Глава 1
С севера на город надвигалась тяжёлая чёрная туча. Она расползлась так быстро, что почти закрыла собой всё небо. Стало сумрачно. Пахнул пронизывающий до дрожи ветерок. Дождь не заставил себя долго ждать. Он хлынул стремительно, обрушился сплошной стеной. Будто туча была губкой, из которой невидимая рука выжимала многочисленные струи воды, и они, в переплетении дождевых нитей, протянулись к земле.
Шум дождя, бормочущий что-то своё в водосточных трубах, сливался в общую симфонию городских звуков. Машины, чихая моторами, проносясь по залитому шоссе, обдавали брызгами закутанных в плащи пешеходов, шипя шинами в ответ на крики толпы, быстро выстраивались в нескончаемую сутулую вереницу и, подавая тревожные сигналы, спешили скрыться от возмущённых взглядов в ненасытную пасть туннеля. Мутные потоки воды устремлялись к чугунным решёткам водостоков, унося на своих пенных гребнях разный мусор, скапливающийся в людных местах, где, на первый взгляд, некуда упасть даже яблоку.
Дождь мыл город, и его капли, словно брошенные семена, произрастали чистотой бульваров и улиц. Ливень прекратился так же внезапно, как и начался. Ветер, разорвав выжатую тучу на отдельные островки, погнал их дальше, к югу. На разлившуюся над Москвой лазурную акварель неба выкатился рыжий клубок солнца.
Из всей публики, высыпавшей после дождя на улицу, выделялись двое граждан. Более старший, Иван Стародубцев, состоял в МОСХе (Московский Союз художников) и слыл среди «своих» большим знатоком живописи и живописцем «на века». Другой же, помоложе, далёкий от МОСХа художник Семён Погодин, скитался по студиям и перебивался редкими заказами.
Не замечая под ногами луж, оживлённо беседуя, они прошли через бульвар и свернули в сквер. Обходя клумбу, усаженную тюльпанами, художники натолкнулись на молодую рыжеволосую особу. Сидя на корточках, она поднимала от земли побитые ливнем алые бутоны.
– Вряд ли они приживутся, – сказал, наклонившись над ней, Погодин.
– Как ухаживать, – невозмутимо ответила девушка, укрепляя ветками тонкие стебли цветов.
– Уверяю вас, как садовник садовника, они поломаны, и завтра же завянут.
– Вы правда садовник? – Она подняла на него большие зелёные глаза.
– Он шутит! – Стародубцев дёрнул за рукав Погодина.
– Тогда поверьте только что начинающему садовнику, – оправдался Погодин, смущённый её доверчивым взглядом. – Эти цветы, хоть и благодарны вам за вашу заботу, но будет лучше, если они поживут у вас дома в вазе, чем останутся увядать на этой клумбе.
– Да, да, и непременно поставьте их в отстоявшуюся дождевую или на худой конец кипячёную воду, – блеснул знаниями Стародубцев.
Семён подал очаровательной незнакомке руку и помог встать. Одетая в лёгкое платье, будто сшитое из лоскутков весеннего голубого неба, она была хрупка как подснежник, пробившийся через проталину пожухлого снега. Забыв про всё на свете, он смотрел на неё как на чудо – во все глаза, не отпуская её руку, а девушка, не противясь этому, улыбалась в ответ.
– И как же вы вдруг стали садовником? – спросила незнакомка.
– Повезло, знаете ли! Как вас увидел, так им и стал, – ответил Погодин и, собрав с клумбы побитые дождём тюльпаны, протянул ей.
– Спасибо! – сказала она, принимая букет, и добавила, обращаясь к Стародубцеву: – Я непременно последую вашему совету.
Напоследок Иван Стародубцев пожелал чаще менять воду, добавляя в неё аспирин, а впоследствии не расстраиваться из-за неизбежного увядания, а сделать из них гербарий в память о случайной и такой трогательной встрече.
Семён Погодин же, в свою очередь, прощаясь, рассказал об экзотических растениях, в частности, о фаленопсисах, и чем они отличаются от герани, и как они прекрасны.
Наконец, исчерпав весь запас знаний о флоре, художники, галантно откланявшись, направились к старой довоенной постройке. Жилой массив вырастал из марева монументальной крепостью. Отделённый от дороги чахлыми тополями, он протянулся серыми кирпичными пятиэтажками, соединёнными между собой по фасаду высоким железным забором.
– Знаете, Иван, у меня такое чувство, что мы забыли что-то сделать, – сказал Семён, спускаясь в мыслях на землю.
