Вы здесь

Проводник с того света. 2 (Виктор Бычков, 2012)

2

Девятнадцатилетняя девушка Гиля только что встала из-за стола, собралась убирать посуду после завтрака, как в дом зашел местный полицай и сосед Василий Сивушков.

– Здесь проживают евреи Канторовичи? – по-хозяйски окинув взглядом комнату, взял со стола булочку, аппетитно зачавкал. – Ты понимаешь по-русски, дева? Чего молчишь?

– Дядя Вася, вы говорите, как будто мы не знакомы, – Гиля застыла посреди комнаты с посудой в руках, с недоумением взирала на мужчину. – Конечно, здесь.

– Так, во-первых, не дядя Вася, забудь это советское прошлое, а господин полицай. Понятно, морда жидовская?

– П-понятно, – от неожиданности девушка стала заикаться, дрожащими руками поставила посуду обратно на стол. – П-понятно, господин полицай.

– Где остальные? Мне нужны все Канторовичи, а то потом скажете, что я вас не предупреждал.

– Папа и мама в местечковой больнице, вы же знаете, дядя Ва… господин полицай, – Гиля уже справилась с волнением, постаралась взять себя в руки. – Остальные здесь, дома.

– Что сказал этот человек? – дедушка Шмуль, приподняв занавеску, выглянул из своей комнатушки, приложил руку к уху.

– По-русски говори, – полицай повернулся к старику. – А то я стою как дурак, хлопаю глазами, а вы, может, сговариваетесь меня убить.

– Простите его, господин полицай, он не понимает по-русски. Не обижайтесь, он добрый. Спрашивает, что вы сказали.

– Знаю я вас, добреньких, так и норовите на чужом горбу в рай въехать. Ровно в двенадцать часов дня быть в полном составе с вещами на площади. Приказ немецкого командования, – и направился к выходу.

– Зачем, куда? – девушка кинулась вслед ушедшему Сивушкову, ухватила его за рукав уже во дворе. – Куда нас, зачем, дядя Вася? Умоляю, скажите.

– Не знаю, если честно. Велено передать, чтобы все, с вещами, и чтобы без опозданий. А не то – худо будет, дева. Германцы шутить не любят, – мгновение подумал, поправил шапку и все же пояснил: – Хотя я слышал краем уха, что отправлять вас будут осваивать новые земли в Палестине. Больно вы для этой цели подходите. Да, чуть не забыл, – мужчина хлопнул себя ладонью по лбу. – Желтые повязки должны быть обязательно.

Когда Гиля снова вошла в дом, ее уже ждали дедушка Шмуль, бабушка Роза, жена старшего брата Бася с пятимесячной дочуркой Хаей на руках.

– Все, – девушка опустилась на стул, бессильно уронив голову. – Все, – добавила через секунду.

– Что, что все? – забегали, заволновались домашние, ребенок на руках у матери захныкал. – Что все, ты можешь объяснить? – Бася опустилась перед Гилей на колени, тревожно заглядывая ей в глаза, совершенно забыв про дочь, которая разревелась, огласив дом громким детским криком.

– Успокой ребенка, – строго потребовал дедушка. – Только и умеете, что шуметь. Говори, Гиля, чтобы я слышал.

Девушка слово в слово пересказала разговор с полицаем, не забыла и про желтые повязки, которые с первого дня оккупации местечка было приказано носить всем евреям. В доме наступила тягостная тишина, которую нарушила бабушка Роза.

– Чует мое сердечко, что последний день мы видим друг друга, – и зашлась, заревела, запричитала, уткнувшись лицом в ширму.

Глядя на нее, зарыдала Бася, потом не выдержала и Гиля. Дом наполнился разноголосым плачем, причитаниями, в которых выделялся тонкий детский голосок маленькой Хаи.

– Тихо! Тихо! – дедушка Шмуль стукнул ногой по полу. – Тихо, я сказал!

Прошелся по избе, дождался, когда женщины немного упокоились, продолжил.

