3
Оцепенение лейтенанта Прошкина длилось недолго: еще не понимая, что и как надо делать, бросился к человеку, взял его на руки, положил рядом со спящим ребенком. Только теперь разглядел в нем женщину. Метнулся ко рву, как смог заделал, засыпал ногами землю в образовавшейся ямке. Ваня понимал, что надо как можно быстрее уходить с этого страшного места, пока немцы не вернулись: чуть дальше была выкопана еще одна могила, и она была пуста.
Прислонил спасенную женщину к склону оврага, похлопал её по щекам. Голова моталась из стороны в сторону, но женщина не приходила в себя, изо рта текла грязная струйка слюны. Вдруг ее начало тошнить. Она корчилась, каталась по траве, содрогаясь всем телом.
Иван снял фляжку с водой, поднес ко рту женщины. Она глотнула раз-другой и впервые осознанно посмотрела на Прошкина.
– Кто вы? Где я? – ужас отразился в ее темных, чуть навыкате глазах. – Пустите, не надо!
Вся сжалась, прикрывая свою наготу, вскрикнула.
Прошкин смотрел, пораженный ее видом: молодое, красивое, чуть-чуть смугловатое лицо и белые, нет, серые волосы! Даже брови поседели!
– Уходим! Уходим скорее! – взял на руки ребенка, помог подняться девушке и быстро, насколько позволяли его попутчики, направился по оврагу, подальше от этого страшного, ужасного места.
Приходилось нести малышку и волочь за собой спасенную девушку. Она идти не могла, часто спотыкалась, в любой момент готовая рухнуть на землю, держалась за руку Ивана, другой – прикрывала свою наготу.
– Быстрей, быстрей! – тревожным шепотом подгонял, торопил Прошкин, поминутно оглядываясь назад. – Они могут вернуться.
Солнце палило из-за спины, вдогонку, когда лейтенант со спутницами подошли к месту, где лог раздваивался: одно ответвление уходило дальше по прямой, а другое, помельче, с небольшим ручейком по самому дну – вправо, к колку, что резко выделялся на фоне огромного пшеничного поля.
Иван свернул вправо, углубляясь в сторону лесочка, что манил к себе, притягивал своей удаленностью от мрачного лога.
Они уже были на окраине колка, когда захныкала, заворочалась девочка. Прошкин отвернул покрывало, поправил соску с сухарями – она была пуста.
– Вот тебе раз! – улыбнулся, глядя на малышку. – А еще не хотела, капризуля.
Девушка подбежала, взглянула на ребенка и вдруг осунулась на землю рядом с Иваном, протянув к малышке руки.
– Хая, Хаечка! Не может быть, Хая!
Прошкин с недоумением смотрел на девушку, но на всякий случай отгородил рукой ребенка от нее.
– Но-но, потише, гражданочка! Какая еще Хая? Я ее нашел! Иди лучше к ручью, умойся, а то ребенка напугаешь!
– Это наш, наш ребеночек, наша девочка! – протягивала руки девушка. – Моя племянница Хаечка! Бася… овраг… бросила… – упала на землю, зарыдала, сотрясаясь от плача.
– Вот оно что! – Прошкин соединил все сегодняшние события в единое целое и теперь сидел, с удивлением взирая то на ребенка, то на ее тетю. – Вот оно что! Гражданка! Гражданочка, – потрогал за плечи. – Ты долго еще нагишом бегать будешь?
– Ой! – подскочила та с земли, сжалась, прикрывая себя руками. – А что ж мне делать?
– Сначала сходи к ручью, умойся, а я что-нибудь придумаю.
Девушка убежала, лейтенант разделся, снял с себя нижнее белье, надел на голое тело галифе и гимнастерку.
– Вот теперь порядок! – довольный своей изобретательностью, принялся готовить новую соску малышке.
Пеленки сохли на ближнем кусту, когда девушка стыдливо окликнула Ваню.
– Я помылась, а что дальше?
– Вот одежда, можешь одеваться, – указал на белье, что лежало рядом с ним.
– Отвернитесь, мне стыдно, или бросьте сюда.
– Ну, цирк! Два часа мелькала передо мной голой, а тут застеснялась. На, лови! Извини, что без стирки – прачечная отстала! – добавил, не оборачиваясь к девушке.
Гиля надела на себя солдатские кальсоны, рубашку, вышла из-за куста, с ожиданием уставилась на этого незнакомца.
