I. Мировой кризис
Л. Троцкий. ПЕРВОЕ МАЯ И ИНТЕРНАЦИОНАЛ
В истории первомайского праздника, в его судьбах отражается характер всего рабочего движения в период II Интернационала.
Праздник первого мая был установлен парижским международным социалистическим конгрессом 1889 г.[1].
Его назначение состояло в том, чтобы путем одновременных выступлений рабочих всех стран в этот день подготовить почву для сплочения их в единую международную пролетарскую организацию революционного действия, обладающую одним мировым центром, одной мировой политической ориентацией.
Парижский конгресс, приняв вышеуказанное решение, вступил на путь международного союза коммунистов[2] и I Интернационала[3]. Усвоение II Интернационалом[4] типа двух первых международных организаций пролетариата было сразу невозможно, ибо в течение 14 лет, протекших со времени I Интернационала, во всех странах выросли классовые организации пролетариата, которые вели совершенно независимо свою деятельность на своей территории и не были приспособлены к интернациональному объединению на началах демократического централизма.
Празднование первого мая должно было подготовить их к такому объединению, и потому в качестве его лозунга было выдвинуто требование 8-часового рабочего дня, обусловленное развитием производительных сил и популярное среди широких рабочих масс всех стран.
Фактическая задача, предназначенная первомайскому празднику, состояла в облегчении процесса преобразования рабочего класса, как категории экономической, в рабочий класс в социологическом значении этого слова, – в класс, сознающий свои интересы в их целом и стремящийся к учреждению своей диктатуры и социалистическому перевороту.
Ввиду этого, майскому празднику наиболее соответствовала роль демонстрации в пользу социалистической революции. И этого добивались революционные элементы конгресса. Но на той стадии развития, которую переживало тогда рабочее движение, большинство находило, что требование 8-часового рабочего дня более отвечало осуществлению поставленной задачи. Во всяком случае, это был лозунг, способный объединить рабочих всех стран.
Такую же роль играл и лозунг всеобщего мира, выставленный впоследствии.
Но конгресс предполагал, а объективные условия развития рабочего движения располагали.
Майский праздник постепенно превратился из средства борьбы мирового пролетариата в средство борьбы рабочих каждой отдельной страны за свои местные интересы. И этому способствовало выставление третьего лозунга – всеобщего избирательного права.
В большинстве государств день первого мая праздновался либо только вечером после окончания работ, либо в ближайшее воскресенье. Там же, где рабочие праздновали его путем прекращения работ, как в Бельгии, Австрии, он служил делу осуществления местных задач, а не делу сплочения рабочих всех стран в один мировой рабочий класс. Наряду с прогрессивными последствиями (содействием сплочению рабочих данной страны), он имел поэтому и отрицательные консервативные стороны – он связывал рабочих слишком тесно с судьбой данного государства и этим подготовлял почву для развития социал-патриотизма.
Задача, поставленная в порядок дня парижским конгрессом, не осуществилась. Не было достигнуто образования Интернационала, как организации международного пролетарского революционного действия – с единым центром, с единой международной политической ориентацией. II Интернационал был лишь слабым объединением рабочих партий, независимых друг от друга в своей деятельности.
Первомайский праздник превратился в свою противоположность. А с войной II Интернационал прекратил свое существование.
Таковы были следствия неумолимой логики диалектического процесса развития рабочего движения.
В чем же причина этого явления? В чем гарантия против его повторения? Каков отсюда урок для будущего?
Конечно, основная причина неудачи первомайского празднества заключается в характере данного периода капиталистического развития, в процессе его углубления в каждой отдельной стране и обусловленной этим процессом борьбы за демократизацию государственного строя, в приспособлении последнего к запросам капиталистического развития. Но ведь в развитии капиталистического и всякого иного строя имеются двоякого рода тенденции – консервативные и революционные; ведь рабочий класс – активный участник исторического процесса, его авангарду – социалистическим партиям – предназначено идти впереди этого процесса, противопоставлять его революционные тенденции консервативным на всех стадиях рабочего движения, выдвигать и отстаивать общие, независимые от национальности, интересы всего пролетариата в его целом. Вот этой-то задачи и не выполняли социалистические партии в период II Интернационала, и это оказало непосредственное влияние на судьбы первомайского праздника.
Под влиянием партийных верхов, состоявших из интеллигенции и рабочей бюрократии, социалистические партии в описанный период сосредоточили свое внимание на очень полезной парламентской деятельности, но национальной, а не международной, не классовой по самому своему существу. Рабочая же организация обратилась в их деятельности из средства классовой борьбы в самоцель. Достаточно вспомнить, как вожди германской с.-д. мотивировали перенесение майского праздника на ближайшее воскресенье. Они говорили, что нельзя из-за демонстрации подвергать опасности образцовую партийную организацию, парламентскую деятельность и многочисленные богатые профессиональные союзы[5].
Нынешняя эпоха в рабочем движении прямо противоположна по своему характеру минувшей эпохе. Открытая войной, в частности российской Октябрьской революцией, она является эпохой непосредственной борьбы пролетариата за власть в мировом масштабе.
Ее характер благоприятствует выполнению майским праздником той роли, которую старались ему предназначить революционные элементы парижского конгресса 1889 года. Ему предстоит облегчить процесс образования III революционного Интернационала и служить делу мобилизации пролетарских сил для мировой социалистической революции.
Но для содействия выполнению им этой великой роли урок прошлого и запросы данной эпохи властно диктуют социалистам всех стран: 1) радикальную перемену их политики; 2) выставление соответствующих лозунгов в день первого мая. В первом отношении им предстоит: 1) сосредоточение усилий на образовании III революционного Интернационала; 2) подчинение интересов каждой страны общим интересам международного пролетарского движения; парламентской деятельности – интересам борьбы пролетарских масс.
Основными же лозунгами первомайского праздника могут быть в нынешнюю эпоху: 1) III Интернационал; 2) диктатура пролетариата; 3) всемирная советская республика; 4) социалистическая революция.
Л. Троцкий. ПОРЯДОК ИЗ ХАОСА
Немецкие солдаты торопятся к себе на родину из тех стран, куда их забросила преступная воля германских захватчиков. В пути на немецких солдат нападают новоиспеченные польские полки, разоружают их, а то и избивают. Англо-французы и американцы вцепились в горло Германии и, глядя на часы, подсчитывают ее лихорадочный пульс. Это не мешает им требовать от правительства, чтобы остатки немецких войск вступили в бой с Советской Россией и помешали ей освободить оккупированные немецким империализмом земли. Бельгийцы, страна которых еще вчера только была распята германским империализмом, сегодня захватывают чисто-немецкие Прирейнские области. Полунищие, истощенные своими правящими казнокрадами, румыны, столица которых попеременно становится добычей немцев и англо-французов, сами захватывают Бессарабию, Трансильванию и Буковину. Заморские американские полки сидят на тычке нашего голодного и холодного Севера, недоумевая, зачем их туда привезли. По улицам Берлина, еще недавно гордившегося своим железным порядком, переливаются кровавые волны гражданской войны. Французские войска высадились в Одессе, а тем временем обширнейшие области самой Франции заняты американскими, английскими, австралийскими, канадскими войсками, которые обращаются с французами, как с жителями колонии. Воскресающая после почти полутора-векового небытия Польша с каким-то горячечным нетерпением ввязывается в бой с Украиной, Пруссией и провоцирует Советскую Россию.
