Левушка
Голова кружилась, а в горле неприятно першило, каждый вдох вызывал приступ кашля, с которым Левушка мужественно боролся, и без того на фоне Петра он, должно быть, забавно выглядит, а еще кашлять начни… вчерашний день в мокрых ботинках на болоте не прошел даром. И хотя Левушка, последовав совету Федора, выпил-таки водки с перцем на ночь, но с утра все одно знобило. Дома бы остаться, отлежаться в постели, так где ж тут отлежишься…
Не то чтобы присутствие Левушки было необходимо, вероятно, Петр прекрасно справился бы и сам, но… в кои-то веки в Левушкином районе случилось нечто серьезнее кражи, так неужто теперь он променяет расследование настоящего убийства на пуховое одеяло и чай с малиной?
Чай не помешал бы, и одеяло, знобит, будто вчерашний болотный холод обосновался где-то внутри, сидит, жрет, тянет последнее тепло… отвлекает.
Элегантная дама неопределенного возраста тихо осела на диван, надо сказать, красиво, почти как в кино, другая тут же принялась хлопотать, обмахивать обморочную веером. Дом такой… странный дом, до невозможности странный. И дело не во внешнем виде, а в самой атмосфере… будто в прошлое попал, и пусть телевизор в углу стоит, и мобильные небось у каждого, но все ж таки… непонятно.
– Так, значит, Марта Вадимовна знакома?
– Да, – ответила долговязая девица с болезненно-худым лицом. – Знакома. Это Ольгушкина сестра…
– Ольгу в это дело прошу не вмешивать, – жестко заявила дама в светлом льняном костюме. – Проявите хоть каплю милосердия, не подвергайте ее стрессу. Если нужно опознать Марту, это могу сделать я. Или Игорь. Даже лучше, если Игорь.
– Почему?
– А у него спросите… дамам не к лицу сплетничать, тем более о погибших. Пусть покоится с миром.
– Евгения Романовна, – нехорошо усмехнулась долговязая. – А мне кажется, что вы как раз сплетничаете.
– Боже мой…
Кто сказал это, Левушка не заметил, слишком уж много народу было, Петр решил так же, потому потребовал выделить ему место, где можно было бы поговорить с каждым членом семьи по очереди. Комната, куда проводила их все та же долговязая девица, отличалась почти вызывающей роскошью и удивительной захламленностью: обилие мебели, книги, бумаги, фарфоровые и бронзовые безделушки, тяжелые портьеры на окнах и слой пыли на зеркале, из-за чего отражения приобретали неприятный сероватый оттенок.
– Извините, что так, но тетушка запрещает кому-либо убирать в кабинете, боится, что дядюшкины вещи порастащат, хотя глупо, конечно, дверь-то открыта, но… блажь у нее такая. Правда, когда Дед приезжает, тогда не до блажи. – Девица уселась на низкую танкетку и поинтересовалась: – А где вы ее нашли?
– Кого?
– Ну Марту, естественно, кого ж еще. Вон, за стол садитесь, писать удобнее будет. Вам же надо писать? Протокол допроса и все такое…
– Надо, – согласился Петр. – Но если не возражаете, мы просто поговорим…
– Значит, диктофон, – заключила девица. – Ладно, мне-то все равно, а вот мегерам нашим вряд ли понравится… но вы спрашивайте, не стесняйтесь.
Все-таки Петр сел за стол, отодвинул в сторону книги, аккуратно сложил бумаги, переставил антикварного вида чернильницу и, водрузив на освободившийся пятачок пространства худые локти, спросил:
– Кем вам приходится потерпевшая? И пожалуйста, представьтесь.
– Приходилась, – поправила долговязая. – Ну… сложно сказать. Сами судите, Марта – Ольгушкина сестра, правда, только по отцу, Ольгушка – жена моего двоюродного брата… так что, наверное, никем. Ах да, представиться… Бехтерина Любовь Марковна, можно просто Любаша.
