогда смерть неминуема.
Так что нужно не спеша торопиться. Вот так – проталкивая стрелу ниже почки. Затем чуть выше, правее кровяного сосуда. Далее, минуя сочленения кишок, к границе внутренностей. И наконец через кожу наружу.
И все это, превозмогая жуткую боль, Гудо проделал, всем сердцем и душой благодаря своего великого наставника.
Вот только…
Открыв сердце и душу, Гудо не подумал о том, что дух Гальчини, находящийся во власти ада, – злой дух. И цель его – овладеть душой человека, до конца его дней поселившись в ней. А поселившись, приобрести над ним власть и использовать его мысли, поступки и тело в угоду сатане.
Гудо закрыл глаза. Ему было страшно. Теперь он понял, что злой дух Гальчини может помимо его воли проявлять себя и напоминать о печальном предназначении Гудо. Прошлое никогда не оставит в покое несчастного ученика Подземелья правды. И, возможно, придет время, когда восстанет из пепла страшный палач Гудо. Помимо своей воли и вопреки убеждениям.
О, как он не желал возвращения прошлого! Прошлого, где он был слугой ада и оружием смерти. Только Господь мог спасти его. На него упование и надежда.
На Всевышнего и на чудодейственные снадобья мэтра Гальчини. Нужно выжить, вылечить тело, а уж потом и душу. Он сможет и то и другое.
– Грета, вы поели?
– Да, Гудо. Люди на этом корабле очень добры. Нам даже дали хлеб и окорок.
– Это хорошо. Не может судьба все время нас испытывать. Уже должно настояться снадобье с бобровой струей[28]. Пусть половину выпьет Адела. Придет время, и заживем мы в достатке и удовольствии. Ведь Бог есть любовь и судия праведный!