3
Я очень рано помню себя. Первые мои воспоминания – большая спальня с рядами одинаковых кроваток, большие окна и неуютно холодный пол. Какие-то женщины в белых халатах моют полы, а около стен – стеллажи с игрушками и колючая вода в душевой. Запах кухни и хлорки в коридоре. Детский дом – вот это и есть мои первые воспоминания, и потом тоже.
Наверное, мне повезло немного больше, чем остальным – родившая меня женщина пожелала дать дочери имя и фамилию, так что по документам я – Элиза Игоревна Климковская. Если посмотреть на то, какие имена и фамилии дают другим детям из приютов, мне с этим тоже повезло невероятно. На мне не было этой печати казенности, брошенности, а имя Элиза странное, но «домашнее», такие имена дают только родители. Почему мать бросила меня? Я не знаю и по сей день, как и того, кто она такая.
Возможно, мне и в другом повезло – мне досталась светлая голова, неплохая внешность и бешеный характер, иначе я бы попала на панель, так же как Ирка, но об этом как-нибудь потом. Я знаю одно: с первой минуты моей жизни судьба баловала меня – насколько можно баловать брошенного ребенка. Сначала я попала в дом малютки, потом в другой, потом кочевала из интерната в интернат – я даже не заморачивалась запоминать их, потому что они все были одинаковые: серые, с запахом кухни, хлорки и клея. И одежда всегда была одинаковая – вылинявшие платьица, кем-то давно изношенные, сухое от крахмала белье, исцарапанная растоптанная обувь.
А еще у меня был Медвежонок. Я уже не помню, в каком именно приюте я его присвоила, но запомнила, как он стоял среди других игрушек, оранжевый пластмассовый медвежонок с круглыми, словно удивленными глазами. Эти глаза, какие-то беззащитные, тронули меня до глубины души, и я взяла его, а когда прозвучала команда: «Поставить игрушки на места!», я даже и не подумала выполнить ее. Воспитательница силком отбивала его у меня из рук, но после того уже никто не смел брать Медвежонка, я выдирала его у врагов, не жалея кулаков. В конечном итоге Медвежонка мне все-таки отдали в полное частнособственническое владение – когда переводили в другой приют. И тогда я поняла: если долго и упорно гнуть свою линию, то все получится.
Я почти не помню тех, с кем делила спальни, столовые и игровые комнаты, как не помню и лиц женщин в белых халатах. У меня была только я сама и Медвежонок. А потом появился Рыжий. Мне тогда исполнилась семь лет, и меня снова перевели в другое место. Я по сей день не понимаю, зачем меня так часто переводили из интерната в интернат, но что теперь об этом толковать? А когда мне было семь, меня перевезли в паршивую дыру под названием Березань. Я только пошла в первый класс, но меня все равно сорвали с насиженного места. Именно в Березани мне и повстречался Рыжий.
Березань – небольшой городок, в котором было несколько промышленных предприятий и столько же профтехучилищ, готовящих рабочих для этих предприятий. Интернат стоит в центре, недалеко от танка – конечно, как же без танка на постаменте, каждая приличная дыра должна комплектоваться танком, пушкой и самолетом. Все это – атрибуты именно города, а потому танк в Березани водружен на центральной (и единственной!) площади, пушка мирно упокоилась на набережной, а самолет оказался напротив универмага – огромный магазин, целых два этажа! В общем, все как у людей.
Меня привезли туда в октябре. На проспекте уже опадала кленовая листва, танк стыдливо прятался среди елок, интернат отсвечивал светло-зелеными свежевыкрашенными стенами. Четыре этажа, большие окна. Меня это не заинтересовало, интернат как интернат.
Какой-то мужчина ведет меня за руку, а в моей новой школьной сумке лежит все мое имущество: Медвежонок, пластмассовая голубая расческа, капроновые банты – белые и голубые, книжка «Немецкие народные сказки» с яркими картинками и коробочка с календариками и фантиками. Этот мужчина только что купил мне в магазине маленькие золотые сережки – уши мне пару месяцев назад проколола воспитательница, что подарила книжку, но те сережки были самые простые, а теперь у меня в ушах – блестящие новые с розовыми камешками. И зеркальце он мне купил – круглое, в красивой оправе. И эту сумку, и пенал для карандашей и ручек, и пупсика с одежками и кроваткой, я давно хотела такого. И он купил мне все это – не знаю почему.
