1
Ванька бежал, как никогда еще не бегал! Позади подгоняли лай немецких овчарок, трескотня автоматов, гортанные крики и команды на чужом языке. Длинная винтовка с примкнутым штыком то и дело касалась прикладом земли, прыгала, вырывалась из рук, штык цеплялся за кусты и ветки. Дыхание сбивалось, пот заливал глаза, силы заканчивались, только все еще раскрытый рот пытался втянуть в себя хоть чуточку воздуха, а его уже не хватало. Глаза перестали различать дорогу, ярко-оранжевые круги замелькали, наслаиваясь один на другой, туманили сознание, ноги становились тяжелыми, чужими, не хотели слушаться: еще кое-как переставлял их и сам удивлялся этому.
– Ванек, беги, беги, сынок! – это его товарищ сержант Сизов кричит.
Голос дяди Толика вернул Ивана в жестокую реальность: на мгновение остановился, оглянулся назад, перевел дыхание.
– Беги, беги, Ваня! – помкомвзвода уже лежал за толстым стволом поваленной березы, снимал с пояса гранаты, пристраивал удобней винтовку.
– Прощай, сынок, не поминай лихом! – и выстрелил куда-то в лес, туда, где лаяли собаки, кричали немцы.
– Дядя Толя-а-а! – сил говорить, а тем более бежать уже не было, и лейтенант медленно пошел, побрел к болоту, что виднелось за редкими деревьями. Винтовка волочилась по земле, оставляя после себя бороздку на росной траве.
А позади гремела стрельба, среди которой звоном в ушах отдавались резкие, хлесткие выстрелы винтовки дяди Толика, да лай овчарок вклинивался в эту какофонию.
Уже брел по пояс в болотной жиже, когда раздался первый взрыв гранаты, винтовочные выстрелы становились все реже и реже, потом до него докатился отзвук еще одной взорвавшейся гранаты, и наступила тишина.
У Ивана хватило сил добрести по горло в воде до небольшой кочки, что приютила на себе уродливую березку с чахлыми листочками, которая каким-то чудом умудрилась зацепиться за жизнь на этом клочке земли среди длинной и жесткой осоки в огромном болоте. Обошел ее, облокотился, уронил голову на руки и заплакал, зарыдал от жалости к себе, к Сизову, который наверняка погиб, как погибла сотня сослуживцев из их мотострелковой роты. Даже когда немцы столпились на берегу в метрах пятидесяти, открыли беспорядочный огонь по болоту и пули зацокали, забулькали вокруг кочки, не перестал плакать. Его охватило полное безразличие к себе: хотелось погибнуть или уснуть навсегда вот здесь, в трясине, только чтобы быстрее прекратился этот кошмар, который преследует вот уже больше месяца.
Очнулся оттого, что в рот попала вода, закашлялся и с ужасом почувствовал, что болото засасывает в себя, в пучину! Судорожно стал цепляться руками за осоку и только резал их, не чувствуя боли. А спасительная березка все отдалялась и отдалялась, уже никак не мог дотянуться до ствола, вода уже подошла ко рту, приходилось неимоверно вытягивать шею, чтобы глотнуть хоть чуточку воздуха, а руки все месили и месили болотную жижу у кочки.
– Ма-а-ама! – промычал с водой во рту Иван, все еще не веря в свою кончину вот здесь, в этом ужасном болоте.
Ремень винтовки скользнул с плеча прямо на руки. Удержал, вытащил винтовку, успел выплюнуть жижу изо рта, набрал как можно больше воздуха и погрузился почти по самые уши. А руки уже ухватились за приклад винтовки, глаза отыскали березку, вот и штык коснулся ее, руки напряглись, тело чуть-чуть появилось из болота. Но этого было достаточно, чтобы перевести дух, глотнуть чистого воздуха. Опять зацепился штыком за ствол, стал вытягивать себя из трясины. Там, в воде, в месиве, умудрился скинуть сапоги, и стало легче, а вот уже и березка в руках.
Обессиленный молча лежал в жиже, обняв, ухватив намертво ствол деревца, тяжело дышал, приходил в себя. И только тут начал понимать – как хочется жить! Господи! Как хорошо видеть солнце над головой, дышать чистым воздухом, ощущать себя живым и здоровым! А еще совсем недавно хотелось умереть. Какая чушь! Вот и комары заявили о себе, дали почувствовать, что его тело ощущает боль, значит – оно живое.
