Сцена 2
В зоопарке
Детская постройка имела суровые графические линии – неровные каменистые стены, с двумя башнями, на одной из которой были готические шпили, на другой – часы с водрузившимся над ним минаретом. В утренней дымке возбужденного солнца, образование сливалось с прямоугольниками домов, пусть не выдавая в нем жилой дом, но и не намекая на принадлежность к месту, в котором уже долгое время прячутся животные от дикой природы и неограниченных возможностей. Постройка нервно принимала утренний слой краски, как утренний туалет светская дама, опаздывающая на светский раут. Вскинутая прическа, затем шляпка набекрень, макияж, как получится и много веснушек по контуру – все это проступало сквозь утреннюю мглу, которая, как ворчливая синьора, у которой одна болезнь на другой, уступала место молодой резвой, излишне взбалмошной, сеньорите по праву места. Та вынужденно становилась в окруженный джентльменами круг, и протянув руку самому, по ее мнению симпатичному, втягивала его в свою дневную бессмысленную игру. Долговязый партнер, принявший ее правила игры, имевший на голове нестандартную прическу – удивления, эпатажа, радости и глупости тонул в сборках ее платья, и также был не сильно рад тому, что выбор пал именно на него. Пока солнце настырно заливало улицы своим желтушным светом, дама и ее кавалер начинали свои первые движения в унисон образующимся пробкам и скрежетаниям шин, разворачивающих свои музыкальные инструменты, чтобы впустить новую волну – робкую, но обязательно новую. И только вход с нелепым зеленым пучком зелени в центре как невеста с пучком лука, находился в ожидании часа, когда со скрипом лязгнут двери, и заголосят голодные звери, дети и этот кошмар сольется в единую серенаду, готовая продолжаться бесконечно долго.
Иван подошел к воротам, утопая в зелени букета. Тень, должная накрыть его, выдала – отклонилась в сторону и осветила его профиль по всему контуру, выделив последовательно – короткие брючины, синюю блузку в желтый горошек, с воланчиками, подборками, цветочками и прочей шелухой. Иван перешел в сторону, сместился вправо, затем влево, вжался в холодную ограду, принимая форму одного их животных, сваренных когда-то в душной комнате навсегда.
Народ косился. Поворачивал голову, оценивал увиденное, тут же отворачивал, морщился, но продолжал идти, не сбавляя шаг.
Уже прошло трое рабочих. Они повернулись, почти одновременно, сделали оценивающий взгляд, отвернулись, переглянулись, пожав плечами попеременно, вероятно думая, что им привиделось, но в то же время не сбавили шаг. Дама в шляпе с широкими полями, предположила, что шляпа способна искажать. Она не останавливалась, лишь в какой-то момент запрокинутая нога, пожелавшая сделать следующий шаг по направлению движения, замерла, прошла труднопроходимое, вязкое образование и, ступив на асфальт, уже в следующем шаге не терпела препятствий.
Иван провел осторожно по чугунной ограде раскрытой пятерней. Металлический звук оглушил робкую тишину, и та замерла в надежде, что это больше не повторится. Не тут-то было. Теперь стиснутый кулак опустился на чугунные фигуры фламинго, заставляя дрожать крепкую оболочку и резонировать, переходя по ограде, его волнам, амплитуда колебаний которых, увеличившись, передавалась проснувшимся животным, так как те особенно чувствовали напряжение от людей, поместивших их в клетку.
Первыми проснулись волки. Они завыли, так жалобно, с таким надрывом, что, казалось, плачут, а не просыпаются. Их услышали белолицые свистящие утки, проснувшиеся разом, начавшие свой день с переклички, почувствовав легкую угрозу и успокоившись при пересчете всех в наличии. К уткам присоединились лисы, медведь и слон. Они заговорили, и кавалькада звуков хлынула яростным потоком, как сорванная плотина, сперва издавая тревожные звуки разболтанных досок, бревен и железо-бетонных плит, а потом накрывшая сразу, не тонкой струйкой, поступая, как набираемая вода в ванной, а большой порцией или несколькими сразу.
Звери подняли бунт. Бунт против одного человека. Человека, переодетого в женскую особь, стоящего на пороге их дома и пытающегося достучаться то ли до старика, то ли до каждого в отдельности, своим стуком как бы спрашивая: «Есть ли у вас что-то человеческое?», как часто ищут животные черты среди людей. Клетки ожили, там ждали, пробуждения старика, который любил покемарить именно под утро, когда солнце протискивалось сквозь узкие щели ночных пирамид, и терялось в горизонте, катаясь по нему, меняя точку равновесия, находя ее в первых просветах.