Американский президент Вильсон[6], шитый белыми нитками ханжа и лицемер, Тартюф[7] на постном квакерском масле, странствует по окровавленной Европе, как высший представитель морали, как мессия американского доллара, карает, милует и устраивает судьбы народов. Его все зазывают, приглашают, умоляют: итальянский король, правительствующие и предательствующие грузинские меньшевики, униженный и искательствующий Шейдеман[8], облезлый тигр французского мещанства Клемансо[9], все несгораемые кассы лондонского Сити[10] и даже повивальные бабки Швейцарии. Подвернув штаны, Вильсон шагает через лужи европейской крови и, милостью нью-йоркской биржи, которая хорошо поставила последнюю ставку в европейской лотерее, объединяет юго-славян с сербами, приценивается к короне Габсбургов, между двумя понюшками табаку округляет Бельгию за счет ограбленной Германии и прикидывает в мозгу, нельзя ли двинуть орангутангов и павианов для спасения христианской культуры от варварства большевиков.
Европа похожа на сумасшедший дом, и кажется на первый взгляд, что обитатели ее сами не знают за полчаса, кого они будут резать и с кем брататься. Но один урок неотразимо выступает из смутных волн этого хаоса – преступная ответственность буржуазного мира. Все, что ныне происходит в Европе, было подготовлено прошлыми веками – строем хозяйства, государственными отношениями, системой милитаризма, моралью и философией господствующих классов, религией всех попов. Монархия, дворянство, духовенство, бюрократия, буржуазия, профессиональная интеллигенция, владыки богатств и властители государств, – это они подготовляли и подготовили те непостижимые события, которые делают старую, «культурную», христианскую Европу столь похожей на сумасшедший дом.
Европейский «хаос» является хаосом только по форме; по существу в нем находят свое выражение высшие законы истории, которые разрушают старое, чтобы на месте его создать новое. При помощи одних и тех же винтовок население Европы сражается сейчас во имя различных задач и программ, отвечающих разным историческим эпохам. В основе своей они сводятся к трем: империализм, национализм, коммунизм.
Война эта началась, как свалка великих капиталистических хищников во имя захвата и раздела мира, – в этом и состоит империализм. Но для того, чтобы двинуть на борьбу многомиллионные массы, натравить их друг на друга, поддерживать в них дух ненависти и остервенения, нужны были «идеи» или «настроения», близкие обманутым и обреченным на истребление массам. Этим гипнотическим средством в распоряжении империалистических бандитов явилась идея национализма. Взаимная связь людей, говорящих на одном и том же языке, принадлежащих к одной и той же нации, – большая сила. Эта связь не чувствовалась, когда люди жили патриархальной жизнью в своих селах или провинциальных районах. Но чем больше развивалось буржуазное производство, чем более оно соединяло село с селом, провинцию с городом, тем больше вовлеченные в его водоворот люди научились ценить общий язык – этого великого посредника в материальном и духовном общении. Капитализм стремился утвердиться прежде всего на национальной основе и породил могучие национальные движения: в раздробленной Германии, в расчлененной Италии, в растерзанной Польше, в Австро-Венгрии, в среде балканских славян, в Армении… Путем революций и войн европейская буржуазия кое-как с прорехами и заплатами разрешила часть национальной задачи. Созданы были единая Италия, единая Германия, без немецкой Австрии, зато с дюжинами королей. Народы России связывались воедино стальными тисками царизма. В Австрии и на Балканах продолжалась ожесточенная междоусобица наций, обреченных на тесное сожительство и неспособных установить мирные формы сотрудничества.
Тем временем капитализм быстро перерос национальные рамки. Национальное государство было для него только трамплином, необходимым для того, чтобы совершить прыжок. Капитал скоро стал космополитом, – в его распоряжении оказались мировые пути сообщения, он имел агентов и слуг, говорящих на всех языках, и стремился грабить народы земли независимо от их языка, цвета кожи и религии их жрецов. В то время как средняя и мелкая буржуазия, а также широкие круги рабочего класса продолжали еще оставаться в атмосфере национальной идеологии, капитализм развился в империализм, в стремление к миродержавному господству. Мировая бойня с самого начала представила угрожающую картину сочетания империализма с национализмом: могущественной клике финансового капитала и тяжелой промышленности удалось запрячь в свою колесницу все чувства, страсти и настроения, воспитанные национальной связью, единством языка, общими историческими воспоминаниями и прежде всего общим сожительством в национальном государстве. Выходя на большую дорогу для грабежей, захватов и истреблений, империалисты каждого из борющихся лагерей сумели внушить народным массам мысль, будто дело идет о борьбе за национальную независимость и национальную культуру. Как банкиры и крупные фабриканты эксплуатируют мелких лавочников и рабочих, так и империализм без остатка подчинил себе националистические и шовинистические чувства и цели, притворяясь, будто служит им и охраняет их. Этим страшным психологическим зарядом великая бойня питалась и держалась в течение четырех с половиной лет.
Но выступил на сцену коммунизм. Он тоже в свое время возник на национальной почве вместе с пробуждением рабочего движения под первый, еще неуверенный стук капиталистической машины. В учении коммунизма пролетариат противопоставил себя буржуазии. И если она скоро стала империалистической, мирограбительской, то передовой пролетариат стал интернационалистическим, мирообъединительным. Империалистическая буржуазия представляет собой численно ничтожное меньшинство наций. Она держалась, правила, господствовала до тех пор, пока ей удавалось при помощи идей и настроений национализма держать в кабале широкие и мелкобуржуазные рабочие массы. Интернационалистический пролетариат был меньшинством на другом полюсе. Он по праву надеялся вырвать большинство народа из-под духовной кабалы империализма. Но до последней великой бойни народов даже и лучшие и наиболее проницательные вожди пролетариата не подозревали, какую силу сохранили еще в сознании народных масс предрассудки буржуазной государственности и навыки национального консерватизма. Все это вскрылось в июле 1914 г., который был без преувеличения самым черным месяцем мировой истории, не потому, что короли и биржевики разнуздали войну, а потому, что им удалось внутренне овладеть сотнями миллионов народных масс, обмануть, опутать, загипнотизировать их и психологически вовлечь в свое разбойничье предприятие.