– А дальше что? – в который раз спросила она, смущенно потупила взор, поддергивая длинные и широкие штаны, то и дело сползающие с ее фигуры.
– Вот же бабье племя! – то ли с восхищением, то ли осуждающе произнес парень. – Только что с того света спаслась, а уже боится показаться смешной! Плюнь на все! Сейчас что-то подтянем, что-то подкатаем, и будет хоть куда. А как тебе зовут?
– Гиля, меня зовут Гиля, – почему-то повторила девушка.
– А лет тебе сколько, Гиля? – спросил Прошкин, привыкая к этому новому имени.
– Девятнадцать. В мае исполнилось девятнадцать, – уточнила она.
– Девятнадцать? А меня зовут Иван, Ваня Прошкин, – говорить что-либо о цвете ее волос не стал, смутился вдруг.
– Подойди сюда, Гиля, – попросил девушку. – Надо подвязать веревочки снизу, штрипки называются, и на поясе веревочкой стянуть. А рубашка и так сойдет, только рукава подкатай чуть-чуть.
Заплакала Хая, и Гиля кинулась к ней, взяла на руки, прижала к себе и горько зарыдала, вспомнив вдруг, воскресив в памяти кошмары сегодняшнего дня.
Иван какое-то время молча наблюдал за ней, потом подошел, тронул за плечи, повернул лицом к себе.
– Вот сейчас еще поплачь маленько и успокойся, – не отводил взгляда от ее заплаканных глаз. – Нам думать надо, что дальше делать. И ребенка кормить надо, – со знанием дела закончил он.
Его голос, уверенный тон не дал ей еще больше терзать себя, заставил собраться, вспомнить, где находится и что отныне она ответственна за единственного близкого ей человечка на этой земле.
– На, дай ребенку, – Прошкин подал Гиле самодельную соску с последним сухарем. – Больше кормить нечем. И плакать не надо, напугаешь еще малышку.
– Хорошо. Не буду. Что это? – с недоверием смотрела на Ванькино изобретение. – Тряпку Хая не ест.
– Тогда дай ей грудь! – разозлился Прошкин. – Или приготовь ей кашку! Лучше на молочке! У меня ела, потому что другого нет, и в ближайшие часы вряд ли будет!
Гиля брезгливо взяла, долго смотрела на изжеванную тряпочку с размоченным сухарем, потом все же нерешительно поднесла ее ко рту малышки. К большому удивлению, та тут же присосалась, зачмокала, пытаясь ухватить ручками. Девушка отвела их, запеленала, подняла полные благодарности глаза на Ивана.
– А вы где этому научились?
– Жизнь и не такому научит, – лейтенант выбирал березку, с какой можно было посмотреть окрест. Мгновение назад до него долетело эхо выстрела. Или показалось? – Что ты «выкаешь» со мной, Гиля? Мы же почти ровесники, мне двадцать два года, скоро двадцать три. Разве это разница, чтобы на «вы»?
– Хорошо, – просто ответила та. – А что ты собираешься делать?
– Ты ничего не слышала минуту назад? Мне послышался выстрел. Хотел подняться повыше, осмотреться вокруг.
– И мне послышалось, но я не стала говорить, думала – показалось.
– Так больше не делай, – лейтенант замер – до них явственно долетели звуки выстрелов. – Обо всём, что покажется подозрительным, сразу же сообщай мне. Во, слышишь? Пулемет поливает. Оставайся здесь, я – на разведку.
– Нет, нет, только не это! – девушка кинулась к Прошкину, загородив ему дорогу. – Я боюсь, боюсь! – глаза округлились, губы задрожали, слезы потекли ручьем. – Не оставляй нас, я боюсь! Я не выдержу одна, сойду с ума! Мне страшно!
– Хорошо, хорошо, успокойся, – Ваня понял состояние девушки, взял за плечи, отвел в сторонку, посадил под березу. – Только не кричи. Видишь, ребенок спит. Я тебя никогда не брошу, не бойся. Садись, нам надо обсудить наши дела.
Девушка безропотно подчинилась, с надеждой смотрела на своего спасителя, не выпуская из рук спящую племянницу.
А день уже клонился к вечеру. Спала жара, на смену ей спешила ночная прохлада. Стихли выстрелы, на землю опускалась тишина. Только комары все никак не желали уйти на покой и все настырней и настырней звенели, норовили облепить любой участок тела.
Гиля веточкой отгоняла комаров и от Хаи, и от себя. Лейтенант сидел на траве, поджав ноги по-турецки, в очередной раз чистил винтовку.
