Глава 7. Микробиолог Крольчевский
Дмитрий Крольчевский проснулся уже давно, но ни открывать глаза, ни тем более подниматься с кровати не торопился. Всю ночь ему снились какие-то кошмары, но они ни в какое сравнение не шли с ожидавшим его вечным тяжелым похмельем и таким же вечным поиском денег или выпивки. Неожиданно где-то в общем коридоре раздался негромкий стук, потом скрипнула никогда не запирающаяся входная дверь, и послышались лёгкие, почти бесшумные шаги. «Ну, вот и слуховые галлюцинации начались», – подумал Крольчевский, к которому уже много лет никто по утрам не заходил, и с усилием разлепил опухшие веки. На пороге комнаты стоял смуглый мужчина лет тридцати с бородкой-эспаньолкой в черной шляпе-борсалино и чёрном плаще строгого покроя. В руках у него был небольшой кожаный саквояж. Казалось, что незнакомец шагнул в комнату прямо с экрана какого-то гангстерского фильма о Чикаго тридцатых годов. «А вот это уже зрительные галлюцинации», – самокритично определил бывший микробиолог, но на всякий случай поинтересовался:
– А вы кто?
– Доктор, – лаконично ответил незнакомец и, раскрыв саквояж, извлёк из него бутылку хорошей водки с привязанным к горлышку картонным ярлыком.
При виде такого лекарства едва шевелившееся усталое сердце Крольчевского сменило унылый траурный марш на энергичное аргентинское танго.
– Надо же, – удивлённо пробормотал микробиолог и, откинув засаленное одеяло, пружиной выскочил из несвежей постели, похожей на какое-то звериное лежбище.
Незнакомец презрительно посмотрел на вытянувшуюся перед ним, словно восклицательный знак, высокую тощую фигуру в зелёных семейных трусах и, брезгливо поморщившись, прикрыл нос сложенным вчетверо платочком.
– Знал бы, что от вас так воняет – захватил бы респиратор. Идите, примите душ, побрейтесь и оденьте чистую одежду. У меня имеется к вам важный разговор.
– А можно сначала двадцать капель, – заискивающе-неуверенно спросил Крольчевский и указал дрожащим пальцем на бутылку.
– Нельзя, – жёстко отрезал незнакомец и, развернувшись, неторопливо удалился в кухню.
Мысленно матерясь и чертыхаясь микробиолог на нетвёрдых полусогнутых ногах обречённо поплёлся в ванную комнату. Когда он, с трудом умывшись и побрившись, одев изрядно поношенный, но более-менее чистый спортивный костюм, выбрался из ванной, странный гость, вальяжно закинув ногу на ногу, сидел посреди кухни. В открытое на обе створки окно било утреннее мартовское солнце, на обеденном столе стояли бутылка водки, пакет с томатным соком, шпроты, несколько лоточков с нарезкой и салатами и два чистых стакана. Крольчевский буквально физически почувствовал, как при виде этого изобилия возбуждённо затрепетала его поджелудочная железа. Гость широким жестом пригласил хозяина к столу, и микробиолог сиротливо присел на край прожженного и изрезанного углового кухонного диванчика. Незнакомец, звучно хрустнув пробкой, открыл бутылку и наполнил гранёные стаканы: Крольчевскому почти по ободок, себе на два пальца. Бывший микробиолог, чтобы не расплескать драгоценную жидкость, взял свой стакан двумя руками и мелкими глотками выпил его до дна. Незнакомец поднес стакан к губам, но, не сделав ни глотка, вернул его стол. Крольчевский, запив водку томатным соком, жадно набросился на еду. Загадочный гость, не проронив ни слова, бесстрастно смотрел, как розовеет и оживает измождённое лицо похмелившегося микробиолога. Опустошив половину стола и почувствовав приятный шум в голове, приободрившийся Крольчевский расслабленно откинулся на спинку изуродованного диванчика и окрепшим голосом спросил:
– А у вас закурить не будет?