Сумку я несу сама, она нетяжелая.
Меня переодевают. Кастелянша, толстая седая женщина, выдала мне стандартный набор: вылинявшее розовое платьице, шерстяная синяя кофточка, школьная форма, белье. Как всегда.
– Тощая какая… Голодная, что ли?
– Нет.
– Как тебя зовут-то?
– Элиза.
– Вон как – Элиза! Красиво, ничего не скажешь. А меня зовут Варвара Ефимовна. Идем, покажу, где твоя спальня. Да смотри, будут обижать – не давайся. Вот, на тебе конфетку, ешь. До обеда-то еще долго. Откуда тебя привезли?
– Из Тулы.
– Идем. Ишь, серьги-то у тебя какие! Батюшки, золотые никак? Береги их да смотри, чтоб не отняли.
Длинный коридор, высокая белая дверь, много дверей. За ними – спальни. Вот в этой буду теперь спать я. Двенадцать кроватей, около каждой тумбочка для вещей.
– Ваши все еще в школе, так что давай, располагайся. – Ефимовна садится на соседнюю кровать. – Господи, какая ж ты тощая! Вас там, в Туле, голодом морили, что ли?
– Нет.
– А это твой медведь?
– Ага.
– И как его зовут?
– Медвежонок.
– Ишь ты… И куколка у тебя новая, и банты какие, а зеркальце-то! Не позволяй отнимать, смотри. Ну, я пойду, а ты привыкай. Да если обижать станут, мне скажи.
Я не знаю, что говорить. Никто никогда не интересовался мной. Хотя… вот, книжку мне учительница подарила – в той школе, куда я ходила. И банты тоже. Она была добра ко мне, не знаю почему. Уши мне проколола, вставила маленькие колечки-сережки. И этот человек, что привез меня сюда, – он кормил меня вкусными вещами, купил новые серьги, зеркальце и пупсика с одежками, сумку и пенал для школы. Чужой человек, они все чужие. Только эти двое были со мной добры, а больше никто, но это неважно, потому что у меня все равно нет главного – родителей. Я уже достаточно взрослая, чтобы понять – у меня никого нет, и я не называю мамами женщин, которых встречаю. Только иногда, на Новый год, загадываю желание, чтобы наконец нашлась та, настоящая мама, но пока…
– Ну, сиди тут, никуда не уходи. Скоро воспитательница придет.
– Ладно.
Ефимовна уходит, а я остаюсь. Комната такая же, как и в других интернатах, и запах точно такой же.
– Ты новенькая?
Мальчишка рыжий, раскрасневшийся, в коричневых штанах и пиджачке. Почему-то похож на воробья.
– Ну, чего молчишь? Ты новенькая? – переспрашивает он.
– Да.
– А как тебя зовут?
– Элиза.
– У нас тут никого так не зовут.
Я это знаю и без тебя. Такого имени ни у кого нет.
– А меня зовут Вадик. Идем с нами?
– Куда?
– Просто так, гулять. Все в школе сейчас, а я сбежал, ну ее, эту школу. Так что, идем?
– Не сегодня. Может, завтра.
– Хочешь, карандаш подарю?
– Давай, если не жалко.
– На. Тут у вас есть Танька Петрова, будет тебя бить – мне скажешь, я ей так дам, что мало не покажется.
– А почему она будет меня бить?
– Она всех бьет. Эй, Стас, смотри – новенькая!
В комнату заглядывает еще один мальчишка – маленький, черноглазый, его глаза лукаво смотрят на меня.
– Я слышал, ты – Элиза. У нас на речке есть местечко, мы туда ходим хлеб на костре жарить. Возьмем ее, Рыжий?
– А то… И Кук придет. Ты еще Кука не знаешь! А если Танька будет тебя бить, скажи только, мы ей бошку отобьем сразу.
Я и сама умею давать сдачи. Я давно знаю, что надеяться надо только на себя, но это же нормально, по-другому не бывает. Так что с какой стати я буду жаловаться? Ябед не любят, да и кому есть дело до моих жалоб?
– Смотрите, новенькая!
Девочки вбегают в спальню одна за другой. В школьных формах, с портфелями в руках, с одинаковыми короткими стрижками, они кажутся похожими, но это только вначале. Они все разные, и среди них обязательно найдется та, которой я не понравлюсь. А может, и не одна. Мне немного страшно, но я знаю: ничего нельзя изменить, так должно быть.
