Проблемы культуры. Культура переходного периода. I. Эпоха культурничества и ее задачи (Л. Д. Троцкий)

Эту простую мысль нам нужно уяснить себе твердо и никак не забывать о ней в нашей устной и печатной агитации и пропаганде. Иное время – иные песни. Дореволюционная история нашей партии была историей революционной политики. Партийная литература, партийные организации, все сплошь стояло под лозунгом «политики» в самом прямом и непосредственном, в самом тесном смысле этого слова. Годы революционного переворота и гражданской войны придали политическим интересам и задачам еще более острый и напряженный характер. За эти годы партия собрала в свои ряды политически наиболее активные элементы рабочего класса. Основные политические выводы этих лет ясны, однако, рабочему классу в целом. Голое повторение этих выводов ему уже ничего не дает, даже скорее смазывает в его сознании уроки прошлого. После завоевания власти и упрочения ее в результате гражданской войны основные задачи наши передвинулись в область хозяйственно-культурного строительства, усложнились, раздробились, стали более детальными и как бы более «прозаическими». Но, вместе с тем, вся наша предшествующая борьба, со всеми ее усилиями и жертвами, будет оправдана лишь в той мере, в какой мы научимся правильно ставить и разрешать наши частичные, повседневные, «культурнические» задачи.

В самом деле: что, собственно, рабочий класс добыл и обеспечил предшествующей борьбою?

1. Диктатуру пролетариата (через посредство рабоче-крестьянского государства, руководимого коммунистической партией).

2. Красную Армию как материальную опору диктатуры пролетариата.

3. Национализацию важнейших средств производства, – без чего диктатура пролетариата была бы пустой формой без содержания.

4. Монополию внешней торговли, которая есть необходимое условие социалистического строительства при капиталистическом окружении.

Эти четыре элемента, незыблемо завоеванные, образуют стальную оправу всей нашей работы. Благодаря ей, этой оправе, каждый наш хозяйственный или культурный успех, – если это действительный, а не мнимый успех, – становится необходимо составным элементом социалистической постройки.

В чем же наша задача ныне, чему нам нужно научиться в первую голову, к чему стремиться? Нам нужно научиться хорошо работать: точно, чисто, экономно. Нам нужна культура в работе, культура в жизни, культура в быту. Господство эксплуататоров мы – после длительной подготовки – опрокинули рычагом вооруженного восстания. Но нет такого рычага, чтобы сразу поднять культуру. Тут нужен долгий процесс самовоспитания рабочего класса, а рядом с ним и вслед за ним и крестьянства. Об этой перемене направления нашего внимания, наших усилий, наших методов пишет т. Ленин в своей статье о кооперации:

«…Мы вынуждены, – говорит он, – признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм. Эта коренная перемена состоит в том, что раньше мы центр тяжести клали и должны были класть на политическую борьбу, революцию, завоевание власти и т. д. Теперь же центр тяжести меняется до того, что переносится на мирную организационную „культурную“ работу. Я готов сказать, что центр тяжести для нас переносится на культурничество, если бы не международные отношения, не обязанность бороться за нашу позицию в международном масштабе. Но если оставить это в стороне и ограничиться внутренними экономическими отношениями, то у нас действительно теперь центр тяжести работы сводится к культурничеству».[2]

Таким образом от культурничества нас отвлекают лишь задачи нашего международного положения, да и то, как сейчас увидим, лишь отчасти. Важнейшим фактором нашего международного положения является государственная оборона, т.-е. прежде всего Красная Армия. Но в этой важнейшей области наша задача в настоящее время сводится опять-таки на девять десятых к культурничеству: поднять уровень армии, сделать ее безусловно грамотной, научить ее пользоваться справочниками, книжками, картами, повысить привычку к опрятности, точности, аккуратности, бережливости, наблюдательности. Нет таких чудодейственных средств, которые могли бы разрешить эту задачу сразу. Попытка после окончания гражданской войны, при переходе к новой эпохе нашей работы, создать спасительную «военную пролетарскую доктрину»[3] была наиболее ярким и кричащим выражением непонимания задач новой эпохи. Совершенно сродни этому горделивые замыслы создать лабораторным путем «пролетарскую культуру». В этих поисках философского камня отчаяние перед нашей отсталостью соединяется с верой в чудеса, которая сама по себе есть признак отсталости. Но у нас нет никакого основания для отчаяния, а от веры в чудеса и от ребяческого знахарства, в духе «пролетарских культур» или пролетарских военных доктрин, нам давно пора отказаться. В оправе пролетарской диктатуры нужно развить повседневную культурную и культурническую работу, которая только и обеспечит социалистическое содержание основным завоеваниям революции. Кто этого не понял, тот играет реакционную роль в развитии партийной мысли и партийной работы.

Когда т. Ленин говорит, что ныне наши задачи лежат не столько в политической, сколько в культурной области, то во избежание ложного истолкования его мысли нужно условиться насчет терминологии. В известном смысле политика господствует над всем. Самый совет т. Ленина – перенести внимание с политики на культуру – есть совет политический. Когда рабочая партия в той или другой стране приходит к выводу о необходимости в данный момент выдвигать на передний план экономические требования, а не политические, то самое это решение имеет политический характер. Совершенно очевидно, что слово «политика» употребляется тут в двух разных смыслах: во-первых, в широком материалистически-диалектическом смысле, охватывающем совокупность всех руководящих идей, методов, систем, направляющих коллективную деятельность во всех областях общественной жизни; во-вторых, в узком и специальном смысле, характеризующем определенную часть общественной деятельности, непосредственно связанную с борьбой за власть и противопоставляемую экономической, культурной и пр. работе. Когда т. Ленин писал, что политика есть концентрированная экономика, то он имел в виду политику в широком философском смысле. Когда т. Ленин говорил: «поменьше политики, побольше экономики», то он брал политику в узком и специальном смысле. И то и другое употребление слова законно, поскольку твердо освящено обычаем. Нужно только ясно понять, о чем в каждом данном случае идет речь.

Коммунистическая организация является политической партией в широком историческом или, если угодно, философском смысле слова. Другие нынешние партии являются политическими преимущественно в том смысле, что делают политику (малую). Перенос внимания нашей партии на культурную работу вовсе не означает поэтому ослабления политической роли партии. Исторически руководящая (т.-е. политическая) роль партии выразится именно в планомерной передвижке внимания на культурную работу и в руководстве этой работой. Только в результате многих и многих лет внутренне успешной и внешне обеспеченной социалистической работы партия могла бы постепенно освобождаться от оболочки партийности, растворяясь в социалистическом общежитии. Но до этого еще столь далеко, что и загадывать не приходится… На ближайшую эпоху партия должна целиком и полностью сохранить основные черты свои: идейную сплоченность, централизацию, дисциплину и, как результат, боеспособность. Но именно эти неоценимые качества коммунистической партии могут в новых условиях сохраниться и развиться только на почве все более полного, умелого, точного, детального обслуживания хозяйственных и культурных потребностей и нужд. В соответствии с этими именно задачами, которые должны ныне играть первенствующую роль в нашей политике, партия группирует и распределяет свои силы и воспитывает молодое поколение. Иначе сказать, большая политика требует, чтобы в основе работы агитации, пропаганды, распределения сил, обучения и воспитания положены были ныне задачи и потребности экономики и культуры, а не «политики» в узком и специальном смысле этого слова.

Пролетариат представляет собою могущественное социальное единство, которое вполне и до конца раскрывается в периоды напряженной революционной борьбы за цели всего класса. Но внутри этого единства мы наблюдаем в то же время чрезвычайное разнообразие и даже немалую разнородность. От темного и безграмотного сельского пастуха до высококвалифицированного машиниста пролегает большое количество квалификаций, культурных уровней, бытовых навыков. Наконец, каждый слой, каждый цех, каждая группа состоят из живых людей разного возраста, с разным прошлым и с разным темпераментом. Если бы этого разнообразия не было, работа коммунистической партии по объединению и воспитанию пролетариата была бы самым простым делом. А насколько она в действительности трудна, – это мы видим на Западе. Можно сказать, что чем богаче история страны и, вместе с тем, история самого рабочего класса, чем больше у него воспоминаний, традиций, навыков, чем больше в нем старых группировок, тем труднее объединить его в революционном единстве. Наш пролетариат очень беден историей и традицией. Это, несомненно, облегчило его революционную подготовку к Октябрю. Но это же затрудняет его строительство после Октября. Нашему рабочему – за вычетом самого верхнего слоя – не хватает сплошь да рядом самых простых культурных навыков и познаний (по части опрятности, грамотности, точности и пр.). Европейский рабочий долго и медленно приобретал эти навыки в рамках буржуазного строя: оттого он – через верхние свои слои – и прирос так сильно к буржуазному строю с его демократией, свободой капиталистической печати и прочими благами. Нашему же рабочему наш запоздалый буржуазный строй почти ничего этого не успел дать: оттого-то пролетариату России легче было порвать с буржуазным строем и опрокинуть его. Но по той же самой причине наш пролетариат в большинстве своем вынужден приобретать и накапливать простейшие культурные навыки лишь ныне, т.-е. уже на основах рабочего, социалистического государства. История ничего не дает даром: и если она на одном, на политике, делает скидку, она берет свое с лихвой на другом, на культуре. Чем легче (относительно, конечно) оказался для российского пролетариата революционный переворот, тем труднее – социалистическое строительство. Но зато выкованная революцией оправа нашей новой общественности, характеризуемая четырьмя основными элементами (см. начало этой главы), придает объективно социалистический характер всем добросовестным, разумно направленным усилиям в области хозяйства и культуры. При буржуазном строе рабочий, не желая того и не думая о том, обогащал буржуазию, и обогащал тем больше, чем лучше работал. В советском государстве добросовестный и хороший рабочий, даже и не думая и не заботясь о том (если он беспартийный и аполитичный), совершает социалистическую работу, увеличивая средства рабочего класса. В этом-то и состоит смысл Октябрьского переворота, и в этот смысл нэп не внес никакой перемены.