Который час? Поднял кверху глаза – солнце находилось почти над головой. Полдень. Сколько находится здесь? От укусов комаров лицо омертвело, а еще засохшая на лице торфяная жижа стягивает его, даже глаза открываются с большим трудом.
А тогда солнце только-только взошло, когда бежал вместе со своим помощником командира взвода сержантом Сизовым. С дядей Толей.
Его, двадцатидвухлетнего выпускника пехотного училища лейтенанта Прошкина Ивана Назаровича, назначили командиром взвода в воинскую часть под Минском. Сразу после краткосрочного отпуска приехал к месту службы, где представили его взводу двадцать первого июня, а на следующее утро уже была война. И взводный только успел познакомиться со своим помощником, призванным месяц назад из запаса, сорокапятилетним сержантом Сизовым Анатолием Ивановичем. И звал его не по-уставному – дядя Толик или по имени-отчеству – Анатолий Иванович.
В то первое военное утро их гарнизон более часа бомбили немецкие самолеты, сменяя друг друга: одна волна отбомбится, на смену ей прилетает другая. Когда выдвинулись на исходные рубежи, от полка осталось не больше батальона. И его весь день на марше бомбили с воздуха. Уцелело не более сотни бойцов вместе с выжившими командирами, да знамя полка, которое намотал на себя сержант Сизов.
Потом были бои. Иван потерял им счет, только помнит, что в последних двух боях уже командовал он, как единственный из офицерского состава полка. Правда, и людей тогда осталось всего одиннадцать человек.
Вот эту группку и выводил из окружения лейтенант Прошкин, да не успел.
Они не смогли за ночь перейти то ржаное поле и дойти вот до этого леса. Их заметили на рассвете с воздуха: какой-то одиночный самолет все кружил и кружил над красноармейцами, пока за них не принялись прибывшие на машинах солдаты с собаками. Шестеро остались там, во ржи, прикрывать товарищей, а пятеро еще успели добежать до кромки леса и принять бой.
Когда их окружали, сержант Сизов снял с себя знамя полка, помог прикрепить солдатским ремнем на тело Ивана.
– Уходи, сынок, я тебя прикрою как смогу. А ты беги. Помнишь, на карте за этим лесочком должно быть болото? Уходи в него, затаись и потом пробирайся к своим.
Какое-то время еще вдвоем пытались оторваться от немцев, бежали сквозь реденький лес, но сил уже больше не было: еще несколько минут и они оказались бы в плену. Вот тогда-то и прокричал дядя Толик:
– Беги, Ваня, беги, сынок!
Промыл водой лицо, как мог, сильно оттолкнулся от деревца, побрел обратно к берегу. Упал на твердую землю, прислушался к себе – нет, ничего не болит, только дрожь да сильная усталость разлились по всему телу. И вокруг тишина, шелест листвы на ветру да стрекот кузнечиков.
Заставил себя подойти к тому месту, где в последний раз видел сержанта Сизова. Обезображенное взрывом лицо, разбросанные вокруг личные вещи из солдатского сидора – видно, немцы ковырялись в вещевом мешке.
Далеко уходить не стал, а выбрал местечко рядом с телом погибшего, снял с пояса саперную лопатку, начал рыть последнее убежище товарищу. Уложил на дно неглубокой ямы, прикрыл плащ-палаткой и только потом присыпал землей. Долго, с любовью выравнивал могильный холмик, обстукивал ладонями, заглаживал. Еще дольше провозился, пока соорудил что-то похожее на крест из двух палок, соединенных между собой корою лозы, установил. Отыскал какой-то незнакомый ему цветок с голубыми лепестками, сорвал, воткнул в изголовье, рядом положил пилотку дяди Толика, потом все же снял с нее звездочку, немного подержал в руке, прикрепил к своей гимнастерке. На память. Подобрал с земли разбросанный бритвенный прибор Сизова, замотал в тряпицу опасную бритву и помазок, забрал с собой. Очистил от земли и мусора несколько сухарей, бросил в карман. Постоял, склонив голову у могилы товарища, потом поднял вверх, определил направление по солнцу и решительно зашагал на восток.