Девочки быстро рассовывают вещи по тумбочкам, переодеваются. Я сижу на застланной кровати – в углу, за дверью. Хорошее место, странно, что никто его не занял раньше.
– А это что у тебя?
Высокая коренастая девочка исподлобья смотрит на меня маленькими темными глазами, недобрыми и колючими.
– Медвежонок.
– Дай сюда.
– Нет.
– А я сказала – дай!
Да мало ли что ты там сказала. Уже были те, кто так говорил, и где они сейчас? Размахнувшись, я бью ее кулаком в ухо, потом ногой в живот. Девочка судорожно всхлипывает и падает на пол. Я резко и сильно добавляю ей ногой в грудь. Так меня учил драться один мальчишка в интернате в Туле.
– Что здесь происходит?!
Появляется женщина, молодая и красивая, в вязаном синем платье. Серые глаза, красиво уложенные волосы, она мне даже нравится, наверное.
– Ты новенькая, а уже дерешься! Побила девочку…
– А что, было бы лучше, чтобы побили меня?
Женщина наклоняется над девочкой. Та лежит на полу, не шевелится. Притворяется, наверное, не так уж много ей и досталось.
– Что она тебе сделала? За что ты ее так избила?!
– Она хотела отнять у меня Медвежонка.
– Этого уродца?! Немедленно отдай!
– Нет.
– Может, ты и меня будешь бить?
– Да.
– Какая наглость! Немедленно отдай!
Я молча бью женщину ногой в колено, она испуганно смотрит на меня и кричит тонко и пронзительно. Девочки стоят вокруг, тихие и испуганные, но глаза их горят любопытством – что же будет дальше? Спектакль, ага.
Еще одна женщина хватает меня за руку, тащит к выходу по коридору, по ступенькам вниз. Мне страшно, но я прижимаю к себе Медвежонка, и пусть они как хотят, но я его никому не отдам.
– Вот посиди тут и подумай.
Злобно ухмыляясь, она толкает меня в какое-то помещение, поспешно вырывает из моих ушей сережки и закрывает дверь. Она захлопывается с оглушительным грохотом – обита металлом.
Я остаюсь одна в темноте, высоко под потолком зарешеченное окошко, голые стены, в углу ведро. Я сажусь на бетонный пол, прижимая к себе Медвежонка. Его глаза смотрят грустно и сочувствующе, я целую его пластмассовую мордочку. Мне холодно, болят мочки ушей, из которых грубо выдернули мои новые сережки, и хочется есть. Почему-то вспомнился рыжий мальчишка, похожий на воробья, и тот, второй…
– Лизка, ты тут?
В окне появляется знакомое загорелое лицо. Легок на помине.
– Ага.
– Есть хочешь?
– Хочу.
– Подойди, встань под окном, я тебе бутерброд передам.
– Как?
– А тут стекла нет.
Я подхожу к стене, из окна спускается бечевка, к которой привязан проволочный крюк, а на крюке – большой бутерброд с маслом и колбасой.
– Сними с крючка и ешь на здоровье.
– Спасибо.
– Это Ефимовна сделала, Кук попросил – она и приготовила для тебя. Ты зачем воспиталку ударила?
– Она хотела отнять у меня Медвежонка. И сережки мои забрали…
– Насидишься теперь! Там шум до небес. Ну как, вкусно?
– Ага.
– Побегу, пока никто не увидел. Я приду еще, не бойся.
– Мне холодно.
– Попрыгай немного, только на пол не садись, застынешь. Все, Стасик свистит – несет кого-то нелегкая.
Он уходит, а я вгрызаюсь в бутерброд. Ничего, теперь не пропаду. Но если будут заставлять извиняться, не стану нипочем. Воспитатели всегда говорили: «И проклятый же характер у этого ребенка! Молчит – хоть режь ее!» Резать меня не пробовали, но били – будь здоров.
Гремит, открываясь, дверь, в помещение заходит мужчина. Я уже знаю, почему надо бояться мужчин. Дети из интернатов рано узнают такие вещи, но этот совсем не страшный. У него темные внимательные глаза, высокий чистый лоб, белые усы и густые белые волосы, совсем белые, просто серебристые.
– Так, значит, это здесь держат преступников? – мужчина улыбается, потом берет меня за руку. – Ну что, летим на свободу, птичка небесная?
