VII
Дэвид ловко нарезал баклажаны кубиками, высыпал в миску и щедро посолил. Потом маленьким ножичком настрогал свежий имбирь и чеснок и измельчил два пучка зеленого лука. Парой ловких движений удалил из арбуза косточки, покромсал тофу, достал из буфета стручки горького перца, пасту чили и ферментированные черные бобы в стеклянных баночках. Перец сычуань он прокалил на сковородке, потом медленными, ритмичными движениями перетолок его в ступе в мелкий порошок. Пол установил в углу раскладной столик и три табуретки и, сидя на одной из них, наблюдал за действиями друга.
Когда-то много лет назад он перечислил на листе бумаги вещи, ради которых стоит жить. «Наблюдать, как Дэвид готовит пищу, а потом есть ее» было первым пунктом его списка.
Пол не знал никого другого, кто бы вкладывал в готовку столько любви и смысла.
На кухне Дэвид почти не говорил. Не отвечал на вопросы, ничего не слышал и не замечал входивших гостей. Он с головой уходил в мир пряностей, масел, соусов и сковород. Мэй с Полем пришли к выводу, что готовка была для него своего рода формой медитации, частью его веры. Кое о чем из своей жизни Дэвид предпочел бы не вспоминать и тридцать лет спустя. Во всяком случае, вслух. Ни с женой, ни с лучшим другом. Где им было понять, что еда никогда не была для него делом обычным, повседневным? Что он завидовал каждому, кто мог принимать пищу без благоговейного трепета? Что не мог взять в рот ни кусочка тофу или курятины, ни даже рисового зернышка, не вспомнив при этом о Ли, У, Хоне и других членах бригады, в составе которой, как и многие дети времен культурной революции, был послан когда-то в горы помогать крестьянам.
Он провел там шесть долгих лет. Вдали от родителей, в полной изоляции от остального мира. Все эти годы они питались рисом. А когда его не хватало, ведь неумехи-горожане были крестьянам не столько подспорьем, сколько обузой, – травой, кореньями и корой. Сколько их тогда поумирало от болезней и истощения? И все на лоне природы, которая щедра только по отношению к тем, кто умеет пользоваться ее дарами. За шесть лет не прошло ни единого дня, чтобы Дэвид не вспоминал о пельменях своей матери. Не о матери, которую почти забыл, а о ее пельменях.
С тех пор каждый прием пищи стал для него праздником. Маленькой победой жизни над смертью, любви над ненавистью, прекрасного над безобразным, добра над злом. И чем больше он вкладывал в готовку, чем вкуснее получалась еда и изысканнее аромат, тем сладостнее была эта победа. Мог ли он смотреть на перец как на необязательную добавку к жаркому или супу? Мог ли видеть в анисе, кориандре, гвоздике или имбире всего лишь пряности, корректирующие вкус? Если бы все было так просто. На его глазах красные гвардейцы до смерти забили старика Ху только за то, что он добавил в свою безвкусную похлебку несколько зерен душистого перца. Потому что эти самые зернышки – гнусный пережиток его буржуазного прошлого – стали доказательством его неисправимости, неспособности принять революцию. Все должны есть одинаковый суп. Что он себе вообразил, в конце концов? Как он мог позволить себе такое, безумный старик? Буржуазный выкормыш, до революции работавший поваром во французском ресторане в Шанхае? Приправы! Да, он приправлял до сих пор, без тени раскаяния. Как будто перец был формой его протеста против нового варварства.
Красные гвардейцы били его на глазах у всей деревни. Смотрели все: женщины, мужчины, старики и дети – и никто не заступился. Наоборот, все кричали: «Смерть контрреволюционеру Ху!», «Никакой пощады предателю!». И шестнадцатилетний Дэвид вместе со всеми. И когда ему в руку дали палку, ударил.
Три зернышка душистого перца, как это объяснить? Старика забили насмерть из-за трех зернышек, кто в это поверит?
И только поставив еду на стол, Дэвид Чжан расслаблялся. Белые кубики тофу, как драгоценные камешки, лежали на блюде под слоем маслянистого перечного соуса. Баклажаны – как и должно быть – размягчались до консистенции крема. Пок-чой, слегка припущенный с чесноком, сохранял первоначальную свежесть. Дэвид пробовал овощи глазами, прежде чем ощутить их вкус на языке. А арбуз! Сколько оттенков зеленого цвета мог он насчитать на его корке – местами светло-салатной, местами почти прозрачной, местами насыщенной до черноты, совсем как рисовые поля незадолго до уборки урожая? Дэвид любил его горечь. Этот вкус подавлял все остальные, но раскрывался во рту не сразу и оставался надолго, если только перец сычуань не перебивал его.