Беспартийных рабочих, глубоко преданных производству, технике, станку очень много. Об их «аполитичности», т.-е. об отсутствии у них интереса к политике, можно говорить лишь условно. Во все важные и трудные моменты революции они были с нами. В подавляющем большинстве своем они не испугались Октября, не дезертировали, не изменили. Во время гражданской войны многие из них были на фронтах, другие честно работали для вооружения армии. Потом они перешли на мирную работу. Аполитичными их называют, и не без некоторого основания, потому, что производственно-цеховой или семейный интерес стоит у них, по крайней мере, в обычное, «спокойное» время, выше политического. Каждый из них хочет стать хорошим рабочим, усовершенствоваться в своем деле, подняться в высшую категорию как для улучшения положения своей семьи, так и из законного профессионального самолюбия. Каждый из них, как мы уже сказали, выполняет при этом социалистическую работу, даже не ставя себе такой цели. Но мы, коммунистическая партия, заинтересованы в том, чтобы эти рабочие-производственники сознательно связали свою повседневную, частичную производственную работу с задачами социалистического строительства в целом. В результате такой связи интересы социализма будут лучше обеспечены, а частичные строители его получат более высокое нравственное удовлетворение.

Но как достигнуть этого? Чисто-политически подойти к этому рабочему типу трудно. Все речи он уже слышал. В партию его не тянет. Его мысль работает у станка, – и он не очень удовлетворен теми порядками, которые существуют пока что вокруг этого станка, в мастерской, на заводе, в тресте. Такие рабочие стараются дойти до многого своим умом, держатся частенько замкнуто, выдвигают из своей среды самоучек-изобретателей. Со стороны политики к нему не подойдешь, по крайней мере, не захватишь сейчас за душу, но зато можно и должно подойти к нему со стороны производства и техники.

Тов. Кольцов (Красно-Пресн. район), один из участников уже упомянутого совещания московских агитаторов-массовиков,[4] указал на чрезвычайный недостаток у нас советских учебников, самоучителей и пособий по отдельным техническим специальностям или ремеслам. Старые книжки подобного рода израсходовались, да, кроме того, иные из них технически отстали, а политически они обычно проникнуты кабально-капиталистическим духом. Новых же пособий такого типа – одно-два, и обчелся: разыскать их трудно, так как они выпущены в разное время разными издательствами или ведомствами вне всякого общего плана. В техническом смысле они не всегда пригодны, нередко слишком теоретичны, академичны, а в политическом отношении лишены обычно всякой окраски, являясь, в сущности, замаскированным переводом с иностранного языка. Нам же нужен ряд новых карманных пособий: для советского слесаря, для советского токаря, для советского электромонтера и пр., и пр. Пособия эти должны быть приспособлены к нашей нынешней технике и экономике, должны учитывать и бедность нашу, и наши великие возможности, должны стремиться привить нашей промышленности новые, наиболее рациональные приемы и навыки. Они должны в большей или меньшей мере раскрывать социалистические перспективы с точки зрения потребностей и интересов самой техники (сюда относятся вопросы нормализации, электрификации, планового хозяйства). Социалистические идеи и выводы в таких изданиях должны входить органической частью в практическую теорию данной отрасли труда, отнюдь не принимая характера внешней навязчивой агитации. Потребность в подобных изданиях огромная. Она вытекает из нужды в квалифицированных рабочих и из стремления самих рабочих поднять свою квалификацию. Потребность эта обострена перерывом производственной преемственности за годы империалистической и гражданской войны. Мы имеем здесь благодарнейшую и важнейшую задачу.

Нельзя, конечно, закрывать глаза на то, что создать серию таких учебников нелегко. Рабочие-практики, хотя бы и высокой квалификации, не умеют писать учебников. Технические писатели, которые берутся за это дело, часто не знают его практически. Наконец, среди них мало людей, мыслящих социалистически. Тем не менее, задача эта разрешима только не «простыми», т.-е. рутинными, а комбинированными средствами. Для написания учебника или, по крайней мере, для редактирования его нужно составить коллегию, скажем, тройку: из технически образованного специалиста-писателя, знающего, по возможности, состояние соответственной отрасли нашего производства или способного ознакомиться с ней; из высококвалифицированного рабочего той же отрасли с производственными интересами и, по возможности, с изобретательской складкой, и из писателя-марксиста, политика, с некоторыми производственно-техническими интересами и знаниями. Этими или подобными путями, но нужно создать образцовую библиотеку технически-производственных (цеховых) пособий, – разумеется, хорошо отпечатанных, хорошо сброшюрованных, удобных по формату и недорогих. Такая библиотека сыграла бы двоякую роль: она содействовала бы повышению квалификации труда и, следовательно, успехам социалистического строительства и в то же время помогла бы связать очень ценную группу рабочих-производственников с советским хозяйством в целом, а, следовательно, и с коммунистической партией.

Разумеется, дело не может ограничиться одной лишь серией учебных пособий. Мы так подробно остановились на этом частном примере потому, что он дает, как нам кажется, довольно наглядный образчик нового подхода в соответствии с новыми задачами нынешнего периода. Борьба за идейное завоевание «аполитичных» пролетариев-производственников может и должна вестись разными средствами. Нужны научно-технические, специализированные по производствам, еженедельные или ежемесячные журналы, нужны научно-технические общества, рассчитанные на этого рабочего. По нем же должна равняться на добрую половину наша профессиональная печать, поскольку она хочет быть печатью, предназначенной не только для служебного персонала профсоюзов. Но самым убедительным для рабочих этого типа политическим доводом является каждый практический успех наш в области промышленности, каждое реальное упорядочение дела на заводе или в мастерской, каждое продуманное усилие партии в этом направлении.

Политическое миросозерцание интересующего нас сейчас рабочего-производственника можно выразить в следующей, примерно, формулировке его редко высказываемых им мыслей: «Насчет революции и низвержения буржуазии, – это, что и говорить, правильно, сделано раз навсегда. Буржуазии нам не надо. Меньшевистских и иных ее приказчиков тоже не требуется. Насчет там „свобод печати“ – не суть важно, не в этом дело. А вот как справимся с хозяйством? Вы, коммунисты, взялись за руководство. Цели и планы у вас хороши, – знаем, не повторяйте, слышали, согласны, поддержим, – а вот как вы эти задачи разрешите на деле? До сих пор, нечего греха таить, не раз бывало так, что вы пальцы тыкали не туда, куда следует. Знаем, знаем, сразу всего не сделаешь, надо учиться, ошибки неизбежны. Это все так. И раз мы преступления буржуазии терпели, тем более потерпим ошибки революции. Но только не без конца. Среди вас, коммунистов, тоже ведь люди разные, как и среди нас, грешных, – одни действительно учатся, добросовестно относятся к делу, стараются добраться до практического хозяйственного результата, а другие заговаривают зубы. И от тех, что заговаривают зубы, немало выходит вреда, потому что дело у них утекает между пальцев»… Таков этот тип: старательный, дельный токарь, или слесарь, или литейщик, внимательный к своему делу, не энтузиаст, в политике скорее пассивный, но вдумчивый, критически настроенный, иногда несколько скептичный, но всегда верный своему классу – пролетарий высокой пробы. На этот тип партия должна брать курс в нынешнюю эпоху своей работы. Степень завоевания нами этого слоя на деле – в хозяйстве, в производстве, в технике – будет вернейшим политическим показателем наших успехов на почве культурничества, понимаемого в широком, ленинском, смысле слова.

Ориентировка на хорошего рабочего никак, разумеется, не противоречит другой первостепенной задаче партии – охватить молодое поколение пролетариата, ибо молодое-то поколение поднимается в условиях определенного периода, формируется, крепнет и закаляется на почве разрешения определенных задач. Молодое поколение должно быть прежде всего поколением хороших, высококвалифицированных и любящих свое дело рабочих. Оно должно вырастать в сознании того, что его производственная работа есть в то же время социалистическое служение. Внимание к собственной профессиональной выучке, стремление стать мастером своего дела, естественно, будет высоко ставить в глазах молодежи авторитет хороших рабочих из «стариков», которые, как уже сказано, в большинстве своем остаются ныне вне партии. Ориентировка на хорошего, добросовестного, умелого рабочего становится, следовательно, в то же время директивой воспитания пролетарского молодняка. Без этого невозможно было бы движение вперед, к социализму.

«Правда» N 152, 10 июля 1923 г.

Надо восстанавливать разрушенное хозяйство. Надо строить, производить, починять, латать. Мы ведем хозяйство на новых началах, которые должны обеспечить благосостояние всех трудящихся. Но производство в основе своей сводится к борьбе человека с враждебными ему силами природы, к разумному использованию естественных богатств для своих целей. Общее направление политики, декреты, инструкции могут только регулировать хозяйственную деятельность. Фактическое же удовлетворение человеческих потребностей может быть достигнуто лишь производством материальных ценностей, трудом систематическим, настойчивым, упорным. Хозяйственный процесс складывается из частей и частиц, из деталей, частностей, мелочей. Восстановить хозяйство можно только при величайшем внимании к этим мелочам. Этого внимания у нас нет или, в лучшем случае, его страшно мало. Главная задача хозяйственного воспитания и самовоспитания состоит в том, чтобы пробудить, развить, укрепить внимание к этим частным, мелким, повседневным потребностям хозяйства; ничего не упускать, все подмечать, все делать своевременно и требовать того же от других. Задача эта стоит перед нами решительно во всех областях нашей государственной жизни и нашего хозяйственного строительства.

Обеспечить армию обмундированием и обувью при нынешнем состоянии производства – нелегкая задача. Аппарат снабжения дает нередко большие перебои. Между тем, внимательной и тщательной заботы о сохранении обмундирования и обуви и об их своевременной починке почти что не видать. У нас обувь почти что никогда не смазывается. Когда спрашиваешь, почему, то получаешь самые разнообразные ответы: то самой смазки нет, то не вовремя выдали, то сапоги желтые, а смазка черная, и пр., и пр., и пр. Но главная причина та, что нет внимательного, хозяйственного отношения к вещам ни у красноармейцев, ни у командного и комиссарского состава. Несмазанные сапоги, особенно если намокнут, пересыхают и перегорают затем в несколько недель. Производственный аппарат не поспевает и начинает шить кое-как. Сапоги изнашиваются еще скорее. Получается заколдованное кольцо. А между тем, выход есть, и сам по себе очень простой: нужно, чтобы сапоги своевременно смазывались, нужно, чтобы сапоги были на ноге аккуратно зашнурованы, иначе они искривляются и растаптываются. А мы сплошь да рядом портим хорошую американскую обувь только потому, что нет к ней шнурков. Достать-то их можно, если настойчиво добиваться, а если шнурков нет, то потому, что нет внимания к хозяйственным мелочам. А из таких мелочей и создается целое.

