Проект «Калевала». Книга 2. Клад Степана Разина. 7. Яицкий городок (М. С. Шелков)

7. Яицкий городок

Алёна смотрела в ночь сквозь узкое, наполовину заиндевевшее окно терема, некогда принадлежавшего воеводе Яицкого городка. Сейчас, после захвата крепости, Разин разместил в тереме командный пункт. Опочивальню воеводы он забрал себе, а в приёмных покоях проводил совет. Алёне он отдал покои дочерей воеводы. Было лестно чувствовать такую заботу от атамана. Она была одним из ясаулов, но единственной среди них бабой. Однако прочие ясаулы её уважали, как и остальное войско. Похабные шутки очень быстро прекратись. Алёна обладала суровым характером и сильной волей, которые заставили казаков смотреть на неё с уважением, а не с вожделением.

С её людьми, теми, с которыми она пришла к Разину, сладить было ещё проще. Все они раньше были крепостными крестьянами, робкими и покорными. Нередко здоровых мужиков побивали бабы-помещицы, а те даже не могли им ничем возразить. Вернее, думали, что не могут… Большинству угнетаемого народа даже в голову не могло прийти, что в ответ на побои, на посягательства можно было взять в руки оглоблю, вилы, серп и дать сдачи. А потом уйти куда угодно. На Дон, на юг, в Сибирь, к поморам, в степи… Однако забитый люд прирос к своим убогим избам и дворам, терпел унижения… И просто не понимал, что может существовать иная жизнь, свободная.

А Алёна однажды поняла… Она поначалу тоже не знала об это вольной жизни. Родилась в бедной крестьянской семье, отец умер рано, мать постоянно болела, от младших братьев и сестёр проку не было, а для старшего брата она была больше обузой, чем помощницей.

Жизнь текла убого и серо. А в мире только и было интересного, что зимы меняли лето, да в церкви объявили, что люд отныне должен креститься тремя перстами, а не двумя. Зачем, Алёна не знала. Раз поп объявил, что нужно, значит, это и нужно было в самом деле.

А ещё Алёна задавалась вопросом, почему она такой уродилась. И находила ответы на тех же проповедях местного попа. Он говорил: «Таково надобно! На всё воля божья! Всяк родилси тем, кем быть должон и всякому воздастси на верховном суде по делам его!»

Вот Алёна так и жила. Потому что так было надо. Она не могла сказать ни слова против, когда её, малолетнюю девочку выдали за шестидесятилетнего старика. Она знала, что должна молча согласиться, раз мать и старший брат решили именно так. Никто боле не брал бедную девочку без приданного. Не прошло и года, как муж умер. Зачать ребёнка за это время так и не получилось. И Алёну отправили в местный Темниковский монастырь на послушание. В скором времени Алёна должна была принять обет.

Жизнь в монастыре была скучна и однообразна. Скучнее, чем в родительском или мужнином доме. Пусть Алёна и жила в убогой избе, где из добра были лишь печка, лавка, комод, да пара кадок с горшками. Но избе в всегда было светло и тепло. Грела печка. Бревенчатые стены источали сладковатый запах дерева и леса… А когда Алёна выходила из избы, то видела настоящий простор, родные поля и леса, волжские разливы, голубое небо и страшные грозы, золотые листопады и ледяные узоры зимы. В монастыре она же могла мало что созерцать, кроме холодной кельи и толщи стен, за которыми скрывался прочий мир.

Однако там Алёна быстро выучилась грамоте и стала читать книги, хранившиеся в монастырских архивах. В основном это были нудные хозяйственные летописи, но даже из них она смогла узнать, что её страна велика, что есть в ней много сёл и городов, прочих монастырей, а царь, о котором говорит простой люд, но которого она не представляла реальным живым человеком, на самом деле существует и живёт в Москве; Москва – это стольный град, что выложен из красного кирпича; но помимо Москвы, что стоит на Руси, есть на свете много всяких разных земель, где живут другие люди и говорят на других языках. Но самое главное, что поняла Алёна, это то, что в мире полно вольных людей, которые не зависят от бояр и живут сами по себе.

– Пошта ж одне люди вольные, а иные – нетуть? – спросила тогда Алёна настоятельницу.

– Эх, дурёха, ты ышо! – ответила ей та, – Нетуть на свете вольных людьёв! Все мы божьи рабы! И божью волю вершим!

Всё толковалось так, как на проповедях в маленькой церквушке, куда ходила Алёна будучи ребёнком. Почти те же слова её говорил старый поп… Но теперь вопросов у Алёны было куда больше.

– И бояре? – опять спросила она у настоятельницы.

– Ясен день и бояре!

– А я вчерась видала, аки на дворе у нас секли мальчонку по повеленью барыни…

– Дык, он у ей сласти стащил! И где?! Под сводами дома святаго!

– И чавой, коль боярыня мальчонку порет, то она дело богоугодное вершит? И богу любо сиё?

– Знамо дело любо! Всё, чаво вершитси на земле, богу – любо!

– Таково ежели я барыню ту захочу высечь и высеку, дык енто тож богоугодное дело будет? – робко и непонимающе спросила Алёна.