– Любовь Марковна… – Петр, кажется, смутился, или Левушке просто показалось, поскольку его самого подобные девицы смущали неимоверно, наверное, из-за роста и резкой манеры общения, больше напоминающей мужскую. Левушка предпочитал девушек нежных, романтично настроенных.
– Любовь Марковна, вы не могли бы оказать содействие… помочь… – Все-таки смутился, в словах путается и прямого взгляда избегает. – Разобраться, кто здесь кто.
– Самой хотелось бы, – ответила она, закидывая ногу за ногу. Длинные, с костистыми узлами коленей, точно у породистой лошади, и узкими щиколотками, на которых синими полосками выделялись вены. – Это не просто дом, это – сумасшедший дом. Спасибо покойному дядюшке за его идиотское завещание… видите ли, все Бехтерины имеют право жить здесь, безо всяких условий, столько, сколько хочется… родовое гнездо. А Дед так вообще настаивает, чтобы мы раза два в год собирались, так сказать, для закрепления семейных уз. Деду не возразишь. Ну… формально тут хозяйка Берта, моя тетка, должны были заметить, рыжие волосы, красный брючный костюм и золотая цепочка почти до колен.
Петр кивнул, и Левушка тоже, вышеописанную даму он помнил.
– У мужа тети Берты было два брата, один – мой папа, второй – муж тети Сабины, отец Игоря. Пока понятно?
– Да.
– Хорошо. Тогда давайте дальше. У дяди Георгия и Берты детей нет, честно говоря, оно и к лучшему… У тети Сабы – Игорь и Васька, еще тот сукин сын, но сами увидите, этакая ласковая сволочь. Ну а у меня две сестры, но Машка с Танькой только должны приехать.
– И все Бехтерины?
– Конечно. У Деда маниакальное стремление собрать всех Бехтериных вместе, поэтому и брак Игоря с Ольгушкой одобрил… она ведь тоже из семьи, но по другой какой-то ветви. Фамилия одна, и у нас, и у них, а что да как… то ли Евгения Романовна внучка Дедова брата, то ли ее муж… Честно говоря, я с этой генеалогией не очень, – призналась Люба. – Вы у Берты спросите. Или у Евгении Романовны, вот уж кто и вправду с радостью поделится информацией…
– Евгения Романовна – это…
– Ольгушкина мамаша и заодно теща Игорька, чтоб ей пусто было. Стерва знатная, поэтому Дед и сторожит этот брак, чтоб деньги Евгении не попали… хотя как по мне, пусть бы забирала и уматывала, лишь бы на нервы не действовала… да она кого хочешь из дому выживет, вон ту же Марту взять. – Любаша замолчала.
– А что с Мартой?
Левушке вопрос показался до невозможности глупым, ясно же, что с Мартой – убили ее, связали и в болото бросили, но Петр должен знать, о чем спрашивает… наверное, должен. Любаша молчит, то ли думает, что рассказать, то ли как послать настырного мента подальше. А в горле снова кошки скребут, да так, что ни сглотнуть, ни вдохнуть. Точно, ангина.
– Да лет пять тому исчезла. Вроде как ушла сама, записку даже оставила, чтоб не искали ее… Дед, правда, пытался, но бесполезно… тут еще с Ольгушкой беда, вы не сильно на нее давите, ладно? Она несчастная, с одной стороны Евгения жизни не дает, с другой… а все равно узнаете ведь. Сумасшедшая она. – Любаша смотрела вниз, на ноги, и говорила быстро, торопливо, и Левушка терялся среди слов, не в силах уловить смысл. – Не буйная, тихая, и даже вроде бы как не совсем чтобы сумасшедшая, она понимает, что происходит вокруг, только… ну как в сказке живет. Как раз спустя день-два после Мартиного исчезновения Ольгушка в аварию попала, вроде как не сильно пострадала, перелом там, царапины, головой ударилась… память потеряла.
– Неужели?
– Вот только не надо! – Любаша вспыхнула гневом. – Нечего тут… думаете, легко, когда дорогой тебе человек меняется? Перестает узнавать? Становится совсем-совсем другим и понимаешь, что это, возможно, навсегда?
– Извините.