Иван продолжал околачиваться около зоопарка, как человек, который всю жизнь хотел попасть сюда и он не может ждать открытия, так как трудно устоять – оно слишком близко, чтобы терпеть. Но он был избалован живыми образами, и его трудно было удивить кинкажу или красным волком, так как работал здесь. Ночью чистил клетки, подметал и под утро исчезал из мира животных в людской, из которого тоже приходилось исчезать ближе к ночи. Он пришел сюда, так как ему некуда было идти. Хотелось укрыться, одеть черный рабочий костюм и стать частью рабочего пространства, пусть уже в дневное время. Хотя бы на полдня, на час, на пятнадцать минут, на несколько мгновений, чтобы прийти в себя.
К несчастью, у Ивана не было ни одного человека, который реально мог помочь. Со всеми связывали профессиональные, но никак не личностные интересы. Сейчас он пожалел, что даже и не пытался понравиться, говорить на отвлеченные темы, только что касаемо темы и никакого отхождения в сторону. На восстановление документов уйдет уйма времени, да и дума о том, что придется, пусть на время, но покинуть Москву, его не очень-то и грела. Конечно, возникла робкая мысль уехать домой, где есть крепкие стены и крыша, а также многочисленные подпорки, если надо костыли, вспомогательные плечи, на которые можно положиться, а здесь без всего вышеперечисленного сам пытаешься устоять. Но та мысль как прошмыгнула робкой мышкой, так и, вильнув хвостиком, исчезла в одой из норок подсознания.
В то время улица продолжала наполняться людьми. То есть люди не заполняли ее, оставаясь в ней: они проходили, но плотность становилась больше – первоначально тонкий слой масла, затем добавлялся джем, через минуту слой колбасы и веточка зелени, потом прикладывался бекон, добрый слой сыра двух видов, еще один кусок белого хлеба, потом еще. Этот бутерброд ходил по улице, гармонично распределяясь между автомобильной плотностью, фонарями, разреженным воздухом после ночной прокачки и видоизменяясь по составу, исчезал в проемах дверей, углов, переулков, такси, успевая запомниться своим желтым зонтом, споткнувшимся силуэтом или нервозностью, с чем вероятнее столкнуться утром, нежели вечером.
Поездка в подземке была на редкость удачной. Иван преодолел несколько километров, не прячась по углам, как маньяк. Он вошел в две крупные слившиеся друг с другом горы, перепрыгнул через турникет, улыбнувшись свистевшей тете, делавшей это скорее машинально, чем внушая страх и совесть, и запрыгнул в остановившийся вагон, который через мгновение хлопнул челюстями, как щелкунчик, не успев раскусить попавшие внутрь орехи. Парень в странном сочетании мужского с женским и его гладкая непокрытая голова вызывали любопытные взгляды, но остывающие через мгновение, так как подобные инциденты были отнюдь не редкостью в столичном метро и воспринимались не живыми обсуждениями с полемикой и назидательными взглядами, а броским «э, нашел чем удивить» либо сочувственным взглядом старшего поколения, которое радо бы помочь, только совершенно не знает, как это сделать.
Рука продолжала стучать, и голос пытался обойти сонные каналы старика и войти в главную гавань победителем.
– А если не его смена?! – занервничал Иван. Дверь не открывалась, и все больше неприятных мыслей образовывали затор на пути к взволнованному парню, претерпевшему ночной шабаш. – Так, сегодня четверг, я в ночь, он с суток.
Послышался скрежет. В мутном окне показался знакомый профиль.
– Ну, слава Богу, – сказал Иван, и стал топтаться на месте, как человек, который только что вызвал лифт, и мысленно уже в нем и поднимается на свой этаж в предвкушении открыть дверь своих чертог.
Дверь распахнулась, и сторож, патлатый, наверняка после сна, показался в момент, когда желто-розовый блик проник на территорию зоопарка, но не как безбилетный пассажир, а скорее как человек, оказавшийся впервые в крупном городе, не зная, куда себя деть, в первые минуты.
