Вы здесь

Прогулка по лесам. Глава III. Начало (Билл Брайсон, 1997)

Глава III

Начало

Все началось с Бентона МакКая – мягкого, доброго, действующего из лучших побуждений мудреца, который летом 1921 года предложил своему другу Чарльзу Харрису Уитакеру, редактору известного архитектурного журнала, весьма амбициозный план похода. Сказать, что в этот момент жизнь МакКая была нехороша, было бы преуменьшить, и весьма значительно. В предыдущие десять лет он потерял работу в Гарварде, вылетел с должности в «Службе национальных заповедников», и наконец, желая найти место получше, получил должность в Министерстве труда, в федеральном ведомстве с размытыми обязанностями по улучшению эффективности работы и поднятию духа. Там он честно понавыдумывал абсолютно нерабочих, но амбициозных идей, которые были приняты с почтением и выброшены в мусор. В апреле 1921 года его жена, известная пацифистка и суфражистка Джесси Харди Стаббс, спрыгнула с моста над Ист-Ривер и утонула.

Странно, что всего через десять недель после случившегося он предложил Уитакеру прогулку по Аппалачской тропе, и это предложение напечатали в одном из разделов уитакерского «Архитектурного журнала Американского института» в следующем октябре. Походная тропа была лишь частью плана МакКая. Он видел ее как путь, соединяющий сеть рабочих лагерей на вершинах гор, куда придут тысячи бледных и истощенных городских рабочих, чтобы получить заряд энергии и беззаботности. Там, прямо в лесу, должны были быть построены таверны и хостелы, сезонные учебные центры и постоянные деревни – самоуправляемые сообщества, жители которых жили бы с помощью «непромышленной деятельности», основанной на лесничестве, фермерстве и ремеслах. Все это стало бы, как описывал МакКай, «отдыхом от дохода», то есть тем, что многие считали «поклонением большевизму».

В то время в восточной Америке уже существовало несколько туристических клубов – например, клуб «Зеленые горы», клуб «Дармут Аутинг», почтенный «Горный КЛУБ в Аппалачах». Все эти в основном аристократические организации уже владели сотнями миль гор и лесных троп, в основном в Новой Англии. В 1925 году представители ведущих клубов встретились в Вашингтоне и образовали «Конференцию Аппалачской тропы», которая ставила своей целью создание тропы длиной 1930 км. Эта тропа должна была соединить две самых высоких вершины востока: двухкилометровую гору Митчелл в Северной Каролине и вершину поменьше на 396 футов – гору Вашингтон в Новой Англии. В итоге за следующие пять лет ничего не произошло, в основном потому, что МакКай занимался дальнейшей разработкой своих идей, пока наконец не добрался до реального мира.

До 1930 года, когда молодой морской юрист из Вашингтона и умелый путешественник по имени Мирон Эйвери не взял на себя проект, ничего не происходило, но потом вдруг все понеслось с жуткой скоростью. Очевидно, что Эйвери не был милым парнем. Как подметил кто-то из его современников, он оставил две тропы от Мэна до Джорджии, одну из задетых чувств и пошатнувшихся мировоззрений, а второй стала АТ. Он не желал терпеть МакКая и его «квазимистические эпиграммы», поэтому они не поладили. В 1935 году у них произошла ожесточенная стычка по поводу прокладывания тропы через национальный парк Шенандоа. Эйвери хотел провести путь через горы, а МакКай считал это предательством всех принципов. После чего, так и не договорившись, они никогда больше не разговаривали.

Обычно вся слава за создание тропы присваивается МакКаю. В основном потому, что он дожил до 96 лет и при этом не потерял своей здоровой седой шевелюры. К тому же он всегда находил минутку, чтобы сказать пару слов на церемонии где-нибудь на холме. Эйвери, наоборот, умер в 1952 году, за четверть века до МакКая, когда про тропу еще мало кто знал. Но на самом деле это была тропа Эйвери. Он проложил ее на карте, заставил клубы предоставить ему волонтеров, сам наблюдал за созданием сотен миль пути. Он увеличил ее изначальную длину с 1930 км до 3200, и, пока ее не закончили, прошел на ней каждый дюйм. Меньше чем за семь лет с помощью добровольных рабочих он построил 3200-километровую тропу через горные перевалы. Такого до него никто не делал.