Интернационализм, который в течение десятилетий был официальным знаменем могущественной организации рабочего класса, казалось, сразу исчез в огне и дыму международной бойни. Потом он обнаружился, как слабый мерцающий огонек отдельных, разрозненных групп в разных странах. Ученые и неученые жрецы буржуазии пытались изображать эти группы, как умирающие остатки утопической секты. Но имя Циммервальда[11] уже тревожным эхом прокатилось по всей буржуазной печати.
Революционные интернационалисты шли своим путем. Первым делом они отдали себе ясный отчет в причинах того, что произошло. Долгая «эпоха» мирного буржуазного развития с его повседневной борьбой профессиональных союзов, реформистским крохоборством и мелкими парламентскими потасовками – создала многомиллионную оппортунистическую на своих верхах организацию, наложившую могущественные оковы на революционную энергию пролетариата. Силой исторических событий официальная социал-демократия, созданная под знаком социальной революции, превратилась в самую контрреволюционную силу в Европе и во всем мире. Она так срослась с национальным государством, его парламентом, его министрами, его комиссиями, она так свыклась со своими друго-врагами – парламентскими мошенниками буржуазии и мещанства, что в начавшейся кровавой катастрофе капиталистического строя не усмотрела ничего, кроме опасности национальному «единству». Вместо того чтобы призвать пролетарские массы к наступлению на капитализм, она призвала их к обороне «национального» государства. Она, эта социал-демократия Плехановых, Церетели[12], Шейдеманов, Каутских[13], Реноделей[14], Лонге[15], мобилизовала на службу империализму все национальные предрассудки, все рабские инстинкты, всю накипь шовинизма, все темное и гнойное, что скопилось в душе угнетенных трудовых масс в течение веков рабства. Для партии революционного коммунизма было ясно, что этот гигантский исторический шантаж должен будет закончиться страшным крушением господствующей клики их прислужников. Чтобы вызвать в массах воинственный подъем, готовность к самопожертвованию, наконец, простую способность провести годы в грязных, зловонных ямах окопов, нужно было породить в их сознании огромные надежды, чудовищные иллюзии. Разочарование и ожесточение масс должны были неизбежно принять размеры, пропорциональные масштабу обмана. Революционные интернационалисты (тогда они еще не назывались коммунистами) предвидели это и на этом предвидении строили свою революционную тактику: они «держали курс» на социальную революцию.
Два сознательных меньшинства – империалистическое и интернационалистическое – объявили друг другу смертельную борьбу, и прежде чем их борьба перешла на улицу городов в виде открытой гражданской войны, она развернулась в сознании миллионов и миллионов трудящихся людей. Это уже были не парламентские конфликты, которые даже в самые лучшие моменты парламентаризма обнаруживали весьма ограниченную силу воспитательного действия. Здесь весь народ, до самых его темных и косных низов, был захвачен стальными когтями милитаризма и насильственно вовлечен в самый водоворот событий. Империализму противостоял коммунизм, который говорил: «Теперь ты на деле показываешь массам, что ты такое и на что способен, а потом настанет очередь для меня». Великая тяжба между империализмом и коммунизмом разрешается не параграфами реформы, не парламентскими голосованиями и не стачечными отчетами профессиональных союзов. События пишутся железом, и каждый шаг борьбы запечатлевается кровью. Это одно уже предрешало, что исход борьбы между империализмом и коммунизмом не будет найден на пути формальной демократии. Решение основных вопросов общественного развития путем всеобщего голосования должно было бы означать в настоящих условиях, когда вопросы поставлены ребром, прекращение борьбы между смертельными классовыми врагами и апелляцию к третейскому судье, в лице тех промежуточных, главным образом, мелкобуржуазных масс, которые еще не вовлечены в борьбу или участвовали в ней полусознательно. Но именно эти массы, обманутые великой ложью национализма, переживающие самые разнообразные противоречивые настроения, – эти массы не могут казаться авторитетным третейским судьей ни империализму, ни, тем более, коммунизму, ни даже самим себе. Переждать, отложить разрешение спора до тех пор, пока смятенные промежуточные массы придут в себя и сделают все выводы из уроков войны? Как, каким путем? – Искусственные паузы возможны в схватке атлетов, на арене цирка или на трибуне парламента, но не в гражданской войне. Чем большего напряжения достигли все отношения, все нужды, все бедствия в результате империалистической войны, тем меньше оставалось объективной возможности ввести борьбу в рамки формальной демократии, одновременного всеобщего поднятия рук. «В этой войне ты, империализм, показал, на что способен, а теперь пришла моя очередь: я возьму в руки власть и покажу еще колеблющимся, еще смятенным массам, на что я способен, куда я их веду, что я им хочу или способен дать». Таков был лозунг Октябрьского восстания коммунизма, таков смысл той грозной войны, которую спартаковцы объявили буржуазному миру на улицах Берлина.
Империалистическая бойня разрешилась гражданской войной. Чем больше капиталистическая война приучила рабочих орудовать винтовкой, тем решительнее они начинают применять винтовку во имя своих целей. Однако, еще не ликвидирована и старая бойня, еще вспыхивают там и сям новые кровавые столкновения по линии наций и государств и угрожают разлиться новым пожаром. В тот момент, когда коммунизм уже празднует свои первые победы и имеет все права не бояться отдельных поражений, из-под вулканической почвы еще вырываются желтые языки националистического пламени.
Вчера еще задушенная, расчлененная, истерзанная и обескровленная Польша, сегодня, в последнем запоздалом опьянении национализма, пытается ограбить Пруссию, Галицию, Литву и Белоруссию. А польский пролетариат уже строит свои Советы.
Сербский национализм ищет грабительского удовлетворения за старые унижения и раны на территории, населенной болгарами. Италия рвет к себе сербские провинции. Чехи, едва вырвавшись из-под немецко-габсбургской пяты, опьянев от той мнимой самостоятельности, которую им предоставили могущественные шулера империализма, насилуют города немецкой Богемии и громят русских в Сибири. Бьют в набат чешские коммунисты. События нагромождаются на события. Карта Европы меняется непрерывно, но самые глубокие перемены происходят в сознании масс. Та винтовка, что вчера служила национальному империализму, сегодня в той же руке служит делу социальной революции. Американская биржа, которая долго и искусно разжигала европейский костер, чтобы дать возможность своим банкирам и промышленникам погреть у его огня руки, теперь послала в Европу своего главного приказчика, своего верховного маклера, медоточивого выжигу Вильсона, чтобы поближе рассмотреть, не зашло ли дело слишком далеко. «Хе-хе-хе, – смеялись еще недавно в бритые подбородки, потирая руки, американские миллиардеры, – Европа стала сумасшедшим домом, Европа истощена, разорена, Европа превращается в кладбище старой культуры; мы будем посещать ее развалины, мы скупим лучшие ее памятники, мы будем щедро давать на чай августейшим отпрыскам всех европейских династий; конкуренция Европы исчезает, промышленная жизнь перейдет окончательно к нам, и барыши всего мира станут стекаться в наш американский карман».