Старик напоминал колхозного сторожа, охраняющего зерно и все народное добро. Бесчисленные морщины делали его лицо трафареточным, они паутиной распространились по всему лицу, не затронув только нос на кончике, но изрядно подрыхлив кожу в основании. Казалось, он сморщился, напряженно думая над вопросом из телевикторины или кроссворда. На подбородке выступала седая борода в виде якоря, и усы держались коромыслом, захватывая обвисшие щеки, как наполненные водой ведра. Зрачки с красными впадинами говорили о его буйном нраве, который поутих, но готовый вновь проступить, если будет на то веское основание. Но удивительно добрые, не смотря ни на что зрачки скрывали в нем деда в трех поколениях, мужа, справившего золотую свадьбу, специалиста по душам, как он себя называл.
Он был одет в белую рубашку из хлопка и черные брюки с лампасами. На голове – болотного цвета шляпа с узкими полями. Солидно и в то же время просто. Каким он был и сам – с большим багажом и принципами, но прежде всего человеком.
– Тебе чего? – произнес он, снимая шляпу, обнажив голову, обернутую платком (у деда болели уши).
– Так я же свой, – произнес Иван, подтягивая падающие штаны и пряча пышную бахрому на блузке.
– Шел бы ты, – неуверенно произнес старик, делая шаг назад, намереваясь то ли нажать экстренную кнопку, то ли пройти к оружию, с которым он был на посту. А это дубинка и шокер. Дед его не узнал. Поняв свое не до конца обоснованное обвинение – глаза могли подвести, – он показал указательный палец со знакомым трафаретом, и исчез в своем укрытии, проговаривая:
– А вот сейчас это проверим. Где же они?
Пока он что-то искал, три девочки с длинными волосами, как у природных фей, прошли мимо, остановившись то ли у входа в зоопарк, то ли около Ивана, живо обсуждая что-то на итальянском.
Вышел дед, водрузив на себя очки при выходе, тем самым показывая, что он искал именно их – прерогатива старых людей, объясняющих все свои поступки, анализируя каждый шаг.
– Ванька, ты, – узнал он.
Девушки громко засмеялись, всем корпусом показывая силу возникшей эмоции – наклоняясь то вперед то назад, то вправо, то влево, и поспешно толкая друг друга вперед, побежали дальше, сопровождаемые волнами смеха и внутренней энергетики.
– Да, я, – согласился Иван. Он понимал, что сейчас выглядит очень глупо, как скоморох, как…понятно кто.
– Как тебя угораздило? – спросил дед, не слишком веря в членораздельный ответ. Он качал головой, у него дергалась губа, в этот момент, как показалось, с большей частотой, чем прежде.
– Вот угораздило, – ответил парень, прикрывая ладонями те форменные атрибуты на блузке, которые позволяют ее считать женской формой одежды.
– Да не прикрывай, – в сердцах крикнул дед. – Не надо.
Со стороны казалось, что парень танцует приватный танец, прикасаясь к груди, двигая руками и топчась на месте, как комик или пингвин. Пингвин имел жалкий вид, а для комика он был слишком скуден в эмоциях.
– Не буду, – перестал прятаться Иван, заставив себя не двигаться, хотя у него страшно зазудело плечо и область щеки, призывая парня не слушать старика, а как следует удовлетворить его.
– Э-эх, – выдохнул старик и было в этом «э-эх» что-то залихватское, вроде «вот когда я был молодым…».
Дед работал здесь с самой юности. Приехав в город из поселка Хомуты, он получил тут работу, сперва в качестве уборщика. Сменив порядка десятка профессий, не изменял этому месту и верно служил не первый десяток лет. И так неполных пятьдесят лет уже здесь тянул лямку, защищал животных, с которыми его многое роднило.
– У животных свой век, – говорил он. – Через меня прошло много вековых, совсем не вековых и тех, кто живет мало. Например, белый медведь живет до тридцати лет, а был у нас белый в небольшую крапинку мишка, этакий далматинец, так он жил сорок лет. А почему, спрашивается? Нравилось ему жить. Вот он и жил.
Это был один из последних разговоров, когда Иван, пройдя первый ночной рейд чистки клеток со спящими животными, сидел в небольшом флигеле у старика и пил лимонный чай из большой керамической чашки большими глотками, словно деда торопили фазаны и рябчики заняться их убранством.
И вот сейчас парень стоял перед входом, а дед, понимая, что здесь что-то не так, не решался сделать шаг, так как чувствовал подвох, пусть была и ответственность за паренька, который, по всей видимости, попал в переделку, и нуждается в помощи, но не пошатнет ли это явление его безукоризненную репутацию. Старик пока не знал, поэтому они стояли и мялись на одном месте, что та, что эта сторона.
