V
Всю ночь Пол ворочался с боку на бок, мучаясь желудком, как будто переел или заглатывал пищу, не разжевывая, и теперь живот вздулся и урчал, протестуя против такого с собой обращения. Пол не понимал, что могло послужить тому причиной. Он ничего не ел, кроме своего супа, который не мог ему повредить.
О сне нечего было и думать. Пол лежал на футоне и смотрел в потолок. Мерно гудел вентилятор, роились комары, пытаясь обнаружить дырку в москитной секте. Потом в оконное стекло с новой силой забарабанил дождь. За истекший день Пол выслушал и выговорил больше, чем за последние несколько месяцев. Разумеется, он не мог отказать замерзшей женщине в горячем душе и тарелке теплого супа. Но почему она не ушла сразу после этого? С другой стороны, насколько Пол помнил, он ни разу не намекнул ей, что она засиделась. Почему же, вместо того чтобы сразу выпроводить незваную гостью, он стал рассказывать ей о том, как появился в Гонконге и даже упомянул разводе с Мередит. Чем было объяснить этот странный приступ болтливости? Равно как и то внимание, с которым он ее слушал. Слушал и переспрашивал, причем по многу раз. Зачем? Так ли ему все это было интересно? Теперь ему не по себе от этой странной попытки сближения с незнакомой женщиной. Он как будто перешел некую невидимую границу, предал кого-то или потерял что-то для себя очень ценное.
«Как будто доверие – это глупость. Как будто у нас есть выбор…»
Разумеется, выбор есть всегда, хотел он возразить ей, но промолчал.
Он вспоминал, как она сидела перед ним в полумраке, ее короткую стрижку, смуглую, как у всех гонконгских женщин, кожу, изящные, но мускулистые руки, длинные пальцы, и не мог не отдать должного ее красоте. В ушах до сих пор отдавался теплый, низковатый голос, придававший мягкости резким звукам кантонского языка и необычную мелодичность английскому. Слишком много всего оставил в его памяти вчерашний день, и Пола это смущало.
Он чувствовал, как в нем поднимается волна отвращения. К собственной болтливости, к этим дурацким вопросам, к своему непонятному интересу, к ее голосу.
Он услышал его и в следующее воскресенье, когда занимался на террасе своими пальмами. Кристина У стояла у ворот и звала его по имени. Сначала тихо, а потом все увереннее и громче. Пол не отвечал. Она смолкла, обошла вокруг дома и позвала его снова, уже без особой надежды, судя по голосу. Пол затаился, пока ее шаги не смолкли в отдалении.
Всю неделю Пол размышлял о том, что будет делать, если она появится еще раз. Одно время он решил впустить ее в дом, угостить чаем с разными вкусностями или пригласить на прогулку и поесть в Сокквуване приготовленной на пару рыбы, но уже в следующий момент разозлился на себя за эту мысль. Нет, он укажет Кристине на дверь, даст понять, что не желает видеть ее у себя дома ни сейчас, ни в будущем. Чем больше он думал, тем более правильным ему казалось это решение. Как будто у него был выбор. Этой женщине нет места в его мире.
Но лишь только он снова услышал ее голос, сердце забилось сильнее. Пол опять спрятался, правда на этот раз сам толком не знал от чего. Одно время он чуть было не встал, чтобы ответить ей, перегнувшись через перила, но что-то в нем восставало против этого. Так он и сидел в своем укрытии, скорчившись, словно парализованный, и почувствовал невероятное облегчение, когда она ушла. Зато потом на Пола навалилась непонятная усталость, не отпускавшая всю неделю.
В следующее воскресенье он появился в деревне только ближе к полудню, когда прибывают паромы с туристами из Гонконга, и, вопреки привычке, долго сидел на террасе «Сампана», глядя на толпу сходивших на берег пассажиров. Лишь встретившись с ней глазами, он понял, что означала эта его блажь.
Этот день они провели вместе. Он выдался необыкновенно теплым для этого времени года. В безоблачном небе, пронизанном ярким солнцем, чувствовалось дыхание весны. Они молча гуляли, потом пили чай на террасе, где, преодолев робкие сомнения, Пол начал рассказывать о себе. Кристина спросила, как он из Германии попал в Америку, и Пол вполголоса несколько раз повторил ее вопрос, как будто хотел таким образом лучше уяснить для себя его смысл.
С чего или кого он должен был начать? С отца по имени Аарон, этого сумасшедшего еврея из Нью-Йорка или из Бруклина – отец всегда настаивал на этом уточнении. С этого чудака, попавшего в Европу американским солдатом и – надо же! – именно в Мюнхене нашедшего свою любовь в лице дочери активиста социал-демократической партии? Или с матери, Хейделинды, для которой эта любовь стала чем-то вроде запоздалого протеста против расистских законов национал-социалистов. Никакого другого объяснения этому браку Пол найти не мог, так мало его родители подходили друг другу.
Отец здорово поплатился за любовь к немке. Семья из Нью-Йорка поставила его перед выбором: они или она, и, когда он выбрал немку, порвала с ним окончательно. На похоронах отца Пол оказался единственным его родственником.