Она просто хотела, чтобы настоятельница ей растолковала, почему одно выдают за благо, а другое за злодейство. Но сразу же получила затрещину, такую сильную, что в голове зазвенело. Вечером настоятельница вернулась к Алёне с двумя холопами, которые раздели молодую послушницу и привязали к лавке. Затем настоятельница приказала высечь Алёну. «Таково шта б на всю жизнь помнила». Приказ был исполнен.

Несколько недель Алёна пролежала в горячке в сырой холодной келье. Она не могла даже присесть или повернуться на спину. Сзади вся её плоть была теперь изъедена красными кровавыми рубцами. Алёне приносили только чёрствый хлеб и воду. Сердобольная монахиня, ухаживающая за ней, гладила её по голове, приговаривая: «Сиё не страшно, дитятко, тело страждет, а душе – исцеление. Зато ноне станешь чистой да светлой! А то ить лукавый путаеть тябя!»

Алёна плакала от бессилия, от осознания своей участи, унижений, которых ей придётся терпеть всю жизнь.

Но она, не смотря ни на что, окрепла и смогла подняться с постели. Когда же снова встретилась с настоятельницей, та вполне невинно и добродушно спросила её: «Ну, чавой, дитя, покаятьси время пришло…» Алёна сквозь зубы покаялась, но для себя уже решила, что никогда не простит этой обиды.

Один раз она снова увидела на монастырском дворе тех холопов, что секли её. Они были очень похожи друг на друга, наверняка братья, рослые и плечистые, но очень кроткие. Одного из них подвергали наказанию, та самая барыня, которая недавно высекла на глазах Алёны мальчонку, теперь стегала плетью здоровенного, мужика приклонившегося перед ней на колено. Второй молча стояла рядом.

– Ах ты, пёс! Ах ты, рыло немытое! – причитала боярыня с каждым ударом кнута, – Позорить мени будешь! До смерти бы тябя, нехристь, запороть! Да негоже подворье святое осквернять!

Алёна нашла братьев некоторое время спустя на конюшне. Один возился с сеном в стойле, а второй, которого пороли, сидел, покряхтывая, на полу и тёр свежие рубцы.

– Ну, получил своё? – спросила Алёна.

– А? Чавой? – отозвался стенаемый.

– Чавой-чавой! Аль забыл, аки мени порол! Да и тябя баба била! А ты, мужик, аки мени стегал?

– Да велено мени таково было… – смутился детина.

– Чавой пришла-то? – вышел из стойла второй, – Ступай ужо, молись, а то опять под розги отправять…

– А мени под розги ноне не хочетси! – гордо отрезала Алёна.

– Дык кому жо хочетси?.. – вздохнул сидевший на полу.

– Тябя аки звать-то? Я – Алёна буду.

– Я – Тихон, – пробурчал он, – А брате – Пётр…

– Тссс! – приложила Алёна палец к губам, – А ну, ближе!.. – Двое братьев придвинулись к ней, – А ведомо вам, – Начала она шёпотом, – Шта люд можеть вольно жить, да бояре не властны над ними…

– Дык, енто опосля божьего суда… – начала Тихон.

– Дурень! Енто на земле таково может быть! В соседних краях…

– Да ну? – удивился тот.

– Опасны речи говоришь, сестра, – начал Пётр, он был более молчалив и не казался Алёне таким простаком как Тихон, – Не можно нам про сё толковать… Нашо дело малое… А коль обиду таишь на нас, то прощай, не мы виноватые…

– А кто? Я виноватая? – продолжила напирать Алёна.

– Ну… виноватая, раз настоятельница повелела боярыне нас со двора прислать… Настоятельница, она ить худого не скажет… Она ить…

– …срань собачья! – резко договорила Алёна, и братья отшатнулись от неё.

– Гыть! – Тихон в испуге перекрестился.

– Дурное дело! Ты, сестра да послушница, сквернословишь в монастыре своём… И ышо и про матерь-настоятельницу, – добавил Пётр.

– А мени почём зря бить не дурно?

– Дык, таково жо заведено! – Пётр не унимался.

– Толкую ж тябе! Не везде таково! На вольных землях всё инакше! Вот, Тихон, пошта тябя секли?

– Да енто… Я семь бочонков смастерить должон был для монастыря. А не поспел в срок… Но вины моей не было, ить покудова мне клёпок не дали, я и мастерить не мог… А кузнец-то сам не поспел клёпок сделать. Вон оно… А вина на мени…

– Дык, аки же на тябе, ежели ты не виноват.

– Она – барыня… Молвит мени: я настоятельнице обещала, шта холопья смастерят, а ты не смастерил… Барыня – она права…

– Да почём права-то?! – уже просто свирепела Алёна, – Её вина! А она виноватым тябя делаеть! Смекаешь?

– Ты, Алёна, чавой хочешь с нас-то? – вмешался Пётр.

– Ай-да на вольные земли! Где бояр нетуть! Мени единой тяжко будеть, а вами вместе дойдём…

– Боярыня не пустит… – возразил Тихон.

– Ой! Дубина! Дык не нужно спросу брать!