– Это вы меня извините, – Любаша покраснела, неровно, некрасиво, свекольный румянец на худом костлявом лице выглядел чуждо, и Левушка тактично отвернулся. – Я просто… сорвалась. Иногда бывает… нервная здесь обстановка…
Она вытащила из кармана цветастой рубахи пачку сигарет – тоненьких, по-дамски изящных – но тут же положила на место, пояснив:
– Тетка убьет, если узнает, что курила… или сама от инфаркта скончается. История на самом деле неприятная… да что там, Евгения подробно расскажет…
– А вы не хотите рассказать сами? – поинтересовался Петр, и Левушка снова кивнул, вроде как поддерживая просьбу.
– Хочу. И расскажу. Марта и Ольгушка, они наши, местные были… ну точнее, не совсем местные, дачи родительские в одном поселке стояли, Игорева отца и Вадима Николаевича, я тоже в гости часто приезжала, там свободнее, никто не следит, не попрекает… вольготная жизнь. Потом Игорь с Ольгушкой встречаться начал, вроде как и не на даче, к этому времени его отец умер, дачу пришлось продать. Естественно, Евгения была против этих свиданий, как же, ее драгоценная дочь и какой-то оборванец… – Любаша скорчила рожу. – Она ж у нас аристократических кровей, вся из себя… подойти страшно. А Ольгушка простая, даже простоватая… ну, понимаете, о чем я? Марта вот поярче была, хотя похожи, конечно, даром что сестры…
Левушка окончательно запутался и продолжал слушать скорее по инерции.
– Когда ж Ольгушка с Игорем поженились, кстати, тайком от матери, Евгения была в шоке, все на разводе настаивала, но Вадим Николаевич приказал не мешать, он Игорю симпатизировал… я отвлеклась, да? Сложно просто все, запутано…
– Ничего, – пообещал Петр, – разберемся.
– Разберетесь, – с непонятной интонацией повторила Любаша. – В общем, получилось так, что большую часть времени Ольгушка с Игорем тут жили… и Марта с ними. Тихо все, прилично… пристойно… а потом Марта возьми да исчезни, и письмо оставила, только не нам, а Деду, дескать, беременна от Игоря, перед сестрой стыдно, перед остальными тоже, понимает, что осудят, оттого и убегает… Как он орал!
– Кто?
– Да Дед, кто ж еще. Он у нас жутко на приличиях помешанный, мне вон, как узнал, что в модели иду, живо кислород перекрыл, раньше и квартиру оплачивал, и так подбрасывал, на мелочи всякие, а тут уперся, что фамилию позорю, и все. Ну и плевать, я сама себя обеспечиваю!
– И правильно, – поддержал Левушка, которому внезапно стало очень жаль эту длинную, нескладную девицу. Правда, тут же застеснялся, голос-то сиплый-сиплый, и говорить больно. А Петр глянул недовольно, вроде как получается, что Левушка допросу мешает. – И-извините.
– Ну после скандала этого Ольгушка и попыталась уехать отсюда… в аварию попала… вот и все вроде. Игорь, правда, клялся, что он ни при чем и отношения с Мартой сугубо дружеские, но… кто ж поверит-то. Думали, дело-таки дойдет до развода, однако сначала авария, потом больницы эти бесконечные… то у нас, то в Швейцарии… в Америке опять же. И в Израиле… куда он только Ольгушку не возил, да без толку. Даже Дедовы связи не помогли…
– Кто такой Дед? – поинтересовался Петр, и Левушка мысленно присоединился к вопросу, очень уж часто свидетельница поминала Деда, да и то, как именно упоминала – вполголоса, почтительно, – вызывало несомненный интерес.
– Дед – это Дед, – ответила Любаша, вытягивая костлявые ноги вперед, тонкие каблуки домашних тапочек кинжалами распороли пушистую шкуру ковра, влажно поблескивала тонкая ткань колготок, и Левушка вдруг подумал, что ноги совсем даже не лошадиные, а…
– Он – патриарх. Главный. Точнее, главное, что денег у него немерено, а прямых наследников вроде как и нету, вот и пользуется. Чуть что не по нем, сразу «наследства лишу»… наши-то все надеются, что Дед состояние свое Игорю завещает, ну как единственному мужчине в семье, но это пока тот послушен…
– Вы говорили, что у Игоря есть еще брат.