Старик Ху гордился бы им.
Дэвид подождал, пока остальные не попробуют, и только после этого взял в рот кусочек. Пол закатил глаза:
– Превосходно…
Мэй согласно кивала:
– Ну вот, сейчас я опять понимаю…
– … почему вышла за меня замуж, – закончил ее мысль Дэвид.
Мэй закатила глаза. Знала ли она, что значат для Дэвида эти восторги?
Дэвид попробовал кусочек мапо-тофу, своего любимого блюда, тут же ощутив во рту характерный дымный аромат и только потом вкус перца сычуань, который ожег язык и губы и на мгновение притупил вкусовые рецепторы, опалил гортань и даже заложил уши.
– Тебе стоило бы открыть ресторан, – пробормотал Пол с набитым ртом.
Дэвид ответил ему чуть заметной усмешкой. Это было риторическое замечание, своего рода ритуал, и ответ на него тоже не менялся.
– Слишком опасно.
Они рассмеялись. Мэй и Пол посчитали это шуткой и сразу вспомнили о скандальных посетителях, пьяных драках и алчных полицейских. Дэвид же подумал о старике Ху и о том, как быстро в Китае меняются времена.
– Не без того, но зарабатывал бы ты, по крайней мере, прилично, – заметила Мэй, дожевывая кусочек баклажана.
Неподкупность Дэвида Чжана была обычной темой их супружеских споров. За двадцать пять лет службы в шэньчжэньской полиции Чжана не раз обходили при раздаче чинов. Инспектор отдела убийств – вот все, чего ему удалось добиться за долгую карьеру. Последний раз его повышали пятнадцать лет назад. Официально считалось, что препятствием продвижения по служебной лестнице для Чжана стала его религиозность. Дэвид был буддист и не думал этого скрывать. В восьмидесятые годы, в эпоху «религиозных чисток», его исключили из коммунистической партии. Потом, много лет спустя, не раз предлагали вступить в нее снова, но Чжан отказывался.
Однако главной причиной неблагодарности начальства к заслугам Дэвида была его непробиваемая неподкупность. Чжан не только отказывался вымогать деньги с владельцев ресторанов, отелей, баров и магазинов, а также покрывать за плату нелегальных рабочих. Он вежливо, но категорично отвергал как подношения наличными деньгами в конвертах, так и взятки натурой – сигаретами, виски, – даже если это были подарки на китайский Новый год. Свой ежедневный обед в уличном ресторане, сразу за зданием полицейского управления, он оплачивал из собственного кармана.
Мэй принципиальность мужа давно встала поперек горла. Комиссарского жалованья и зарплаты секретарши, пусть и в филиале такой солидной иностранной фирмы, в которой работала Мэй, явно не хватало, чтобы реализовать все предоставляемые новой экономической эпохой возможности. Тем более что часть ежемесячного семейного дохода уходила на содержание престарелых родителей в Сычуани и на добровольные пожертвования на строительство буддистского храма. Чжаны так и не приобрели ни собственной квартиры, ни машины. Последняя оказалась им не по карману даже во времена автомобильного бума, когда многие весьма среднего достатка китайцы обзавелись иномарками. Компьютер в доме Чжанов, равно как и видеокамера, и телевизор, и цифровой фотоаппарат, были местного производства. А сумка Мэй «Прада», ремень «Шанель», как и джинсы «Левис», кроссовки «Адидас» и спортивные штаны «Пума» ее сына, – дешевейшими китайскими подделками известных брендов.
Но Мэй смирилась бы и со всем этим хламом в доме, и с изматывающей беготней за ним по магазинам. Гораздо важнее было другое: Чжаны не могли отправить своего сына ни в одну из недавно открывшихся частных школ. Из секретарш своего отдела Мэй была единственной, кто не пользовался услугами репетиторов. Единственной! Понимал ли Дэвид, что это значит? Те, кто не имел денег на дорогие школы, вечерами отвозили детей на курсы иностранных языков, чтобы те изучали там английский или хотя бы получили диплом. Но Чжанам было не по карману даже это.