Аппалачская тропа была официально завершена 14 августа 1937 года, когда в дальней части Мэна расчистили промежуток длиной в четыре километра. Удивительно, но постройка самой длинной в мире пешеходной тропы почти не привлекла внимания. Эйвери не был публичным человеком. А МакКай к тому моменту уже уволился. Ни в одной газете не осветили этого достижения. Не было никакого празднования.

У новой тропы не было никакой исторической подоплеки. Она не шла по индийским или постколониальным путям. Там не было красивых видов, или самых высоких точек, или самых известных достопримечательностей. Она заканчивалась не пойми где у горы Митчелл, хотя добиралась до горы Вашингтон и потом шла еще 563 км до горы Катадин в Мэне (Эйвери, будучи родом из Мэна и начинавший тут свои походы, очень на этом настаивал). Короче, она шла там, где было возможно, в основном высоко по холмам, через одинокие ущелья и забытые долины, которые никто никогда не использовал и даже имен им не давал. Она не достигала южного конца Аппалачской горной цепи на 240 км и северного конца – на 1126 км. Рабочие лагеря, виллы, школы и учебные центры так и не были построены.

Тем не менее многие из идей МакКая все же осуществились. Все 3380 км тропы, равно как и тропки, мостики, знаки и укрытия, поддерживаются в рабочем состоянии волонтерами, из-за чего Аппалачскую тропу по праву называют самым большим волонтерским предприятием на планете. Она все еще свободна от коммерции. «Конференция по Аппалачской тропе» наняла первого работника с зарплатой в 1968 году и все еще остается дружелюбной, доступной и открытой организацией. Аппалачинская тропа больше не считается самой длинной тропой в мире. Находящиеся на западе тропы Тихоокеанский хребет и Американский континентальный водораздел немного длиннее, но она всегда будет первой и величайшей. У нее много друзей, которых она заслужила.

Практически со дня открытия тропу приходилось переносить. Сначала это сделали со 189 км в Вирджинии – чтобы создать «Скайлайн Драйв» через национальный парк «Шенандоа». Затем в 1958 году чрезмерная разработка горы Оглторп в Джорджии потребовала изменения 32 км южной части тропы и переноса начала к горе Спрингер, в национальный лес Чаттахучи. Через десять лет «Клуб АТ» в Мэне переложил 423 км тропы – около половины общей длины в штате, убрав тропу с дорог и пустив ее в леса. Даже сейчас от года к году путь несколько меняется.

Самая сложная часть в походе по Аппалачской тропе – это попасть на нее с какого бы то ни было конца. Гора Спрингер, точка старта на юге, находится в семи милях от ближайшей дороги, в месте, которое называется «Государственный парк Амикалола Фоллс», что и само по себе далековато. Из Атланты, которая тут ближе всего, можно сесть на поезд, который ходит раз в день, или на автобус (два раза) до Гейнсвилля, и даже тогда вам предстоит преодолеть еще сорок миль до того, как останется семь миль до начала тропы (из Катадин в Мэне добраться еще сложнее). К счастью, есть люди, которые готовы за деньги довезти вас из Атланты в Амикалолу. Так мы с Кацем оказались вверены большому и очень дружелюбному парню в бейсбольной кепке по имени Уэс Уиссон, который согласился доставить нас из аэропорта в Атланте до отеля «Амикалолы Фоллс», нашей отправной точки, за 60 долларов.

Каждый год, примерно с начала марта по конец апреля, около двух тысяч походников отправляются из Спрингера, и почти все они хотят пройти весь путь до Катадин. Но лишь 10 процентов из них с этим справляются. Половина не добирается и до центральной Вирджинии, которая находится примерно на трети пути. Четверть доходит до Северной Каролины, то есть до следующего штата. Десять процентов сливаются уже на первой неделе. Уиссон видел их всех.

