Прогулки с Лешим. Крещение (А. В. Токарев, 2008)

1

Автобус вынырнул из темноты и остановился у деревянной избы-станции. Это был последний рейс, и немногочисленные пассажиры, спешащие к ледовой переправе через Волгу, с недоумением смотрели на меня, одиночку, свернувшего вдруг с хоженого пути куда-то в ночь. «В землянку ночевать?», – крикнул вслед разговорчивый мужичок-с-ноготок, по волжски растягивающий слова и развлекавший пассажиров почти весь двухчасовой путь не совсем приличными анекдотами. Откровенно смущалась и негодовала лишь девушка студентка в очках, ехавшая домой на выходные дни в Козьмодемьянск. Она брезгливо фыркала из мохнатой искусственной шубы и глядела в окно, за которым лишь была непроглядная снежная завись. Женщины постарше азартно переглядывались и, блестя глазами, подбадривали этого невзрачного мужичонку, на удивление много знавшего анекдотов и умеющего их рассказывать. И тот, распаляясь от жаркого нескромного их внимания, старался вовсю. Уютная темнота «пазика» располагала к этому.

– Так куда спешишь-то? На острова? – повторяет попутчик.

Можно было не отвечать на праздный его вопрос, но уж больно он был забавен, по-доброму и неназойливо общителен в автобусе, и я оборачиваюсь к мужичку.

– Нет, на льду переночую. Вон у дуба.

– Землянку не выдаешь, значит? – понимающе и хитро кивает тот. – Так мне она ни к чему, только Волгу перейти, чтобы переночевать… Ну, ладно, скрытный, ни хвоста тебе, ни чешуи!

Не верит… А я действительно, без обмана, спешу к чернеющему километрах в шести затопленному лесу, застывшему сейчас во льду. Ориентиром мне служит высокий дуб, одиноко возвышавшийся посреди Волги над редкими кронами сухих лип, дубков и кленов. Снегопад кончился, заметно подморозило, прояснило, и дуб теперь виден в отблеске огней ночного Козьмодемьянска. (От этого леса, подгнившего на корню, в скором времени не останется и следа, как и от деревянной автостанции, сгоревшей то ли по неосторожности истопника, то ли пострадавшей от набега лихих людей. В редкие безветренные дни здесь слышен тихий голос колокола из церквушки, оставшейся теперь в одиночестве на волжском берегу-утесе. Шелест снежной крупы и крики ворон на старом кладбище под церковью не перебивают слабый голос колокола, а звучат естественно и дополняют друг друга. Но чаще эти негромкие звуки уступают яростному напору штормовых ветров).

В церкви служат и пускают на ночлег странников, а изредка, хотя и неохотно – рыболовов, обычно шумных и не очень благочестивых. Довелось и мне однажды ночевать в этой церквушке. К моему удивлению ночью в храме кто-то заиграл на органе. Это был электронный инструмент с сочным тембром (уж не «Ямаха» ли?). Необычно было услышать здесь звуки современных клавишных, гремевших на рок-концертах, имеющих в диапазоне жесткие тяжелые регистры. Но вспоминаешь, как еще в семидесятые годы среди гудения «глушилок» и поиска в эфире «Голоса Америки», «Свободы», «Свободной Европы», «Би-Би-Си», «Немецкой волны» я вдруг нередко натыкался на псалмы и гимны из Ватикана в довольно легком эстрадном исполнении.

В пустой церкви звучал орган, и кто-то тихо пел под его аккомпанемент. Возможно, это просто читалась партитура, и разучивались голоса духовных песнопений.

2

Иду уже с полчаса, но прошел всего ничего. Дуб, кажется, только удаляется. Это обман зрения, но и шаг мой действительно не размашист. Вначале нога в валенке и «химчулке» пробивает корку наста, затем плюхается в снеговую кашу с водой и, наконец, стучит об лед. И так – раз за разом. Вскоре, несмотря на мороз, из-под шапки струится пот и разъедает глаза.