– Шутить с немцами не стоит, нация очень серьезная. Я сейчас схожу до раввина Фишеля, может, отблагодарить господина гебитскомиссара Пауля Вилле, и нас не станут трогать? Какой дурак откажется от подарка, особенно, если его дает бедный еврей?

Дедушка ушел, а бабушка стала срывать покрывала с кроватей и складывать туда вещи. Гиля и Бася помогали ей, когда вошли мама и папа. К ним в больницу заходил начальник полиции Николай Пастушко и выгнал их домой собираться к переезду. Папа был молчалив как никогда, мама еще сдерживала себя, украдкой вытирая слезы.

– Никто не смел так обращаться с главврачом больницы, как этот Пастушко, – мама все-таки не выдержала, поделилась с домашними. – Забежал, буквально вытолкал из кабинета папу взашей, не дал даже снять халат. Хам!

– Успокойся, Ирэн, не об этом надо думать, а о том, как спастись.

– Папа, – Гиля с тревогой посмотрела на отца. – Ты думаешь, это так серьезно?

– Да, – Яков Аронович снял очки, нервно протер их носовым платком. – Надо спасаться. Вчера мне говорил один пациент, что в соседней деревне расстреляли несколько еврейских семей. Я тогда не поверил, а вот сейчас у меня возникли тяжкие, тревожные предчувствия: с чего это немецким властям так заботиться о еврейском народе? Он и сам может за себя постоять. Вот что странно.

– Яков, неужели ты думаешь, что такая цивилизованная нация как немцы сделает тихим, порядочным евреям плохо? – мама не находила места, бегала по комнате, нервно перекладывая то одежду в узлах, то переставляя стулья. – Это же не лезет нив какие рамки, это же средневековье, если не первобытный строй, когда сильный поедал слабого. Но здесь не дикари, надеюсь.

– Хватит паники, – отец решительно встал, взял Гилю и Басю под руки, отвел в сторону. – Вы сейчас же уходите из дома, пробирайтесь в соседний район в деревню Борки. Там работает врачом мой лучший друг и однокурсник Дрогунов Павел Петрович. Найдите его, скажете, что я направил вас. За ним вы будете как за каменной стеной. Все, не ждите, уходите сейчас же! – закончил в приказном тоне, не стал дожидаться согласия, считая вопрос решенным, повернулся к бабушке.

– Не надо ничего брать, если поведут, то только на расстрел.

Услышав такое, бабушка Роза опустилась на тюк с одеждой, и снова заголосила. Но на этот раз никто не поддержал и не стал успокаивать: все стояли, оглушенные, подавленные и растерянные, где-то глубоко в душе не верили, не могли поверить таким чудовищным предположениям.

– Раввина Фишеля больше нет, – дедушка Шмуль зашел в дом, облокотился на посох, скорбно опустил голову. – Его душа уже там, наверху, смотрит на нас, радуется, что закончились земные страдания и начинаются наши мучения. Вот так всегда – как только нам становится трудно, раввин сразу оставляет нас одних.

– Что это значит? – Яков Аронович тормошил дедушку за плечо. – Что это значит?

– А то и значит, сынок, что раввина убили, застрелили только что на моих глазах. Несчастный, даже не успел прочитать молитву.

Бася с Хаей на руках, Гиля с небольшим узелком с едой и кое-чем из одежды через огород пробирались к реке. Надо было перейти ее вброд, а затем уже лесом добираться до Бобруйска. В городе папин брат дядя Давид должен помочь им переправиться через Березину, чтобы потом двигаться на Борки, что находились в тридцати километрах среди огромного лесного массива. Когда-то, лет десять назад, папа возил всю семью в гости к Павлу Петровичу, однако Гиля за это время забыла дорогу туда. Тем более, что ездили они тогда на попутных машинах в кузове, а сейчас надо будет идти тайными тропами по лесам. Папа нарисовал маршрут на листке бумаги, но Гиля больше надеялась на местных жителей, которые смогут показать дорогу.

– Стой! Руки вверх! – выскочивший из кустов незнакомый полицай с винтовкой в руках встал на их пути. – Куда это вы, гражданочки?