– Сначала я расскажу немного про себя, потом ты про себя расскажешь. А то как-то неудобно – вроде вместе, а друг про друга ничего не известно.
Рассказывал долго, обстоятельно, еще и еще раз прокручивая в памяти все события, свидетелем и участником которых был; о людях, что попадались на его пути за этот короткий срок с начала войны. Про знамя полка умышленно не упомянул.
Гиля слушала, не спуская с рук ребенка, сама не знала, с чего начать разговор. Слишком свежи были воспоминания, спазм перехватывал горло, глаза наливались слезами. Прошкин прекрасно понимал это и потому не торопил.
Он смотрел на ее растрепанные длинные волосы, которые в сумерках стали приобретать пепельно-серый цвет, сливаясь с лицом хозяйки.
– А у тебя какие волосы были? – не выдержал, спросил Гилю. – Имею в виду цвет.
– Черные, конечно, – ответила девушка. – Ведь я еврейка, а у нас волосы как правило черные.
– Так это евреев расстреливали? – до лейтенанта вдруг дошло, что когда он видел колонну людей, то военных среди них не было. – А за что? Воевали против немцев? Оказали сопротивление?
– Не знаю. Наверное, потому что евреи.
– Дикость какая-то. Так не бывает. Я понимаю, когда военные, с оружием в руках. Но чтобы вот так? Дикость, – повторил еще раз, и надолго замолчал. – Даже с пленными нельзя так поступать, они же безоружные.
– Законы пишутся для нормальных людей, а это – звери, хуже зверей, – девушка снова заплакала, уткнув лицо в покрывальце на ребенке.
– Извини, давай об этом пока не будем. Надо думать, что делать дальше, как быть сейчас. Я так понимаю, что девчонкой займешься ты, а мне надо на ту сторону фронта к своим. Я – офицер, и мое место должно быть на фронте. Ты где останешься? Здесь? Или пойдешь куда-то?
– Ты хочешь нас бросить? – Гиля настороженно смотрела на Ивана.
– Если я правильно поняла, ты уходишь от нас?
– Да, час, другой побуду с вами, и – вперед! – взмахнул рукой куда-то в сторону. – Больше меня здесь ничего не держит. Самая большая проблема была с девочкой, но она удивительным образом разрешилась, – довольная улыбка коснулась губ Ивана.
– А как же мы? – до этого мгновения она еще не думала ни о своём будущем, ни о племяннице. И вдруг этот вопрос встал перед девушкой непреодолимой преградой. То, что она не останется в местечке, это даже не обсуждается. Она боится представить, что ей придется вернуться домой. Кто ее там ждет? И что ее ждет в родном доме? – Ваня, а как же мы? – жалобно спросила Гиля, с ужасом представляя картину, что она останется в ночь рядом с оврагом одна с Хаей на руках. – Не бросай нас, я тебя умоляю, – встала вдруг на колени и поползла к лейтенанту. – Нет, нет, я здесь никогда не останусь! Лучше сразу убей нас, застрели, только не это!
Лейтенант замешкался, не торопился с ответом, только усадил девушку рядом, приобнял за плечи. Заговорил тихо, боясь нарушить тишину ночи или разбудить ребенка.
– То, что мне надо за линию фронта к своим, ясно как божий день. И я дойду туда, чего бы это не стоило. Но вот что делать с тобой, с вами – я не знаю. По крайней мере, я не вижу вас рядом с собой. Подожди, не перебивай, – видя, что Гиля пытается вставить слово, остановил ее. – Ты сама подумай – несколько сот километров по лесам, болотам, без пищи, в любую погоду. Ладно, я солдат, и мне положено терпеть, а ребенок? Ты о нем подумала?
– Нет, это ты о нас подумай! – вдруг резко, зло произнесла Гиля, не до конца дослушав лейтенанта. – Мы идем с тобой. Откажешься, бросишь, я сама пойду, одна, но только никогда не останусь здесь. Пусть мы погибнем в пути, только не вот так, как убивали нас сегодня! – плечи затряслись, задергались. – Такого больше не переживу.
Она плакала, прижимаясь к плечу лейтенанта. Ему было искренне жаль ее, ребенка, но он понимал, что идти с ними вместе – верх безрассудства: и сам не дойдешь, и их погубишь. В то же время не находил веских убедительных слов, чтобы отговорить девчонку.
Конец ознакомительного фрагмента.