– Грех – это…

– Грех невинных забижать! – настаивала Алёна, – Боярыня ваша грешна! И настоятельница грешна! А мы – то бишь – праведники! – она придвинулась к ним ближе и сказала уже тихо-тихо, – А ежели праведники грешников резать стануть, значитьси таково господу угодно…

Братья удивлённо переглянулись, но спрашивать ничего не стали.

– В сию полночь жду вас тутова, в конюшне! Трёх лошадей найдём… Врата запираются, да стражей тамо нетуть. А я вам калитку отворю железную, ту, со стороны холма…

Ночью Алёна пробралась в келью настоятельницы, спрятав под рясу огромное шило, что взяла в мастерской.

– Чавой надобно?.. – сквозь сон проворчала монахиня.

– Я по богоугодному делу, матушка… – начала Алёна.

– И чавой за дело?.. – вновь заворчала она.

Келья была озарена слабым лунным светом, свечи были затушены, лучина не горела. Тёмный силуэт Алёны медленно приближался к постели настоятельницы.

– А ну, отвечай, чавой надобно! – негодуя, вскрикнула та.

– Низвергнуть тябя, отродье адское! – грозным голосом предрекла Алёна.

– А? – не поняла настоятельница, но тут же на неё обрушилась рука послушницы с зажатым в ней шилом.

– Во имя отца! – Алёна нанесла первый удар, – И сына! – Второй, – И святага духа! – Третий. – Аминь!

Настоятельница только охнула после первого, а дальше из её горла фонтаном хлынула кровь. Два других удара она приняла только с глухими хрипами. Алёна вышла из кельи, оставив умирающую на окровавленной постели. Пётр и Тихон вопреки её сомнениям уже ждали на конюшне. Мало того, что они не струсили, так ещё и, вспомнив все обиды, порешили свою барыню.

Погони было не избежать. Чтобы сражаться с боярскими слугами, а то и стрельцами, Алёна с братьями стали набирать к себе в шайку всех желающих, попутно грабя купцов и богатых помещиков. Так гуляли они на средней Волге, пока однажды не двинули на юг.

К Разину пришёл уже большой сплочённый отряд. Алёна была в нём единственной бабой. Но все мужики, примкнувшие к ней, считали её спасительницей и заступницей, даже те, кто был старше и сильнее телом. Но не было никого сильнее духом…

Алёна со своим отрядом отправилась в Донские земли, ещё не представляя, что их там ждёт. Она, как и никто из беглых холопов, не видела прочего мира. Кто такие казаки, все знали только понаслышке. Знали, что это военный народ, вольный от царя и имеющий свои привилегии. Но про быт и образ жизни казачества никто толком ничего не знал.

Продвигаясь с Волги в северные Донские земли отряд Алёны встречал множество оборванцев и беглецов, таких же, как и его участники. Там-то впервые до атаманши донеслась народная молва о том, что некий Степан Тимофеевич, истинный донской казак, суровый и бесстрашный, гордый и справедливый, собирает воинство в поход за зипунами. Алёне были неведомы отношения голутвенных и домовитых казаков, положение верховного Круга, отношение простых казаков к атаману Корниле Яковлеву. Зато она прекрасно видела своими глазами, что когда речь заходила о Разине, каждый рассказчик необычайно преображался, всегда отзывался о нём, если не с восторгом, то с безмерным уважением… Где на Дону основаться, кого просить о помощи, кому присягать, Алёне было неведомо, потому она решила присоединиться к походу этого народного атамана.

Пока Алёна продвигалась к лагерю Разина под Царицыным, она нарисовала в своих фантазиях образ непобедимого воина, честного, справедливого и, конечно же, прекрасного душой и лицом. Всю жизнь Алёна терпела лишь оскорбления и унижения, и даже сейчас, будучи атаманшей, но в глубине души оставаясь мечтательной девицей, она выдумала героя, который мог наконец-то принять и защитить её. Свою волю, своё право на существование Алёна добыла сама, отчасти став жестокой и безжалостной. Но при этом она всё равно хотела какого-то простого девического счастья, такого, о котором она даже не ведала. Не знала, каким это счастье может быть. Просто чувствовала, что оно есть.

Разин, действительно, оказался первым, кто стал заботиться об Алёне, иногда защищать. Не все казаки сперва приняли Алёну, как ясаула. Посмеивались, похабно шутили. Она сама пресекала подобные разговоры и шёпотки, но и Разин, если слышал что-то подобное, сразу ставил казаков на место. Когда требовалась грубая мужская сила, например, приходилось налегать на вёсла, или тащить струги волоком, атаман не гнушался помогать своим казакам, призывал к этому прочих ясаулов, но Алёну жалел, видел, что по силе она не всегда сдюживает с прочими. Вот и сейчас, в Яицком городке, он снова позаботился о ней, отдал покои воеводских дочерей, с нежными перинами, зеркалами и оставленным добром. Но это была скорей братская забота. Разин принял Алёну, как младшую сестру, советницу, толкового ясаула… Да и сам он теперь виделся Алёне обычным человеком. Он был таким же гордым, сильным, дерзким, как в народной молве, но человеком, самым простым человеком, а не тем величественным богатырём, которого нарисовала в своих грёзах Алёна.