То же самое, и в еще большей степени, относится к винтовке. Сделать ее трудно, испортить легко. Нужно беречь винтовку, чистить ее и смазывать. А это требует неутомимого и настойчивого внимания. Это требует приучения, воспитания.

Мелочи, накапливаясь и сочетаясь, образуют нечто большое или… разрушают нечто большое. Мелкие повреждения на шоссейной дороге, своевременно не поправляемые, увеличиваются, превращаются в глубокие рытвины и выбоины, затрудняют езду, портят повозки, расшатывают автомобили и грузовики, губят шины. Плохое шоссе вызывает расходование в десять раз больших сил и средств, чем сколько их нужно для починки самого шоссе. Так же точно по мелочам разрушаются машины, фабричные здания, жилые дома. Чтобы поддержать их, необходимо повседневное неутомимое внимание к мелочам и к деталям. Нам этого активного внимания не хватает, ибо не хватает хозяйственного и культурного воспитания. Нужно уяснить себе отчетливо эту главную нашу нехватку.

Внимание к деталям и мелочам у нас нередко смешивают с бюрократизмом. Это величайшее заблуждение. Бюрократизм состоит во внимании к пустой форме за счет содержания, за счет дела. Бюрократизм утопает в формалистике, в пустяках, а вовсе не в деловых деталях. Наоборот, деловые подробности, из которых состоит самое дело, бюрократизм обыкновенно обходит, озабочиваясь лишь свести бумажные концы с концами.

Требование, чтобы на лестницах и в коридорах не плевали и не бросали окурков, есть «мелочь», мелкое требование, а между тем, оно имеет огромное воспитательно-хозяйственное значение. Человек, который походя плюет на лестнице или на пол в комнате, – неряха и распустеха. От него нельзя ждать возрождения хозяйства. Он и сапог не смажет, и стекло вышибет по невниманию, и тифозную вошь занесет…

Иному может показаться, – повторяю, – что настойчивое внимание к такого рода вещам есть придирчивость и «бюрократизм». Под борьбу с бюрократизмом у нас охотно подделываются неряхи и распустехи. «Экая, мол, важность бросить на лестнице окурок!». Но это гнилой вздор. Неопрятное бросание окурков есть неуважение к чужому труду. А кто не уважает чужого труда, тот и к своему собственному относится недобросовестно. Для того чтобы могли развиться дома-коммуны, нужно, чтобы каждый жилец или каждая жилица относились с полным вниманием к порядку, чистоте, к интересам дома в целом. Иначе получатся (и получаются нередко) вшивые, проплеванные ямы, а вовсе не дома-коммуны. Надо неутомимо и непримиримо бороться с такого рода неряшливостью, некультурностью, разгильдяйством, – бороться словом и примером, проповедью и требовательностью, увещанием и привлечением к ответственности. Тот, кто молча, сторонкой проходит мимо таких фактов, как проплеванная лестница или загаженный двор, тот плохой гражданин, тот негодный строитель.

В армии резко сочетаются все как положительные, так и отрицательные стороны народной жизни. Это целиком подтверждается и на вопросе о хозяйственном воспитании. Армия должна во что бы то ни стало подняться в этом отношении хоть на ступеньку выше. Достигнуть этого можно дружными усилиями всех руководящих элементов самой армии, сверху донизу, при содействии лучших элементов рабочего класса и крестьянства в целом.

В тот период, когда советский государственный аппарат только складывался, армия была насквозь проникнута духом и приемами партизанщины. Против партизанщины мы вели настойчивую и непримиримую борьбу, которая дала, несомненно, крупные результаты: не только создан централизованный аппарат руководства и управления, но и – что еще существеннее – самый дух партизанщины глубоко скомпрометирован в сознании трудящихся.

Теперь нам предстоит борьба не менее серьезная: борьба со всеми видами небрежности, неряшливости, безразличия, неаккуратности, неисполнительности, личной распущенности, бесхозяйственности и расточительного озорства. Это все разные степени и оттенки одной и той же болезни: на одном крыле – недостаток внимательности, на другом крыле – злостное озорство. Тут нужен большой поход: повседневный, настойчивый, неутомимый, с применением всех методов, как и в борьбе с партизанщиной: агитация, пример, увещание и кара.

Самый великолепный план без внимания к частностям и деталям – только верхоглядство. Чего стоит, например, самый лучший оперативный приказ, если он, по неряшливости, своевременно не дойдет по назначению, или если он переписан с искажениями, или если он невнимательно прочитан? Верный в малом и во многом будет верен.

Мы бедны, но мы расточительны. Мы неаккуратны. Мы неряшливы. Мы неопрятны. Эти пороки имеют глубокие корни в рабском прошлом и искорениться могут только постепенно, путем настойчивой пропаганды делом, примером, показом, – путем тщательного контроля, бдительности и настойчивой требовательности.

Чтобы осуществлять великие замыслы, нужно великое внимание к самым малым мелочам! – таков лозунг, под которым все, что есть сознательного в стране, вступает в новый период строительства и культурного подъема.

«Правда» N 219, 1 октября 1921 г.

Л. Троцкий. ЧТОБЫ ПЕРЕСТРОИТЬ БЫТ, НАДО ПОЗНАТЬ ЕГО

На вопросах быта яснее всего видно, в какой мере отдельный человек является продуктом условий, а не творцом их. Быт, т.-е. обстановка и обиход жизни, складывается в еще большей мере, чем экономика, «за спиною людей» (выражение Маркса). Сознательное творчество в области быта занимало в человеческой истории ничтожное место. Быт накапливается стихийным опытом людей, изменяется стихийно же, под действием толчков со стороны техники или попутных толчков со стороны революционной борьбы, и в итоге отражает гораздо больше прошлое человеческого общества, чем его настоящее.

Наш пролетариат, не старый, не потомственный, вышел за последние десятилетия из крестьянства, лишь отчасти из мещанства. Быт нашего пролетариата ярко отражает это социальное происхождение его. Достаточно вспомнить «Нравы Растеряевой улицы» Глеба Успенского.[6] Что характеризует растеряевцев, т.-е. тульских рабочих последней четверти прошлого столетия? Это мещане или крестьяне, потерявшие в большинстве надежду стать самостоятельными хозяевами: сочетание некультурной мелкобуржуазности с босячеством. С того времени пролетариат проделал гигантское движение, – гораздо больше, однако, в политике, чем в быту и нравах. Быт страшно консервативен. Конечно, Растеряевой улицы в старом ее, первобытном виде уже не существует. Зверское обращение с учениками, низкопоклонство перед хозяевами, жесточайшее пьянство, уличное хулиганство под удалую гармонь, – всего этого ныне нет. Но в отношениях между мужем и женой, между родителями и детьми, в самом хозяйстве семьи, отгороженной от всего мира, глубоко еще сидит растеряевщина. Нужны годы и десятилетия экономического роста и культурного подъема, чтобы изгнать растеряевщину из ее последнего убежища – личного и семейного быта, пересоздав его сверху донизу в духе коллективизма.

Вопросы семейного быта были предметом особенно горячего обсуждения на упоминавшемся уже собеседовании московских агитаторов-массовиков. По этой части у всех наболело. Впечатлений, наблюдений, а главное, вопросов много, но не только нет ответа на них, но и самые эти вопросы остаются немыми, не попадая ни в печать, ни на собрания. Быт рабочих-массовиков, быт коммунистический и линия бытового стыка между коммунистами и широкой рабочей массой, – какое широчайшее поле для наблюдений, для выводов и для активного воздействия!

Художественная наша литература не помогает тут нисколько. По самой природе своей художество консервативно, отстает от жизни, мало приспособлено ловить явления налету, в процессе их формирования. «Неделя», Либединского[7] вызвала со стороны некоторых товарищей восторг, который мне, признаться, показался неумеренным и опасным для молодого автора. С формальной стороны «Неделя», несмотря на признаки дарования, имеет ученический характер, и только при условии величайшей, упорной и кропотливой работы над собою Либединский может подняться до художества. Я хочу надеяться, что так оно и будет. Но не эта сторона нас сейчас интересует. «Неделя» произвела впечатление чего-то нового и значительного не художественными своими достижениями, а «коммунистическим» сектором жизни, захваченным ею. Однако с этой именно стороны захват неглубок. «Губком» показан нам слишком лабораторно, без более глубоких корней, неорганично. Оттого вся «Неделя» имеет налет эпизодичности, как повести из жизни революционной эмиграции. Конечно, интересно и поучительно описать «быт» губкома, но трудность и значительность начинаются там, где жизнь коммунистической организации гребешком входит – как кости черепа друг в друга – в повседневную жизнь народа. Тут нужен большой захват. Коммунистическая партия сейчас основной рычаг всякого сознательного движения вперед. Оттого стык ее с народными массами является основной линией исторического действия – взаимодействия и противодействия.

Коммунистическая теория обогнала реальную нашу повседневную жизнь на десятилетия, а в иных областях – на столетия. Не будь этого, коммунистическая партия не могла бы быть историческим фактором великой революционной силы. Благодаря своему реализму, своей диалектической гибкости, коммунистическая теория вырабатывает политические методы, обеспечивающие ей влияние при всяких условиях. Но одно дело – политическая идея, а другое – быт. Политика гибка, а быт неподвижен и упрям. Оттого так много бытовых столкновений в рабочей среде, по линии, где сознательность упирается в традицию, – столкновений тем более тяжелых, что они остаются в общественном смысле безгласны. Ни художественная литература, ни даже публицистика их не отражают. Наша пресса об этих вопросах молчит. А для новых художественных школ, пытающихся идти в ногу с революцией, быт вообще не существует. Они, видите ли, собираются созидать жизнь, а не изображать ее. Но из пальца новый быт нельзя высосать. Его можно строить из элементов, имеющихся налицо и способных к развитию. Поэтому прежде, чем строить, нужно знать, что есть. Это относится не только к воздействию на быт, но и ко всякой вообще сознательной человеческой деятельности. Нужно знать, что есть, и в каком направлении существующее изменяется, чтобы получить возможность участвовать в созидании быта. Покажите нам, – и сами себе прежде всего, – что делается на фабрике, в рабочей среде, в кооперативе, в клубе, в школе, на улице, в пивной, сумейте понять, что там делается, т.-е. найти необходимую перспективу для осколков прошлого и зародышей будущего. Этот призыв относится в одинаковой мере и к беллетристам, и к публицистам, и к рабкорам, и к репортерам. Показывайте нам жизнь, какою она вышла из революционной печи.