На краю леса в зарослях кустарника, что обступили собой кромку болота, разделся, снял знамя, сполоснул в чистой воде, разложил высыхать на траве. Сам зашел в воду, смыл с себя торфяную жижу, простирнул исподнее, брюки, гимнастерку, развесил все на кустах, остался нагишом, подставляя тело под последние лучи заходящего солнца. Прочистил и промыл винтовку, протер сухой тряпочкой, пересчитал патроны – осталось восемнадцать штук. То же проделал и с пистолетом: две целые неизрасходованные обоймы остались лежать с начала войны, как-то не пришлось выстрелить, в бою больше доверял винтовке, в рукопашных – штыку. А пистолет так и висел в кобуре как обязательный атрибут офицера для ближнего боя и последний аргумент, последнее средство не сдаться врагу живым.
Долго выдержать не смог: комары не давали покоя, пришлось натягивать на себя волглое белье.
Для ночлега облюбовал ельник с невысокими, но густыми елочками, что плотно прижались друг к дружке. Забрался вовнутрь, под лапы, улегся на мягкий слой иголок. Отложил пилотку, напялил на голову как можно ниже, закрыв уши, щеки, уткнул лицо в расстегнутый ворот гимнастерки, уснул мгновенно, не успев даже почувствовать назойливый писк комаров.
Отныне ориентировался только по всходящему солнцу и каждый день намечал направление на ночь. В светлое время суток предпочитал укрываться, пережидать, чтобы потом наверняка пройти пятнадцать-двадцать километров, но и не упускал возможности, если местность позволяла идти днем, тогда, по его подсчетам, удавалось преодолеть и все пятьдесят километров.
Вот и сегодня решил обойти большое село днем то ли по оврагу, то ли по логу, что тянулся строго на восток вдоль грейдера в обход населенного пункта. Не очень глубокий, заросший по сторонам мелким кустарником и небольшими березнячками, он надежно скрывал Ивана от посторонних глаз. Тропинки, протоптанные по самому дну лога стадами коров, позволяли передвигаться без видимых усилий.
Уже ближе к полудню со стороны дороги услышал громкие голоса, команды на немецком языке. Взобравшись на кромку обрыва, спрятавшись за густые заросли чернобыла, увидел, как понуро брела огромная толпа мужчин, женщин, стариков и детей в окружении фашистских солдат. Унылая процессия шла вдоль оврага, что метрах в ста от Ивана подходил почти к самой дороге.
В какое-то мгновение Прошкин увидел, как из толпы в сторону оврага полетел какой-то сверток, покатился по склону, мелькнул меж небольших березок и исчез из поля зрения. В этот момент охрана почему-то метнулась на другую сторону, громче, резче стали команды.
Лейтенант ужом скользнул вниз, на дно, метнулся в то место, где упал таинственный сверток. Еще не добежал до изгиба, как услышал детский плач, больше похожий на писк, чем на голос ребенка. Но то, что плакал малыш, сомнений не было – это был детский плач! Так мог плакать только маленький ребенок!
Над обрывом, зацепившись за березку, лежал орущий темный сверток!
Судорожно хватаясь руками за небольшие выступы, корни деревьев, Ваня полз наверх к этому странному объекту, а он орал и орал, не переставая.
– Господи, только бы не услышали немцы, – эта мысль сверлила сознание, оттеснив собой все остальные куда-то в сторону, на второй план.
Вот, наконец, он наверху. По-пластунски заскользил между кустами к ребенку, только взяв его на руки, огляделся вокруг, вспомнил и о собственной безопасности. А ребенок, оказавшись на руках, сразу затих, успокоился. Дрожащими руками лейтенант приподнял уголок одеяльца, что прикрывал лицо младенца – из свертка на него смотрели темные глазки-миндалинки на смуглом личике.
– Этого мне только и не хватало! – на подсознательном уровне, интуитивно Иван понял, что отныне будет связан по рукам и ногам этой находкой. – Странно, очень странно, но кто и зачем выбросил дитё? – сам себе задавал вопросы и не находил ответа, недоуменно озираясь вокруг.
«Оставить его здесь? – что-то подсказывало, что так и надо сделать. Но тут же кто-то другой внутри него даже не допускал такой возможности, корил того, первого, за жестокость. – Что же делать? Вот влип так влип!».
А ребенок опять захныкал, слышно было, как заворочался на руках лейтенанта, недовольно закряхтел.