– Васька? – Любаша фыркнула. – Сладкое дерьмо, а Дед людей чует, его хорошими манерами не проведешь… неа, Васька – дохлый номер. Если не Игорь, то Машка… хотя феминисток Дед не любит. Или Танька, та вообще образец благопристойности… вот кстати, Марту Дед любил… и Ольгушку… Чертовы «Мадонны»…
Кто бы знал, до чего тяжко исполнить обещание. Улыбаться, когда тебя оценивают, ощупывают взглядом, отмечая каждую деталь, сравнивают… В тяжкой приправленной ароматами духов зале находиться было невыносимо, и Настасья вышла в сад, надеясь, что в ближайшие четверть часа матушка будет чересчур занята беседой, чтобы заметить отсутствие дочери. Потом, правда, все одно без нотаций не обойдется – непристойно незамужней благовоспитанной девице в одиночестве по саду гулять; ну да хоть какая-то передышка.
Спокойно, тихо, прохладно. За стеклянной крышей оранжереи мелкими брильянтами блестят звезды. Хорошо, наверное, звездою быть… вольготно, на небе-то простор, не то что внизу…
– Быть может, и внизу не все так плохо? – Шепотом поинтересовалась тень, и Настасье пришлось зажать рот руками, чтобы не заорать со страху.
– Сударыня, простите великодушно… не чаял встретить здесь кого-то… столь прелестного. Дозволите представиться?
– Представьтесь. – Голос дрожал, и Настасья ненавидела себя за столь явное проявление слабости. Вот и вышло, почитала себя сильной да бесстрашной, а тут едва в обморок не упала, будто… будто Лизонька.
– Дмитрий. – После секундной паузы незнакомец добавил: – Коружский.
– Анастасия. – Настасья почувствовала, как краснеет. Господи, а и вправду ситуация довольно двусмысленная, ежели кто выглянет в сад… увидит… слухи пойдут. Уходить надобно, но как? Развернуться и пойти в дом? Невежливо.
– Что ж, подходящее имя для звезды. – Голос у Дмитрия теплый. – Как мед и яд в одном бокале… не убегайте, сударыня, я не причиню вам зла… разве что нечаянно. Позвольте вашу руку…
Это прикосновение обожгло жаром чужих пальцев и осознанием непристойности происходящего. Но хуже всего, что Настасье нравилось, и сердце заколотилось, совсем как в романах… Боже мой, неужто она и вправду настолько испорчена?
– Перчатка. Преграда, чтобы не позволить смертному прикосновеньем оскорбить богиню.
– П-простите… – Настасья чересчур резко вырвала руку и на всякий случай спрятала за спину. Этот человек ее пугал, не столько ростом или внешностью – в темноте оранжереи все одно не разглядеть лица, – сколько наглостью поступков и речей.
– Юны и боязливы… пройдет со временем, – пообещал Коружский. – А жаль, в этом мире почти не осталось чистоты.
– О чем вы говорите? – С одной стороны, Настасья понимала, что нужно уходить, и немедля, с другой – нечаянный знакомец был разительно непохож на всех тех, с кем ей доводилось иметь дело. О да, ее и прежде называли богиней, и в альбоме писали, что глаза «аки звезды», но те строки, которыми она втайне гордилась, хоть и презирала себя за эту гордость, внезапно показались донельзя пустыми.
– Обо всем понемногу. О невинности и вине, в равной степени о том, которое пьют, и о той, что приводит к пьянству.
– Я не понимаю…
– Понимание – совсем не то, что можно требовать от людей… или богов. Но вы не спешите убегать, и в том вижу добрый знак. Или, быть может, вы заблудились? Сложно отыскать путь на небо и тошно оставаться на земле. Но вам пора, зачастую судят быстрее, чем думают. Смею ли надеяться на новую встречу, звезда по имени Анастасия?