И всё же ей было приятно. Приятно спать на пуховой перине. Приятно, заперев предварительно засов, примерить украшения воеводских дочерей, их наряды, посмотреться на себя в зеркало. До этого своё отражение Алёна могла видеть только на водной глади. «Вот, поди, любо узнать, а красна ли я?» – задалась теперь она вопросом. Алёне сложно было судить о красоте. Она была девочкой, когда вышла замуж и тогда даже не знала, красива она или нет. Не задумывалась она об этом в монастыре, не задумывалась, когда, будучи строптивой атаманшей, вела людей на Дон и Волгу. Задумалась только сейчас, в светлой горнице терема в Яицком городке. Она никогда не видела, как барские девицы одевают наряды и украшения, как красуются в них перед зеркалом, но в этой комнате её одолевали какие-то скрытые желания, видимо, свойственные всякой молодой бабе. Она делала это невольно, и получала от своих действий удовольствие.

Алёна никогда не считала, сколько ей лет. Помнила, что замуж её выдавали тринадцати лет отроду. Она попыталась по прошедшим зимам и летам посчитать, сколько ей сейчас. Вышло двадцать два, если ничего не напутала.

«Вот аки знать, много ль енто аль мало?» – подумала Алёна, продолжая смотреть в ночное окно. Костёр дежурных казаков освещал двор. Деревянные дома и башни чернели на фоне тёмно-синего неба, украшенного россыпью звёзд. Месяц был совсем тонкий, и свету от него было мало. За острыми зубцами частокола двумя потоками журчали Яик и Чаган, не пожелавшие скрыться под толщей зимнего льда. А за ними необъятным полотном раскинулась зимняя степь.

Кое-где во дворе можно было видеть остовы новых стругов. Атаман развернул масштабное строительство сразу, как они встали на зимовку. Струги ломились от людей, лошадей, запасов провизии и оружия. Флот нужно было увеличить вдвое. Алёна в этом ничего не понимала. Но так говорили другие, кто ведал в этом. Говорили, что флот, который выйдет из Яицкого городка по весне станет самым крупным в истории казачества. Алёне не терпелось увидеть это. Не терпелось увидеть эти струги на море. У неё захватывало дух от хождений под парусами по Волге, от прохождения Астрахани, её белоснежных каменных стен, тогда Алёна впервые увидела каменную крепость, от диковинных деревьев, росших по берегам. Стволы их были бурыми, но вместо коры их облегал волосяной покров. И тянулись они на несколько саженей вверх без веток и листьев, только наверху у самой макушки, раскидывали листву, похожую на огромные лапы папоротника. Ещё Алёна видела диковинных зверей, которых вели в поводу купцы. Звери походили на лошадей или ослов, только были гораздо больше, мохнатей, и, что самое главное, имели на спине по два горба. Атаманша впервые повстречала людей с коричневой, почти чёрной, кожей. Это не было похоже на загар. А бывалые казаки, что ходили на турок, рассказывали, что на юге живут люди и вовсе с чёрной кожей.

Тогда Астрахань пропустила казаков без единого выстрела, и даже не присылала своих послов. Алёна видела, как переживал по этому поводу Разин. Он очень часто одевал свой боевой шлем и сидел некоторое время в молчании, будто ожидая, что шлем как-то поможет ему, подскажет совет. Атаман помнил Царицын, помнил, что воевода хотел обмануть его, не имея ладных пушек и сильного гарнизона, а лишь желал напугать его. Но даже по виду Астрахани можно было понять, что это город укреплён гораздо лучше, в не пример Царицыну и явно обладает более хорошим вооружением.

В какой-то момент Разин, словно получив команду от своего шлема, снял его и повёл струги вниз, неистово подгоняя казаков. И тут внезапно налетел сильный северный ветер, который подхватил паруса, и флот миновал город за считанные мгновения. «Неужто атаман аки-то почуял сиё? Почуял, шта подниметси резкий ветер и поможеть стругам?» Алёну тогда удивил поступок Разина, но она также быстро об этом забыла. Потому что в этот же день она впервые увидела море. Море! Бескрайний простор и водную гладь до горизонта. Алёна вспоминала всю свою прошлую жизнь, и та уже более не казалась ей жизнью. Лишь серое заточение и рабство видела она позади. Сперва у матери, затем у мужа, потом в монастыре. А когда Алёна заколола злобную настоятельницу и, наконец, бежала, ей постепенно начала открываться настоящая воля. И настоящая жизнь. Алёна стояла на носу струга, широко расставив руки и отдавая своё тело ветру, нёсшего вместе с собой солёный привкус. «Видать, у истой воли солёный вкус!» – решила она, памятуя, что соль столь же дорога в цене, как и свобода.

Но в открытое море Разин флот не повёл. Как говорил сам атаман, больших штормов на Каспии не бывало никогда, но сейчас их перегруженные струги не были способны совершать стремительные набеги. Стоял разгар лета, а флот уже нуждался в серьёзной перестройке. Требовалась стоянка, а затем и зимовка, в месте, где достаточно леса для новых стругов, достаточно провизии, чтобы прокормить войско, ну и достаточно домов, чтобы разместить людей. Яицкий городок подходил как нельзя кстати.