– Не было печали, черти накачали, – откуда-то на ум пришла вдруг поговорка Ваниной мамы. – Что же делать? – сам говорил, а руки непроизвольно уже качали находку, однако ребенок продолжал хныкать, готовый вот-вот сорваться на плач. – Тихо, тихо, маленький, все будет хорошо, – другие слова почему-то никак не приходили на память. – Успокойся, мой хороший, успокойся.
Поднялся, перекинул за спину винтовку, взял ребенка на руки и медленно, тихонько стал спускаться вниз, на дно оврага, подальше от дороги. Пока шел, тот молчал, хлопал глазками-бусинками, но стоило только остановиться, как сразу же начинал крутиться, хныкать.
– Что ж тебе надо, мой хороший? – бубнил под нос Прошкин. – Наверное, мамкину сиську, да только где я ее тебе возьму? Молочка бы раздобыть.
Это мысль понравилась ему, и вдруг осенило: там, где будет брать молоко, там же и оставит ребеночка! Вот и выход! Значит, надо идти к людям. Как же он об этом раньше не догадался?
Ваня повеселел и уже придумывал способ, как пробраться до какой-нибудь ближайшей деревушки с сердобольными и щедрыми старушками. Почему-то казалось, что если кто и заберет ребенка, так только кто-то старенький, из пожилых, обязательно какая-нибудь бабушка.
Теперь его находка уже не молчала, и когда он шел, покачивая ее на руках, а снова плакала не переставая.
– Что ж тебе надо? Может, раскрутить тебя?
Недолго думая, выбрал местечко, хорошо освещаемое солнцем, положил сверток на траву, развернул: мокрые пеленки сразу поставили все на свои места.
– Не хочешь мокрым ходить, мой хороший? – разговаривал с ребенком, как с взрослым. – О! Девочка! – то ли удивился, то ли обрадовался Иван. – Надо же! – как будто он ожидал чего-то другого, и то, другое, могло что-то изменить.
Распеленатая малышка лежала, посматривала вокруг глазками, смешно болтала ручками и ножками, пыталась что-то гукать, тянула пальчики в рот. Прошкин развесил на кусты мокрые пеленки, молча смотрел на ребенка, обхватив голову руками.
«Куда это годится, что ж это такое – с таким довеском выходить к своим? Самому не знать, как пройти, а тут дитенок? Да-а, история, скажи кому – не поверят. Но зачем выбросили ребенка, вот вопрос? Постой, а куда гнали толпу? Кажись, военных среди них не было? Точно, не было. И ребятенок смугленький, на нерусского похож. Что ж это значит? А чем кормить его? Еще час-другой, и он потребует поесть. А что ему дать? С ума сойти! Вот влип, так влип!» – в который раз корил себя Прошкин. На всякий случай нащупал оставшиеся сухари в кармане, вспомнил, как кормила на вокзале цыганка своего ребенка. Тогда она завернула кусочек хлеба в марлю, смочила в воде, сунула в рот малышу. К удивлению Ивана, тот не выбросил, с аппетитом зачмокал.
Не стал откладывать такое дело на потом, а оторвал от исподней рубашки кусок тряпки, помял в руках сухарь, плотно закрутил. Смочил водой из фляжки, дал время сухарю размякнуть.
Кое-как запеленал девочку, она уже не плакала, а все водила и водила глазками вокруг, пока они не стали слипаться, и малышка уснула.
– А как же соска? – Прошкин вертел в руках свое изобретение, не зная, куда его можно приспособить. Потом аккуратно засунул под одеяльце, опять закинул винтовку за спину, взял ребенка на руки и снова зашагал по оврагу. Ношу свою нес бережно, аккуратно, стараясь не задеть ненароком за куст, не уронить. Босые ноги ступали мягко, неслышно, и опять настроение вернулось к Ивану.
«Не все так уж и плохо, черт побери! Из любой ситуации есть выход. Надо только найти его», – радужные мысли Прошкина прервали вдруг раздавшиеся впереди выстрелы. Они слышались откуда-то из лога, оттого были четкими, резкими, эхом отдавались по всему оврагу. Хорошо различал звонкие винтовочные, глухие хлопки пистолета, татаканье пулеметов, дробь немецких автоматов.