– самодовольная улыбка расползлась по лицу до самых ушей. – Если к нам на свидание, то мы завсегда рады будем!

– О-о! Какие крали! – откуда-то взялись еще несколько человек, стали окружать девушек, а кто-то из них обхватил Гилю сзади, крепко стиснув груди.

– Хлопцы, зачем такой шанс упускать? – первый полицай уставился на Гилю, пожирал ее глазами. – Дай ее мне, Барисик, это ж кровь с молоком!

– Чур, я первый! – тот, что держал ее, рванул на ней кофточку, обнажив девичью грудь. – А ты, Леньчик, бери другую. Я не люблю объедки.

Бася прижала к себе орущего ребенка, с дикими глазами отступала назад, в свой огород. Гиля закричала, пытаясь вырваться из лап полицая. В какой-то момент ей это удалось. Оставив в руках мужчины клок своих волос, она бросилась вслед за Басей.

– Держи их! Ату! – неслось вдогонку, вперемежку с матерками и громким смехом здоровых мужиков.

Они прямо влетели в группу людей, что уже брели по улице местечка под охраной немецких солдат. Немцы тут же схватили девушек и затолкали в толпу.

– Что ж вы так? – разочарованно спросил папа, встал рядом, взяв под руки обеих. – Эх вы!

Мама забрала Хаю, стала укачивать.

– Там, там, – Бася заикалась, никак не могла отойти от пережитого, говорила несвязно, голос дрожал, срывался. Было такое впечатление, что еще чуть-чуть – и женщина упадет в обморок прямо посреди дороги.

Дедушка успел подхватить ее под руки. Гиля все натягивала и натягивала на груди порванную кофточку. Бабушка Роза сняла с себя платок, укрыла внучку.

Больше они ничего не говорили, молча брели, каждый погруженный в свои мысли. Заплакала Хая. Бася взяла ее на руки, стала кормить грудью прямо на ходу, Гиля пыталась прикрыть её от посторонних глаз. Однако никто и не обращал никакого внимания, каждый брел со своим горем.

Когда вышли в поле, стало ясно, что ведут их к Солдатскому логу, который тянулся от местечка в сторону Бобруйска, пересекал небольшую речушку Басенку и опять бежал еще многие километры до самой Березины. В некоторых местах был узким, глубоким, с высокими обрывистыми берегами. В других местах они разбегались в разные стороны на большое расстояние, овраг тогда становился мелким, широким. Поэтому местные жители называли его кто Солдатским оврагом, кто – Солдатским логом.

Папа шел между Басей и Гилей, держал под руки, не терял надежды спасти их.

– Девочки мои, пробуйте бежать, я вас прошу.

– Как, папа? – Гиля еще не отошла от встречи с полицаями, и ее мозг, ее естество еще не хотело, не могло смириться с тем, что их ожидает. – Как, папа? Вон их сколько с оружием вокруг нас. Посмотри на Басю – она не в себе.

И на самом деле: глаза молодой женщины безумно взирали на окружающих, бледная, она прижимала к груди дочку, не откликалась, не отзывалась, что-то шептала про себя.

– Я тебя прошу, девочка моя, не теряй разум, не трусь, – наставлял папа. – Старайся спастись, спастись любой ценой. Я верю в тебя, ты все сможешь.

Потом повернулся к Басе.

– Сейчас дорога вплотную подойдет к оврагу, Басенька. Вместе с Гилей бегите в него, скройтесь. А мы начнем в толпе шуметь, отвлечем охрану.

Но Бася только глянула на свекра безумными глазами, еще крепче прижала ребенка, отрицательно потрясла головой.

А овраг уже рядом, вот почти подошел к дороге. Его пологие склоны, заросшие березняком, манили, звали к себе, но что-то удерживало Гилю, она все еще смотрела на Басю, тормошила ее, приглашая следовать за собой. Папа вместе с другими мужчинами затеял потасовку на той стороне, охранники забегали, занервничали, громче стали отдавать команды, угрожающе замахали оружием. В это мгновение Бася оторвала от себя Хаю, сильно размахнулась и бросила ребенка в овраг, в кусты.