Незнакомец достал из кармана и молча выбросил на стол чёрную пачку каких-то диковинных и явно дорогих сигарет. Сделав несколько затяжек и не зная, что делать дальше, Крольчевский обратил свой взгляд на ярлык, привязанный к горлышку водочной бутылки. Это был прямоугольный кусочек белого картона с чёрной рукописной надписью: «Выпей меня!». Надпись показалась ему заимствованной из какой-то книжки, но вот из какой он вспомнить не мог.
– Это из «Алисы в Стране Чудес», – словно читая мысли Крольчевского, произнёс незнакомец.– Там героиня легкомысленно выпила из пузырька с такой же надписью и сразу уменьшилась до четверти метра. Водка обладает таким же действием. Правда, сначала она поднимает человека до небес, но зато потом опускает ниже плинтуса. Впрочем, ты сейчас на подъёме. Чувствуешь, как растёшь?
Крольчевский, действительно ощутивший удивительный прилив сил, согласно кивнул головой, а про себя подумал: «Придурок какой-то!».
– Ну, что ж, как говорится, между первой и второй перерывчик небольшой, – незнакомец наполнил стакан микробиолога ровно наполовину, а себе не добавил ни капли.
Крольчевский залпом проглотил свою дозу, а странный гость снова повертел стакан в руках и флегматично вернул его на стол. «Ну и хорошо, мне больше достанется» – подумал микробиолог и, окончательно осмелев, как бы вскользь поинтересовался:
– Так о чём у вас ко мне разговор?
– Ах, да, разговор, – рассеянно произнёс незнакомец.– Вы не припомните, где вы работали в девяносто третьем году?
– А зачем вам это нужно? – насторожился Крольчевский, сразу же вспомнив о данной когда-то подписке о неразглашении.
– Если вы тот самый микробиолог, который в то время работал в сорок шестой спецшколе, то вам причитается небольшая премия за вакцину для сохранения обонятельного эпителия.
– О да, это я, – польщённо заулыбался Крольчевский, увидев в загадочном госте настоящего посланца небес.– А сколько составляет эта небольшая премия?
– А вы вакцинировали только одного ребёнка? – вопросом на вопрос ответил «посланец небес».
– Да, только одного. К сожалению, дальнейшие мои эксперименты запретили. А вы знаете, сколько у человека спящих генов? Если их разбудить, можно устроить настоящую генетическую революцию! – в глазах похмелённого микробиолога засверкали нездоровые огоньки.– Ведь наши далёкие предки лазили по деревьям как обезьяны и видели в темноте как кошки! И эти навыки можно возродить!
– Лучше бы вы возродили в мальчике кошачье зрение, чем собачье обоняние, – хмуро заметил незнакомец.
– Какое там! – экспрессивно махнул рукой генетический революционер.– Разве наши власти позволят хоть что-нибудь дельное?! Мне и этот эксперимент разрешили чисто случайно. Время было такое, как говорится, демократичное. Вот директор и разрешил рискнуть под мою ответственность.
– Это был несанкционированный эксперимент?
– Разумеется. Кто же даст официальное разрешение на опыты с двухмесячным ребёнком, – проговорился Крольчевский и тут же обеспокоенно спросил.– Так премия мне положена?
– Положена, ещё как положена, – успокоил его странный незнакомец.– Значит, Курт Малер лично позволил вам рискнуть?
– Да. Очень хороший мужик, хотя и выгнал меня из своей школы. Правильный…
– Ну, что ж, давай выпьем за правильного мужика Курта Малера. Пусть земля ему будет пухом, – приглушённо-траурно предложил незнакомец и, презрительно сплюнув на грязный пол, долил в стакан Крольчевского остатки водки.
– А он что, умер?
– Вчера утром у него остановилось сердце…
– Ему уже лет восемьдесят было. Нормально пожил…
– Очень нормально, – как-то двусмысленно согласился гость.
– Значит, за упокой, не чокаясь…
Крольчевский поднял неожиданно отяжелевшую руку, но выпить не смог. Его сердце перешло с аргентинского танго на евродиско с ритмом сто двадцать ударов в минуту, задрожавшие пальцы сами собой разжались, стакан упал, и водка растеклась по столу.
– Что за хрень? Водка что ли палёная?