Остаток вечера прошел в смятении, Анастасия была смущена и растеряна, не зная, что думать о той нечаянной встрече в саду и думать ли вообще. И рассказывать ли… кому? Матушке? Она придет в ужас. Лизоньке? Та тоже придет в ужас и непременно нажалуется, значит… молчать? Но жарко, до чего же жарко… невозможно дышать, и веер не помогает.
– Что случилось? – поинтересовалась Лизонька. – Ты выглядишь так, будто у тебя и вправду мигрень началась.
Сама она была свежа и прелестна, впрочем, как всегда. Ангел.
– Если ты и дальше собираешься так трясти веером, то все решат, что ты больна.
– Я не больна. – Настасья закрыла веер, пожалуй, чересчур резко, даже раздраженно, и раздражение это не ускользнуло от внимательного Лизонькиного взора. Правда, на сей раз сестра не стала делать замечаний, только по совершенному личику мелькнула тень недовольства, которое тут же уступило место мольбе:
– Анастаси, милая, ну пожалуйста, потерпи… – и наклоняясь к самому уху, Лизонька зашептала: – Говорят, будто здесь сама мадам Аллерти… та самая… медиум… и может быть, удастся уговорить ее на спиритический сеанс…
Свечи гасли одна за другой, и победившая темнота подползала все ближе и ближе, было в этом движении нечто неестественно живое, и Настасья подобрала полы платья, чтобы уберечь их от соприкосновения.
Людей на сеанс собралось не так и много, двенадцать человек и тринадцатой – сама мадам Аллерти. Нехороша, стара, лет около сорока, темная кожа, морщины, седые волосы и черное платье старомодного кроя. Встретившись с Настасьей взглядом, мадам Аллерти улыбнулась, отчего по коже моментально побежали мурашки. Настасье не нравилось ни это место, ни медиум, ни сама идея сеанса, но отказать Лизоньке, жаждавшей поучаствовать в новомодной забаве, было никак невозможно.
Тем временем на низком столике красного дерева появлялись все новые и новые предметы. Черные свечи, колода странного вида карт, тонкий шнур, хрустальный шар… с каждой новой вещью Настасья ощущала себя все более и более неуверенно, появилось желание встать и уйти, но Лизонька довольна…
– Снимите перчатки и возьмитесь за руки, – велела мадам Аллерти, голос скрежещущий, будто ногтем по стеклу, неужто настоящий?
В левую ладонь скользнули чуть влажные, холодные пальчики Лизы. Рука же Мари Красовской, сидевшей по правую сторону от Настасьи, была суха и горяча.
– Духи капризны… – предупредила медиум. – Порой они не желают говорить. Либо же говорят не совсем то, что хотелось бы услышать тем, кто задает вопросы.
Чудное дело, но после этого предупреждения Настасья успокоилась. Обман это все, и сеанс спиритический, и духи. Дань моде – и только.
Оставшиеся свечи погасли одновременно, Лизонька ойкнула, Красовская же покрепче сжала Настасьину руку, а на столе украденной луной, белесой, круглобокой и невозможной в подобной близости, разгорался хрустальный шар.
То, что происходило дальше, Настасья почти не запомнила, голос медиума то отдавал привычным скрежетом, то падал в шепот, то, наоборот, срывался в крик, но слова ускользали… а потом мадам Аллерти повернулась к Настасье. Темное лицо, морщины кажутся шрамами, а глаза горят отражением хрустального огня, не серые, как прежде, а почти белые с крохотными едва различимыми точками зрачков.
– Берегись себя и отражения… – шепот-шелест окутывал, заставляя сжиматься в предчувствии чего-то жуткого.
– Крови своей берегись… и Богородицы… меча и яда… огонь не тронет, вода сохранит… но кровью кровь не выкупить…
Страх ледяным комком замер в горле, не позволяя ни закричать, ни отвести взгляд от этих невозможно-нечеловеческих глаз. А медиум улыбнулась и в довершение совсем уж по-змеиному прошипела:
– Одной смерть, другой жизнь…
Чья-то рука коснулась волос и… комната провалилась в темноту.