«В прошлом году я высадил парня в начале тропы, – рассказывал он, пока мы ехали через темнеющий сосновый лес к изломанным холмам Северной Джорджии. – Через три дня он позвонил мне с платного телефона в Вуди-Гэп. Это первый платный телефон, на который ты натыкаешься. Сказал, что хочет домой, что тропа совсем не такая, как он думал. Так что я отвез его обратно в аэропорт. Через два дня он вернулся в Атланту. Сказал, что жена заставила, потому что он потратил все деньги на оборудование, и поэтому она не разрешит ему так просто сдаться. Ну, я его снова подвез. Через три дня он снова позвонил из Вуди-Гэп. Снова в аэропорт. «А как же жена?» – спрашиваю. А он говорит: «В этот раз поеду не домой».

Я поинтересовался, где находится Вуди-Гэп?

– В 33 км от Спрингера. Недалеко, правда? Ну, то есть я это к тому, что он же из Огайо летел.

– А почему так быстро отказался?

– Говорил, это не то, чего он ожидал. Все так говорят. На прошлой неделе у меня были три дамы из Калифорнии – среднего возраста, очень славные. Правда, немного слишком любят похихикать, но славные. Когда я их высадил, они были вполне бодры. Через четыре часа позвонили и сказали, что хотят домой. То есть они прилетели из Калифорнии, понимаешь, потратили кучу денег на билеты и оборудование – у них было самое крутое оборудование, которое только может быть, все новое и очень качественное, они прошли всего мили полторы и отказались идти дальше. Сказали, что это оказалось совсем не то, чего ожидали.

– А чего они ожидали?

– Ну, кто знает. Эскалаторов? Там холмы, и скалы, и деревья, и тропа. Не надо быть ученым, чтобы это понять. Вы бы очень удивились, если бы знали, сколько людей сходит с тропы. Но вот шесть недель назад был парень, который должен был сойти и не сошел. Он вышел с этого конца. Он прошел сам от Мэна. У него это заняло восемь месяцев, больше, чем у большинства людей, и я не думаю, что он кого-то видел за последние несколько недель. Со мной была его жена. Она приехала его встречать. Он просто упал на нее и стал плакать. Вообще не мог говорить. Он так себя вел до самого аэропорта. Я никогда не видел, чтобы люди чувствовали такое облегчение, совершив задуманное. И я подумал: «Ну, вы знаете, сэр, поход по Аппалачинской тропе – это вообще-то дело добровольное, но ничего, конечно, ему не сказал».

– Так значит, когда вы подвозите людей, то можете сказать про каждого, справится он или нет?

– Пожалуй, что могу.

– А мы, как думаете? – спросил Кац.

Он посмотрел на нас по очереди:

– Вы, ребята, справитесь. – Но его лицо говорило об обратном.

Отель «Амикалола Фоллс» находился довольно высоко на склоне горы. К нему по лесу вела долгая и продуваемая всеми ветрами дорога. Мужчина в аэропорту в Манчестере явно читал правильный прогноз. Когда мы вышли из машины, было чудовищно, просто невероятно холодно. Дул пронизывающий ледяной ветер, который, казалось, завывал со всех сторон и забирался в рукава и штанины. «Госссссподи!» – в ужасе выдавил Кац, как будто кто-то только что выплеснул на него ведро ледяной воды, и побежал к отелю. Я расплатился и пошел за ним.

Отель оказался современным, модным и очень теплым, с открытыми лобби, где горел каменный камин, и с такими безликими комнатами, которые можно увидеть только в Holiday Inn. Мы разошлись по комнатам и договорились встретиться в семь. Я купил колу в коридорном автомате, помылся под обжигающе горячим душем, использовав кучу полотенец, и ввинтился между хрустящими простыней и одеялом (когда я еще теперь смогу насладиться таким комфортом), посмотрел неутешительный прогноз погоды от счастливых беззаботных людей с Weather Channel и наконец заснул.

Я проснулся на рассвете и сел у окна, смотреть, как тусклый свет медленно прорисовывает окружающий ландшафт (бесплодные и словно бесконечные высокие холмы, покрытые голыми деревьями и немного снегом). Они не выглядели ужасно недоступными. Это же не Гималаи. Но они и не выглядели как место, где хочется прогуляться.