– Подъём окончился, теперь началось падение, – холодно усмехнулся незнакомец и положил на стол рядом с опрокинутым стаканом серебристый брелок с олимпийской символикой.
Запоздалая догадка резким электрическим разрядом прошила впавшего в ступор микробиолога.
– А вы кто?
– А я тот самый ребёнок, которого вы одарили почти собачьим нюхом, и который, мучаясь от запахов, засыпал с ватками в носу, да и теперь чтобы нормально выспаться принимает снотворное. Ты скоро уснёшь – навсегда… правда, перед этим тоже помучаешься от запахов…
Сергей Каманин подошёл к распахнутому настежь окну и с шумом захлопнул оконные рамы.
– Не надо, – умоляюще прошептал Крольчевский.– Я всего лишь хотел открыть у человека новые способности…
– Не оправдывайся, я верю…
Каманин презрительно посмотрел на микробиолога и достал из кармана ядовито-красный аэрозольный баллончик.
– Счастливо оставаться…
Он закрыл глаза, выпустил содержимое баллончика в сторону обездвиженного микробиолога и быстро вышел из кухни, плотно закрыв за собой дверь.
***
Когда Ивлев и Воронцов поднялись на последний этаж подмосковной хрущёвки, дверь угловой однокомнатной квартиры была наполовину приоткрыта.
– Похоже, опоздали, – шёпотом произнёс Воронцов и, оставив друга на лестничной клетке, первым шагнул в квартиру.
Двери в похожую на берлогу комнату и обшарпанную ванную были распахнуты настежь, а вот раздолбанная кухонная дверь, была наоборот плотно закрыта и по периметру заклеена скотчем. Воронцов перочинным ножиком разрезал клейкую ленту, сделал шаг в кухню и тут же, закашлявшись, вылетел назад на лестничную клетку.
– Там настоящая газовая камера, – прохрипел он, протирая платочком слезящиеся глаза.– Кто-то распылил, наверное, целый баллончик перечного аэрозоля.
– Надо попробовать открыть окна, – вполне логично предложил Лёня Ивлев.
– Пойди, попробуй…, – скептически предложил Воронцов.
Лёня прикрыл глаза влажной гигиенической салфеткой и, набрав полные лёгкие воздуха, словно в прорубь нырнул в квартиру. Через полминуты он пулей вылетел обратно, захлопнул за собой дверь и, отдышавшись, коротко отчитался:
– Всё в порядке – окно открыл. За столом на кухне сидит мужик, но он уже мёртвый. Вероятно, это и есть Крольчевский.
– Пойдём на улицу, подышим воздухом, пока здесь проветрится, – предложил Воронцов.
Сквозняк даже через закрытую дверь выдавливал на лестничную клетку остатки ядрёного перечного газа.
Едва друзья вышли из подъезда, как от дома напротив отъехал тёмно-синий «Форд-Фокус» с московскими номерами. Остановившись на крыльце, Воронцов поднял голову вверх и посмотрел на висящую над входной дверью видеокамеру. Некогда белая полусфера давно потемнела от грязи и имела весьма неприглядный вид.
– Интересно, она работает?
– А у нас что, не хватает фотографий? Или ты сомневаешься, что здесь был Каманин?
– Не сомневаюсь, и фотографий у нас сколько угодно. И они даже разосланы по всем регионам вплоть до Чукотки. Вот только Каманин не дурак и наверняка изменил свой внешний вид до неузнаваемости. Хотелось бы посмотреть, как говорится, хоть одним глазком на его новое лицо…
– Если он не дурак, то сюда наверняка пришёл в какой-нибудь балаклаве.
– Вполне вероятно…
– Ну что, вызываем полицию и скорую?
– Нет. Давай, сначала сами всё осмотрим в спокойной обстановке.
Друзья несколько раз обошли старую пятиэтажку по кругу и только через полчаса снова решились подняться на последний этаж. Летучий газ уже полностью выветрился, и в кухне стоял бодряще-влажный запах последних мартовских дней. Крольчевский, накрыв голову грязным кухонным полотенцем, сидел на прожжённом кухонном диванчике. Воронцов брезгливо, двумя пальцами снял полотенце и бросил его на пол. Лицо бывшего микробиолога выражало абсолютный ужас. Его глаза были плотно зажмурены, землисто-серое лицо блестело от слёз, на посиневших губах выступила пена.