Но сейчас злорадное хихиканье начинает застревать в глотке у биржевых янки. В европейском хаосе все повелительнее и могущественнее поднимает свою голову идея порядка, нового, коммунистического порядка. В сутолоке и сумятице кровавых столкновений, империалистических, национальных и классовых, наиболее отставшие в революционном отношении народы медленно, но неуклонно равняются по тем, которые уже оставили позади свои первые победы. Из тюрьмы народов, какой была царская Россия, на наших глазах, в наши дни, с освобождением Риги, Вильны, Харькова, вырастает свободная федерация советских республик. Нет другого выхода и другого пути для народов бывшей Австро-Венгрии и Балканского полуострова. Советская Германия войдет членом в эту семью, которая месяцем позже или раньше включит в свой состав советскую Италию, советскую Францию. Превращение Европы в федерацию советских республик есть единственно-мыслимое разрешение потребностей национального развития больших и малых народов без ущерба для централистических потребностей хозяйственного единства – сперва Европы, а затем и всего мира.
Буржуазные демократы мечтали в свое время о соединенных штатах Европы. Эти мечты нашли лицемерно-запоздалый отзвук в речах французских социал-патриотов в первую эпоху последней войны. Объединить Европу буржуазия не смогла, ибо объединяющим тенденциям хозяйственного развития она противопоставляла разделяющую волю национального империализма. Чтобы объединить народы, нужно освободить хозяйство от оков частной собственности. Только диктатура пролетариата способна ввести потребности национального развития в их естественные и законные границы и соподчинить нации в единстве трудового сотрудничества: это и будет федерация советских республик Европы на основе свободного самоопределения населяющих ее народов. Другого решения нет. Этот союз будет направлен против Англии, если она отстанет в своем революционном развитии от континента. Вместе с советской Англией европейская федерация будет направлять свои удары против империалистической диктатуры Северной Америки до тех пор, пока заокеанская республика останется республикой доллара, – пока торжествующее хрюканье нью-йоркской биржи не перейдет в ее предсмертный хрип.
Еще кровавый хаос стоит над Европой. Старое сочетается с новым. События нагромождаются на события, и кровь наслояется на кровь. Но из этого хаоса все решительнее и смелее выступает идея коммунистического порядка, от которой не спасут буржуазию ни ее версальские заговоры, ни ее наемные банды, ни добровольные лакеи соглашательства и социал-патриотизма, ни великий заокеанский покровитель всех душегубов капитализма.
Уже не призрак коммунизма ходит по Европе, как 72 года назад, когда писался «Коммунистический манифест», – в призрак превращаются идеи и надежды буржуазии, – коммунизм шествует по Европе во плоти и крови.
Л. Троцкий. МЫСЛИ О ХОДЕ ПРОЛЕТАРСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
(В пути)
I
Когда-то церковь говорила: «Свет с востока». В нашу эпоху с востока началась революция. Из России она перешла в Венгрию[16], из Венгрии в Баварию[17] и, нет сомнения, пойдет дальше на запад Европы. Этот ход событий совершается наперекор довольно широко распространенным, будто бы марксистским предрассудкам широких кругов интеллигенции, и не только русской.
Революция, которую мы переживаем, является пролетарской, а пролетариат сильнее в старых капиталистических странах, многочисленнее, организованнее, сознательнее. Естественно было бы, как будто, ожидать, что революция в Европе будет развиваться приблизительно по такому же пути, по которому шло развитие капитализма: Англия – перворожденная капиталистическая страна, за ней Франция, потом Германия, Австрия и, наконец, в последнем счете – Россия.
Это представление составляло, можно сказать, исходную ошибку меньшевизма, теоретическую основу всего его дальнейшего падения. Согласно этому «марксизму», приспособленному для мелкобуржуазного кругозора, все страны Европы должны в непреодолимой последовательности пройти две стадии: феодально-крепостническую и буржуазно-демократическую, чтобы дойти до социалистической. По Дану и Потресову, Германия 1910 года только что приступала к совершению своей буржуазно-демократической революции, чтобы затем, на основе ее, подготовлять социалистическую революцию. Что собственно эти господа понимали под «социалистической революцией», этого они никогда объяснить не могли бы. Они, впрочем, и не чувствовали потребности в подобном объяснении, так как социалистическая революция относилась для них к потустороннему миру. Неудивительно, что она показалась им… большевистским озорством, когда они встретились с ней на исторической дороге. С точки зрения этой плоской исторической постепеновщины чудовищной казалась самая мысль о том, что русская революция, придя к победе, поставит у власти пролетариат; что победоносный пролетариат, если бы и хотел, – а он не хотел, – не смог бы удержать революцию в рамках буржуазной демократии. Несмотря на то, что этот исторический прогноз был развит почти за полтора десятилетия до Октябрьской революции 1917 года, меньшевики искренно, в своем роде, считали завоевание пролетариатом политической власти случайностью и «авантюрой». Столь же искренно считали они советский режим продуктом отсталости и варварства русских условий. Механизм буржуазной демократии считался этими самовлюбленными идеологами полупросвещенного мещанства высшим выражением человеческой цивилизации: учредительное собрание они противопоставляли советам приблизительно так же, как можно бы противопоставить автомобиль крестьянской телеге.
Однако, дальнейший ход событий продолжал идти наперекор этим «здравым» общественно-необходимым предрассудкам среднего пошляка. Прежде всего в Германии, несмотря на наличность скрывающегося в Веймаре учредительного собрания[18] со всеми его демократическими дарами, возникла все более крепнущая партия, сразу всосавшая в себя наиболее героические элементы пролетариата, партия, которая на своем знамени написала «власть советам». Творческой работы шейдемановского учредительного собрания никто не замечает, ею никто во всем мире не интересуется. Все внимание не только немецкого народа, но и всего человечества, сосредоточено на гигантской борьбе между правящей кликой учредительного собрания и революционным пролетариатом, сразу оказавшимся вне рамок легальной учредиловской «демократии».
В Венгрии и в Баварии процесс уже сейчас зашел дальше: на смену формальной демократии, которая запоздалый отпечаток вчерашнего дня превращает в тормоз для завтрашнего дня революции, там установилась подлинная, реальная демократия в виде господства победоносного пролетариата.