Справа – перемигивающиеся далекие огоньки на черном массиве горного берега. «Кузьма» еще не спит, но звуки города мне не слышны: только ветер ровно гудит в ушах, да шуршит ледяная крошка под ногами. Слева проглядывается низкий луговой берег с проплешинами мелколесья на снегу и одинокими тополями. Дальше уже зубчато темнеет ельник. За лесом разлилось неяркое зарево – отсвет жилья. Это Озерки. Оглядываюсь назад и вижу одинокий огонек. Почему-то сжимается сердце, может быть, из-за беззащитности этого огонька среди ночи. И видится уже ломаный оскал торосов-валунов под скатом берега, черный лес над рассохшимися крестами, в которых нехорошо подскуливает ледяной ветер, крутится позёмка на пустынном большаке да забивает снегом слепой проем заброшенного сарая. И среди всей этой нежити – беленая церквушка… Загляни – там для кого-то душа и вечность. А нет – так просто пахнет горячими щами и хлебом. «…осподи Иисусе», – вздохнет кто-то и дремотно потянется ночь, вздрагивая от стука ветра в оконца, треска свечей и чьего-то торопливого сонного испуга.

Я отмахиваюсь от наваждения, справляюсь с зевотой, от которой сводит скулы, и больше не оглядываюсь – иду вперед. Ночной мой путь не однообразен, как обычно бывает при свете дня. Есть в ночи какое-то волшебство. Приключения начинаются с непонятного нарастающего звука под ногами, может быть, из преисподней… Одновременно с этим потусторонним гулом-уханьем ровное ледяное плато, тускло освещенное заревом, вспарывает трещина. Она зигзагами бежит куда-то в темноту и оставляет после себя вздыбленные разломы торосов. Я теряю контроль и с ужасом чувствую, что меня поднимает какая-то слепая титаническая силища, и сердце замирает, как при падении в воздушную «яму». Но… все кончается в этот же миг. Мне и раньше нередко встречались гряды торосов, но когда и как они образуются?.. Теперь, выходит, довелось и увидеть. Получается, что время их рождения – ночь, когда регулируемое теперь волжское течение останавливается. Видимо, так. Выше плотины скопившаяся вода подпирает, выдавливает лед, а ниже – под ним образуются пустоты, куда и заваливаются пласты ледового монолита. Это конечно только предположения. Впрочем, что-то подобное я уже наблюдал когда-то на весенней ловле в Кокшайске. Там торосы были похожи скорее на айсберги, высотой метров до трех. Они наращивались всю зиму выплесками воды из трещин при падении и подъеме уровня Волги. Стены этих айсбергов тянулись вдоль высокого правого берега, где обычно немеряно собиралось любителей ловли сопы, леща, язя и налима.

На моих глазах подмытый сверкающий утес, размером с буксир, рухнул, образуя промоину. От этого тяжкого удара вздыбилось ледяное поле и пошло плавными волнами, не в полкилометра ли длиной? И удивительно было видеть, как на этих волнах дышащего льда толщиной в метр суетились люди – маленькие букашки-мураши. Качнуло и меня, но уже на излете шальной подледной силы.

В такие минуты наивными до глупости кажутся люди, доказывающие, что человек властелин природы…

Второе приключение ждало меня вскоре. Да и приключение ли?.. Так, встреча. После двух-трех километров тяжелого пути ноги вдруг обрели твердую опору. Словно на асфальтовую площадку вышел. А-а, понятно! Площадка-то вся, что дуршлаг для откидывания вермишели. Лунка на лунке. Ловили, видимо, здесь, или, как еще говорят рыбачки, «драли» накануне леща, а, может быть, сорогу? Сейчас у лунок лежали лишь брошенные ерши. Идти по этому притоптанному и подмерзшему полю одно удовольствие. И я ускоряю шаг, поскальзываясь на особенно укатанных наледях. Прошел две такие площадки, а там потянулись уже владения «щукарей». Жерлицы оставлены на ночь. Видимо, где-то на берегу и хозяин ночует, а то и в Козьмодемьянск подался, в гостиницу. Жерлиц много, они появляются из темноты частоколом грубых высоких палок-стоек. Обхожу их и натыкаюсь на какой-то холмик, а из-за него… глаза выглядывают, горящие!.. Волк?! Останавливаюсь и поднимаю ледобур. Но глаза уже погасли, а от меня улепетывает перепуганная лиса. Э-э, да она не больно-то и испугалась! Во всяком случае, ворованную щуку так и не бросила, а волочит ее между суетливыми тонкими лапками. Холмик-то складом оказался, щучьим холодильником. Кто-то поутру не досчитается добычи.