– Да, наука требует жертв, – хмуро пошутил Воронцов, забирая со стола пустую бутылку из-под водки.– Смотри-ка, что здесь написано.
Он указал на привязанный к горлышку самодельный картонный ярлык.
– «Вы-пей ме-ня», – почему-то по слогам прочитал Ивлев.– Это из «Алисы в стране Чудес».
– Что-что? – недоумённо переспросил Воронцов.
– Алиса в сказке выпила жидкость из пузырька с такой же надписью и тут же уменьшилась в несколько раз. Да и белый кролик – персонаж из той же сказки. Похоже, наш Каманин – большой поклонник Льюиса Кэрролла.
– У нас полшколы – поклонники этого, мягко говоря, чудака.
– Некоторые исследователи считают, что в «Алисе» Кэрролл изобразил окружающий мир глазами левши. Неудивительно, что ваши ученики так любят его сказки.
– А вот я бы не исследовал, а напрочь запретил творчество этого педофила, – презрительно поморщился Воронцов.
– Имеешь в виду тягу Кэрролла к обществу маленьких девочек?
– Имею в виду тягу к рисованию этих девочек в обнажённом виде.
– Он рисовал их с разрешения мам. Всё было вполне невинно, – попытался заступиться за сказочника Лёня.
– Хороши себе мамы! – жёстко отрезал Воронцов.– Позволять восьмилетним девочкам позировать для скрытого педофила! Сейчас за такое невинное увлечение Кэрролл вполне законно получил бы от пяти лет без права на УДО. И раздолбаек-мамаш лишили бы материнских прав.
– Каждый судит в меру своей испорченности, – так же жёстко парировал Лёня.– Это сейчас люди во всём видят скрытый извращённый подтекст, а девятнадцатом веке никто и предположить не мог, что уважаемый человек, пишущий детские сказки, к тому же священник и математик, может причинить какой-либо вред ребёнку. А слово педофил в то время было известно только очень узкому кругу специалистов. К тому же все свои рисунки Кэрролл сжёг незадолго до смерти.
– Ага, чтобы не оставлять улики потомкам, – скептически усмехнулся Воронцов.– А наш беглец, кроме «Алисы», похоже, начитался современных детективов и решил оставлять за собой таинственные знаки из любимой книжки.
– Ну, почему же только из неё? Посмотри на это.
Лёня взял со стола серебристый брелок. Подвеска на брелоке была в виде железнодорожного локомотива, на одной стороне которого красовался логотип сочинской олимпиады, а на другой – логотип РЖД.
– Ну и что? Брелок как брелок. Ты думаешь, его оставил Каманин? – безразлично пожал плечами Воронцов.
– А ты думаешь, его купил себе Крольчевский, если у него в двери вообще никакого замка нет?
– Ну почему же обязательно купил? Он мог его украсть или найти.
Лёня близоруко повертел брелок перед глазами.
– Однако брелок абсолютно новый. На нём никогда не было никаких ключей.
– Ну, ты прямо эксперт! – иронично усмехнулся Воронцов.– Не было никаких ключей! И что с того?
– То, что Каманин оставил его намеренно, – упрямо озвучил своё предположение Лёня.
– Думаешь, он хочет таким мудрёным способом сообщить нам, что отправился отдыхать в весенний Сочи? А зачем ему это нужно? Все предыдущие беглецы наоборот старательно вытирали за собой любые следы, и этот брелок, если его действительно оставил Каманин, может быть всего лишь ложной наводкой. Мы сдуру поедем в Сочи, а Каманин тем временем сбежит куда-нибудь за границу, и гоняйся потом за ним по всему миру…
– Я думаю, что за границу он пока не сбежит, а вот в Сочи, может быть, действительно поедет, – рассудительно произнёс Лёня.– Каманин – брошенный отказник. Сирота. А о чём мечтают все сироты?