Но если ход событий идет совершенно не по маршруту мещанских постепеновцев, которые не только перед другими, но и перед собой долго притворялись марксистами, то, с другой стороны, самый ход революционного развития требует объяснения. Факт таков, что революция началась и привела к победе пролетариата в самой отсталой из больших стран Европы, в России. Венгрия являлась, несомненно, более отсталой половиной бывшей австро-венгерской монархии, которая в целом, в смысле капиталистического, да и культурно-политического развития, стояла между Россией и Германией. Бавария, где, вслед за Венгрией, установилась Советская власть, представляет собой не передовую, а, наоборот, отсталую в отношении капиталистического развития часть Германии. Таким образом, пролетарская революция начала с наиболее отсталой страны Европы и затем подвигается со ступеньки на ступеньку вверх по направлению к странам, экономически наиболее высоко развитым.
Чем объясняется это «несоответствие»?
Старейшей страной капиталистической Европы и всего мира является Англия. Между тем Англия, особенно за последнее полустолетие, являлась, под углом зрения пролетарской революции, самой консервативной страной. Последовательные социал-реформисты, т.-е. такие, которые пытались сводить концы с концами, делали отсюда нужные для них выводы и утверждали, что именно Англия предуказывает путь политического развития другим странам и что в будущем весь европейский пролетариат откажется от программы социальной революции. Для марксистов же «несоответствие» между капиталистическим развитием и социалистическим движением Англии, как обусловленное временным сочетанием исторических причин, не заключало в себе ничего обескураживающего. Именно раннее выступление Англии на путь капиталистического развития и мирового хищничества создало не только для ее буржуазии, но и для части рабочего класса привилегированное положение. Островное положение Англии освобождало ее от непосредственных тягот сухопутного милитаризма. Могущественный морской милитаризм, хотя и требовал огромных расходов, но держался на немногочисленных кадрах наемников и не требовал перехода к всеобщей воинской повинности. Буржуазия искусно воспользовалась этими условиями для того, чтобы, отделив верхи рабочего класса от низов, создать аристократию «квалифицированных» и пропитать ее кастовым тред-юнионизмом. Гибкий при всем своем консерватизме, парламентарный механизм Великобритании, постоянная борьба двух исторических партий, либеральной и консервативной, – борьба временами крайне напряженная по форме, хотя и достаточно плоская по содержанию, – создавали всегда в нужный момент искусственную политическую отдушину для недовольства рабочих масс. Это довершалось дьявольской ловкостью правящей буржуазной клики в деле духовной обработки и подкупа, иногда очень «утонченного», вождей рабочего класса. Таким образом, благодаря раннему капиталистическому развитию Англии, буржуазия ее получила в свое распоряжение такие средства, которые позволяли ей систематически противодействовать пролетарской революции. В самом пролетариате, точнее – в верхнем его слое, выработались в силу тех же условий в высшей степени консервативные тенденции, которые сказывались в течение десятилетий, предшествовавших мировой войне… Если марксизм учит, что классовые отношения слагаются в процессе производства и отвечают известному состоянию производственных сил; что все формы идеологии и в первую голову политика отвечают классовым отношениям, то это вовсе не значит, что между политикой, классовыми группировками и производством существуют простые механические отношения, которые измеряются четырьмя правилами арифметики. Взаимоотношения, наоборот, крайне сложны. Диалектически истолковывать ход развития страны, в том числе и ее революционного развития, можно лишь из взаимодействия всех материальных и надстроечных факторов, национальных и мировых, а не путем внешних сопоставлений и формальных аналогий.
Англия совершила свою буржуазную революцию в XVII столетии, Франция – в конце XVIII. На европейском континенте Франция долго была самой передовой, самой «культурной» страной. Французские социал-патриоты еще в начале этой войны искренно верили, что вся судьба человечества вращается вокруг Парижа. Но опять-таки, именно в силу своей ранней буржуазной цивилизации, Франция развила в своем капитализме могущественные консервативные тенденции. Медленный, органический рост капитализма не разрушал механически, а тащил за собой французское ремесло, сдвигая его только на другие позиции, отводя ему все более подчиненную роль. Продажа революцией с молотка феодальных земель крестьянству создала крайне живучую, цепкую, упорную, мелкобуржуазную французскую деревню. Буржуазная по своим предельным целям и результатам, Великая Французская Революция XVIII ст. была в то же время глубоко национальной – в том смысле, что собрала вокруг себя большинство нации и, прежде всего, ее творческие классы. Эта революция на пять четвертей столетия связала общими воспоминаниями и традициями значительную часть французского рабочего класса с левыми элементами буржуазной демократии. Жорес был величайшим и последним представителем этой консервативной идеологической связи. В этих условиях политическая атмосфера Франции не могла не заражать широкие, особенно полу-ремесленные слои французского пролетариата мелкобуржуазными иллюзиями. С другой стороны, именно богатое революционное прошлое делало французский пролетариат склонным подводить с буржуазией счеты на баррикадах. Теоретически неясный, но практически крайне напряженный характер классовой борьбы держал французскую буржуазию настороже и заставил ее рано перейти к экспорту финансового капитала. С одной стороны, обольщая народные массы, и в том числе рабочих, драматической игрой антидинастических, антиклерикальных, республиканских, радикальных и прочих тенденций, французская буржуазия использовала, с другой стороны, преимущество своего раннего происхождения и положение мировой ростовщицы, чтобы задерживать в самой Франции рост новых, революционизирующих форм индустриализма. Только анализ экономических и политических условий развития Франции, притом не только национальных, но и мировых, может объяснить, почему после героической вспышки Парижской Коммуны пролетариат Франции, раздробленный между группами и сектами, анархическими на одном крыле, поссибилистскими[19] на другом, оказался неспособен к открытому революционному классовому действию, к прямой борьбе за государственную власть.
Для Германии период могущественного капиталистического расцвета начался после победоносных войн 1864-66-71 гг.[20]. Почва национального единства, орошенная золотым дождем французских миллиардов, стала почвой блестящего грюндерства, нескончаемой спекуляции, но также и небывалого технического развития. В отличие от французского, рабочий класс Германии рос с чрезвычайной быстротой, и главнейшая доля его энергии уходила на то, чтобы собрать, сплотить, организовать свои собственные ряды. В своем неудержимом подъеме рабочий класс Германии испытывал огромное удовлетворение, подсчитывая свои автоматически возрастающие силы на бюллетенях парламентских выборов или в кассовых отчетах профессиональных союзов. Победоносная конкуренция Германии на мировом рынке создавала столь же благоприятные условия для роста этих последних, как и для несомненного улучшения положения части рабочего класса. В этих условиях германская социал-демократия стала живым – потом все более и более мертвым – воплощением организационного фетишизма. Вросши корнями в национальное государство и в национальную промышленность, приспособившись ко всей сложности и запутанности немецких социально-политических отношений, представлявших сочетание новейшего капитализма со средневековым варварством, германская социал-демократия вместе с руководимыми ею профессиональными союзами стала в конце концов самой контрреволюционной силой европейского политического развития. На опасность такого перерождения германской социал-демократии марксисты указывали давно, хотя, нужно признать, никто не предвидел, что этот процесс примет в конце концов такой катастрофический характер. Только свалив с себя мертвый груз старой партии, передовой германский пролетариат выступил ныне на путь открытой борьбы за политическую власть.