Лиса лисой, но мне почему-то сразу вспомнился Копченый, или Плут, или как там еще его?.. Возможно, я перетасовываю очередность событий, но это и неважно. Так о Копченом… Рассказывал он мне, как в этих местах случилось ему встретиться с волками. Дворняга Бобик успел только взвизгнуть и упал с взрезанной бочиной. (Он останется жив). И пасть бы тут Копченому-Плуту рядом с верной собакой, но ушли почему-то звери, огрызаясь и прижимая уши. Копченый клялся, что пролился перед этим свет дрожащий с неба, и был тот свет нереален, как во сне.

Правда это или нет, но одно из прозвищ Виктора – Плут дано ему за привычку спать в землянках, чужих подворьях, бродить-плутать с собакой потемну среди мертвых деревьев-кикимор, вынимать из «морд» черных ротанов, улыбаться тонкому звону лунных ночей. А чего ж только и не померещится в полнолуние?..

Странный человек этот Виктор. Писал я уж о нем, но так и не понял, кто он? Почему живет здесь, в зоне затопления, среди гниющих деревьев, подмываемых островов, свалок ржавья?

– Если заболеешь, Виктор, по-настоящему, серьезно, что будешь делать? – спрашиваю однажды, не любопытствуя зря, а действительно не понимая и беспокоясь за него.

– А-а, руки наложу, – почему-то радостно улыбается редкозубым ссохшимся ртом Виктор. – Пожил… А так, прошлой зимой сломал руку, привязал к ней палку и ходил, пока не зажила. Зажила ведь, срослась. Только скривило ее малость в сторону, ну а мне это не мешает.

Наверное, Виктору просто хорошо жить так: в звонких морозах под лунной дорожкой, в теплых ветрах и падающих звездах, когда мерилом счастья, верхней его точкой станут для Копченого теплая землянка, ломоть ржаного хлеба и стакан крепкого вина. Были ж когда-то старцы-отшельники, познающие свет в истязаниях своей плоти и безлюдстве пустошей. Может быть, Виктор из них?

Меня, городского человека, ночевать на льду вынуждала необходимость. Речь не шла о жизни и смерти. Конечно нет. И никто не гнал меня в двадцатиградусный мороз из дома. (Сейчас я, наверное, просто не решился бы на это, да еще в одиночку. Но тогда морозы только горячили мою кровь, и была особенная прелесть в одиночестве инистых ночей у костра, наедине с Лесом и с собой. И были строки в душе, может быть, наивно принимаемые мной за стихи, но искренние, несомненно:

Здесь же причины были прозаические, почти без романтики. Все очень просто. Зимний день короток. Кажется, что вот только-только рассвет слепо брезжил где-то за Дубовой, как уже и сумерки упали, а там и ночь глядит холодно. Пока дойдешь до места по глубокому снегу, пока наловишь живцов, расставишь жерлицы – пора и домой собираться, а единственный выходной день пропал. Один лишь процесс бурения десятка лунок занимал у меня нередко не менее часа. Кто-то усмехнется при этом, но дело в том, что толщина льда в ту зиму достигала на Волге почти метра, да и был тот лед, прямо скажем, дрянь – в три слоя, между которыми кисла снеговая каша. В ней ножи и обычного то ледобура только елозили, а случалось и хуже – вставали враспор, ни туда, ни сюда (это не относится к самодельным бурам заводских умельцев, тем более к ледобурам финским и шведским). Мой шнековый помощник имел особенность. Он высверливал лунки диаметром сто восемьдесят миллиметров, этакие скважины-колодцы, а значит, был несравненно более загребист и упорист в работе, чем, скажем, коловорот под «белую» рыбу-сорожку. Случалось, что эта разница в сорок-шестьдесят миллиметров бросала меня плашмя на лед после двух десятков пробуренных лунок, и сил оставалось лишь на то, чтобы сдернуть с головы дымящуюся от пара ушанку и зачерпнуть прямо из лунки волжской воды, пахнущей прелыми корягами.

Конец ознакомительного фрагмента.