Он стоял на месте, где Чаган впадал в Яик, окружённый с одной стороны степью, а с другой густыми перелесками. Сюда присылались стрельцы из Москвы для охраны торговых путей, но фактически поселение было независимо от Москвы и царской власти. Воевода здесь всегда выбирался от местных жителей, почти как атаман на круге. А прибывшие стрельцы, как правило, оседали до конца своей жизни, дети же их редко избирали военное дело. Ногаи, башкиры и прочие степняки никогда не нападали на Яицкий городок, зная крепость его стен и мощь пушек, стоящих на них.

Разин об этом тоже знал…

Серьёзный бой с момента выхода из-под Царицына разгорелся только один раз, у Чёрного Яра. Отряд стрельцов, посланный наперехват казакам из Астрахани, засел на реке Бузан, протоке Волги. Однако Разин, будто чувствуя это, отправил конный отряд в двести голов, чтобы ударить на стрельцов с тыла. Полусотня Алёны вместе полуторастами казаками задиристого Никифора Чертка обрушилась на мирно отдыхающих на берегу в ожидании стругов стрельцов. Да и боем это сложно было назвать. Побоище… Когда стрелецкий голова и несколько урядников пали, стрельцы сдались на милость победителей. А после были посвящены атаманом в вольные казаки.

Алёна снова поразилась чутью атамана. Будто кто-то или что-то подсказало Разину это. И под чем-то Алёна подразумевала шлем…

Вот и перед походом к Яицкому городку заметила она, что атаману ведомо то, о чём другие и не догадываются.

– А що мы путь туды держим, ежели он укреплён краше Царицына? – спросил Разина на одном из советов Сергей Щурый.

– И то, атаман, – поддержал Шелудяк, – Мож деревеньку аку облюбуем для зимовки-то!

– Дурни! – перебил их Разин, – Ясаулы хреновы, неужто не смекаете разницы меж Царицыным и Яицким городом?

– Я смекаю! – отозвался Николай Бердыш.

– Ну, вот поведай прочим, Никола! – попросил Разин.

Ясаулы спокойно относились к Бердышу, но было видно, что в глубинах души они недолюбливают его. Алёна догадывалась почему. То, что он был бывшим царёвым урядником, мало кого заботило. Но Бердыш часто перечил ясаулам, указывая как нужно делать правильно. И из-за своих советов он быстро сделался любимцем атамана. Ум его признавали, потому никто открыто не нелицеприятных слов не высказывали. Однако взгляды выдавали прочих ясаулов…

– Ежели мы возьмём Царицын али Астрахань, то вмиг царёвыми ослушниками сделаемси! – начал Бердыш, – А вот на Яицкий городок царёвой власти нетуть покудова…

– Не смекаю, – начал Харитонов, – Ежели мы царские суда пограбили, бояр казнили, мы ужо ослушники!

– Ослушники, – продолжил Бердыш, – Токмо войско на ентих ослушников царь не пошлёт! Сами судите: ну, пограбили, слуг царёвых казнили… Ради сяго Алексей Михалыч войско от ляхов отзывать не будеть. Молвит воеводам: сами решайте! А коль мы хоть един город возьмём, стрельцов тутова жо на нас спустят. А Яицкий городок, он сам по сябе, без царёвой власти. Енто жители егоные должны царю присягнути, дабы помощи просить. А аки они присягнуть, коли город под нами будет?

Алёна слушала речи Николая на подобных советах и проникалась к нему непонятным чувством. Он не был похож на прочих. Следил за внешностью, всегда в чистом кафтане, пострижен, говорил чётко, ладно. Что до неприязни других, Алёна понимала, что они чем-то завидовали ему.

– Положим, що и сяк! – обратился Харитонов к Разину, – Токмо сдаётси мени, атаман, будто ведаешь ты що-то, що нам не ведомо… Будто иным тобе городок Яицкий влечёт…

– А то тобе не знамо, що атаман поболе прочих ведает? – усмехнулся Ус.

– Обожди, Василий! – заявил Харитонов более сурово, – Ты давай на чистоту, Степан Тимофеич, лишних ушей здеся нема. А ну, гутарь усё аки исть, мы жо ясаулы твои! Вот токмо без баек про шолом боевой, сии россказни дитям малым оставь!

– Правда про шолом! – вмешался Фрол.

– А ты, Фрол, помалкивай совсем! – остудил его Шелудяк.

– С какого хрена помалкивай? Енто ты, Федот, не заговаривайся! Я тожо ясаул и голос на совете имею!

– Да якой с тобе ясаул! – усмехнулся Щурый.

– Ну, цыц! – Разин поднялся с места, – Всяк на сём совете ясаул. А вы, Федот с Григорием, языки закусите!

Атаман никогда не заступался за брата, когда тот был не прав. Это Алёна давно заметила. Но сейчас остудил ясаулов по делу, на совете все равны были и имели право на слово.