О развитии Австро-Венгрии, под интересующим нас углом зрения, нельзя сказать ничего такого, что в более яркой форме не относилось бы и к развитию России. Запоздалое развитие русского капитализма сразу сообщило ему крайне концентрированный характер. Когда Кнопп в 40-х годах прошлого столетия основывал в Московском центре английские текстильные фабрики, или когда бельгийцы, французы и американцы переносили в девственные степи Украины и Новороссии колоссальные металлургические предприятия, построенные по последнему слову европейской или американской техники, они не справлялись в учебниках, надлежит ли им подождать, пока русское ремесло разовьется в мануфактуру, а мануфактура приведет нас к крупной фабрике. На этой почве, т.-е. на почве дурно переваренных экономических учебников, возник когда-то знаменитый, по существу же ребяческий, спор об «естественности» или «искусственности» русского капитализма. Если шаблонизировать Маркса и рассматривать английский капитализм не как исходный исторический момент капиталистического развития, а как его общеобязательный трафарет, то русский капитализм представится искусственным, насажденным извне. Если же рассматривать капитализм в духе действительного марксова учения, т.-е. как экономический процесс, который развил сперва типическую национальную форму, который затем перерос национальные рамки, развил мировые связи и для подчинения себе отсталых стран не видит никакой необходимости возвращаться к орудиям и приемам времени своего детства, а пользуется последним словом технологии, капиталистической эксплуатации и политического шантажа, – то развитие русского капитализма со всеми его особенностями представится вполне «естественным», как необходимая составная часть мирового капиталистического процесса.
Это относится не к одной только России. Железные дороги, которые пересекли Австралию, не выросли «естественно» из условий жизни ни австралийских дикарей, ни тех первых поколений уголовных преступников, которые выбрасывались в Австралию великодушной английской метрополией, начиная с эпохи Великой Французской Революции. Капиталистическое развитие Австралии естественно только под углом зрения исторического процесса, взятого в его мировом масштабе. Но в ином, национальном, захолустном масштабе вообще нельзя рассматривать ни одно из крупных социальных явлений нашей эпохи.
Именно потому, что русская крупная промышленность нарушила «естественную» преемственность национального хозяйственного развития, совершив гигантский экономический скачок через переходные эпохи, она тем самым подготовила не только возможность, но и неизбежность пролетарского скачка через эпоху буржуазной демократии.
Идеолог демократии Жорес изображал ее, как верховный трибунал нации над борющимися классами. Так как, однако, борющиеся классы – капиталистическая буржуазия и пролетариат – составляют не только формальные полюсы нации, но и ее главные, решающие элементы, то на долю верховного трибунала, или, точнее, третейского судьи остаются лишь элементы промежуточные – мелкая буржуазия, увенчиваемая демократической интеллигенцией. Во Франции, с ее вековой историей ремесла и ремесленной городской культуры, с ее борьбой городских коммун, с дальнейшими революционными боями буржуазной демократии, наконец, с консерватизмом мелкобуржуазного уклада, демократическая идеология еще до последнего времени сохраняла под собой известную историческую почву. Пламенный защитник интересов пролетариата, глубоко преданный социализму, Жорес выступил против империализма, как трибун демократической нации. Империализм, однако, достаточно убедительно показал, что он сильнее «демократической нации», политическую волю которой он так легко фальсифицирует при помощи парламентарного механизма. В июле 1914 года империалистическая олигархия перешагнула через труп трибуна к войне, а в марте 1919 года она официально оправдала через «верховный трибунал» демократической нации убийцу Жореса, нанеся тем самым смертельный удар последним демократическим иллюзиям французского рабочего класса[21]…
В России эти иллюзии с самого начала не имели ни под собой, ни за собой никакой опоры. При тяжеловесной медленности своего скудного развития наша страна не успела создать городской ремесленной культуры. Мещанство уездного города Окурова[22] способно не только на погромы, чего в одно время так испугался Горький; но оно, нет сомнения, неспособно к самостоятельной демократической роли. Именно потому, что развитие Англии шло «по Марксу», по тому же Марксу развитие России должно было пойти совершенно отличными путями. Взрощенный под давлением иностранного финансового капитала и на помочах иностранной техники русский капитализм сформировал в течение нескольких десятилетий многомиллионный рабочий класс, который острым клином врезался в среду общеполитического российского варварства. Без тяжеловесных традиций прошлого за спиной, русский пролетариат получил, в отличие от пролетариата Западной Европы, не только черты некультурности, невежества – на что не уставали тыкать пальцами полуобразованные отечественные мещане, – но и черты подвижности, инициативы и восприимчивости к самым крайним выводам из своего классового положения. Если хозяйственная отсталость России обусловливала порывистое, «катастрофальное» развитие капитализма, получившего сразу наиболее концентрированный в Европе характер, то та же общая отсталость страны при порывистом «катастрофальном» развитии русского пролетариата позволила ему стать – разумеется, только на протяжении известного исторического периода – наиболее непримиримым, наиболее самоотверженным носителем идеи социальной революции в Европе и во всем мире.
II
Капиталистическое производство в своем «естественном» развитии есть расширенное производство. Техника повышается, количество материальных благ возрастает, масса населения пролетаризуется. Расширяющееся капиталистическое производство углубляет капиталистические противоречия. Пролетариат численно возрастает, составляет все большую часть населения страны, организуется, воспитывается – и образует, таким образом, все возрастающую силу. Но это вовсе не значит, что его классовый враг – буржуазия – стоит на одном месте. Наоборот, расширяющееся капиталистическое производство предполагает одновременный рост экономического и политического могущества крупной буржуазии. В ее руках не только скопляются колоссальные богатства, но и сосредоточивается государственный аппарат управления, который она со все возрастающим искусством подчиняет своим целям, чередуя беспощадную свирепость с демократическим оппортунизмом. Империалистический капитал тем легче мирится с формами демократии, чем грубее и непреодолимее становится экономическая зависимость мелкобуржуазных слоев населения от крупного капитала: из этой экономической зависимости буржуазия путем всеобщего избирательного права извлекает зависимость политическую.
Механическое представление о социальной революции сводит исторический процесс к непрерывному возрастанию численности пролетариата и к нарастанию его организационной мощи вплоть до того момента, когда составляющий «подавляющее большинство населения страны» пролетариат, без боя или почти без боя, перенимает в свои руки механизм буржуазного хозяйства и государства, как созревший плод. На деле же возрастание производственной роли пролетариата идет параллельно с возрастанием экономического могущества буржуазии. Организационное сплочение и политическое воспитание пролетариата побуждают, в свою очередь, буржуазию совершенствовать аппарат своего господства и поднимать против пролетариата все новые слои населения, в том числе и так называемое новое среднее сословие, т.-е. профессиональную интеллигенцию, играющую в механике капиталистического хозяйства виднейшую роль. Оба врага усиливаются одновременно.