Нетрудно, однако, догадаться, что одними призывами мы не создадим поворота во внимании наших писателей. Тут нужны правильная постановка дела, правильное руководство. Изучение и освещение рабочего быта нужно поставить прежде всего как очередную задачу журналистов, по крайней мере, тех, у которых есть глаза и уши; нужно организованным порядком направить их на эту работу, инструктируя их, поправляя, направляя и воспитывая их таким путем в революционных бытописателей. Нужно одновременно с этим расширить угол внимания рабочих корреспондентов. По существу дела почти каждый из них мог бы давать гораздо более интересные и содержательные корреспонденции, чем те, которые пишутся в большинстве случаев ныне. Но для этого нужно обдуманно формулировать вопросы, правильно ставить задачи, вызывать на разговор и помогать вести его.

Для того, чтобы подняться культурно на более высокую ступень, рабочему классу, прежде всего его авангарду, нужно продумать свой быт. А для этого нужно познать его. Буржуазия, в лице, главным образом, своей интеллигенции, выполнила эту задачу в значительной мере еще до завоевания власти: она была имущим классом, еще находясь в оппозиции, и художники, поэты и публицисты обслуживали ее, помогали ей думать или думали за нее.

Во Франции XVIII век, так называемый век просветительства,[8] был временем, когда буржуазные философы продумывали разные стороны общественного и личного быта, стремясь их рационализировать, т.-е. подчинить требованиям «разума». Они захватывали при этом не только вопросы политического строя, церкви, но и отношения полов, воспитания детей и т. д. Несомненно, что уже одной постановкой и обсуждением этих вопросов они много способствовали повышению культуры личности, – разумеется, буржуазной, преимущественно интеллигентской. Все усилия просветительской философии рационализировать, т.-е. перестроить по законам разума, общественные и личные отношения упирались, однако, в факт частной собственности на средства производства, который должен был оставаться краеугольным камнем нового, на разуме основанного общества. Частная собственность означала рынок, слепую игру экономических сил, не управляемых «разумом». На рыночных хозяйственных отношениях складывался рыночный же быт. Пока рынок господствовал, нельзя было и думать о действительной рационализации быта народных масс. Отсюда крайняя ограниченность приложения на практике рационалистических построений философов XVIII века, иногда очень проницательных и смелых по своим выводам.

В Германии полоса просветительства падает на первую половину прошлого столетия. Во главе движения идет «Молодая Германия», с ее вождями – Гейне и Берне.[9] В основе своей это была опять-таки критическая работа левого крыла буржуазии, ее интеллигенции, которая объявила войну рабству, низкопоклонству, филистерству, мещанскому тупоумию, предрассудкам и стремилась, – но с уже гораздо большим скептицизмом, чем ее французские предшественники, – установить царство разума. Это движение вылилось затем в мелкобуржуазную революцию 1848 года,[10] которая оказалась бессильной сбросить даже многочисленные немецкие династии, не то что перестроить сверху донизу человеческую жизнь.

У нас, в отсталой России, просветительство получает сколько-нибудь широкий характер во вторую половину XIX столетия. Чернышевский, Писарев, Добролюбов,[11] вышедшие из школы Белинского, направляли свою критику не только и даже не столько на хозяйственные отношения, сколько на нескладицу, реакционность, азиатчину быта, противопоставляя старым традиционным типам нового человека, «реалиста», «утилитариста», который хочет строить свою жизнь по законам разума и вскоре превращается в «критически мыслящую личность». Движение это, влившееся в народничество, было запоздалым русским просветительством. Но если французские просветители XVIII столетия лишь в очень малой мере могли изменить быт и нравы, формируемые не философией, а рынком; если непосредственная культурно-историческая роль немецкого просветительства оказалась еще более ограниченной, то прямое влияние русского интеллигентского просветительства на быт и нравы народа было и вовсе ничтожно. В конце концов, историческая роль русского просветительства, включая и народничество, определяется тем, что оно подготовило условия для возникновения партии революционного пролетариата.

Только с завоеванием власти рабочим классом создаются условия для действительного преобразования быта до самых глубоких его основ. Рационализировать быт, т.-е. преобразовать его по требованиям разума, нельзя, не рационализируя производства, ибо корни быта в хозяйстве. Только социализм ставит своей задачей охватить разумом и подчинить ему всю хозяйственную деятельность человека. Буржуазия, в лице своих самых передовых течений, ограничивалась тем, что рационализировала, с одной стороны, технику (через естественные науки, технологию, химию, изобретения, машинизацию), с другой – политику (через парламентаризм), но не экономику, которая оставалась ареной слепой конкуренции. Потому-то бессознательное и слепое продолжало господствовать в быте буржуазного общества. Завоевавший власть рабочий класс ставит себе задачей подчинить сознательному контролю и руководству экономические основы человеческих отношений. Только это и открывает возможность осмысленной перестройки быта.

Но этим же самым устанавливается тесная зависимость наших успехов в области быта от наших успехов в области хозяйства. Нет, правда, никакого сомнения в том, что даже при нынешнем хозяйственном уровне мы могли бы внести значительно больше элементов критики, инициативы и разума в наш быт. В этом и состоит одна из задач эпохи. Но еще более очевидно, что коренная перестройка быта – освобождение женщины от положения домашней рабыни, общественное воспитание детей, освобождение брака от элементов хозяйственной принудительности и пр., – осуществима только в меру общественного накопления и возрастающего перевеса социалистических форм хозяйства над капиталистическими. Критическая проверка быта теперь же есть необходимое условие для того, чтобы быт, консервативный по тысячелетним своим традициям, не отставал от тех прогрессивных возможностей, которые открываются уже и сегодняшними нашими хозяйственными ресурсами или откроются завтрашними. С другой стороны, даже самые небольшие успехи в области быта, равнозначащие по характеру своему повышению культурности рабочего и работницы, немедленно же расширят возможность рационализации промышленности и, следовательно, более быстрого социалистического накопления, а это последнее откроет, в свою очередь, возможность новых завоеваний в области обобществления быта. Зависимость здесь диалектическая: главный исторический фактор – экономика; но воздействовать на нее мы, коммунистическая партия, мы, рабочее государство, можем только через рабочий класс, непрерывно повышая техническую и культурную квалификацию его составных элементов. Культурничество в рабочем государстве служит социализму, а социализм означает мощный расцвет культуры, подлинной, внеклассовой, человеческой и человечной.

Л. Троцкий. ВОДКА, ЦЕРКОВЬ И КИНЕМАТОГРАФ

Два больших факта наложили новую печать на рабочий быт: восьмичасовой рабочий день и прекращение торговли водкой. Ликвидация водочной монополии, будучи вызвана войной, предшествовала революции. Война требовала таких неисчислимых средств, что царизм мог отказаться от питейного дохода, как от безделицы: миллиардом больше, миллиардом меньше, – разница невелика. Революция унаследовала ликвидацию водочной монополии, как факт, и усыновила этот факт, но уже по соображениям глубокого принципиального характера. Только с завоевания власти рабочим классом, который становится сознательным строителем нового хозяйства, государственная борьба с алкоголизмом – культурно-просветительная и запретительная – получает все свое историческое значение. В этом смысле то, по существу побочное, обстоятельство, что «пьяный» бюджет был опрокинут попутно империалистической войной, нисколько не меняет того основного факта, что ликвидация государственного спаивания народа вошла в железный инвентарь завоеваний революции. Развить, укрепить, организовать, довести до конца антиалкогольный режим в стране возрождающегося труда – такова наша задача. И хозяйственные наши и культурные успехи будут идти параллельно с уменьшением числа «градусов». Тут уступок быть не может.

Что касается восьмичасового рабочего дня, то он является уже прямым завоеванием революции, одним из важнейших. Сам по себе уже, как факт, восьмичасовой рабочий день вносит радикальную перемену в жизнь рабочего, освобождая две трети суток от фабричного труда. Это создает основу для коренных изменений быта, для развития культурности, для общественного воспитания и пр., но только основу. Чем правильнее будет использовано государством рабочее время, тем лучше, полнее, содержательнее сможет быть обставлена вся жизнь рабочего. В том и состоит ведь, как уже сказано, основной смысл Октябрьского переворота, что хозяйственные успехи каждого рабочего автоматически означают материальный и культурный подъем рабочего класса в целом. «Восемь часов для труда, восемь для сна, восемь свободных», – гласит старая формула рабочего движения. В наших условиях она получает совершенно новое содержание: чем производительнее использованы восемь часов труда, тем лучше, чище, гигиеничнее могут быть обставлены восемь часов сна, тем содержательнее, культурнее – восемь часов свободных.

Вопрос о развлечениях получает в этой связи огромное культурно-воспитательное значение. Характер ребенка обнаруживается и формируется в игре. Характер взрослого человека ярче всего высказывается в играх и развлечениях. Но и в формировании характера целого класса, – если это класс молодой и идущий вперед, как пролетариат, – развлечение и игра могут занять выдающееся место. Великий французский утопист Фурье[12] – в противовес христианскому аскетизму и подавлению природы – строил свои фаланстеры (коммуны будущего) на правильном и разумном использовании и сочетании человеческих инстинктов и страстей. Это мысль глубокая. Рабочее государство не есть ни духовный орден, ни монастырь. Мы берем людей такими, какими их создала природа, и какими их отчасти воспитало, отчасти искалечило старое общество. Мы ищем точек опоры в этом живом человеческом материале для приложения нашего партийного и революционно-государственного рычага. Стремление развлечься, рассеяться, поглазеть и посмеяться есть законнейшее стремление человеческой природы. Мы можем и должны давать этой потребности удовлетворение все более высокого художественного качества и в то же время сделать развлечение орудием коллективного воспитания, без педагогического опекунства, без назойливого направления на путь истины.