– Дозволь слово молвить, атаман! – не утерпела Алёна, – Порой гляжу на тябя и заправду вижу, аки ты шолом на сябя напялил и будто совету от него ждёшь… Моё дело можеть и кроткое, да на веку я мало чавой видела, вот токмо понятий не имею, есмь на свете колдовство аль нет…

Алёна ожидала, что прочие ясаулы посмеются над её суждениями, однако на совете повисла тишина. Оказалось, что шлем волновал не её одну.

– А ежели я гутарить буду, що есмь? – задумчиво произнёс Разин.

– Ты, Степан Тимофеич, мени и друже, и атаман, – продолжил Харитонов, – Що ты баешь, я то и принимаю. Вот токмо колдовством казака не приласкаешь! Казак в саблю да в пулю верует!

– А в атамана верует?

– Не в атамана, а атаману…

– Ну, дык и веруй мне!

– А шолом?..

– Ну, а коль я гутарить буду, що сила в нём?

– Ыть, опять за своё! – махнул рукой Харитонов.

– Вот що, браты! – Разин встал с места, повысив голос, но при этом оставался спокойным, – Хочь веруйте, хочь не веруйте, а сяк усё и исть! А щоб познали вы силу енту, слово вам даю: возьмём Яицкий городок без крови, да исчо ни единого казачка не потеряем.

– Лады! Атаманово слово, оно аки булат ковано! – оживился Шелудяк.

– Лады, лады! – подхватили Черток и Щурый.

– Я аки и усе! – развёл руками Харитонов.

На этом совет был окончен. После него Алёна первая подошла к Бердышу и спросила:

– А ты чавой молчал?

– Енто аки молчал? – не понял Бердыш.

– Ну, кады атаман про шолом сказывал.

– Эх, – бывший урядник положил ей руку на плечо, – Да чавой вы усе-то! Сказы енто! – он усмехнулся.

– Таково атаман дурит усех? – не поняла Алёна.

– Дурит – не дурит, а атаману молва всяка разна нужна! Вот он таково слово и держит. Един поймёт сяк, иной эдак! Атаман дело знаеть…

– Мы жо ясаулы…

– А уверуют ясаулы – дык уверуют и прочие.

– Ясно, – почти разочаровавшись, вздохнула Алёна, – Токмо усё жо гляжу за ним, и вижу, аки он и заправду от шолома совету ждёт…

– Ты, Алёна, и красна, и строптива, да многого не ведаешь пока, – Бердыш опять улыбнулся, – Усё чавой кажут старики да бабы, тому веры особой не давай! Нетуть чудес на свете!

«Глядишь, и заправду нетуть!» – решила потом Алёна. И в Яицком городке, на зимовке, когда наступила короткая передышка у неё было время обдумать всё, что случилось с ней за последний год. «Истое чудо – енто воля! Степи да просторы, широкая Волга и море, соленые ветра и солнце жаркое!» – понимала она. Вспоминала ты улыбку Николая Бердыша, его прикосновение. «Нетуть ужо, не походит он на прочих, ни на казаков, ни на беглых… Иной он! Особый!» Тут она вспомнила, что тогда он, первый и единственный назвал ей красивой. Вспомнила будто случайно. Не думала об этом, когда перед зеркалом мерила наряды и украшения воеводских дочек. А подумала сейчас, когда глядела в ночь…

Яицкий городок покоился под покровом мрака, как и в ту ночь, когда Алёна вместе с Разиным и десятком лучших бойцов под видом калик перехожих пришла к его воротам. Это был новый дерзкий план атамана. Струги остались в нескольких верстах от стен крепости. Отряд из ста казаков спрятался в ближайшем лесу на другом берегу Чагана. Только Разин уже знал о броде на мелководье совсем недалеко от городка. К концу сентября, после душного лета, даже могучий Яик опускался своими водами на добрый вершок вниз. А уж пересечь Чаган было делом совсем простым.

– Кто тамо колотить? – отозвался грозный голос со стен?

– Калики перехожие, мил человек! – ответил Разин с иной, не свойственной себе, почти жалостливой интонацией.

– До утра никого не велено пущать! – отрезал часовой.

– Господь с тобой, пусти десяток богомольцев! – начала Алёна, – По сараям заночуем, да поутру прочь двинем! Аль сердца у вас каменные, аль злыдни вы, христиан убогих на осенней ночи в стыти да сырости оставлять!

– Да пущай зайдуть! – раздался голос другого часового, – То ж ить полночи голосить будут…

Сперва дежурные на воротах отворили маленькое оконце и оглядели путников. Помимо Разина и Алёны, среди калик был Бердыш с пятью бывшими стрельцами, что прятали пищали под оборванными холщёвыми лохмотьями, Черток, Филька и ещё четыре казака. Засадой в лесу командовали Щурый и Ус. Харитонов по традиции остался на стругах.

Как только лицо стражника появилось в окошке, Филька заголосил на распев:

– А ну, тихо! – гаркнул стражник, открывая створку ворот, – Кто старшой у вас будеть?

Филька сделал голос чуть тише, но петь не прекратил:

– Старшой для нас токмо боженька всевышний на небесие! – выступил вперёд Разин, увлекая прочих за собой в город, – А речь со мной держати можешь. Отец Филарет я, с монастыря Ипатьева, коий в Верхневолжье стоит!

– продолжал Филька.