– Найти родителей? Ну, это вряд ли у него получится. На этот счёт в нашей системе всё продумано. Чтобы ученики никогда не искали своих родителей, им объясняют, что они подкидыши. Что их нашли на крыльце роддома, в парке, на вокзале, в магазине, да где угодно. Одни дети в это верят, другие чувствуют обман, но понимают, что это делается для их же блага, и делают вид, будто верят. А на их родине, чтобы некоторые неожиданно раскаявшиеся мамаши-кукушки не вздумали искать своих детей, их при изъятии оформляют, как умерших в двух-трёхмесячном возрасте. Выписывают настоящее свидетельство о смерти, и даже оформляют могилку на местном кладбище, чтобы раскаявшейся мамаше было, куда цветочки принести…
– Как у вас всё серьёзно… – покачал головой Лёня.– И жестоко…
– Так повелось с самого основания школы. Секретность – превыше всего.
– А ты знаешь, из какого города прибыл Каманин? Случайно не из Сочи?
– Понятия не имею, и узнать это практически невозможно. Мало того, что Каманин украл свои личные дела и из школы, и из личного архива Курта, так там и не было ни слова правды о его настоящих данных. У наших учеников и фамилия, и имя, и отчество, и дата, и место рождения всё вымышленное. Правду о ребёнке знает только тот, кто изымает его из роддома. А Каманина изымал Курт Малер…
– Ну, тогда мы тоже сможем узнать всю правду о нашем беглеце! – победно заявил Лёня, вспомнив о своей ненаписанной диссертации.
– Это откуда же?
– От самого Курта!
– От кого? – оторопело переспросил Воронцов.
– Курт вёл собственную статистику по всем отказникам, родившимся в рубашке. А других, как я понимаю, он в школу и не принимал. Все данные Курт заносил в общую тетрадь в синей обложке, которая лежит в секретере. Я сам когда-то делал из неё выписки для диссертации. Там всё настоящее: и фамилия, и дата, и место рождения ребёнка. По его словам, в официальных метриках он всё естественно изменял, но год рождения оставлял прежним, а дату передвигал только в пределах знака Зодиака. Нам надо найти в этой тетради ребёнка родившегося в один год и под одним созвездием с Каманиным, и тогда мы узнаем его настоящую фамилию, место и дату рождения.
– Для начала нам надо найти тетрадь, – охладил Лёнин энтузиазм Воронцов.– Возможно, Каманин и здесь нас опередил.
– Вряд ли. Я думаю, что об этой тетради он ничего не знал.
– Тогда откуда он мог узнать о месте своего рождения?
– От Курта. Возможно, старик сам проговорился за бутылочкой коньяка. Так, когда родился Каманин?
– Двенадцатого июня девяносто третьего года.
– Близнец, как и я…
– Вот видишь, сколько у вас общего…
– Ну что, поехали к Курту?
– Ты поезжай, а я пока вызову ментов и посмотрю записи с камеры наблюдения, – Воронцов протянул Лёне связку ключей на потемнелом стальном кольце.– Удачи тебе! Позвони, если найдёшь тетрадку!
Лёня позвонил через два часа, когда Воронцов, наверное, в десятый раз просматривал видеозапись, на которой Каманин входил в подъезд, старательно прикрыв лицо чёрной шляпой-борсалино с опущенными вниз полями.
– Я нашёл тетрадь. Единственный ребёнок, родившийся в июне девяносто третьего года, появился на свет в Верхнеборске. Фамилия ребёнка Лаптев, вероятно, это и есть наш Каманин. Правда, судя по записи, он родился не двенадцатого, а на неделю раньше – пятого июня. Верхнеборск – это небольшой райцентр в Курской области, как раз по дороге в Сочи. Но сочинские поезда там никогда не останавливались.
– Далеко до этого Верхнеборска?
– Шестьсот километров.
– Не близко. Выезжаем сегодня вечером. Собирайся.
– Я тут нашёл в секретере какие-то странные распечатки с пометками Малера. Очень похоже на копии нацистских документов – все в орлах и свастиках. Ты немецкий язык знаешь?
– Откуда? Но надёжный переводчик не проблема. Забери все эти распечатки с собой. По дороге забросим их в школу преподавателю немецкого. Встречаемся в семь вечера у моего дома.
– О кей!