Как получилось, что пятнадцатилетнему Чжену ломали жизнь моральные принципы его отца? Чем, собственно, по мнению Дэвида, должен был после школы заниматься его сын? Какое будущее готовил ему неподкупный папа? Можно сколько угодно корчить из себя праведника, но не за счет же благополучия собственной семьи! Еще Конфуций возложил на родителей ответственность за образование детей, раньше Мэй не забывала напоминать об этом мужу. Когда же поняла, что мудрецы для того не авторитет, на много недель погрузилась в изучение буддистских трактатов, чтобы хотя бы с их помощью образумить Дэвида. Однако бывший принц Сиддхартха был явно не из тех проповедников, с чьей помощью можно оправдать вымогательства и «левые» деньги в конвертах, пусть даже и во имя высоких целей. Напротив, он считал корыстолюбие первой причиной человеческих страданий. Именно поэтому, полагала Мэй, его религия не имела никаких шансов прижиться в Китае.
Выходило, что ее муж – одиночка, отщепенец. Напрасно Мэй взывала к его благоразумию. В конце концов, что плохого в том, чтобы самому, хотя бы отчасти, добирать то, чего тебе явно недоплачивает государство? На это Дэвид возражал ей, что не правительство, не партия, не начальство, а мы, мы сами отвечаем за содеянное нами, и ни один из наших поступков не останется без последствий.
Однако с некоторых пор он перестал спорить и что-либо ей доказывать. Просто говорил, что он, Дэвид Чжан, никогда не возьмет взятки. Потому что думает о будущих жизнях. Пусть тот, кому охота возродиться змеей или японцем, портит себе карму ради денег. После этой фразы Мэй становилось ясно, что ее супруг шутит, а значит, дальнейшие препирательства бессмысленны.
Иногда их дискуссии затягивались и заканчивались тем, что Мэй по целым дням не разговаривала с мужем. Вероятно, она бы давно развелась с ним или заменила бы кем-нибудь из своего немецкого начальства. Но честность, несгибаемость, мужественность Дэвида как раз и были теми его качествами, за которые она его любила. Мэй не могла злиться на него по-настоящему. Дэвид читал это в ее глазах, даже в те минуты, когда они сверкали гневом. И еще он знал: на Мэй можно положиться. И это придавало ему мужества и силы противостоять искушениям и угрозам.
Сейчас Дэвид молча наблюдал за тем, как Пол царапает ложкой опустевшую миску из-под мапо-тофу, время от времени поднимая на него исполненный благодарности взгляд. Как здорово было снова видеть его на этой кухне! Мэй не понимала, почему Пол так сдержан. Ей казалось, что самым правильным в его положении было с головой погрузиться в жизнь со всеми ее радостями, ведь только так и можно противостоять большому горю. Дэвида же, напротив, восхищало постоянство, с каким его друг чтил память своего умершего сына.
Пол взглянул на часы и ужаснулся. До одиннадцати оставалось совсем немного, а ему никак нельзя было опаздывать на последний поезд. Вместе с Дэвидом они почти добежали до метро и уже пересекали площадь перед торговым центром, когда у Чжана вдруг зазвонил мобильный. Комиссар взглянул на дисплей и принял вызов. По ходу разговора лицо его быстро мрачнело. Время от времени он вставлял реплики на диалекте провинции Сычуань, которого Пол не понимал. Завершив разговор, Дэвид снова повернулся к своему гостю:
– Извини, это был Ву, наш патологоанатом. Он родом из Чэнду и готовит самый лучший мапо-тофу из тех, что я пробовал. Невероятно вкусный! Он мой друг, и я просил его связаться со мной, как только хоть что-нибудь прояснится. Обследование не закончено, но слухи о проломанном черепе уже подтвердились. Кроме того, множественные переломы на левой руке, правая вывихнута. Похоже, этот иностранец дорого продал свою жизнь. Остальное узнаем завтра.
Оставшийся до метро отрезок Шеннан-роуд они пробежали молча.
– Проводить тебя до границы? – спросил Дэвид.
– Не надо, сам доберусь. Неужели я выгляжу таким усталым?
– Довольно измотанным, если честно. – Дэвид внимательно посмотрел на друга.
– Так оно и есть, – кивнул Пол. – Слишком суетный выдался день для отшельника.
– Тем не менее не мог бы ты выполнить еще одну мою просьбу? Когда завтра будешь звонить Оуэнам, спроси у них, пожалуйста, не травмировал ли их сын когда-нибудь левое колено?
– А что?
– У убитого большой шрам на левом колене. Похоже, остался после операции. Ву подозревает несчастный случай или спортивную травму.