– Могу я войти? – замялся Иван и уже нетерпеливо толкал дверь, ожидая, что старик повернет громоздкую ручку, распахивая душу, то есть дверь.
– Да, наверное, – пожал плечами старик и завозился в замочных скважинах, совершая первое открытие за сегодняшний световой день. Так как солнце не мялось, он продолжало свой подъем, и согласно регламенту должно было отправиться в Париж, будить заспанных французов, потом в Лондон, Дакар, вспоминая по пути ночное пробуждение в Сингапуре и Китае, еще вечером пребывая на Камчатке. И сейчас оно торопится зажелтить все живое пространство, захватить в свои горячие щупальца всех дышащих и чувствующих, с бьющим сердцем и моргающими глазами, понимающих, способных оценить это тепло и принять его не как должное, а как подарок, первый в этом дне.
Скрипнула брезгливо дверь, и, не успев пропеть удручающий мотив, засов вернулся в прежнее отверстие, и два человека исчезли за зеленым букетом страдающей невесты, которая стала забывать о своем горе, так как наступал день, а днем все темные краски замазываются, оставляя естество для ночи.
Старик с Иваном прошли по щербатой насыпи, остановились около густого цветника, обменялись парой фраз, которые их развели в разные стороны – молодой человек пошел в сторону жалобного рева бегемота, гиканья и уханья обезьян и ржания зебры, которое, казалось, затеняло все вышеназванные звуки, доминируя над остальными.
Пройдя мимо Большого пруда, мимолетно бросив взгляд на островки, которые пучками расположились на этой щербатой глади, Иван подумал, что у человека обязательно должен быть островок, на котором он может перевести дух. Он понимал, что эти образования, выступающие из воды искусственны, на бетонных основаниях, и мы все живем в таких квартирах, неживых, мертвых материалах, которые были сперва убиты и потом превращены в состав, облаченный в крышу над головой, создающий иллюзию защищенности. Утки совершали свой заплыв, демонстрируя первому посетителю свои способности, как фигуристы на льду. Серые гуси пытались взлететь – они делали взмах крыльями, но не взлетали, лишь громко ударяли по воде, создавая неразбериху в радиусе двух метров для того, чтобы обратить внимание, привлечь посетителей. У каждого из этих, несколько похожих птиц был свой индивидуальный номер. Сухонос, пискулька, белолобый гусь и еще несколько разновидностей гусей – белошей, Магелланов, горный, казарка, лебедь-шипун, лебедь-кликун, лебедь-трубач – похожи. Крылья, перья, нос, плавают. И только поведение делало их непохожими друг на друга.
Иван бежал дальше. Он был похож на туриста, у которого осталось совсем немного времени до отъезда, а столько надо было успеть. Фламинго встретили его. Бледно-розовые огни вперемешку с алыми несли задор и веселье, энергию, от которой хотелось объединиться и тоже, как они, встать на одну ногу, как одна из форм индивидуальности этих птиц. Они кричали, скорее тарахтели, как мощный генератор, который покраснел от натуги. Иван, переступая с ноги на ногу, оставил за собой огонь, жар, цвет и только легкое дребезжание добегало до него, но становилось все реже и реже.
Он не облачился в робу как хотел. Лысый парень просто шел от одной клетки к другой, веря, что этот ритуал способен помочь вернуть былое состояние, которое еще сутки назад пребывало в голове и не паковало чемоданы. Он переходил от белых тигров к ягуарам, проснувшимся и лениво прохаживающимся по клетке, как творческие люди, облачающие утром себя в халат, и шествующие по зале взад-вперед, чтобы отогнать сон и схватить за хвост вдохновение, которое тоже в этой комнате-клетке, правда, тоже не сидит, а кокетничает.
Иван прошел к клетке со львом. Лев лежал, подперев голову, как человек и лениво открывал глаз. С каждым парень разговаривал и делился. Сегодня пал жребий выслушать его царю зверей. Тот еще спал или делал вид, что спит, но тяжело дышал, и выглядел более опасно именно ночью, чем днем, так как в спящем образе могли быть и агрессия, и кроткость, и все сразу, да и можно попасть не в настроение. Но у Ивана было внутреннее чутье, которое подсказывало ему, следует ли идти в эту клетку или следует пока повременить.