Важнейшим, далеко превосходящим все другие, орудием в этой области может явиться в настоящее время кинематограф. Это поразительное зрелищное новшество врезалось в жизнь человечества с невиданной еще в прошлом победоносной быстротой. В обиходе капиталистических городов кинематограф сейчас такая же составная часть жизни, как баня, пивная, церковь и другие необходимые учреждения, похвальные и непохвальные. Страсть к кинематографу имеет в основе своей стремление отвлечься, увидеть нечто новое, небывалое, посмеяться и даже поплакать, но не над собственными злоключениями, а над чужими. Всем этим потребностям кинематограф дает удовлетворение наиболее непосредственное, зрительное, образное, совсем живое, не требуя от зрителя почти ничего, даже простой грамотности. Отсюда такая благодарная любовь зрителя к кинематографу, неистощимому источнику впечатлений и переживаний! Вот где точка – и не точка, а огромная площадь – для приложения воспитательно-социалистических усилий.

То, что мы до сих пор, т.-е. за эти почти шесть лет, не овладели кинематографом, показывает, до какой степени мы косолапы, некультурны, чтобы не сказать: прямо-таки тупоумны. Это орудие, которое само просится в руки: лучший инструмент пропаганды – технической, культурной, производственной, антиалкогольной, санитарной, политической – какой угодно, пропаганды общедоступной, привлекательной, врезывающейся в память, и – возможная доходная статья.

Привлекая и развлекая, кинематограф уже тем самым конкурирует с пивной и с кабаком. Я не знаю, чего сейчас больше в Париже или Нью-Йорке: пивных или кинематографов? И какие из этих предприятий дают больше дохода? Но ясно, что кинематограф соперничает прежде всего с кабаком в вопросе о том, как и чем заполнить восемь свободных часов. Можем ли мы овладеть этим несравненным орудием? Почему нет? Царское правительство создало в несколько лет разветвленную сеть государственных кабаков. На этом деле оно получало до миллиарда золотых рублей дохода в год. Почему же рабочее государство не может создать сеть государственных кинематографов, все более и более внедряя этот аппарат развлечения и воспитания в народную жизнь, противопоставляя его алкоголю и превращая его в то же время в доходную статью? Осуществимо ли это? Почему бы нет? Конечно, это нелегко. Но это, во всяком случае, естественнее, больше отвечает природе и организаторским силам и способностям рабочего государства, чем, скажем, попытка реставрации… водочного дела.[13]

Кинематограф соперничает не только с кабаком, но также и с церковью. И это соперничество может стать для церкви роковым, если отделение церкви от социалистического государства мы дополним соединением социалистического государства с кинематографом.

Религиозности в русском рабочем классе почти нет совершенно. Да ее и не было никогда по-настоящему. Православная церковь была бытовым обрядом и казенной организацией. Проникнуть же глубоко в сознание и связать свои догматы и каноны с внутренними переживаниями народных масс ей не удалось. Причина здесь та же: некультурность старой России, в том числе и ее церкви. Оттого, пробуждаясь к культуре, русский рабочий так легко освобождается от своей чисто-внешней бытовой связи с церковью. Для крестьянина это, правда, труднее, но не потому, чтобы он глубже, интимнее проникся церковным учением, – этого, конечно, нет и в помине, – а потому, что его косный и однообразный быт тесно связан с косной и однообразной церковной обрядностью.

У рабочего – мы говорим о массовом беспартийном рабочем – связь с церковью держится в большинстве случаев на нитке привычки, преимущественно женской привычки. Иконы висят в доме, потому что они уже есть. Они украшают стены, без них слишком голо – непривычно. Новых икон рабочий покупать не станет, но от старых отказаться не хватает воли. Чем отметить весенний праздник, если не куличом и пасхой? А кулич и пасху по привычке полагается святить, – иначе выходит голо. И в церковь ходят вовсе не по причине религиозности: светло в церкви, нарядно, людно, хорошо поют, – целый ряд общественно-эстетических приманок, которых не имеют ни фабрика, ни семья, ни будничная улица. Веры нет или почти нет. Во всяком случае, нет никакого уважения к церковной иерархии, никакого доверия к магической силе обрядности. Но нет и активной воли порвать со всем этим. Элемент рассеяния, отвлечения и развлечения играет в церковной обрядности огромную роль. Церковь действует театральными приемами на зрение, слух и обоняние (ладан!), а через них – на воображение. Потребность же человека в театральности – посмотреть и послушать необычное, яркое, выводящее из жизненного однообразия – очень велика, неискоренима, требовательна, с детских лет и до глубокой старости. Чтобы освободить широкие массы от обрядности, от бытовой церковности, недостаточно одной лишь антирелигиозной пропаганды. Разумеется, она необходима. Но непосредственное, практическое влияние ее все же ограничивается меньшинством, идейно наиболее мужественным. Широкая же масса не потому не поддается антирелигиозной пропаганде, что у нее так глубока духовная связь с религией, а наоборот, потому, что идейной-то связи и нет, а есть бесформенная, косная, не проведенная через сознание связь бытовая, автоматическая, и в том числе связь уличного зеваки, который не прочь при случае принять участие в процессии или торжественном богослужении, послушать пение, помахать руками. Вот эту безыдейную обрядность, которая ложится на сознание косным грузом, нельзя разрушить одной лишь критикой, а можно вытеснить новыми формами быта, новыми развлечениями, новой, более культурной театральностью. И здесь опять-таки мысль естественно направляется к самому могущественному – ибо самому демократическому – орудию театральности: кинематографу. Не нуждаясь в разветвленной иерархии, в парче и пр., кинематограф развертывает на белой простыне гораздо более захватывающую театральность, чем самая богатая, умудренная театральным опытом тысячелетий церковь, мечеть или синагога. В церкви показывают только одно «действо», и притом всегда одно и то же, из года в год, а кинематограф тут же, по соседству или через улицу, в те же дни и часы покажет и языческую пасху, и иудейскую, и христианскую, в их исторической преемственности и в их обрядовой подражательности. Кинематограф развлечет, просветит, поразит воображение образом и освободит от потребности переступать церковный порог. Кинематограф – великий конкурент не только кабака, но и церкви. Вот орудие, которым нам нужно овладеть во что бы то ни стало!

«Правда» N 154, 12 июля 1923 г.

Л. Троцкий. БОРЬБА ЗА КУЛЬТУРНОСТЬ РЕЧИ

«На общем собрании рабочих обувной фабрики „Парижская Коммуна“ решено уничтожить ругань, за „выражения“ штрафовать и пр…».

Факт маленький в вихре нашего времени и в масштабе «выражений» лорда Керзона, за которые его нельзя еще пока оштрафовать, но факт знаменательный. Значение его определится, однако, вполне лишь в зависимости от того, какой отклик найдет эта инициатива.

Брань есть наследие рабства, приниженности, неуважения к человеческому достоинству, чужому и собственному, а наша российская брань – в особенности. Надо бы спросить у филологов, лингвистов, фольклористов, есть ли у других народов такая разнузданная, липкая и скверная брань, как у нас. Насколько знаю, нет, или почти нет. В российской брани снизу – отчаяние, ожесточение и прежде всего рабство без надежды, без исхода. Но та же самая брань сверху, через дворянское, исправницкое горло, являлась выражением сословного превосходства, рабовладельческой чести, незыблемости основ… Пословицы, говорят, выражение народной мудрости, – не только мудрости, однако, но и темноты, и предрассудков, и рабства. «Брань на вороту не виснет», – говорит старая русская пословица, и в ней отражается не только факт рабства, но и примиренность с ним. Два потока российской брани – барской, чиновницкой, полицейской, сытой, с жирком в горле, и другой – голодной, отчаянной, надорванной, – окрасили всю жизнь российскую омерзительным словесным узором. И наследство такое, в числе многого другого, получила революция.

А революция ведь есть прежде всего пробуждение человеческой личности в тех массах, которым ранее полагалось быть безличными. Революция, несмотря на всю иногда жестокость и кровавую беспощадность своих методов, есть прежде всего и больше всего пробуждение человечности, ее поступательное движение, рост внимания к своему и чужому достоинству, рост участия к слабому и слабейшему. Революция – не революция, если она всеми своими силами и средствами не помогает женщине, вдвойне и втройне угнетенной, выйти на дорогу личного и общественного развития. Революция – не революция, если она не проявляет величайшего участия к детям: они-то и есть то будущее, во имя которого революция творится. А можно ли изо дня в день творить – хотя бы по частицам и по крупицам – новую жизнь, основанную на взаимном уважении, самоуважении, на товарищеском равенстве женщины, на подлинной заботе о ребенке в атмосфере, где громыхает, рыкает, звенит и дребезжит ничего и никогда не щадящая барско-рабская всероссийская брань? Борьба с «выражениями» является такой же предпосылкой духовной культуры, как борьба с грязью и вошью – предпосылкой культуры материальной.

Искоренить словесную разнузданность совсем не простая и не легкая задача, потому что корни этой разнузданности не в слове, а в психике и быту. Почин фабрики «Парижская Коммуна» надо, конечно, всячески приветствовать, но, главное, надо пожелать инициаторам выдержки и упорства, ибо психические навыки, переходившие из поколения в поколение и по сей день насыщающие всю атмосферу, искоренять не легко, а мы ведь часто рванемся вперед, надорвемся, махнем рукой и оставляем все по-старому.