Когда я направился в столовую, выглянуло солнце, заполнив мир яркими цветами, и я вышел на улицу подышать воздухом. Холод словно ударил мне в лицо, да и ветер не унимался. Маленькие сухие снежинки, похожие на шарики пенопласта, крутились в воздухе. Термометр показывал –12 градусов.

– Очень холодно для этого времени, – бросила на бегу широко улыбающаяся работница отеля, быстро идущая от парковки ко входу в здание. Потом она остановилась и спросила:

– Вы в поход?

– Да.

– Ммм, лучше вы, чем я. Удачи! Бррррррр… – И она скользнула внутрь.

К своему собственному удивлению, я чувствовал некий душевный подъем. Я был готов к походу. В конце концов, я ждал этого дня несколько месяцев, даже несмотря на то, что все эти дни я в основном представлял себе всякие ужасы. Я хотел знать, что произойдет дальше. Сегодня по всей Америке люди будут работать, стоять в пробках, дышать смогом. А я собираюсь ходить по лесам. И я более чем готов к этому.

Каца я обнаружил в столовой за завтраком. Он тоже выглядел весьма бодрым. Все потому, что нашел нового друга – официантку по имени Райетт, которая слушала его заказ с некоторым кокетством. Райетт была ростом примерно метр восемьдесят, а ее лицо могло напугать младенца, но она казалась доброй и была расторопна с кофе. Она бы не смогла лучше продемонстрировать Кацу свою доступность, даже если бы сняла юбку и легла перед ним на стол. Кац, в свою очередь, испускал тестостерон.

– Ооо, мне нравятся мужчины, которые ценят блинчики, – протянула Райетт.

– Милая моя, мне нравятся именно эти блинчики, – ответил Кац, облившись сиропом и расплывшись в счастливой улыбке. Это было не очень похоже на Хепберн и Трейси, но трогало не меньше.

Официантка отправилась дальше – к посетителю за другим столиком, а Кац смотрел, как она уходит, с какой-то почти родительской гордостью.

– Она жутко страшная, правда? – сказал он с широчайшей улыбкой.

Я решил смягчить его слова:

– Только если сравнить ее с другими женщинами.

Кац задумчиво кивнул, потом быстро взглянул на меня.

– Знаешь, чего я сейчас ищу в женщинах? Сердцебиения и наличия конечностей. – Я изобразил на лице сочувствие. – И это только отправная точка. Я готов даже поговорить по поводу конечностей. Как думаешь, она доступна?

– Думаю, тебе следует взять у нее телефон.

В ответ он грустно кивнул.

– Думаю, что лучше все доесть и уйти.

Я был очень рад это услышать. Я допил свой кофе, и мы пошли собирать вещи. Но когда через десять минут мы встретились снаружи, уже собранные и готовые, Кац выглядел несчастным. – Давай еще на ночь останемся, – сказал он.

– Что? Ты шутишь? – Я был совершенно ошарашен. – Зачем?

– Тут тепло, а там холодно.

– Ну как ты не понимаешь? Нам надо это сделать.

Он посмотрел в сторону леса:

– Мы там замерзнем.

Я тоже посмотрел в сторону леса:

– Да, наверное. Но нам все равно надо это сделать.

Я надел рюкзак и пошатнулся под его весом (пройдут дни, прежде чем я смогу это сделать хоть с какой-то грацией), затянул ремень и пошел к лесу. На опушке я обернулся, чтобы убедиться, что Кац идет за мной. Потом снова посмотрел вперед. Передо мной стояли бесконечные голые деревья. Я решительно шагнул на тропу, являвшуюся остатком изначальной Аппалачской тропы, которая шла от горы Оглторп до Спрингера.

Было девятое марта. Мы вышли на дорогу.