– Здравствуй, – произнес Иван, держась на расстоянии от клетки со львом примерно в полутора метрах.
– Ну, привет, – ответил лев. Конечно, он не мог произнести членораздельно: «При-вет», но его стеклянный глаз, ленивый взор говорили сами за себя.
– Не буду я ходить вокруг да около, – сделал шаг парень. – В общем, так, мне нужно с тобой поделиться. Я должен тебе сказать. Такая штука. И не спрашивай почему ты, просто ты и все.
Иван был похож на робкого влюбленного, признающегося в любви в первый раз. Этот маленький кусок словно был взят из пьесы, где главный герой окунается в пространство сцены, обволакивая всех взглядом и забывая текст, пытается импровизировать, говоря неточно, но по смыслу.
– Хорошо, не буду, – ответил он блуждающими зрачками, осматривая в руках молодого человека что-либо съедобное. – Только быстрее.
– Я не могу быстрее, – остро отреагировал Иван. – Это не та тема, которую можно обсудить и забыть. Это все намного серьезнее.
– Ладно, Ваня, – уступил царь. – Я тебя слушаю.
И вот, найдя правильную точку, вагон, сошедший с рельс, встал в нужную выемку и пополз, постепенно согласуясь со стальными вагончиками, тарахтя и уже не выделяясь на их фоне.
– Не знал, к кому обратиться, – произнес парень. – Не с фламинго же мне разговаривать. Их так много и они совершенно не умеют слушать. Они постоянно издают звуки, словно произносят монолог. Тысячи птиц и все говорят монолог. Ты представь, если люди стали бы произносить свои моноложищи. Одновременно. У меня сын-вундеркинд. А у меня сын-инвалид. А у меня нет сына, но есть дочь. Дура дурой. Поет весь день, не замолкает. И ту-ту. Ту-ту, весь день монологи. Но кому. Самому себе? Они же совершенно не умеют слушать, – повторил он с большим, нежели раньше, возмущением. А ты, ты не фламинго. Ты, другое дело.
Лев поменял свою подогнутую лапу с правой на левую. И, удобно примостившись около пустой миски, не желал двигать телом, если только не челюстями при каждом удобном случае и хвостом, который, казалось, жил какой-то своей посторонней жизнью – подметал полы клетки, как дворники на автомобиле, и иногда замирал, скрутившись, выражая свое недовольство, а может быть, просто каприз.
– Хватит лести, – произнес он. – Достаточно. Давай ближе к делу.
– Да, да, конечно, – торопливо сказал Иван. – Знаешь, у человека обязательно когда-нибудь наступает момент, когда он должен задуматься о том, что он делает. Не просто относительно этого года, места, где он находится, а нет, большего. Он должен понять, а нужно ли вообще кому-нибудь то, что делает, и заслуживает ли тот хлеб, который ест…
– Поменьше трудных слов, – прервал его царь зверей. Он уже отвернул голову и пустился глазами по тропинке, откуда обычно выходил парень с ведром парного мяса. – Я все же лев, а не академик.
– Да, извини, – сказал парень. – Меня ударили по голове, и я мало что помню, но, очнувшись сегодня, я, знаешь, пришел к какому выводу? Мне непросто об этом говорить, но я думаю, ты меня сможешь понять.
– Смогу, – резко вскинув голову лев.
– Мне так опротивели люди, – прошептал Иван. – Да, все человечество разом. Все особи. И женщины тоже. Они словно вышли из меня или я из них. Я взял лодку и оттолкнулся от берега и стал плыть, плыть…
– Ты же обещал, – повернулся на другой бок лев, при этом издав такой рык, что Иван, держась теперь за чугунные звенья, сделал шаг назад, но руки словно приросли, стал одним из элементов этой клетки, и его тряхнуло, как при высоком напряжении.
– Да, прости, – согласился парень. – Не мог сдержаться. Я же что здесь? Вот, попрощаться пришел. Наверное, мы больше не увидимся.
– Ты куда? – привстал царь. Он заинтересовано смотрел на странно одетого парня, но, так как много прошло посетителей со странными фасонами, этот не шибко бросался в глаза.
– Пока не знаю, – сказал парень.
– Может туда, где тепло? – предположил лев.
– Да мне не важно, – произнес Иван. – Пусть там будет очень холодно, градусник зашкаливает, но вот здесь…
Он стал бить себя в грудь, сомкнув зубы, напрягая шею и плечи в односложном сочетании.