Надо надеяться, что женщины-работницы, и прежде всего коммунистки, поддержат инициативу «Парижской Коммуны». Можно сказать, что по общему правилу, – конечно, исключения бывают, – сквернослов и ругатель презрительно относится к женщине и без внимания к ребенку, и это не только в отсталых массах, но нередко и среди передовиков, а встречается иной раз и у очень «ответственных». Нельзя ведь отрицать того, что старая отечественная фразеология (Щедрин называл ее митирогнозией) развита у нас и ныне, на шестом году после Октября, и притом даже на так называемых «верхах». За пределами города, особенно столичного, иные «сановники» считают даже как бы долгом своим «выражаться» направо и налево, видя в этом, очевидно, один из путей смычки с крестьянством…

Жизнь наша крайне противоречива в хозяйственной своей основе и в культурных своих формах. У нас, в центре страны, под Москвой, огромные болотные пространства, непроездные проселки и тут же, рядом, заводы, поражающие своей техникой европейского или американского инженера. Такие же контрасты в наших нравах. И не только в том смысле, что бок о бок с Кит Китычем младшим, прошедшим через революцию, экспроприацию, мешечничество, подпольную спекуляцию, спекуляцию легализованную и сохранившим почти в неприкосновенности свое утробно-замоскворецкое естество, мы видим лучший тип рабочего-коммуниста, живущего изо дня в день интересами мирового рабочего класса и готового в любой момент сражаться за дело революции в любой стране, которой он сам, может быть, не сыщет на карте. Рядом с этим социальным контрастом – тупого свинства и высочайшего революционного идеализма – мы можем нередко наблюдать психические контрасты в одной и той же голове, в одном и том же сознании. Искренний и преданный коммунист, но женщины для него – «бабье» (словцо-то какое гнусное!), о котором серьезно говорить не приходится. Или в национальном вопросе заслуженный коммунар нечаянно отрыгнет вдруг такой угрюм-бурчеевщиной, что хоть из комнаты беги. Происходит это оттого, что разные области человеческого сознания изменяются и перерабатываются вовсе не параллельно и не одновременно. Тут тоже есть своя экономия. Психика весьма консервативна, и под влиянием требований и ударов жизни изменяются в первую голову лишь те области сознания, которые непосредственно под эти удары подставлены. Наше же социальное и политическое развитие последних десятилетий шло в совершенно небывалом и невиданном темпе, с небывалыми и невиданными переломами и скачками. Оттого-то так глубоки наши Разруха и Неразбериха. Но было бы неправильно думать, будто эти две сестры хозяйничают только в производстве или в госаппарате. Нет, нечего греха таить, они действуют и в головах, порождая самые невероятные сочетания передовых, искренних и продуманных убеждений (тут мы Европу и Америку кое-чему учим!) с настроениями, навыками и отчасти взглядами, истекающими прямехонько из Домостроя. Выравнять идейный фронт, т.-е. проработать все области сознания марксистским методом – такова общая формула воспитания и самовоспитания, прежде всего для нашей собственной партии, начиная с ее верхов. И опять-таки задача эта страшно сложная, и одними школьными или литературными средствами она не разрешима, ибо последние корни противоречий и несогласованности психики – в разрухе и неразберихе быта. Сознание-то, в конце концов, определяется бытием. Но зависимость тут не механическая и не автоматическая, а действенная или взаимодейственная. Подходить к разрешению задачи нужно поэтому с разных концов, в том числе и с того, с какого подошли рабочие фабрики «Парижская Коммуна».

Пожелаем же им успеха!

Борьба с ругательствами есть в то же время составная часть борьбы за чистоту, ясность и красоту речи.

Реакционные тупицы утверждают, что революция если не погубила, то губит русский язык. В обиход у нас действительно вошло необъятное количество новых случайного происхождения слов, иногда явно лишних, провинциальные выражения, иногда в корне враждебные духу языка и пр. Реакционные тупицы ошибаются, однако, насчет судеб русского языка так же, как и насчет всего остального. Из революционных потрясений язык выйдет окрепшим, омоложенным, с повышенной гибкостью и чуткостью. Наш предреволюционный, явно окостеневший, канцелярский и либерально-газетный язык обогатится – уже обогатился в значительной мере – новыми словесно-изобразительными средствами, новыми, гораздо более точными и динамическими выражениями. Но несомненно, что и засорение языка произошло за эти бурные годы немалое. Рост нашей культурности должен и будет выражаться, между прочим, и в извержении из словаря нашей речи всех ненужных или чуждых ее природе слов и выражений, с сохранением неоспоримых и неоценимых языковых завоеваний революционной эпохи.

Язык есть орудие мысли. Точность и правильность языка есть необходимое условие правильности и точности самой мысли. К власти у нас пришел, впервые в истории, рабочий класс. Он принес с собой богатый запас трудового жизненного опыта и речи, на этом опыте выросшей. Но он же принес с собой недостаточную грамотность, не говоря уже о литературной образованности. Вот почему правящий рабочий класс, дающий всей своей социальной природой гарантии дальнейшего могущественного развития русской речи, не всегда оказывает пока что необходимый отпор проникающим в обиходный и газетный язык словам и выражениям – лишним, ненужным, неправильным, а иногда и отвратительным. Когда у нас говорят теперь, – и даже пишут! – «пара недель», «пара месяцев» (вместо: две-три недели, или несколько недель, несколько месяцев), то это безобразно, нелепо, не обогащает язык, а делает его беднее, так как слово «пара» лишается при этом своего необходимого значения (в смысле: пара сапог). У нас употребляется теперь вкривь и вкось слово «выявить», вместо десятка других, гораздо более точных русских слов: обнаружить, вскрыть, проявить, обозначить и пр. У нас говорят: фиксировать вместо условиться, закрепить, определить, назначить и т. д. У нас в обиход речи вошли грубые неправильности, происходящие от переделки иностранного слова на более или менее близкий звуковой лад. Так, у нас нередко прекрасные рабочие ораторы говорят: константировать вместо констатировать; инциндент вместо инцидент; и, наоборот, инстикт вместо инстинкт; легулировать и легулярный вместо регулировать и регулярный. Эти искажения в рабочей среде были в ходу и раньше, до революции. Но теперь они как бы приобретают право гражданства. Такие и подобные ошибочные выражения никем не исправляются, по соображениям, очевидно, ложного самолюбия. Это не годится: борьба за грамотность и культурность должна означать для передового слоя рабочих борьбу за овладение русским языком во всем его богатстве, во всей его гибкости и тонкости. Первым условием для этого должно быть извержение из живой повседневной речи неправильных, чужеродных слов и выражений. Язык тоже нуждается в своей гигиене. А рабочий класс нуждается в здоровом языке не меньше, а больше всех других классов, ибо впервые в истории рабочий класс начинает продумывать своей мыслью всю природу, всю жизнь до самых ее основ: для этой работы нужен инструмент ясного, чистого, отточенного слова.

«Правда» N 107, 16 мая 1923 г.

Л. Троцкий. ОТ СТАРОЙ СЕМЬИ – К НОВОЙ

Внутренние отношения и события в семье по своей природе труднее всего поддаются объективному обследованию или статистическому учету. Вот почему нелегко сказать, насколько ныне семейные связи разрушаются (в жизни, а не на бумаге) легче и чаще, чем прежде. Здесь приходится в значительной мере удовлетворяться суждениями на глаз. При этом разница между дореволюционным временем и нынешним состоит в том, что прежде конфликты и драмы в рабочей семье проходили совершенно незаметно, даже для самой рабочей массы, а ныне, когда широкий слой рабочих-передовиков, занимающих ответственные места, живет у всех на виду, каждая семейная катастрофа становится предметом обсуждения, а иногда и просто судачения.

С этой серьезной оговоркой необходимо, однако, признать, что семья, в том числе и пролетарская, расшаталась. Этот факт считался на собеседовании московских агитаторов твердо установленным, никем не оспаривался. Расценивали его во время беседы по-разному: одни – более тревожно, другие – сдержанно, третьи – недоуменно. Во всяком случае, для всех было ясно, что мы имеем перед собою какой-то большой процесс, весьма хаотический, принимающий то болезненные, то отталкивающие, то смешные, то трагические формы и еще почти совершенно не успевший обнаружить скрытые в нем возможности нового, более высокого семейного уклада. Указания на распад семьи проникали и в печать, хотя крайне редко и в чрезвычайно общем виде. В одной статье мне пришлось даже читать объяснение, сводящееся к тому, что в распаде рабочей семьи нужно видеть просто-напросто проявление «буржуазного влияния на пролетариат». Такое объяснение неверно. Дело глубже и сложнее. Конечно, влияние буржуазного прошлого и буржуазного настоящего налицо. Но основной процесс состоит в болезненной и кризисной эволюции самой пролетарской семьи, и мы присутствуем сейчас при первых очень хаотических этапах этого процесса.

Глубоко разрушительное влияние войны на семью известно.

Война действует в этом направлении уже чисто-механически, разводя людей надолго в разные стороны или сводя их случайно. Это влияние войны революция продолжила и закрепила. Годы войны вообще расшатали все то, что держалось только силой исторической инерции: царское господство, сословные привилегии, старую бытовую семью. Революция построила прежде всего новое государство, т.-е. разрешила наиболее неотложную и простую свою задачу. С экономикой дело оказалось гораздо сложнее. Война расшатала старое хозяйство, революция его опрокинула. Ныне мы строим новое – пока что, главным образом, из старого, но организуемого нами на новый лад. В области хозяйства мы только недавно оставили позади разрушительный период и начали подниматься. Успехи еще очень слабы, и до новых, социалистических форм еще чрезвычайно далеко. Но из полосы разрушения и распада мы вышли. Самая низкая точка приходится на 1920 – 1921 годы.

В области семейного быта первый разрушительный период далеко не закончен, расшатка и распад идут еще полным ходом. В этом нужно прежде всего отдать себе отчет. В сфере семейно-бытовых отношений мы проходим еще, так сказать, через 1920 – 1921 годы, а не через 1923. Быт гораздо консервативнее хозяйства, между прочим, и потому, что он еще менее осознается, чем это последнее. В области политики и экономики рабочий класс действует как целое и потому выдвигает на первое место свой авангард – коммунистическую партию и через нее, в первую голову, осуществляет свои исторические задачи. В области быта рабочий класс раздроблен на клеточки семей. Перемена государственной власти, даже перемена экономического строя – переход фабрик и заводов в собственность трудящихся, – все это, разумеется, влияет на семью, но лишь извне, косвенно, не затрагивая непосредственно унаследованных от прошлого бытовых ее форм. Коренное преобразование семьи и вообще повседневного уклада жизни требует высоко-сознательных усилий со стороны рабочего класса по всей его толще и предполагает в нем самом могущественную молекулярную работу внутреннего культурного подъема. Тут нужно глубоким плугом поднять тяжелые пласты. Установить политическое равенство женщины с мужчиной в советском государстве – это одна задача, наиболее простая. Установить производственное равенство рабочего и работницы на фабрике, на заводе, в профессиональном союзе, так, чтобы мужчина не оттирал женщины, – эта задача уже много труднее. Но установить действительное равенство мужчины и женщины в семье – вот задача неизмеримо более трудная и требующая величайших усилий, направленных на то, чтобы революционизировать весь наш быт. А между тем, совершенно очевидно, что без достижения действительного бытового и морального равенства мужа и жены в семье нельзя серьезно говорить о равенстве их в общественном производстве или о равенстве их даже в государственной политике, ибо если женщина прикована к семье, к варке, стирке и шитью, то уже тем самым возможность ее действия на общественную и государственную жизнь урезывается до последней крайности.