Девочка захныкала, заворочалась, Иван тут же достал самодельную соску с сухарями, сунул ей в рот. Она сначала крутила головкой, морщила личико, капризничала, выбрасывала её изо рта, потом все-таки зачмокала, засосала, глазки опять стали слипаться, и ребенок уснул, не выпуская соску.
– Ну вот, и успокоилась, моя хорошая. Спи, спи, красавица.
Выстрелы прекратились, только нет-нет да прозвучит хлопок пистолета. Лейтенант осторожно прошел еще немного вперед до поворота оврага, где тот круто менял свое направление, уходил вправо, расширялся настолько, что края его были на достаточно большом расстоянии друг от друга. Прижался к обрыву, выглянул из-за куста – в метрах двухстах прямо по дну лога был вырыт длинный ров. На его краю стояла толпа совершенно голых людей, Прошкин хорошо разглядел и мужчин, и женщин. Вокруг них суетились немцы, пулеметные расчеты лежали у обрыва, человек пятнадцать-двадцать солдат с винтовками и автоматами стояли напротив обнаженных смертников. По бокам, заложив руки за спину, в фуражках с высокими тульями расположились офицеры. Чуть дальше просматривался и еще один ров с длинным земляным бруствером вдоль него. Пустой.
Ошеломленный и пораженный увиденным, Ваня замер, затаив дыхание, наблюдал из укрытия, прижав девчонку к груди. Вот офицер взмахнул рукой, и опять загремели выстрелы, люди падали в ров, некоторые оставались лежать на его краю. Тогда кто-то из солдат подходил, сталкивал труп в яму, ходили вдоль рва, стреляли уже в мертвых, добивали раненых.
Только теперь до Ивана дошло, что та группа людей, которую он видел буквально час-два назад, и есть эти смертники. И, видимо, мать этого ребенка понимала, куда их ведут, что их ожидает, выбросила свою девочку в надежде на чудо. И чудо в лице лейтенанта Прошкина случилось!
Не смея двинуться с места, наблюдал, как солдаты в спешке засыпали ров землей, несколько раз прошлись ногами сверху, утаптывая. Другие – уносили снятую с жертв одежду, предварительно сложив ее в большие, вместительные серые мешки.
Вот немцы стали собираться, потянулись наверх, к стоящим там машинам. Лейтенант обнаружил их только сейчас: закрытые кустами лозы, они не были видны с самого начала, да он и не смотрел туда до поры до времени, всё внимание было приковано к страшному месту на дне лога.
Прижавшись к обрыву, Ваня молил Бога, чтобы только не заплакала девочка, не выдала их своим плачем: по оврагу он был бы очень хорошо слышен. А она как будто понимала это, посапывала на руках с соской из сухарей во рту.
Прошкин не сразу решился подойти к тому месту, но и обойти его тоже не мог. Его маршрут пролегал как раз мимо рва, и надо было идти.
Убедившись, что машины с немцами ушли, сделал первые робкие шаги в ту сторону. На своем коротком веку уже видел многое, но то были бои, схватки вооруженных людей, открытые столкновения с противником: он убивал и его убивали, там все ясно. Но вот здесь, у рва, на дне оврага? Что двигало убийцами? Почему одни гражданские лица? Почему голые? Что сделали они для германской армии, почему с ними так обошлись? Жуткая картина, не укладывающаяся в голове, а тут еще девочка. Как быть? Что делать?
Обходил стороной, прижимаясь к самому обрыву, а взгляд, как завороженный, был прикован к длинной ужасной могиле. Вдруг остановился пораженный – земля надо рвом дышала! Замер, не веря своим глазам, но она на самом деле шевелилась!
Перехватило дыхание, ужас сковал тело, когда увидел, как в одном месте, ближе к краю рва, движение земли стало более активным, заметным. Никогда в жизни не испытывал такого страха Иван, когда из-под земли сначала появилась кисть, а потом и вся рука, хватающая воздух.
Первым чувством, первой мыслью было бежать, бежать без оглядки, бежать, куда глаза глядят, лишь бы не видеть этого ужаса! Однако ноги вдруг стали ватными, подкосились, и лейтенант осунулся по склону – из-под земли показалась голая спина, а за ней и голова с неестественно серыми волосами, пересыпанными песком.
Застывшим взглядом с замиранием сердца смотрел Прошкин на этот ужас, огромным усилием воли заставляя себя оставаться на месте.