Гиля растерялась, замерла, с ужасом наблюдая, как сверток полетел, покатился под наклон! О себе забыла, упустила момент. Охранники начали толкать в спину, уплотняя толпу, сбивая ее в общую кучу. Бася закричала диким голосом, рванулась вслед за ребенком, прямо на охранника, тот сначала оттолкнул ее, потом молча, с придыханием вогнал в нее штык. В грудь. Она еще дернулась, пытаясь сорваться, вытащить из себя стальное смертельное жало, замахала в агонии руками, даже в какой-то момент достала ногтями до убийцы и тут же осунулась, упав сначала на колени, а затем и растянулась на дороге. Немец штыком сдвинул, столкнул ее на обочину, а толпа даже не замедлила хода, только тихий гул ужаснувшихся людей пронесся в воздухе.

Гиля прижалась, повисла на руках у папы, бессильная сделать хоть один шаг. Вдруг разом помутилось сознание, исчезли и этот солнечный день, и толпа обреченных сельчан, и она среди них, и остальные события покинули девушку, растворились где-то, не оставив и следа.

Не пришла в себя и когда ушли от этого поворота на достаточное расстояние. Какое – девушка не знала, да и не хотела знать. Дедушка и папа вели ее под руки, а она еле переставляла ноги.

Сознание ничего не воспринимало, глаза смотрели, но ничего не видели, брела, как в бреду: где мама и бабушка, как и что с ними – как будто забыла о них, выпали они из её памяти.

Опомнилась, когда немцы потребовали всем раздеться – снять с себя одежду полностью, остаться нагими, голыми. Гиля еще мгновение смотрела, как обреченно обнажались люди, складывали одежду в кучи: женскую – раздельно женское нижнее белье, верхнюю одежду. Так же у мужчин. Отдельно – детскую одежду, притом мальчики в стороне от девочек. А детей было много, удивительно много, Гиля только сейчас заметила это. Грудных ребятишек раздевали, снимая пеленки, распашонки и складывали в маленькую кучку, что лежала на отшибе, чуть в стороне.

Бабушка Роза помогала Гиле раздеться, только трусики она сняла сама. Сгорбилась, прикрывая низ живота руками, смотрела, как обреченно, безропотно выстраивались голые, беззащитные люди в какое-то подобие шеренг. И опять рядом был папа. Казалось, его это не касалось, не пугало, не терял рассудок, мог рассуждать здраво, поддерживал дочь, успокаивал. Не сразу, но до Гили стали доходить его слова.

– Старайся стать за спиной у меня. Как только дадут команду стрелять – падай, падай лицом вниз, замри, не дыши. Не теряй рассудок, ты сильная, ты все сможешь, я в тебя всегда верил.

Грудных детей вырывали из рук матерей, брали за ручки-ножки, раскачивали и по одному подбрасывали в воздух надо рвом, а солдаты и офицеры стреляли по летящему ребенку. Каждый раз это сопровождалось громким хохотом. Потом в ров бросили несколько гранат, и куски человеческих тел разлетелись вокруг, со шлепаньем падали на землю. Следом вдоль рва, на самом его краю, сначала выстроили мальчиков и девочек оттрех-пяти и до десяти-одиннадцати лет лицом к яме. Расстреливали в затылок из пистолетов, спокойно передвигаясь от одного к другому. Потом – подростков до четырнадцати-пятнадцати лет. Этих расстреливали из пулеметов, группа солдат с автоматами и винтовками помогала пулеметчикам.

Оставшихся взрослых сначала заставили спуститься в ров, уложить тела уже убитых детей и подростков аккуратными рядами в штабеля и только потом выстроили в одну шеренгу вдоль могилы: убийцы во всем любили порядок.

Несколько раз вдоль шеренги обреченных прошлась группа немцев, внимательнейшим образом рассматривая обнаженных людей: с мясом срывали сережки, выкручивали пальцы с кольцами, снимали другие драгоценности.

Папа стоял рядом, дедушка прижимался к Гиле с другого бока, шептал молитву. Мама с бабушкой замерли со стороны папы.