Чем капиталистически могущественнее страна, тем – при прочих равных условиях – тяжеловеснее инерция «мирных» классовых отношений, тем более могущественный толчок необходим для того, чтобы выбить оба враждебные класса – пролетариат и буржуазию – из состояния относительного равновесия и превратить классовую борьбу в открытую гражданскую войну. Раз возгоревшись, гражданская война – при прочих равных условиях – будет тем более ожесточенной и упорной, чем выше достигнутая страной ступень капиталистического развития, чем сильнее и организованнее оба врага, чем большим количеством материальных и идейных ресурсов они располагают.
Господствовавшие во II Интернационале представления о пролетарской революции не выбивались, в сущности, из рамок самодовлеющего национального капитализма. Англия, Германия, Франция, Россия рассматривались, как самостоятельные миры, движущиеся по одной и той же орбите к социализму и находящиеся на разных этапах этого пути. Час пришествия социализма наступает тогда, когда капитализм достигает предельной зрелости и тем самым вынуждает буржуазию уступить свое место пролетариату, как социалистическому строителю. Национально-ограниченное представление о капиталистическом развитии является теоретической и психологической основой социал-патриотизма: социалисты каждой страны считают себя обязанными защищать национальное государство, как естественную самодовлеющую основу социалистического развития.
Но это представление в корне ложно и глубоко реакционно. Став мировым, капиталистическое развитие тем самым оборвало нити, которые в прошлую эпоху связывали судьбу социальной революции с судьбой той или иной, более развитой капиталистической страны. Чем более капитализм связывал страны всего мира в один сложный организм, тем более социальная революция, не только в смысле своих общих судеб, но и в смысле момента своего возникновения, попадала в зависимость от развития империализма, как мирового фактора, и, прежде всего, от тех военных столкновений, которые он должен был неизбежно вызвать, и которые, в свою очередь, должны были в самом корне потрясти равновесие капиталистического порядка.
Великая империалистическая война явилась тем страшным орудием, при помощи которого история нарушила «органический», «эволюционный», «мирный» характер капиталистического развития. Выросший из капиталистического развития в целом и в то же время выступавший перед национальным сознанием каждой отдельной капиталистической страны, как внешний фактор, империализм как бы скинул со счетов разницу уровней, достигнутых развитием отдельных капиталистических стран. Они все оказались одновременно вовлеченными в империалистическую войну[23]; их производственные основы, их классовые отношения оказались одновременно потрясены. При этом условии из состояния неустойчивого капиталистического равновесия прежде всего были выбиты те страны, у которых внутренняя социальная инерция была слабее, т.-е. как раз страны с более молодым капиталистическим развитием.
Каутский состоял в начале революции комиссаром при Гогенцоллернском министре иностранных дел. Как жаль, что Каутский не состоял комиссаром при господе-боге, когда тот предопределял пути капиталистического развития!..
Здесь сама собой напрашивается аналогия между возникновением империалистической войны и войны гражданской. За 2 года до великой мировой бойни вспыхнула Балканская война[24]. Одни и те же в основе своей силы и тенденции работали как на Балканах, так и в остальной Европе. Эти силы упорно вели капиталистическое человечество к кровавой катастрофе. Но в великих империалистических странах была также и могущественная инерция сопротивления как во внутренних отношениях, так и в международных. Империализму оказалось легче двинуть на войну Балканы именно потому, что там более мелкие, более слабые государства с более низким уровнем капиталистического и культурного развития, – стало быть, с меньшей инерцией «мирного» развития.
Возникшая вследствие подземных толчков не балканского, а европейского империализма, как прямая предвестница мировой свалки, – Балканская война получила, однако, для известного периода самостоятельное значение. Ее ход и непосредственный исход были обусловлены ресурсами и силами, какие имелись на самом Балканском полуострове. Отсюда короткая, сравнительно, длительность Балканской войны. Чтобы достигнуть соразмерения национальных капиталистических сил на бедном полуострове, оказалось достаточно нескольких месяцев. Раньше возникнув, Балканская война легче нашла свое разрешение.
Мировая война возникла позже именно потому, что каждый из врагов со страхом заглядывал на дно той пропасти, куда его влек разнузданный классовый интерес. Необычайно возросшее могущество Германии, противоставшее старому могуществу Великобритании, составляло, как известно, историческую пружину войны, но это же могущество долго удерживало врагов от разрыва. А когда война разразилась, то могущество обоих лагерей обусловило длительный и ожесточенный характер ее.
Империалистическая война, в свою очередь, толкнула пролетариат на путь гражданской войны. И здесь мы наблюдаем аналогичный порядок: страны более молодой капиталистической культуры первыми вступают на путь гражданской войны, так как именно в этих странах легче нарушается неустойчивое равновесие классовых сил.
Таковы общие причины того, – на первый взгляд необъяснимого, – явления, что в противоположность направлению развития капитализма с запада на восток, пролетарская революция развивается с востока на запад. Но так как мы имеем перед собой сложнейший процесс, то, естественно, что на указанных основных причинах вырастают многочисленные второстепенные, из которых одни усиливают и обостряют действия главных факторов, другие – ослабляют его.
В развитии русского капитализма руководящую роль играл европейский финансовый и промышленный капитал, в частности и в особенности французский. Выше уже было отмечено, что французская буржуазия в развитии своего ростовщического империализма руководилась не только экономическими, но и политическими соображениями: опасаясь роста численности и сил французского пролетариата, французская буржуазия предпочитала экспортировать свои капиталы и снимать барыши с русских промышленных предприятий – задача обуздания русских рабочих ложилась при этом на русского царя. Таким образом, экономическое могущество французской буржуазии опиралось непосредственно и на труд русского пролетариата. Это создавало известный плюс силы на стороне французской буржуазии в ее взаимоотношениях с французским пролетариатом и, наоборот, тот же самый факт порождал известную прибавочную социальную силу на стороне русского пролетариата в его отношении к русской (но не мировой) буржуазии. Только что сказанное относится по существу ко всем старым капиталистическим странам, экспортирующим капитал. Социальное могущество английской буржуазии опирается на эксплуатацию не только английского пролетариата, но и трудовых масс в колониях. Это не только делает буржуазию богаче, социально-могущественнее, но и обеспечивает за ней возможность более широкого политического маневрирования как путем довольно далеко идущих уступок пролетариату, так и посредством давления на свой национальный пролетариат через посредство колоний (ввоз сырых материалов и рабочей силы, перенесение промышленных предприятий в колонии, колониальные войска и пр. и пр.).