Дорога вела в поросшую деревьями долину. По ней рядом с тропой примерно полмили тек бурлящий ручей, окаймленный льдом. Миновав долину, мы попали в густой лес. Это было, что вскоре стало очевидно, подножие первого большого холма – Морозной горы. И мы сразу почувствовали, что она морозная. Солнце сияло, небо голубело, но все на уровне земли было коричневым – коричневые деревья, коричневая земля, замерзшие коричневые листья, и холод, кажется, тоже коричневый, игнорировать который не получалось. Я прошел примерно сто футов вверх по холму, потом остановился, выпучив глаза и тяжело дыша. Сердце билось просто невероятно. Кац уже отстал и дышал еще тяжелее меня. Я поднажал.

Это был ад. Впрочем, неудивительно. Первые дни похода всегда такие. Я был абсолютно, просто совершенно не в форме. Рюкзак весил слишком много, слишком. И я вдруг подумал, что никогда до этого не делал ничего, к чему я был настолько плохо готов. Каждый шаг давался мне с трудом.

Самым тяжелым было признать то, что за этим холмом будет еще один холм. Ведь когда стоишь на холме, ты не можешь видеть, что будет дальше. За завесой деревьев, смотря только на ползущую вверх тропу, обращая внимание только на то, насколько ты устал, начинаешь терять ощущение пройденного расстояния. Каждый раз, когда выходишь на что-то, что, как тебе казалось, точно должно быть хребтом, выясняешь, что впереди еще холм, а за холмом – еще один, а за ним – еще и еще. И за каждым последующим находятся еще холмы, хотя тебе кажется, что такое количество холмов просто невозможно. Наконец ты достигаешь высоты, с которой видно вершины самых высоких деревьев. За ними – только чистое небо. И твой ослабевший дух взмывает к небесам: мы уже почти на месте! Но, увы, это самообман. Ускользающая вершина отдаляется от тебя вне зависимости от расстояния, которое ты проходишь. Так что каждый раз, когда кроны деревьев расступаются и можно увидеть, что ждет тебя дальше, ты видишь, что самые верхние деревья так же далеки и так же недостижимы, как и прежде. Но ты все равно идешь. Да и что еще ты можешь сделать?

Когда после долгого-долгого пути ты наконец добираешься до по-настоящему высоких мест, где холодный воздух пахнет соснами, а растения малы, жестки и прижаты к земле от ветра, тебе, увы, уже все равно. Ты ложишься лицом вниз на гнейс (это такая горная порода, состоящая в основном из кварца), тебя прижимает к камню огромный рюкзак, и ты лежишь так несколько минут, очень отстраненно размышляя, что ты никогда раньше не смотрел так близко на лишайники, да и вообще ни на что так близко в природе не смотрел. Разве что, когда тебе было четыре и у тебя было увеличительное стекло. Наконец ты глубоко вздыхаешь, переворачиваешься, вылезаешь из лямок рюкзака, поднимаешься на ноги и понимаешь – снова отстраненно, словно издалека, – что вид вокруг просто невероятный: безграничные горы, покрытые деревьями, где нет признаков человеческой жизни, растянулись до горизонта и дальше. Это и правда рай. Это великолепно. Но вот беда: одна только мысль о том, что все это придется пройти, пугает, а еще больше пугает то, что это лишь малая часть того, что надо пройти.

Ты сравниваешь карту с тем, что видишь, и понимаешь, что тропа внизу спускается в долину, даже скорее в ущелье, похожее на те ущелья, где все время бегал койот из мультиков. У этого ущелья есть настоящая точка схода и крайний предел. И тропа, по которой ты идешь, приведет к холму еще более крутому и впечатляющему, чем этот. И только в эту минуту ты понимаешь, что с завтрака ты прошел 2,7 км, а расписание (наспех набросанное почти без размышлений на кухонном столе) требует 14,3 км к ланчу, 27 км – к чаю, и еще больше назавтра.

Но, возможно, еще идет дождь. Холодный, жалящий, безжалостный дождь, с громом и молниями, пляшущими на соседних холмах. Возможно, тебе холодно и голодно, и ты пахнешь так плохо, что уже не можешь выносить свой собственный запах. Возможно, ты хочешь лечь и быть таким, как лишайник – не мертвым, но недвижимым, – до скончания времен.