Самой простой задачей было овладение властью. Но и эта задача поглощала в соответственный период революции все наши силы. Она потребовала неисчислимых жертв. Гражданская война сопровождалась мерами крайней суровости. Мещанские пошляки кричали об одичании нравов, о кровавом развращении пролетариата и пр. На самом же деле пролетариат навязанными ему мерами революционного насилия вел борьбу за новую культуру, за подлинную человечность. В хозяйственной области мы проходили в первые четыре-пять лет через период убийственного развала, полного упадка производительности труда, при ужасающей качественной низкопробности производимых продуктов. Враги видели или хотели видеть в этом полное гниение советского режима. На самом же деле это был лишь неизбежный этап разрушения старых хозяйственных форм и первых беспомощных попыток создать новые.

В области семьи и быта вообще тоже есть свой неизбежный период распада всего старого, традиционного, завещанного прошлым и не продуманного мыслью. Но здесь, в области быта, критически-разрушительный период приходит с запозданием, длится очень долго и принимает самые тяжкие и болезненные формы, хотя, вследствие своей мозаичности, далеко не всегда заметные поверхностному взору. Эти перспективные вехи переломов в государстве, хозяйстве и быту нам необходимо установить, для того чтобы не пугаться самим наблюдаемых нами явлений, а правильно оценить их, т.-е. понять их место в развитии рабочего класса и сознательно воздействовать на них в сторону социалистических форм общежития.

Не пугаться самим, – говорю я, – ибо испуганные голоса уже раздавались. На собеседовании московских агитаторов некоторые товарищи с большой и понятной тревогой приводили примеры той легкости, с которой разрываются старые семейные связи и завязываются новые, столь же непрочные. Страдающим элементом являются при этом мать и дети. С другой стороны, кому из нас не приходилось слышать в частных беседах прямо-таки причитания по поводу «распада» нравов среди советской молодежи, в частности комсомольцев. В этих жалобах не все, конечно, состоит из преувеличений, есть и правда. С отрицательными сторонами этой правды борьба необходима и будет вестись – борьба за поднятие культуры и человеческой личности. Но чтобы правильно подойти к азбуке вопроса, не впадая в реакционное морализаторство или в сентиментальное уныние, нужно прежде всего знать, что есть, и понять, что происходит.

На семейный быт обрушились, как уже сказано, колоссальнейшие события: война и революция. А по их следам пополз подземный крот: критическая мысль, сознательная переработка и оценка семейных отношений и бытового уклада. Сочетание механической силы великих событий с критической силой пробужденной мысли и порождает в области семьи ту разрушительную стадию, через которую мы ныне проходим. Русскому рабочему приходится в разных областях своей жизни сознательно проделывать первые культурные шаги лишь теперь, после завоевания власти. Под влиянием могущественных сотрясений личность впервые вырывается из бытовых, традиционных, церковных форм и отношений, – мудрено ли, если ее индивидуальный протест, ее восстание против старины принимают на первых порах анархические или, грубее выражаясь, разнузданные формы? Мы это наблюдали и в политике, и в военном деле, и в хозяйстве: анархоиндивидуализм, всех видов «левизна», партизанщина, митингование. Мудрено ли, наконец, если этот процесс находит свое наиболее интимное и потому наиболее болезненное выражение в области семейной? Здесь пробужденная личность, которая хочет строить свою жизнь по-новому, а не по старинке, ударяется в «разгул», «озорство» и прочие грехи, о коих говорилось на московском собеседовании.

Муж, вырванный мобилизацией из привычных условий, впервые стал на гражданском фронте революционным гражданином. Он пережил величайший внутренний переворот. Его горизонт расширился. Его духовные потребности повысились и усложнились. Это уже другой человек. Он возвращается в семью. Застает все или почти все на старом месте. Старая семейная смычка порвана. Новая не создается. Удивление с обеих сторон переходит во взаимное недовольство. Недовольство – в озлобление. Озлобление ведет к разрыву.

Муж – коммунист, живет активной общественной жизнью, растет вместе с ней и в этом находит смысл личной своей жизни. Но и жена, коммунистка, стремится принять участие в общественной работе, посещает собрания, работает в совете или в союзе. Семья либо незаметно сходит на нет, либо же конфликты на почве отсутствия семейного уюта накопляются, вызывают взаимное ожесточение и – разрыв.

Муж – коммунист, жена – беспартийная. Муж поглощен общественной работой, жена по-прежнему замкнута в семейном кругу. Отношения «мирные», основанные, в сущности, на привычном отчуждении. Но вот ячейка постановила: коммунистам снять у себя иконы. Муж считает это само собой разумеющимся. Жена видит в этом катастрофу. По такому случайному, в сущности, поводу обнаруживается духовная пропасть между мужем и женой. Отношения обостряются, и в результате – разрыв.

Старая семья, десять-пятнадцать лет совместной жизни. Муж – хороший рабочий, семьянин, жена предана очагу, всю энергию свою полагает на семью. Случай сводит ее, однако, с женской организацией. Перед ней открывается новый мир. Энергия ее находит новое, более широкое применение. В семье упадок. Муж ожесточается. Жена чувствует себя оскорбленной в своем пробужденном гражданском достоинстве. Разрыв.

Число таких вариантов семейной драмы, приводящих к одному и тому же результату – к разрыву, можно было бы умножить без конца. Но основные случаи мы привели. Все они в наших примерах разыгрываются на линии стыка между коммунистическими элементами и беспартийными. Но распад семьи (старой) не ограничивается только этой верхушкой класса, наиболее открытой действию новых условий, а проникает глубже. В конце концов, коммунистический авангард проделывает лишь раньше и резче то, что более или менее неизбежно для класса в целом. Критическая проверка собственной жизни, предъявление новых требований к семье, – эти явления распространяются, разумеется, гораздо шире той линии, по которой коммунистическая партия соприкасается с рабочим классом. Уже одно введение института гражданского брака не могло не нанести жестокий удар старой, освященной, показной семье. Чем меньше в старом браке было личной связи, тем в большей мере роль скрепы играла внешняя, бытовая, в частности обрядовая, церковная сторона. Удар по этой последней тем самым оказался ударом по семье. Обрядность, лишенная как объективного содержания, так и государственного признания, держится лишь силой инерции, продолжая служить одной из подпорок бытовой семье. Но если в самой семье нет внутренней связи, если сама она держится в значительной мере силой инерции, то каждый внешний толчок способен развалить ее, ударяя тем самым и по церковности. А толчков в наше время несравненно больше, чем когда бы то ни было. Вот почему семья шатается, распадается, разваливается, возникает и снова рушится. В жестокой и болезненной критике семьи быт проверяет себя. История рубит старый лес – щепки летят.

А подготовляются ли элементы новой семьи? Бесспорно.

Но нужно уяснить себе природу этих элементов и процесс их формирования. Как и в других случаях, тут необходимо различать материальные условия и психические, или объективные и субъективные. В психическом смысле подготовка новой семьи, новых человеческих отношений вообще означает для нас культурный рост рабочего класса, развитие личности, повышение ее запросов и внутренней дисциплины. С этой точки зрения революция сама по себе означает, конечно, громадное движение вперед, и самые тяжкие явления семейного распада представляются лишь болезненным по форме выражением пробуждения класса и личности в классе. Вся наша культурная работа, – та, которую мы делаем, и особенно та, которую мы лишь должны делать, – является с этой точки зрения подготовкой новых отношений и новой семьи. Без повышения индивидуальной культурности рабочего и работницы не может быть новой, более высокой семьи, ибо в этой области речь может идти, разумеется, только о внутренней дисциплине, а никак не о внешней принудительности. Сила же внутренней дисциплины личности в семье определяется содержанием внутренней жизни, объемом и ценностью тех связей, которые соединяют мужа и жену.

Подготовка материальных условий нового быта и новой семьи опять-таки в основе своей не может быть отделена от общей работы социалистического строительства. Рабочему государству нужно стать богаче, для того чтобы возможно было, уже всерьез и как следует быть, приступить к общественному воспитанию детей и к разгрузке семьи от кухни и прачечной. Обобществление семейного хозяйства и воспитания детей немыслимо без известного обогащения всего нашего хозяйства в целом. Нам нужно социалистическое накопление. Только при этом условии мы сможем освободить семью от таких функций и забот, которые ныне угнетают и разрушают ее. Стирать белье должна хорошая общественная прачечная. Кормить – хороший общественный ресторан. Обшивать – швейная мастерская. Воспитываться дети должны хорошими общественными педагогами, которые в этом деле находят свое подлинное призвание. Тогда связь мужа и жены освобождается от всего внешнего, постороннего, навязанного, случайного. Один перестает заедать жизнь другого. Устанавливается, наконец, подлинное равноправие. Связь определяется только взаимным влечением. Но именно потому она приобретает внутреннюю устойчивость – конечно, не для всех одинаковую и ни для кого не принудительную.

Таким образом, путь к новой семье – двойной: а) культурное воспитание класса и личности в классе и б) материальное обогащение класса, организованного в государство. Оба эти процесса тесно связаны друг с другом.

Сказанное выше никак не означает, разумеется, будто существует известный момент материального развития, начиная с которого семья будущего сразу вступает в свои права. Нет, известное движение в сторону новой семьи возможно уже и сейчас. Правда, государство еще не может на себя взять ни общественного воспитания детей, ни создания общественных кухонь, которые были бы лучше семейной кухни, ни создания общественной прачечной, где бы не рвали и не воровали белья. Но это вовсе не значит, что наиболее инициативные и прогрессивные семьи не могут группироваться уже сейчас на коллективной хозяйственной основе. Такие опыты должны делаться, разумеется, очень осторожно, так, чтобы технические средства коллективного оборудования сколько-нибудь соответствовали интересам и потребностям самой группировки и давали бы явные для всех ее членов выгоды, хотя бы и скромные на первых порах.

"Задачу эту, – писал недавно тов. Семашко[14] по поводу необходимости перестройки нашего семейного быта, – лучше всего вести показательным путем: одними распоряжениями и даже одной проповедью здесь мало чего достигнешь. Но пример, показательный образец здесь сделают больше, чем тысячи хороших брошюр. Эту показательную пропаганду лучше всего вести по тому методу, который хирурги в своей практике называют «трансплантацией». При обнаженной от кожи большой поверхности (от ранения или ожога), когда нет надежды, чтобы кожа покрыла такое большое пространство, они вырезывают кусочки кожи со здорового места и островками прикладывают ее к обнаженной поверхности: кожа приживает и от этих островков начинает разрастаться по сторонам; таким образом островки делаются все больше и больше, и, наконец, вся поверхность покрывается кожей.