Вспомнил он и тот весенний день 1962 года, когда его родители, не вдаваясь в объяснения, вдруг объявили о решении переехать в Нью-Йорк, в Манхэттен, Нижний Ист-Сайд. Эта сцена до сих пор стояла у Пола перед глазами. Аарон Лейбовиц, бледный, с заострившимся носом и плотно сжатыми губами, сел за стол на кухне, вернувшись с работы, и велел собираться. Мать, по своему обыкновению, вытерла руки о передник и, ни слова не говоря, вышла из комнаты. Отец встал, положил ему на плечо руку, пробормотал что-то насчет того, что ему жаль, и отправил его помогать матери паковать чемоданы.
Пол тогда промолчал, но он мог бы возразить отцу, что жалеть не о чем, во всяком случае ему, совсем наоборот. Сама идея переезда – не важно куда – очень понравилась мальчику. На что мог рассчитывать в послевоенном Мюнхене сын американского еврея и дочери функционера социал-демократической партии? «Соци-швайн» или «еврейский выкормыш» – какое из этих двух прозвищ было для него менее обидным? Пол так и не вспомнил, как ни старался, никого, по ком мог бы тосковать в Америке. Кроме разве бабушки с дедушкой, но и на их счет он, положа руку на сердце, сомневался. А Генрих, его единственный друг и сосед по парте, умер за год до того от слишком поздно диагностированного воспаления легких.
Они сорвались с места уже через две недели.
Кристина слушала, не задавая лишних вопросов. Возможно, именно поэтому Пол и продолжал рассказывать. Кристина не имела привычки ни комментировать услышанное, ни перебивать собеседника неуместными остротами. В отличие от Мередит, которая делала и то и другое, демонстрируя при этом и такт, и хорошее чувство юмора. Поначалу Пол восхищался ею, но потом это стало действовать ему на нервы. Когда же он заметил, что его рассказы стали для нее не более чем возможностью лишний раз показать себя с выгодной стороны, то почти перестал с ней разговаривать. Кристина была другой. Пол чувствовал, как глубоко она понимала и то, о чем он говорил, и его молчание. Но осознавать это ему было одновременно и радостно, и тревожно.
Пол размышлял о том, как много замалчивалось в его семье и какой тяжестью давило на него это молчание. Невысказанное было своего рода семейной святыней. Он рассказал о шестидневном путешествии из Гамбурга в Нью-Йорк, за время которого ни мать, ни отец не произнесли ни слова.
– Сколько помню, мы торчали на палубе. Стояли у борта, смотрели на море и молча строили планы на новую жизнь. Отец, я думаю, мечтал о процветающем бизнесе, который заставил бы его забыть о долгах и банкротстве, принудивших нас к бегству из Германии. Мать – о спокойной семейной жизни, а я – о школе, в которую входил бы без дрожи в коленях, и о хорошем друге.
Пол сделал паузу, чтобы дать Кристине возможность высказаться по поводу услышанного, но она оказалась достаточно умна, чтобы промолчать.
– Но уже через неделю я понял, – продолжал Пол, – что и в новой жизни мне суждено остаться чужаком. Нью-Йорк шестидесятых заклеймил меня «наци», «маленьким гитлером». При этом, конечно, моих обидчиков мало заботило, что я Пол Лейбовиц, что мой отец еврей и сражался против немцев. Стоило мне открыть рот, акцент выдавал меня с головой. И это привело к тому, что я стал открывать его все реже и заговаривать, только когда этого настоятельно требовали обстоятельства. Но даже и в этих случаях нерешительно и крайне неохотно.
Тут он оглянулся на Кристину, испугавшись, что та его высмеет. Она кивнула, приготовившись слушать дальше. Но вместо этого Пол встал и принялся расхаживать по террасе.
Кристина вела себя безупречно: не перебивала его и ни словом не выразила ни понимания, ни сочувствия. Почему же он вдруг замолчал? Ответа на этот вопрос Пол не знал.
Когда, уже возле парома, она спросила номер его телефона, он сделал вид, что не расслышал. И не поднялся с футона, когда на следующие выходные Кристина снова появилась возле садовых ворот.
Он понимал, что оскорбляет ее, но сил на разговоры не осталось. Предыдущие выходные так вымотали Пола, что он страдал всю неделю. Кристина пару раз позвала его, постояла несколько минут, растянувшихся для Пола в вечность, и ушла. На следующее утро он обнаружил в почтовом ящике ее визитку. Через десять дней он ей позвонил.
Так прошло полгода. За счастливыми воскресеньями тянулись долгие, тоскливые будни, когда Пол мог вынести ее голос разве только по телефону и каждый раз просил ее не приезжать в ближайшие выходные, а потом шел к парому и стоял возле пирса, мучимый страхом, что она проигнорирует его просьбу.
О Джастине он ей почти не рассказывал и не стремился к физической близости. Один только раз они лежали вместе в постели, и это продолжалось всего несколько минут. Пол неподвижно смотрел в потолок. Он думал о том, что давно пора положить конец их отношениям. Должно быть, только ангельское терпение Кристины и мешало ему сделать это. Она молча сносила перепады его настроения и ни разу ни в чем не попрекнула. И ничего не требовала. Почему?
– Потому что я знаю, ты и без того отдаешь мне все, что можешь в данный момент, – был ее ответ.
– И тебе этого достаточно?
– Надеюсь, что время работает на меня.
При этих словах Кристина робко улыбнулась.
Как будто доверие – это глупость.
Как будто у нас есть выбор.