– Прощайте, прощайте, мои родные. Пусть Господь даст вам силы, – голос дедушки Шмуля долетел как сквозь вату. В сознании осталась одна, последняя мысль – упасть раньше, чем станут стрелять. Она пульсировала, отдавала молоточком в висках, только бы не упустить тот момент.

Вот расчеты залегли за пулеметами, изготовились для стрельбы солдаты – вскинули винтовки и автоматы. Папа и дедушка еще плотнее прижались к Гиле, почти полностью прикрыв ее своими телами. Она уже не видела взмаха офицера, даже его команда «Feuer!» еще не полностью была понята ею, как руки папы и дедушки столкнули ее в ров, прямо на трупы детишек.

Теплые, неостывшие, окровавленные тела снизу, бешеная стрельба, тела убитых сверху – сознание девушки помутилось, покинуло ее, и она сама смешалась, растворилась среди мертвых, ничуть не ощущая себя живой.

Очнулась, пришла в себя от тяжести, что придавила сверху, и нехватки воздуха. Со спины давило, правую руку в локте чем-то прижало, но самое ужасное – нечем было дышать. Только теперь сознание прояснилось, и до Гили дошло, что она лежит в могиле. Охвативший ужас снова вверг ее в шок, граничащий с потерей сознания. Лицо упиралось в чье-то еще теплое, слегка шершавое и соленое тело, соленый привкус был и во рту. Даже тот мизерный воздух, что удавалось втянуть в себя, был соленым. Но не было тишины! Какой-то один тяжелый вздох сменялся на такой же тяжелый, с сипением выдох. И шевеление. Этот звук шел отовсюду – снизу, сверху, с боков. Она на секунду замирала и явственно слышала, как дышит, тяжело, с хрипом, дышит и шевелится земля!

Снова ужас и отчаяние охватили Гилю, она стала крутиться, приподнимать себя, стараясь вырваться из этого ада, из этой могилы. Руки упирались в скользкие, липкие, теплые человеческие останки, что еще мгновение назад были телами, живыми людьми; земля потихоньку осыпалась со спины, заполняя собой пространство снизу. Никак не удавалось сбросить с себя чье-то тяжелое, остывающее тело, что лежало поперек девушки, не давало выпрямиться, вдохнуть хоть капельку свежего воздуха. А она надеялась, что он именно там, вверху, сразу за этой преградой.

Теряла сознание, лежала, не помня себя – где она и что с ней. Потом вдруг разум возвращался, а с ним приходили и ужас, и оцепенение. Но именно страх двигал ею, заставлял делать хоть какие-то движения. Разом исчезли тысячелетиями приобретенные человеческие знания, интеллект, а на смену им из глубины веков появился звериный инстинкт самосохранения. Это он вызывал, будил в ней звериное чутье, изворотливость, находил ранее неведомые физические силы, что до поры до времени дремали где-то в укромных уголках ее девичьего тела.

Легла бочком, скрючилась, подобрала под себя ноги. Голос какого-то далекого её предка руководил, подсказывал, что только в такой позе она сможет проскользнуть, проползти под лежащим сверху телом. Так оно и случилось.

Напряглась, напряглась до огненных кругов в глазах, что замелькали, закружились в смертельном хороводе; руки упирались, скользили, не находили опоры, утопали в человеческих останках, но в какой-то момент почувствовала, что поменялась со вставшей на ее пути преградой местами. И замерла, застыла, отдыхая, выковыривала языком землю изо рта, втягивала в себя такой живительный, такой желанный воздух, которого становилось все больше и больше.

Сверху уже ничто не давило, только слой земли снимал жар с ее пылающего тела. Хватило сил поднять, вытянуть руку – она качнулась в пустоте. Это был воздух! Это была свобода! Это была жизнь! Снова напряглась, заставила себя встать на колени, подняться. Почувствовала, как осыпалась земля со спины, перед глазами мелькнул дневной свет, вдохнула чистый воздух. На мгновение вернулся разум и тут же исчез, уступив место беспамятству.