Ввиду указанных взаимоотношений, наша Октябрьская революция была восстанием не только против русской буржуазии, но и против английского и французского капитала, и притом не в обще-историческом смысле, – как начало революции европейской, – но в самом прямом и непосредственном смысле. Экспроприируя капиталистов и отказываясь выплачивать государственные долги, русский пролетариат тем самым наносил жесточайший удар социальному могуществу европейской буржуазии. Этим одним достаточно объясняется неизбежность контрреволюционного вмешательства империалистов Согласия. С другой стороны, самое вмешательство становилось возможным именно потому, что русский пролетариат оказался поставленным историей в положение необходимости совершить свою революцию раньше, чем ее могли совершить старшие, более могущественные, европейские братья. Отсюда те величайшие трудности, какие приходится преодолевать ставшему у власти русскому пролетариату.
Социал-демократические филистеры пытались отсюда делать тот вывод, что в Октябре не надо было выходить на улицу. Бесспорно, для нас было бы гораздо «экономнее» начать нашу революцию после английской, французской и германской. Но, во-первых, история вовсе не представляет на этот счет революционному классу свободы выбора, и никем еще не было доказано, что русскому пролетариату обеспечен экономный характер революции. Во-вторых, самый вопрос о революционной «экономии» сил приходится рассматривать не в национальном, а в мировом масштабе. Инициатива революции именно в силу всего предшествовавшего развития, как мы видели выше, оказалась возложенной не на старый пролетариат с могущественными политическими и профессиональными организациями, с тяжеловесными традициями парламентаризма и тред-юнионизма, а на молодой пролетариат отсталой страны. История пошла по линии наименьшего сопротивления. Революционная эпоха ворвалась через наименее забаррикадированную дверь. Те чрезвычайные, поистине, сверхчеловеческие трудности, какие при этом обрушились на русский пролетариат, подготовили, ускорили и в известной степени облегчили революционную работу западно-европейского пролетариата, которая еще впереди.
В нашем анализе нет ничего «мессианистического». Революционное «первородство» русского пролетариата является лишь временным. Чем могущественнее оппортунистический консерватизм верхов германского, французского или английского пролетариата, тем грандиознее будет та сила революционного натиска, которую разовьет пролетариат этих стран, которую он ныне уже развивает в Германии. Диктатура русского рабочего класса сможет окончательно упрочиться и развернуться в подлинное всестороннее социалистическое строительство только с того момента, когда европейский рабочий класс освободит нас от экономического и особенно военного гнета европейской буржуазии и, свергнув ее, придет нам на помощь своей организацией и своею техникой. Вместе с тем революционно-руководящая роль будет переходить к рабочему классу более высокого экономического и организационного могущества. Если сегодня центром Третьего Интернационала является Москва, то – мы в этом глубоко убеждены – завтра этот центр передвинется на запад: в Берлин, Париж, Лондон. Как ни радостно приветствовал русский пролетариат представителей мирового рабочего класса в стенах Кремля, но с еще большей радостью пошлет он своих представителей на второй съезд Коммунистического Интернационала в один из западно-европейских центров. Ибо международный коммунистический конгресс в Берлине или Париже будет означать полное торжество пролетарской революции в Европе, а, стало быть, и во всем мире.
«Известия ВЦИК» N 90, 92, 29 апреля, 1 мая 1919 г.
Л. Троцкий. ВЕЛИКОЕ ВРЕМЯ
Цари и попы – старые владыки московского Кремля – никогда, надо полагать, не предчувствовали, что в его седых стенах соберутся представители самой революционной части современного человечества. Однако, это случилось. В одной из зал дома судебных установлений, где еще бродят унылые тени уголовных статей царского уложения, ныне заседают делегаты Третьего Интернационала. Поистине, крот истории недурно рыл свои ходы под кремлевскими стенами…
Эта материальная обстановка коммунистического конгресса лишь внешним образом выражает и запечатлевает огромные изменения, происшедшие за последние десять-двенадцать лет во всем мировом положении.
В эпоху не только I, но и II Интернационала царская Россия была главным оплотом мировой реакции. На международных социалистических конгрессах русскую революцию представляли эмигранты, к которым большинство оппортунистических вождей европейского социализма относилось с ироническим снисхождением. Чиновники парламентаризма и тред-юнионизма были исполнены несокрушимой уверенности в том, что бедствия революции – удел полуазиатской России, тогда как Европе обеспечено постепенное, безболезненное, мирное развитие от капитализма к социализму.
Но в августе 1914 г. накопленные империалистические противоречия разорвали на куски «мирную» оболочку капитализма с его парламентаризмом, узаконенными «свободами» и легализованной проституцией, политической и всякой иной. С высот цивилизации человечество оказалось сброшенным в бездну ужасающего варварства и кровавого одичания.
Несмотря на то, что теория марксизма предвидела и предсказывала кровавую катастрофу, социал-реформистские партии оказались застигнутыми врасплох. Перспективы мирного развития превратились в дым и мусор. Оппортунистические вожди не нашли для себя другой задачи, как призвать рабочие массы на защиту буржуазного национального государства. 4 августа 1914 г. бесславно погиб II Интернационал.
С этого момента все истинные революционеры, наследники марксова духа, поставили своей задачей создание нового Интернационала – Интернационала непримиримой революционной борьбы против капиталистического общества. Разнузданная империализмом война вывела из равновесия весь капиталистический мир. Все вопросы обнажились, как революционные вопросы. Старые революционные штопальщики развернули все свое искусство, чтобы сохранить видимость старых надежд, старого обмана и старых организаций. Ничто не помогло. Война – не в первый раз в истории – оказалась матерью революции. Империалистическая война оказалась матерью революции пролетарской.
Честь почина принадлежит русскому рабочему классу и его закаленной в боях коммунистической партии. Своей Октябрьской революцией русский пролетариат не только открыл двери Кремля для представителей международного пролетариата, но и заложил краеугольный камень в здании III Интернационала.
Революции в Германии, Австрии, Венгрии, бурный разлив советского движения и гражданской борьбы, запечатленной мученическими смертями К. Либкнехта[25], Р. Люксембург[26] и многих тысяч безыменных героев, показали, что у Европы нет иных путей, чем у России. Единство методов борьбы за социализм, обнаруженное на деле, идейно обеспечило создание Коммунистического Интернационала, сделав в то же время созыв коммунистического конгресса неотложным.
Ныне этот конгресс заседает в стенах Кремля. Мы являемся свидетелями и участниками одного из величайших событий мировой истории.
Рабочий класс всего мира отвоевал самую неприступную крепость – бывшую царскую Россию – у своих врагов. Опираясь на нее, он объединяет свои силы для последнего решительного боя.
Какое счастье – жить и бороться в такое время!
«Коммунистический Интернационал», 1 мая 1919 г.