– Вот здесь должно быть что-то недремлющее, неспящее, живущее, – прокричал он.
– А что люди? – спросил лев, наблюдая за этой жертвой.
– С виду добрые, а внутри черствые оказались, – ответил парень. – Ну и как дальше верить. Я не знаю.
В рядом стоящей клетке проснулись очковые медведи, издав сонный писк и рокотание. Наравне с этим звуком по дорожке с узорами из луж, утопая в некоторых наполовину, двигались лаковые туфли. Это был управляющий. На нем был оранжевый галстук. За ним семенил старик.
– Что за история? – спрашивал он у старика, а тот едва слышно произносил:
– Дело в том, – неторопливо говорил старик, – что я утром обычно хожу на обход, перед тем как вы приходите, так вот.
– Как он здесь оказался? – громко спросил управляющий и в его голосе послышался едва уловимый дефект.
– Так я что, – продолжал старик, пока они подходили к эпицентру происходящего, – Он ведь работает здесь.
– Ночью, – продекламировал мужик и обильное слюноотделение не оставило старика равнодушным, он закрыл глаза, – в костюме, в час, когда животные спят. Люди приходят, и что они должны видеть?
– Что должны видеть? – перепросил старик и стал тереть ухо, которое видимо дало о себе знать выстрелами и пальбой в ответ на внешний натиск.
– Вы работаете уже две жизни, а запомнить не можете, – сурово сказал он. – Люди должны здесь видеть дикую природу.
– В клетках? – спросил старик. – Дикую природу в клетках. Такое разве возможно? Дикая она другая.
– Это не должно мешать! – крикнул он так, что старик подумал, что эту характерную черту он уже видел, в одной из клеток обезьян, когда те не могли поделить один банан на троих.
– Но мешает, – спокойно произнес старик и хотел изложить веские аргументы с высоты своего солидного возраста, но не успел, так как зашкаливающая по децибелам волна вновь накрыла его мозг, напрягая перепонки:
– Хватит.
Он был солидным человеком, и все было при нем. Костюм в клеточку, галстук броских тонов – он тоже походил на своеобразную особь среди людей, которая имеет свой четкий ареал. Статная фигура, солидный арбузный живот и длинные руки, что для начальника было крайне удобным. – найти, поймать и принести. На его лице редко можно было заметить хоть какую-нибудь растительность, кроме нескольких волосков, выступающих из носа, в частности правой ноздри.
Он подошел к парню, который продолжал держаться за клетку, как будто хотел ее перенести в другое место и вот он только что взялся, чтобы начать это делать, а может быть, уже подвинул на несколько сантиметров.
– Ты что здесь забыл? – прошепелявил он, что добавляло его внешности суровый контраст.
– Я ненадолго, – парировал Иван, подмигивая льву, как непосредственному участнику его заговора.
Управляющий держал в руках увесистый портфель, который заставлял немного прогибаться под его тяжестью – он раскачивал все больше и больше, и казалось, что в какой-то момент вся эта кожаная аббревиатура солидности опустится на Ивана, погрузив его под бумагами, ключами и домашними обедами.
– Что ты здесь делаешь? – строго произнес он.
– Разговариваю, – ответил Иван, пытаясь разглядеть во взгляде управляющего то же выражение, что и у льва, которое ему подсказывало и трансформировало живые образы в слова.
– Зачем? – не понимал он.
– Мне это нужно, – пытался его убедить Иван.
– Но животным это противопоказано, – сказал мужчина с выпирающим животом. – Понимэ? Или охрану вызвать?
Он отмерил расстояние, на котором находился щербатый старик, пропустивший парня.
– Я же ничего… – пытался вставить старик. Он взволновано теребил левое ухо, как будто оно было волшебным и если долго тереть, то случится чудо и все вернется на круги своя. – Я же ничего…
– Молчать, – громко, но в то же время хладнокровно произнес мужчина. – Все виновные будут наказаны. Никто не останется без наград. Вход на территорию в неположенное время наносит травму животным. У нас не музей мертвых полотен, у нас не кунсткамера. Хотя даже и там есть свои не менее строгие законы.
Управляющий говорил, как судья, которому можно было все – от его меча могли погибнуть, а могли остаться в живых. Он двигал губами, извлекал звуки, но казалось в этом процессе совершенно не участвуют глаза, мозг и только губной проигрыватель верещал в то время, когда все остальное или спало, или думало на совершенно посторонние темы, не связанные с животным миром.