– Полагаю, мы забыли представиться и спросить у этой незнакомки её имя, – проявил железную логику Стародубцев.
– Вот чей портрет я бы с удовольствием написал… Необыкновенно красивое лицо, а в глазах какое-то безмерное, просто вселенское одиночество, – с грустинкой в голосе сказал Погодин и оглянулся в сторону сквера.
– Возвращаться – плохая примета. Или вы с первого взгляда уже решили прожить с ней долгую и счастливую жизнь? Тогда давайте прервём нашу встречу. Однако при более близком знакомстве, я настоятельно вам советую, Семён, ни в коем случае не представляйтесь ей свободным художником, а то, мой друг, вас обязательно сочтут за бездельника или классового врага. Так что уж лучше оставайтесь для неё начинающим садовником. Семён, вы меня слышите? – Стародубцев заглянул ему в глаза.
– Да, да я вас слышу. Если это судьба, то мы обязательно встретимся, – предположил он. – Да и мир настолько тесен, что этого просто не может не случиться.
– А вы, Семён, как я посмотрю, лирик. Вам бы стихи писать.
Пройдя через открытые ворота, они подошли к дому и остановились возле подъезда. Погодин огляделся. Ему показалось странным, что во дворе как-то уж очень тихо, будто день давно перевалил за полночь, и в доме царит глубокий сон. Однако это впечатление рассеял появившийся из-за угла дворник. Одет он был весьма странно, и шёл не вальяжной гражданской походкой, а по-военному, чуть ли не строевым шагом. Больничный, длинный не по размеру зелёный халат едва прикрывал хромовые офицерские сапоги, а на его плече лежали грабли. Странный дворник, поравнявшись с художниками, бесцеремонно прощупал их взглядом и проследовал, как ни в чём не бывало, дальше.
Живописцы, не понимая, что это могло бы означать, молча переглянулись. Дворник, дойдя до конца дома, обернулся и, плутовато улыбнувшись, в мгновение скрылся в переулке. И, что удивительно, как только этот странный тип исчез, сразу же во дворе закипела жизнь. На улице появились люди, повылезли из своих укрытий собаки и кошки, в беседке, как обычно, старцы застучали в домино. Из открытых окон послышались голоса и музыка из радиоприёмников.
Художники зашли в подъезд. Справа от лестницы, ведущей к квартирам, находилась массивная ржавая дверь. На ней крупным печатным шрифтом, как на плакате, была выведена надпись: «Вход в убежище».
– Вот моя обитель, – сказал Погодин.
Отворив со скрипом громоздкую дверь, художники спустились по крутым ступеням в подвал. Ступив на бетонный пол, пошли по длинному коридору. Мрачноватое подземелье освещал тусклый свет лампочек, протянувшихся заляпанной гирляндой по влажному потолку.
Повернув за угол, художники натолкнулись на большую крысу. От такой неожиданной встречи Иван отшатнулся в сторону и упёрся плечом в дверь с табличкой «Мастерская». На которой был изображён скуластый череп, пронзённый вспышкой электрического разряда, с пугающей надписью: «Осторожно, убьёт». Серая тварь пискнула и уставилась колючими глазёнками на Стародубцева.
– Господи… – крестясь, прошептал Иван.
Крыса исчезла, но табличка осталась. И с неё так же нагло, как с пиратского флага, продолжал щериться на Ивана «Весёлый Роджер».
– Что это вы, батенька, не стоит так реагировать на мелочи, – сказал Погодин, поддержав Стародубцева под руку.
Затем Семён достал дверной ключ и вставил в замочную скважину странной мастерской.
– Что за чертовщина? – выругался он.
Ключ застрял и не поворачивался. Все попытки открыть замок были тщетны.
– А ты говоришь – мелочи. Слесаря надо звать. Мы ещё не научились проходить сквозь стены, – сочувственно посетовал Стародубцев.
Выйдя во двор, они застали слесаря в беседке, в окружении почтенных старцев, увлечённых, как и он, игрой в домино. Слесарь азартно брякал фишками об стол, беспрестанно теребя свои рыжие с проседью усы. Косматые брови сдвинулись к переносице, что выдавало напряжённую мыслительную работу.
– Андрей Кузьмич, – позвал слесаря Погодин.
Кузьмич, не поднимая головы, отмахнулся от обращения, как от назойливой мухи, показывая всем видом, что отвлекать его в данный момент от любимого занятия по меньшей мере бестактно.