Я прижимаю Медвежонка к себе. Если в этом есть какой-то подвох, то я всегда начеку и не отдам ничего своего.
– Со мной пойдешь или тут останешься?
– А куда идти?
– Ко мне в гости. Так что решила?
– Ладно.
Он выводит меня наружу – как я понимаю, карцер находится в подвале. Вот почему там было так холодно, а теперь тепло, пахнет чем-то терпким и необычным. Мужчина ведет меня по ступенькам наверх, к высоким дверям – в комнату, посреди которой стоит большой письменный стол, у стен – книжные шкафы, полки заполнены папками и книгами. Перед столом – кресло.
– Садись, Элиза Климковская. Вот сюда, в это кресло.
Я влезаю прямо с ногами, мне здесь почему-то уютно и спокойно. Мужчина смотрит на меня теплым внимательным взглядом, и мне хочется плакать, но я не буду, ни за что.
– Вот, это, кажется, твое?
Он кладет передо мной мои сережки. Я молча вдеваю их в уши; хоть и больно, но это пройдет. Главное, что они опять у меня.
– Расскажи мне о Медвежонке.
Этого я не ожидала. Чего угодно, но не этого.
– Я не знаю, что рассказывать.
– Откуда он у тебя?
– Подарили.
Я пытаюсь как могу рассказать этому человеку, как ездила из одного интерната в другой, и какие у Медвежонка грустные и все понимающие глаза, и что мне с ним хорошо, я его люблю и не отдам… А седой мужчина смотрит на меня все тем же взглядом, от которого почему-то хочется плакать… смотрит и молчит.
– А почему ты побила девочку и воспитателя?
– Они хотели у меня его отнять.
– Ты в этом уверена?
– Да. А та, вторая, сережки забрала…
Он молчит, раздумывая о чем-то, я сижу и смотрю на него.
– А ты любишь читать, Элиза?
– Да.
– Ты, наверное, не хочешь у нас оставаться?
– Мне все равно.
– Ну ладно. Сейчас придет Ефимовна, поведет тебя в столовую, и все как-то образуется. Завтра пойдешь в школу, а там и Новый год не за горами, елка будет, подарки… ты что хочешь на Новый год?
– Куклу с такими волосами, как у принцессы, в розовом платье, и чтоб глаза закрывались, а не нарисованные были.
– Ну, это уже другой разговор, мне нравятся люди, которые знают чего хотят, – седой человек смеется. – Иди, обедай, отдыхай и постарайся никого не побить – ну хотя бы сегодня. Постараешься?
– Да.
В комнату входит Ефимовна, берет меня за руку и ведет в столовую. В коридоре мимо нас пробегает заплаканная воспитательница – она уже одета в синее пальто с большим пушистым воротником.
– Иди сюда, вот столовая. – Ефимовна гладит меня по голове. – Валя, давай еще порцию.
– Вот, прошу. – Валя, молодая и улыбчивая, заинтересованно рассматривает меня, как какого-то экзотического зверька. – Так это и есть наша сегодняшняя арестантка?
– Не болтай зря. Кушай, маленькая, кушай.
– А тощая – одни глаза!
– Мало им, что дите от голода прозрачное совсем, так они давай ее в подвал, а ведь запретил же новый директор! А она молодец, в зубы им смотреть не стала.
– Ешь, малышка, не наешься – добавки дадим. Что, уволил директор Настену?
– Уволил. И старшую тоже уволил… давно пора. Вылетели обе в один момент! И поделом. Где это видано – детей в подвал холодный да на голый пол? И серьги из ушей у ребенка вырвала разве что не с мясом! Я как увидала у нее эти серьги – так мигом к директору! Давно пора было их уволить. Дети эти и так судьбой обиженные, а они, фифы, повадились. Фашистки какие-то… Кушай, Лиза, кушай побольше. Ой, тощая какая, одни косточки…
Уже потом я узнала, что мой спаситель – это Павел Семенович Рожков, заслуженный учитель республики, жизнь положивший на нас, обделенных родительской лаской детей. Уже потом я поняла, что Павел Семенович – единственный отец, который был у меня. У нас у всех – воспитанников березанского интерната. А сейчас я точно знаю, что он, Учитель, – это еще один подарок судьбы мне. И Рыжему тоже. И еще многим.