Иван смотрел на этого смешного толстого человечка, и ему даже стало жалко его, что тот тратит свою жизнь на эти дурные лекции, изобрел этот губной аппарат, чтобы не тратить попусту энергию других частей тела. Поэтому он стал говорить с ним на его языке. Монотонно, сухо и громко.
– Но они нуждаются в этом даже больше, чем люди, – произнес Иван, – и я могу это доказать.
– Что? – не ожидал управляющий, и в его устройстве произошел сбой. К процессу подключились глаза, и на лбу появились черточки и, казалось, сейчас появятся кружочки, закрашенные и полые, кавычки, как ноты на нотном стане.
– Вот в чем дело, – решительно сказал Иван. – Они живут меньше, а стресса получают больше. Это первое. Второе просто. Они в клетках.
– Ты уволен, – не менее решительно произнес управляющий. В его машине губы – глаза примешался тик, который срывал глаз с его насиженного места, возвращая только через долгое мгновение уже в потрясенном состоянии.
– Не понял, – произнес Иван.
– Уволен, – повторил мужчина, схватил паренька за ворот, и протянул жертву старику, который принял его с должным видом Иван смотрел на старика, который нервно моргал, словно шептал:
– Будь моя воля, я бы его в пруду искупал. Надеюсь, я тебя не сильно держу. Ну что пойдем. И только после на льва, который своим видом говорил:
– Мне он тоже не нравится. Съел бы. Встретился бы он мне в естественной среде, тогда бы он покочевряжился. А тут что я смогу сделать?
Старик хотел пойти, делая вид, что крепко держит нарушителя, но Иван упрямо встал и произнес:
– Подожди, у меня осталось еще одно маленькое дело.
– Ваня, – уговаривал его старик. – Не здесь. Не самое удобное время, милок. Да и место тут не хорошее. Оно, конечно, хорошее, только не для тебя.
Дед вертелся, крутясь между двумя огнями, желая больше угодить Ивану, но, понимая, что должен соглашаться с управляющим.
– Не хочешь по хорошему?! – грубо произнес управляющий, доставая из нагрудного кармана рацию.
Он нажал на кнопку устройства, и произнес «Охрана!», но рация хоть и шипела, но не желала работать.
– Чертовщина какая! – вспылил он, не зная, кого обвинить в этой оказии, плюнул в сторону, попав себе на штанину. – Чертовщина едет и чертовщиной погоняет.
И Иван закричал, прерывая этот монотонный бред:
– Прощайте, звери. Я ухожу от вас в в другой мир, искусственный.
– Все убирайся! – толкнул его толстяк и, не дожидаясь, пока старик отправит его за ворота, сам взял его за шкирку и поспешил к выходу.
Иванударил его по той руке, что сжимала блузку, и крикнул с не менее широким диапазоном, как при прощании с животными:
– Да шел бы ты!
– Что? – в очередной раз опешил мужчина, у него заработал произвольно глаз, и вся фактура, сперва отступила, а потом поперла на молодого человека, желая подмять его весом.
– Иди ты! – повторил он. – Пошел ты! Прямо направо, вниз, вниз и еще вниз, пока не упрешься в стенку, а там спросишь!
Он пытался схватить парня, но с годами утраченная резвость подвела и он молотил руками воздух, словно ловил насекомых.
Понимая, что молодой человек слишком прыток и чтобы прогнать его, нужно обладать вертлявостью как у макаки, а раз этого нет, то нужно действовать как-то иначе – например, вербально.
– Да что ты понимаешь? – произнес он. – Животные – не игрушки. С ними надо по-особенному.
– По-особенному? – загоготал Иван. – Я тоже так думаю. А вам бы все мясо разнообразить. Разве мясо им нужно. Им нужна ласка. А вы клетку на клетку поставили. Тигра поставили над обезьянами. Каково? Вы что думаете, обезьяны будут довольны?
Не желая вести с ним диспут, да и кто он такой, думалось ему, управляющий заорал, срывая связки:
– Вон, чтобы я больше тебя не видел!
Иван улыбнулся, сделал шаг к выходу.
– Я бы с удовольствием забрал с собой всех млекопитающих, – сказал он. – Но благо есть люди, которые могут о них позаботится.