Напряжение за столом нарастало. Все, не моргая, смотрели на выложенную из домино чёрную пятнистую змею. Казалось, здесь собралась научная конференция, где колдуют над проблемой: оживёт она или нет.
Всё шло к развязке. Старцы заёрзали на лавках. Наконец один из почтенных долгожителей привстал и с размаху ударил по столу фишкой с такой силой, что змея, вопреки утверждению рождённой только ползать, подпрыгнула и разлетелась в стороны всеми своими сочленениями.
– Рыба! – пробасил глубокий старец.
– Ну, голубчик! Тоже мне, ихтиолог. Вам только в преферанс играть, – недовольно проворчал Кузьмич, выбрасывая на стол оставшиеся фишки.
– Андрей Кузьмич, – ещё раз позвал его Погодин. Слесарь отвёл возмущённый взгляд от любителя «рыбы». Его усы мгновенно взметнулись вверх.
– Ба! Какие люди! Семён, вы ли это? Глазам своим не верю.
– Признаться, я и сам порой не верю, что это я. Похоже, форма всё же обретает содержание, – ответил Погодин, здороваясь за руку.
– Всё шутите. А я уж думал, грешным делом, что вы, в вагончике «столыпинском», песню поёте про солнечный Магадан.
– Что ж так мрачно-то? Знакомьтесь, мой друг, художник Иван Стародубцев.
– А, ваш коллега по утопизму.
– По реализму, – уточнил Иван и, протянув руку, ощутил стальное рукопожатие слесаря.
– Вот я и говорю, по нему самому, живописец, значит, – Кузьмич расплылся в улыбке. – Рад, очень рад. Так чем обязан вашему визиту?
– В замок двери мастерской забили пластилин или замазку. Не открывается. Нужна ваша неотложная помощь, – Погодин протянул слесарю ключ.
– Замуровали замочную скважину! Так это же отлично! Никто подглядывать не будет. Ведь куда приятнее подглядывать за чужими пороками, чем, совершая свои, вдруг узнать, что подглядывают за тобой.
– Скрупулёзно подмечено, – согласился Иван, – но сейчас вопрос состоит в том, как попасть в мастерскую.
Кузьмич, озираясь, взял Погодина под локоть. И доверительно, почти на ухо, заговорил каким-то внутриутробным голосом:
– Вот вы, Семён, творческий человек, а я смотрю на вас и удивляюсь: неужели слепота – признак ума? Вы в своей мастерской, как подпольщик на явке шифруетесь. И всё по подвалам да по подвалам, будто от разоблачения ваших живописных талантов скрываетесь. Пора бы уж на свет божий, без этаких заумных художественных ракурсов посмотреть, а то не успеете моргнуть, как поедете целину осваивать. Ха-ха – страшно? А что, вот где размах вашему реализму. Целые поля, да что там поля, просторы для творчества. Пиши – не хочу, хоть обрисуйся, одна кукуруза. Кругом один сплошной натюрморт. Поди, получше «Подсолнухов» Ван Гоговских будет. Вот размах так размах, одна «царица полей». Ха-ха! Вот реализм так реализм. Не жизнь, а тяжёлое похмелье. Вы, Семён, на меня не обижайтесь. Бегите, бегите отсюда, пока не поздно.
– Слышите, Иван, глас народа. Расту прямо на глазах. Из художника в диссиденты.
– Да, в этой жизни надо иметь здоровое чувство юмора, – кивнул Стародубцев.
– Эх, Семён, – Кузьмич похлопал Погодина по плечу, – ладно, если бы это касалось только ваших художеств. Ну, изгадили вы чистую холстину, перепутали лицо с задницей, но это ж не преступление. Что им, власть имущим, по пытливости ума сочли бы ваш сюр за сёр. Глядишь, отделались бы лёгким испугом, загремели куда-нибудь – если не кукурузу рисовать, извиняюсь, так северное сияние живописить, зато живёхоньки.
– Кузьмич, хватит стенать, – остановил его Погодин.
– Так надо вроде бы вас как-то подготовить, – сказал Кузьмич и нахмурил брови.
– Уважаемый, говорите по существу. Краткость – сестра … – начал было нести пламенную речь Стародубцев.
– Лубянки! – перебил его слесарь. – Эта барышня посерьёзней будет, коротка, как выстрел.
– Это вы к чему же клоните? – возмутился Стародубцев.
– Андрей Кузьмич, расскажите толком, что вы всё вокруг да около. Что случилось? – вмешался Погодин.