Но пока все это, конечно, было впереди. Сегодня мне надо было всего-то пересечь четыре горы, пройдя 11 км по хорошо видной тропе в сухую и ясную погоду. Казалось, что тут и говорить не о чем. Однако на самом деле это был ад.

Я не знаю, когда потерял Каца, но это произошло в первые пару часов нашего похода. Сначала я поджидал его, слушая, как тот, проклиная каждый шаг, останавливается, три-четыре раза передвинув ноги, чтобы вытереть лоб и мрачно посмотреть в ближайшее будущее. На него было больно смотреть. В итоге я стал дожидаться, пока он просто появится в поле зрения, чтобы убедиться, что он все еще тут, а не упал на дорогу в агонии и не сбросил с отвращением рюкзак, решив вернуться домой с помощью Уэса Уиссона. Каждый раз, когда я так делал, он появлялся из-за деревьев, тяжело дыша, невероятно медленно двигаясь и разговаривая с самим собой громким голосом. На середине третьего подъема на Черную гору (ее высота составляла примерно километр) я остановился, чтобы снова подождать его, но так и не дождался, хотя сначала даже подумал о том, чтобы вернуться за ним, но все-таки плюнул на все и пополз дальше. Мне хватало своих проблем.

Одиннадцать километров кажутся небольшим расстоянием, но поверьте мне, это не так. Даже для физически сильных людей такое расстояние с рюкзаком станет гораздо длиннее. Вы понимаете, каково это, когда попадаете в зоопарк или в парк развлечений с маленьким ребенком, который и шагу больше ступить не может. Вы сажаете его на плечи и недолгое время (пару минут) вам даже весело, особенно когда вы притворяетесь, что сбросите его или разобьете его голову о какую-нибудь низкую притолоку, но в последний момент успеваете увернуться. Но потом вам становится неудобно. Вы чувствуете напряжение в шее, боль в плечах. И эти ощущения распространяются до тех пор, пока вам не станет совсем плохо, и тогда вы говорите маленькому Джимми, что ему пора ненадолго слезть.

Конечно, Джимми ноет и идти не хочет, и ваша дама бросает на вас взгляд из серии «я-должна-была-выйти-замуж-за-квотербека», потому что вы не прошли и четырехсот метров. Но знаете, это больно! И поверьте, я вас понимаю.

Теперь представьте двух маленьких Джимми в рюкзаке у вас за спиной, а лучше что-то неповоротливое и тяжелое, что-то такое, что не хочет, чтобы его поднимали, и это становится ясно, как только вы поднимаете это что-то – например, мешок цемента или коробку медицинских справочников, то есть примерно 18 кг жуткой тяжести. Представьте, как эта тяжесть клонит вас к земле. Представьте, как вы идете с ней часы, дни, и не по асфальтовой дорожке со скамейками и палатками, а по тропе, полной острых камней, торчащих корней и подъемов, которые добавляют болезненных ощущений вашим изнемогающим ногам. Теперь поднимите голову (пожалуйста, это последняя вещь, которую я у вас сегодня попрошу), пока шея не изогнется под острым углом, и зафиксируйте взгляд в точке в двух милях от вас. Это ваш первый подъем. До вершины осталось полтора крутых километра, а потом еще очень много этих самых км. Представили? И не говорите мне, что 11 километров – это мало.

А, и вот еще что. Вам не нужно делать это. Вы не в армии. Вы можете уйти прямо сейчас. Поэтому езжайте домой, где вы встретитесь с семьей и будете спать в собственной кровати. Сделайте это прямо сейчас. В ином случае вам, бедному мрачному уроду, придется 3500 км переться по горам и лесам к Мэну.

Так я топал многие часы в моем частном аду усталости, вверх-вниз по холмам, через бесконечный лес, все время думая: «Вот сейчас-то я уже, наверное, прошел 11 км». Но каждый раз тропа шла дальше.