– Вон! – зазвучало в гулком московском воздухе, и голуби, изредка показывающиеся над зоопарком, в этот момент оказались под куполом, обозревая не такую идеальную, как говорили, жизнь.
– Да пошел ты! – повторил лысый парень и еще более громче. – Прощайте, мои дорогие! Пока, царь. Спасибо, что выслушал.
– Не за что, – откликнулось в ленивом взгляде льва, и где-то далеко в самой глубине кристаллической структуры глаза мелькнуло то живое, что есть у льва во время охоты, спящего под деревом в саванне, и разминающего ноги тогда, когда ему вздумается.
В ответ доносились отголоски эха «те-те» и белохвостые, псовые, непарнокопытные, ластоногие отреагировали, срываясь в общую панораму звуков в виде хлопаний, визжаний, верещаний, воя, карканья, кваканья, клекотания, кудахтанья, лая, мяуканья, пищания, пения, ревения, ржания, рыкания.
Иван направился к выходу, остановился и, неожиданно повернувшись, бросился бежать по траектории зоопарка.
– Куда? – крикнул управляющий и ринулся за ним, толкая старика, который уж снял шляпу, показывая свой платок, который очень гармонировал с блузкой Ивана. – Черт бы вас побрал всех!
Иван бежал по территории, минуя дом птиц, слоновник и круг катания на пони, около которого он любил стоять и представлять, как одна маленькая пони катает неугомонные полчища детей, худеньких и полненьких, затем свернул в какую-то аллею, не существующей для него ночью вовсе, прошел узкую лесенку, по которой мог спуститься только один человек, и бочком вышел на еще одну дорогу, ведущей к клетке, где никого не было. Он услышал за спиной крик и понял, что за ним гонятся, и он представил, как управляющий верхом на бегемоте таранит все стены, деревья, отшвыривает стоявшие клетки, чтобы добраться до него и эта клетка, которая своей полосатой полой и убогой структурой пугала, была предназначена для него. Для кого же еще?
Он пустился бежать по объемной дорожке с неровными камнями и увидел еще один зеленый вход, не останавливаясь, нырнул в него, в надежде, что тот приведет к выходу, как это часто бывает в городе, как один подземный переход служит артерией к торговому центру, между дорогами и метро.
Он понял, что впервые заблудился. Ночью он знал здесь все, проходя самые темные места, зная на ощупь все скульптуры, находя по звукам в клетке его обладателя.
Он шел по лабиринту, вдоль какой-то стенки, за которой были мириады звуков – тревожные и не очень, с угрозами и просто визгом, животные, птичьи, человечьи. Порой человек, казалось, издавал птичьи крики, а птицы говорили не хуже обладателя голосовыми возможностями. И выбравшись из него, выйдя на поляну, вокруг которой не было ничего, кроме странного частокола, он почувствовал себя гладиатором, на которого сейчас спустят всех собак этого мира – больших и не очень, маленьких, но знающих себе цену.
Над ним смеялись. Птицы кричали с особым вопиющим задором, как во время массовых сборищ и животной добычи. Они смеялись, провожая своим уродливым взглядом, с пустотой в глазницах. И тех, которые смотрели на него в первый раз ленивыми глазами, не понимая, почему он не может дольше постоять около клетки и бросать в нее хлеб, который так любят подбирать городские птицы.
– Смейтесь, смейтесь, – бурлило в нем. – Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Не правда ли серьезная фраза? Пусть они все первые, а мы будем последние!
Первые не могли угомониться. Фламинго были красноречивы, утки неучтивы, гуси вздымали крылья, пантеры ускоряли шаг, как в работающей турбине.
Наконец он пробрался к выходу, незаметно для сборища персонала, которое на четвереньках лазая в кустах, искало первопричину смуты. Старик был на своем посту.
– Ваня! – воскликнул старик. – Вот ты заставил их провернуться вокруг собственной оси.
– Ладно, дед, – сказал торопливо Иван. – Свидимся, быть может. А если нет, то нет. Силуэт моргнул на повороте и обернулся пролетевшей «копейкой», шарахнувшей по тормозам, пропустивший карету «скорой» и одного мотоциклиста. На его место встал дворник, который вышел в первый день на эту работу, он оглядывался по сторонам, словно боялся встретить кого-то из знакомых, которые не поймут этой подработки.
Иван шел, шел и незаметно пришел к тому месту, где обрывалась земля, и волны загибали свой край, волнуя мокрое полотно под проплывающими судами.