– Я всё это к тому, что, молвят, будто ваша мастерская никакая не мастерская, а фальшивомонетный цех.
– Бред! – изумился Погодин. – И, конечно же, я в ней изо дня в день ударными темпами печатаю золотые пиастры.
– Да, да. Именно так длинные языки и мелют, – понесло опять Кузьмича. – Сегодня с утра двое в штатском возле дома с граблями крутились. Явно не дворники. Кто ж граблями-то тополиный пух метёт. А когда появился третий с молотком, озабоченный такой, тут стало ясно. Вы меня понимаете? Страшно сказать. Он всё на свой указательный палец дул и в лужу его совал. Обещал дом с землёй сравнять. Когда же один из тех двоих сказал ему, что его палец не является личным достоянием, а принадлежит органам карательной власти, и при стрельбе его надо беречь, не жать на курок пистолета часто и сильно, а делать им плавный спуск, то потерпевший объяснил этому умнику, что если он, рожа беспартийная, будет рот разевать, то прицепом за шпионской сволочью покатит, и будет как стахановец до самой Сибири топку фальшивыми долларами кочегарить. А этот забугорный крамольник, рисовака подпольная, что героику наших будней зелёной «липой» подрывает, у него в паровозную трубу вместе с пеплом вылетит.
– Забавно, очень забавно… – Погодин потёр пальцами виски. – Даже нарочно такое не придумаешь, из диссидента в фальшивомонетчики, да ещё и в резидента вырос.
– Да-с, экономику страны расшатываете. Лазутчик значит. Бегите, Семён, – слесарь многозначительно поднял палец вверх, – там разбираться не будут, и некролога в газетах не будет.
Они остановились возле мастерской. Скалившийся на табличке череп так же испытующе сверлил их пустыми глазницами.
– Ну, что? – спросил Кузьмич и, понимая важность наступившего момента, выжидающе посмотрел на художников.
– Открывайте! – сказал Погодин.
– Понял. Побег временно откладывается, до выяснения обстоятельств. Тогда – ключ на старт! Тэк-с! – Кузьмич потёр руки и, покряхтев с минуту, открыл злосчастный замок. – Пуск, – сказал он и толкнул дверь. Она медленно открылась. – Полёт нормальный. Свобода, мир, труд, май! – отрапортовал слесарь, повернувшись к Погодину, и вздохнул: – Эх, Семён, если сейчас не выпить, то сдохнуть можно.
Предложение было одобрено и поддержано пятью рублями и горстью мелочи. Слесарь, знающий «что? где? почём?» был выбран гонцом. Сверив время, Кузьмич подвёл минутное отставание своих наручных часов «Слава» и незамедлительно удалился выполнять возложенную на него задачу.
От распахнутой двери по полу мастерской пробежали седые пылинки. Клубясь, они слетались, будто мотыльки, к солнечному свету, пробивающемуся через зарешёченное окно, расположенное почти под самым потолком, на серой кирпичной стене.
В мастерской было четыре стареньких стула, низенький столик, на котором находилось лишь блюдце с огарком свечи, прямо над ним свисал подвешенный к потолку выцветший зелёный абажур. В углу, возле задрапированной холстом стены, стояла большая картина, скрытая под потрескавшейся клеёнкой. Там же лежали зарисовки, эскизы и незаконченные работы. Готовые же результаты творчества были закреплены в рамы и обхваченные верёвкой пылились у стены. Здесь же стоял мольберт, рядом с ним, на высоком табурете, лежала палитра с кистями, завёрнутыми в тряпицу.
У противоположной стены, под окном, стоял стеллаж. Разбитый на ячейки, он хранил краски, растворители, банки с кистями, клеем, скребками, лаки и прочий подручный материал и инструменты.
Погодин по-хозяйски пропустил вперёд Стародубцева и, притворив за собой дверь, шагнул в мастерскую следом.
– Хочу рассказать вам преинтереснейшую историю, – начал рассказ Погодин, приглашая присесть Стародубцева.
– Слушаю с большим вниманием, – устраиваясь за столиком, сказал Стародубцев.
– Месяц тому назад мою мастерскую посетил очень странный человек. Одет он был в серую тройку, идеально сидевшую на его статной фигуре. Золотая булавка стягивала углы белоснежного воротничка к узлу галстука цвета бордо. Чёрные с проседью волосы, зачёсанные назад, открывали высокий лоб, рассечённый между дугообразными бровями глубокой морщиной. Прямой нос. Тонкие губы. Волевой подбородок. Уверенный взгляд пытливых серых глаз, казалось, подчинял себе. Он заказал свой портрет во весь рост. Но заказ его был необычен тем, что писать портрет я должен был с его отражения в зеркале, при свечах.