– Велю ж тябе! Рот заткни! – не унимался часовой.

– Ты, брате Афанасий, не гневи доброго человека, – обратился Разин к певцу, – Довольно ли, – повернулся он ко второму стражнику.

– Всяк грешен во гневе своём! – сказала Алёна первому подняв ввысь палец. Тот засмотрелся на него, отвлекая взгляд, а ряженая монахиня уже всадила ему в горло длинный острый нож. Часовой выронил секиру и схватился за горло, захлёбываясь в собственной крови. Налетевший казак повалил его на землю и добил. Алёна обернулась, второй часовой уже валялся у ног Разина.

– Слухай мени! – обратился Бердыш к своим бойцам, – Вы двое к сей башне, вы – к сей! И ышо один со мной!

– Я! – вызвалась Алёна.

– Давай!

– Добро! – сказал атаман, – Ты… – обратился он к Фильке, не любившему драться, – …гыть к броду и веди Уса с Чертком! Прочие со мной у ворот! Ну, пошли браты!

У Алёны бешено колотилось сердце. Она никогда раньше не волновалась так, ни в день побега из монастыря, ни во время встречи с Разиным. Тогда ей было всё равно. На душе у неё было ледяное спокойствие. Но сейчас, она пришла в Яицкий городок, хлебнув настоящей жизни, полной опасности, приключений и опьяняющей свободы. Сейчас её душа не была столь холодна. А самой Алёне было за что переживать, было, что терять. А ещё рядом был Бердыш…

Они крались вдоль стены и заслышали шаги.

– Кто тамо? – раздался голос из тьмы.

– Да по делу… – негромко отозвалась Алёна.

– Гы! – из темноты вынырнул радостный стрелец, – Баба! Мож к мени по делу-то?

– Мож и к тябе! – улыбнулась Алёна, шагнула к стрельцу и опять хладнокровно всадила ему нож в горло. Бердыш повалил его на землю, убедился, что противник не дышит, снял с него пищаль.

Они подошли к сторожевой башне.

– Здесь стой! – наказал Бердыш, – Я – внутрь!

– А ты чавой указываешь? – спросила Алёна. Она была не против того, чтобы слушаться разумного Бердыша. Но заиграла гордыня, уступать не хотелось, она ведь тоже была ясаулом!

– А того! – огрызнулся Бердыш, – Шта, с двух пищалей в един раз выстрелишь?

– Не серчай! Усё, здеся стою… – его резкого ответа было вполне достаточно.

Алёна затаила дыхание. Сердце стало колотиться ещё сильней. Она не могла понять, сколько прошло времени после того, как Бердыш вошёл в башню. «Дык, вроде токмо и вошёл, а вроде и вечность прошла…» Раздался выстрел, и Алёна вздрогнула, затем второй. В башне послышались отчаянные крики. Несколько выстрелов раздалось из соседних башен.

– Эй, ты чавой тамо?! – раздался голос и топот бегущих ног. Двое стрельцов спешили в сторону Алёны.

– Ты кто? – один приблизился к ней, но видимо чуть опешил, увидев монахиню.

– Смерть твоя! – Алёна выученным движением вонзила в плоть кровавую сталь. Стрелец отшатнулся.

– Ах ты, курва драная! – второй замахнулся секирой, но Алёна успела выхватить из-за пояса пистоль и выстрелить в него. Стрелец упал замертво.

Из башни в это время вылез Бердыш, тяжело дыша.

– Четверо… – процедил он.

– У мени двое, – показала Алёна.

– Дык, ышо у башни един, да един у ворот… Чатыре! Вровень идём, сестрица! – улыбнулся он.

«Сестрица…» – почему-то до ужаса не понравилось Алёне. Из уст Разина, ей было приятно слышать такое обращение, а вот Бердыш… Она бы хотела, чтоб он звал её по имени.

А в ворота уже с бешенным рёвом вбегали казаки, ведомые Чертком и Усом. Они быстро окружали дома, наводя пищали на двери и окна.

С Разиным Алёна и Бердыш встретились у терема воеводы. Он принимал сдачу гарнизона и вершил свой суд. Толстый престарелый воевода в одной исподней рубашке не мог сдержать слёз и умолял атамана пощадить его.

– Да пошта же? Да на кой? Да чаво ж я грешный содеял-то?

Жена его держалась более достойно, осыпая казаков проклятьями.

– У, чернь смердячая! У, нехристи! Всем воздастси! Будьте прокляты!

Но и воеводу, и его жену уже тащили на виселицу. Стрельцам Разин сделал похожее предложение, как и после разграбления стругов на Волге. Только выбора было лишь два: служить ему или принять смерть.

– Не можно отпущать их! – прошептал Алёне Бердыш, – Нам жо зимовать здеся, а ежели кто сдаст нас, да вдруг нагрянуть царёвы слуги до холодов…

Алёна промолчала. Она помнила, что казаки пошли на Яицкий городок именно потому, что он не принадлежал царю, и карательных отрядов здесь можно было не ждать. Ей хватало ума понимать, что атаман осторожничает, не выпуская никого из города. Но излишняя жестокость тоже коробила её.