В половине четвертого я поднялся по нескольким гранитным ступеням и понял, что нахожусь на просторной каменной площадке – на самой вершине горы Спрингер. Я сбросил рюкзак, сел и прислонился к дереву, удивленный степенью усталости. Вид был невероятным. Меня просто заворожили переливы Кохуттских гор, окрашенных в цвет сигаретного дыма, убегающие далеко за горизонт. Я отдыхал минут десять, потом встал и осмотрелся. К булыжнику была прикручена бронзовая табличка, обозначавшая начало Аппалачской тропы. Там же была стойка с ручкой «Бик» на веревочке и обычная тетрадка, страницы которой покоробились от влажности. Тетрадка была нужна для записи начала пути (я думал, она будет кожаной и пафосной), и она была забита записями, большинство из которых были сделаны рукой молодых людей. Записи заполняли примерно 25 страниц (это с первого января), а восемь из них были сделаны сегодня. Большинство записей отличалось бодростью и оптимизмом: «Второе марта. Вот мы тут, и черт, как же холодно! Увидимся на Катадин! Джейми и Спад». Но примерно треть из них были длинными и задумчивыми, со смыслом между строк: «Вот я наконец на Спрингере. Я не знаю, что дальше, но моя вера в Бога сильна, и я знаю, что моя семья любит и поддерживает меня. Мама и Поки – это путешествие для вас», и так далее.

Я прождал Каца чуть меньше часа, а потом пошел его искать. Начинало темнеть, становилось все холоднее. Я шел и шел вниз по склону через чащу, снова туда, куда, как я думал, никогда не вернусь. Несколько раз я выкрикивал его имя и слушал, но ничего не слышал. Я шел дальше и дальше, переползал через поваленные деревья, те самые, через которые перелезал несколько часов назад, вниз по склонам, которые едва помнил. Наконец после поворота я увидел Каца, взъерошенного, без одной перчатки, в почти истерическом состоянии.

Он не мог ничего связно рассказать, потому что был чертовски зол, но я видел, что он вышвырнул кучу предметов из рюкзака в припадке ярости. Теперь с рюкзака ничего не свисало – даже бутылка воды исчезла.

– Что ты выкинул? – спросил я, стараясь не нервничать.

– Всякое тяжеленное дерьмо, вот что. Пепперони, рис, тростниковый сахар, ветчину… Не знаю, что еще. Кучу всего. Всякое говнище.

Кац был почти в обмороке от злобы. Он вел себя так, словно тропа его предала. Это было не то, чего он ожидал. По крайней мере, мне так показалось.

Я увидел ниже по склону его перчатку и пошел за ней.

– Ну, – сказал я вернувшись, – идти осталось совсем недалеко.

– Сколько?

– Может, с километр.

– Срань Господня, – сказал он горько.

– Я возьму твой рюкзак. – Я поднял его на плечи. Он, конечно, не был пуст, но стал намного легче. Бог знает, что он выкинул.

Мы поднялись на холм в сгущающейся тьме. В сотне метров вниз по склону, на большой поляне под деревьями, находилась площадка для палаток с деревянным укрытием. Там было много людей, больше, чем я ожидал в это время года. Укрытие представляло собой стандартный трехстенок с крышей-скатом. Оно было заполнено. А вокруг него стояла дюжина или около того палаток. Почти везде горели газовые горелки, пахло едой и ходили люди.

Для нас я нашел место на краю поляны, почти в лесу.

– Я не знаю, как ставить палатку, – сказал Кац.

– Я поставлю, – ответил я, подумав про себя, что приобрел в напарники огромного безответственного младенца. Внезапно я ощутил ужасную усталость.

Кац сел на бревно и смотрел, как я ставлю палатку. Когда я закончил, он взял спальник, коврик и заполз внутрь. Я занялся своей палаткой, старался сделать ее уютнее. Когда я закончил работу и встал, то понял, что от него не слышно ни звука, ни шороха.

– Ты что, спишь? – потрясенно спросил я.

– Мммгм, – ответил он утвердительным ворчанием.

– Без ужина?

– Мммммгм.