– Что ещё за чудачество? – перебил удивлённый Стародубцев. – Это или большой оригинал, решивший внести разнообразие в монотонные будни, или этакий скучающий аристократ, развеивающий меланхолию.
– Да я и сам был крайне удивлён такому желанию. За работу он заплатил вперёд. Хотя я отказывался, говорил ему, что вознаграждение возьму только после того, как он лично оценит работу. Всего же этот гражданин посетил мастерскую четыре раза. Позировал без перерыва, по истечении двух часов всегда уходил, ссылаясь на неотложные дела. Во время работы на его неподвижном лице жили только глаза. Дело в том, что они постоянно меняли свой цвет.
– Как меняли? – изумился Стародубцев.
– Да, именно, они каким-то образом меняли цвет. Его серые глаза вдруг становились зелёными, и буквально фосфоресцировали, как два холодных изумруда, а то, спустя некоторое время, они уже светились рубиновым отливом. Проходило ещё немного времени, и его глаза были небесно-бирюзового, затем оливкового цвета. Но опять проходило время, и они уже светились тёплым золотым светом, вскоре темнели и оказывались вишнёвыми. Когда же время сеанса истекало, его глаза были прежними – серыми. И так повторялось каждый раз, как только я начинал писать его портрет.
– Просто невероятно. И какие же вы написали ему глаза? – взволнованно поинтересовался Стародубцев.
– Чёрные, чёрные глаза, как чёрные дыры Вселенной! – Погодин встал, прошёлся по мастерской, и, вернувшись, присел на край стола.
– И что же было дальше? Дальше-то что было? – торопил Стародубцев с рассказом и, сгорая от нетерпения, заёрзал на столешнице.
– Когда я объявил, что картина закончена, он изъявил желание посмотреть. Я не возражал, напротив, мне было интересно знать его мнение. Незнакомец подошёл к моей работе и, вскинув монокль, долго всматривался в портрет. Всё это время я стоял за его спиной. Моя душа не находила себе места. Почувствовав моё волнение, он повернулся. И тут меня окончательно поразило то, что его глаза в самом деле были теперь чёрными. Он посмотрел на меня долгим пристальным взглядом. От этого взгляда у меня холодок пробежал по спине. И за всё это время в первый раз уголки его тонких губ чуть дрогнули и, застыв на какое-то мгновение, отразили странную улыбку. Незнакомец, явно довольный увиденным, кивнул головой и почти прошептал: «Да, вижу, что я в вас не ошибся. Беру!». Я попросил его зайти на следующий день, когда окончательно высохнут краски. Но с тех пор он так больше и не приходил.
– Так портрет у вас? – спросил Стародубцев, окидывая взглядом мастерскую.
– Да, он здесь, – ответил Погодин, указывая на закрытую клеёнкой большую раму, стоящую у задрапированной стены.
– Семён, с вашего позволения, я могу взглянуть на эту работу?
– Какие могут быть вопросы, извольте, – сказал Погодин, и, встав, пригласил художника: – Пожалуйте за мной.
Они подошли к стене, где стояла скрытая от посторонних глаз картина.
– Вот этот портрет странного гражданина, – и с этими словами Семён сбросил с рамы клеёнку.
Но какого же было его изумление, когда вместо ожидаемого портрета он не увидел совершенно ничего.
– А где же портрет? – удивился Стародубцев и вопрошающе посмотрел на Погодина. – Где портрет? – повторил он.
Погодин в растерянности провёл рукой по чистому холсту. Где ещё недавно находилось изображение, сейчас не осталось ничего, что говорило бы о его некогда существовании. Перед глазами Семёна была не просто голая грунтованная тряпка, перед ним была слепящая его своей белизной трагедия.
– Глазам своим не верю. Ничего не понимаю. Портрет же был здесь, не понимаю… – шептал, потрясённый произошедшим, Погодин.
– А может, его выкрали? – выдвинул гипотезу Стародубцев. – Ведь так просто, ни с того ни сего, он же не мог куда-то исчезнуть? Признайтесь, уважаемый Семён, вы явно меня разыгрываете?
– И в мыслях не было. Да зачем, собственно. Я и сам поражён случившимся. Просто теряюсь в догадках – как такое могло произойти?