Стрелецкие командиры, сотники и урядники, – все были казнены. По выражению лица Разина, Алёна понимала, что он ждёт того, что кто-то из рядовых стрельцов заступится за них, как некогда заступились за Бердыша. Но никто ничего не сказал в защиту. Тела двадцати стрелецких командиров вскоре болтались в петлях рядом с телом воеводы и его жены.

Наступило время решить, что делать с тремя дочками воеводы. Разин велел отдать их на потеху казакам, которые первыми ворвались в городок. Алёна не выдержала.

– Не дело сиё, атаман! – вмешалась она, – Почём их вина-то? То дивчины ышо! Не виновны оне, пошта воеводскими дочерьми народились!

Разин колебался, видимо, понимая неправоту:

– И що ж ты, Алёна, предложишь? На волю отпущать я их не стану!

– Я церкву тутова видела, пущай тамо по хозяйству подмогают! А аки мы уйдём отсель, сами пущай решають чавой делать!

– Эх, сердце доброе… Да правда твоя! Их вины нема, що оне дщери воеводовы! Быть по-твоему.

Алёна вздохнула с облегчением, чувствуя, что сделала хорошее дело.

– Чавой ты? – спросил Бердыш, – Никак, жалко?

– Жалко… – сухо ответила Алёна.

– А стрельцов, коих резала днесь, не жаль?

– То стрельцы, а то дивчины! – пояснила Алёна, – Не чуешь разницы?

– Нетуть разницы… – ответил Бердыш.

– Аки енто нетуть?

– А вот и нетуть! У ентих нет вины, и у тех нетуть вины! Токмо одне с хером народились, иные нет! Аки один царевичем нарождается, а иной холопом!

Алёна промолчала. Вспомнила проповеди. Только Бердыш словно зашёл с другой стороны, словно эти проповеди перевернул.

– Смекаешь, шта дело доброе содеяла? – не унимался он, – Вот токмо на казаков глянь! Сама ведаешь, охочи оне до женской плоти! Такмо потешились бы тремя дивчинами и добро! А таперича аки оголодают, будуть усех подряд щупать! Не едину хрестьянку попортят! Вот узришь! – Бердыш развернулся и зашагал прочь от Алёны.

«Чавой-то с ним?» – не поняла она, – «Никак обиду содеяла ему!»

На дневном совете с ясаулами Разин пребывал в самом лучшем настроении и постоянно улыбался.

– Ну що, ясаулы, гутарить будете? Исть ли потери средь казачков?

– У Никитки-вола нога прострелена, да, видать, жив будеть! Слыхал исчо един казак руку потерял… А сяк, поди, ни одного не слегло! – отчитался Ус.

– Вот и ладно! Ну, таперича веруете мени? И в силу шолома веруете? А, Михайло?

– Веруем, веруем… – негромко пробубнил Харитонов. Но по нему было видно, что и в колдовство и шлем атамана он не поверил до сих пор.

Сейчас Алёна, стоя у ночного окна, вспоминала всё это. Вспоминала тот день. Вчера она стояла на очередном атамановом суде. Он казнил двух казаков за то, что те снасильничали крестьянскую девку. Казакам привязали в ноги по каменному грузилу и бросили их в зимний прорубь. На советах Разин постоянно говорил, что его войску необходимо чувствовать поддержку простого люда. Ясаулы были с этим согласны, потому старались держать казаков в узде.

Теперь Алёна стала осознавать горькие слова Бердыша, что лучше бы она не вмешивалась в суд атамана в день штурма. Он отдал бы воеводских дочек казакам, и, возможно, те бы после вели себя спокойней… А в итоге тех дочек казаки всё равно взяли силой. На третий день стояния в Яицком городке после беспробудного пьянства больше двадцати казаков выломали двери церкви, связали священника и пользовались воеводскими дочерями, пока это не увидел ясаул Шелудяк и не разогнал их.

Младшая воеводская дочь умерла сразу от истязаний, доставленных ей. Средняя утопилась на второй день. Старшая до сих пор помогала в церкви, но на людях вообще не показывалась. После этого Разин объявил свои жёсткие порядки. Казаков, насиловавших воеводских дочерей, прилюдно высекли розгами, но впредь насилие мирных жителей стало караться смертью. Пьянство тоже запрещалось. Хотя казаки тайком и продолжали наведываться в Яицкие погреба. Люди Алёны тоже стали распоясываться и вести себя куда более дерзко.

«А взаправду, пошта я стрельцов тех резала? Ведь, мож, и ладные мужики были, добрые. Мож у коих жинки были, дити… Мож, добро в семье бывало… Не аки у мени, а лад да покой…»

Иногда ей хотелось бросить всё, бросить казаков и уйти. Но куда, она не знала. И чаще всего приходила к мысли, что выбора у неё только два: либо возвращаться к холопской жизни, где её саму будут унижать и помыкать ей, как раньше, либо оставаться на воле, наблюдать эти бескрайние степи и морские просторы, но порой убивать людей, пусть и не всегда виноватых. Как не было совестливо Алёне, она выбирала второе. То, что она никогда боле не вернётся к рабской жизни, Алёна решила давно.

Конец ознакомительного фрагмента.