Я ошеломленно замер на минуту, но уже слишком устал, чтобы негодовать. И слишком устал, чтобы есть. Я заполз в палатку, взял воду и книгу, вытащил нож и фонарик для ночной подсветки и самозащиты и наконец залез в спальник, благодаря всех, кого только можно, за горизонтальное положение. Я заснул за минуту. Не верю, что когда-нибудь еще спал так же прекрасно.

* * *

Когда я проснулся, был уже день. Внутри вся моя палатка была покрыта инеем. Как я понял через секунду, это произошло, потому что мое дыхание сконденсировалось, замерзло и осталось на ткани, как фотоальбом дыхательных воспоминаний. Вода замерзла напрочь. Это казалось очень мужественным, и я смотрел на бутылку с таким интересом, словно это был редкий минерал. Внутри спальника было уютно и тепло, и не надо было никуда бежать и лезть вверх по холмам, поэтому я лежал так, словно кто-то приказал мне не двигаться. Через какое-то время я услышал, что Кац шуршит снаружи и тихо бормочет что-то, словно от боли, и над чем-то колдует.

Через пару минут он подошел к палатке и остановился – я видел его темную тень на ткани. Он не спросил, проснулся ли я, а просто сказал:

– Вчера вечером я вел себя как полный придурок, да?

– Да, Стивен.

Он секунду помолчал:

– Я готовлю кофе. – Я подумал, что это его способ извиниться:

– Очень мило.

– Тут зверски холодно.

– И тут.

– У меня вода замерзла.

– И у меня тоже.

Я выпутался из моего нейлонового кокона и встал на ноги. Очень странно и очень ново было стоять на улице в одних подштанниках. Кац суетился над походной кухней и кипятил воду. Казалось, что мы были единственными, кто не спал. Было холодно, но, наверное, теплее, чем вчера, да и встающее солнце выглядело многообещающе.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Кац.

Я согнул ноги:

– Да нормально.

– И я.

Он налил воду в фильтр:

– Сегодня я буду хорошим, – пообещал он.

– Ладно. – Я посмотрел через его плечо. – Есть причина, по которой ты фильтруешь кофе через туалетную бумагу?

– М-м-м-м, я выкинул бумагу для фильтров.

Я издал звук, не сильно похожий на смешок:

– Они же весили каких-нибудь десять грамм.

– Ну да, но их было очень приятно выкидывать. Разлетелись по склону. – Он налил еще воды. – Туалетная бумага тоже ничего.

Мы смотрели, как кофе течет в кружки, и чувствовали себя очень гордыми. Наш первый завтрак на природе. Он передал мне чашку. Там плавала земля и маленькие кусочки туалетной бумаги, но зато этот кофе был обжигающе горячим, что было в этот момент важнее всего.

Он посмотрел на меня, словно извиняясь:

– Я выкинул тростниковый сахар, так что сахара для овсянки нет.

– Хм. Да и овсянки для овсянки нет, я оставил ее в Нью-Гэмпшире.

Кац посмотрел на меня снова и добавил:

– Правда? Я люблю овсянку.

– А сыр есть?

Он покачал головой.

– Выкинул.

– Арахис?

– Выкинул.

– Ветчина?

– Выкинул.

Это уже звучало пугающе.

– А колбаса?

– Я съел ее в Амикалоле, – сказал он так, словно это было недели назад, а потом добавил, как будто в чем-то признаваясь: – Меня устроит чашка кофе и пара печенек.

Я скривился.

– Печеньки я тоже оставил.

Лицо Каца вытянулось.

– Оставил печеньки?

Я кивнул, извиняясь.

– Все?

Я снова кивнул.

Он тяжело выдохнул. Это и правда было серьезным ударом по его чувствам и душевному равновесию. И тут мы поняли, что нужно провести инвентаризацию. Мы расчистили место на земле и вывалили в одну кучу все имеющиеся у нас продукты. Их оказалось очень мало: лапша, пакет риса, изюм, кофе, соль, шоколадки. Туалетная бумага. И все.

Мы позавтракали «Сникерсами» и кофе, свернулись, надели рюкзаки и пошли.

– Не могу поверить, что ты оставил печенье, – сказал Кац и немедленно начал отставать.