То же произойдет и при этой показательной пропаганде: если фабрика или завод установят у себя коммунистический быт, за ними потянутся и другие фабрики". («Известия ВЦИК» N 81, от 14/IV 1923 г. Н. Семашко, «Мертвый хватает живого».)

Опыт таких семейно-хозяйственных коллективов, представляющих первое, очень еще несовершенное приближение к коммунистическому быту, должен тщательно изучаться и внимательно продумываться. Комбинация частной инициативы с поддержкой государственной власти, прежде всего местных советов и хозяйственных органов, должна стоять на первом плане. Новое домостроительство – а мы начнем же все-таки строить дома! – должно быть заранее сообразовано с потребностями семейно-групповых общежитий. Первые сколько-нибудь явные и бесспорные успехи в этом направлении, хотя бы и очень ограниченные по масштабу, вызовут неизбежно стремление более широких кругов устроиться таким же образом. Для плановой инициативы сверху вопрос еще не созрел – ни со стороны материальных ресурсов государства, ни со стороны подготовленности самого пролетариата. Сдвинуть дело с мертвой точки можно в настоящий момент только созданием показательных общежитий. Почву под ногами придется укреплять шаг за шагом, не зарываясь слишком вперед и не впадая в бюрократическую фантастику. В известный момент этим процессом овладеет государство – при содействии местных советов, кооперации и пр., – обобщит сделанную работу, расширит и углубит ее. Таким путем человеческая семья совершит, говоря словами Энгельса, «скачок из царства необходимости в царство свободы».

«Правда» N 155, 13 июня 1923 г.

Л. Троцкий. СЕМЬЯ И ОБРЯДНОСТЬ

Церковная обрядность держит даже и неверующего или мало верующего рабочего на привязи через посредство трех важнейших моментов в жизни человека и человеческой семьи: рождение, брак, смерть. Рабочее государство отвернулось от церковной обрядности, заявив гражданам, что они имеют право рождаться, сочетаться и умирать без магических движений и заклинаний со стороны людей, облаченных в рясы, сутаны и другие формы религиозной прозодежды. Но быту гораздо труднее оторваться от обрядности, чем государству. Жизнь трудовой семьи слишком монотонна (однообразна) и этой монотонностью своей истощает нервную систему. Отсюда потребность в алкоголе: небольшая склянка заключает в себе целый мир образов. Отсюда же потребность в церкви с ее обрядностью. Как ознаменовать брак или рождение ребенка в семье? Как отдать дань внимания умершему близкому человеку? На этой потребности отметить, ознаменовать, украсить главные вехи жизненного пути и держится церковная обрядность.

Что противопоставить ей? Разумеется, суевериям, лежащим в основе обрядности, мы противопоставляем материалистическую критику, атеистически-действенное отношение к природе и ее силам. Но этой научно-критической пропагандой вопрос не исчерпывается: во-первых, она пока захватывает и еще довольно долго будет захватывать лишь меньшинство; во-вторых, и у этого меньшинства остается потребность украсить, приподнять, облагородить личную жизнь, по крайней мере, в ее наиболее выдающихся этапах.

Рабочее государство уже имеет свои праздники, свои процессии, свои смотры и парады, свои символические зрелища, свою новую государственную театральность. Правда, она еще во многом слишком тесно примыкает к старым формам, подражая им, отчасти непосредственно продолжая их. Но в главном революционная символика рабочего государства нова, ясна и могущественна: красное знамя, серп и молот, красная звезда, рабочий и крестьянин, товарищ, интернационал. А в замкнутых клетках семейного быта этого нового почти еще нет, – во всяком случае слишком мало. Между тем, личная жизнь тесно связана с семьей. Этим и объясняется, что в семье нередко берет в бытовом отношении перевес – по части икон, крещения, церковного погребения и пр. – более консервативная сторона, ибо революционным членам семьи нечего этому противопоставить. Теоретические доводы действуют только на ум. А театральная обрядность действует на чувство и на воображение. Влияние ее, следовательно, гораздо шире. В самой коммунистической среде поэтому нет-нет да и пробуждается потребность противопоставить старой обрядности новые формы, новую символику не только в области государственного быта, где это уже имеется в широкой степени, но и в сфере семьи. Есть среди рабочих движение за то, чтобы праздновать день рождения, а не именины, и называть новорожденного не по святцам, а какими-либо новыми именами, символизирующими новые близкие нам факты, события или идеи. На совещании московских агитаторов я впервые узнал, что новое женское имя Октябрина приобрело уже до известной степени права гражданства. Есть имя Нинель (Ленин в обратном порядке). Называли имя Рэм (революция, электрификация, мир). Способ выразить связь с революцией заключается также и в наименовании младенцев именем Владимир, а также Ильич и даже Ленин (в качестве имени), Роза (в честь Люксембург) и пр. В некоторых случаях рождение отмечалось полушутливой обрядностью, «осмотром» младенца при участии фабзавкома и особым протокольным «постановлением» о включении новорожденного в число граждан РСФСР. После этого открывалась пирушка.

Поступление сына в ученики тоже иногда отмечается праздником в рабочей семье. Событие действительно исключительно важное, как связанное с выбором профессии, жизненного пути. Тут место вступиться профессиональному союзу. Можно вообще не сомневаться, что именно профессиональные союзы будут занимать видное место в творчестве и организации форм нового быта. Средневековые цехи тем и были могущественны, что охватывали жизнь ученика, подмастерья, мастера со всех сторон. Они встречали новорожденного в первый день его жизни, провожали его к дверям школы, сопровождали его в церковь, когда он женился, и хоронили его, когда он завершал свое трудовое поприще. Цехи были не просто ремесленными объединениями, а организованным бытом. В эту же сторону пойдет, вероятно, в значительной степени развитие наших производственных союзов, с той, конечно, разницей, что новый быт, в противоположность средневековому, будет совершенно свободен от церкви и ее суеверий, и в основу его будет положено стремление использовать для обогащения и украшения жизни человека каждое завоевание науки и техники.

Женитьба, пожалуй, легче обходится без обрядности. Хотя и здесь сколько было «недоразумений» и исключений из партии по поводу венчания в церкви. Не хочет мириться быт с «голым» браком, не украшенным театральностью.

Несравненно труднее обстоит дело с погребением. Хоронить в землю неотпетого так же непривычно, чудно и зазорно, как и растить некрещеного. В тех случаях, когда похороны, в соответствии с личностью умершего, получают политическое значение, на сцену выступает новая театральная обрядность, пропитанная революционной символикой: красные знамена, революционный похоронный марш, прощальный ружейный залп. Некоторые из участников московского собеседования подчеркивали необходимость скорейшего перехода к сжиганию трупов и предлагали начать, для примера, с выдающихся работников революции, справедливо видя в этом могущественное орудие антицерковной и антирелигиозной пропаганды. Но, конечно, и сжигание трупов, – к чему пора бы действительно перейти, – не будет означать отказа от процессий, речей, марша и салютной стрельбы. Потребность во внешнем проявлении чувств могущественна и законна.

Если бытовая театральность в прошлом была всегда теснейшим образом связана с церковью, то это вовсе не значит, как уже сказано, что они не могут быть разобщены. Отделение театра от церкви произошло гораздо раньше, чем отделение церкви от государства. Церковь первое время чрезвычайно боролась против «светского» театра, вполне основательно видя в нем опасного конкурента по части постановки зрелищ. Театр выжил, но как специальное зрелище, замкнутое в четырех стенах. В быту же, в повседневной жизни монополию театральных постановок сохраняла по-прежнему церковь. С ней конкурировали по этой части некоторые «тайные» общества, вроде франкмасонов. Но они сами насквозь проникнуты светской поповщиной. Создание революционной бытовой «обрядности» (возьмем это слово за неимением лучшего) и противопоставление ее обрядности церковной достижимы не только в отношении событий общественно-государственного характера, но и в отношении семейных событий. Уже и сейчас оркестр, выполняющий похоронный марш, способен, как оказывается, нередко конкурировать с церковным отпеванием. И мы должны, конечно, сделать оркестр нашим союзником в борьбе против церковной обрядности, основанной на рабьей вере в иной мир, где воздадут сторицей за зло и подлости земного мира. Еще более могущественным нашим союзником будет кинематограф.

Творчество новых форм быта и новой театральности быта пойдет в гору вместе с распространением грамотности и ростом материальной обеспеченности. У нас есть все основания следить за этим процессом с величайшим вниманием. Не может быть, конечно, и речи о каком-либо принудительном вмешательстве сверху, т.-е. о бюрократизации новых бытовых явлений. Только коллективное творчество самых широких кругов населения, с привлечением к этому делу артистической фантазии, творческого воображения, художественной инициативы, может постепенно, в течение годов и десятилетий, вывести нас на дорогу новых, одухотворенных, облагороженных, проникнутых коллективной театральностью форм быта. Но, не регламентируя этого творческого процесса, нужно уже сейчас всячески помогать ему. А для этого необходимо опять-таки прежде всего, чтобы он из слепого стал зрячим. Нужно внимательно смотреть за всем, что совершается по этой части в рабочей семье, в советской семье вообще. Всякие новые формы, зародыши новых форм и даже намеки на них должны попадать на страницы печати, доводиться до всеобщего сведения, пробуждать фантазию и интерес и тем толкать коллективное творчество новых бытовых форм вперед.

Комсомолу в этой работе честь и место. Не всякая выдумка окажется удачной, не всякая затея привьется. Что за беда? Необходимый отбор будет идти своим чередом. Новая жизнь усыновит те формы, которые придутся ей по душе. В результате жизнь станет богаче, лучше, просторнее, красочнее, звучнее. А ведь в этом вся суть.

«Правда» N 156, 14 июля 1923 г.

Л. Троцкий. ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ СБОРНИКА «ВОПРОСЫ БЫТА»

Второе издание значительно дополнено по сравнению с первым отчасти старыми статьями, непосредственно относящимися к вопросам быта, главным же образом – статьями последних дней. Я выражаю здесь благодарность товарищам, откликнувшимся на мой призыв о присылке своих замечаний, предложений и других материалов на тему о вопросах быта. Далеко не все эти материалы мною использованы. Но работа не закончена. По самому существу своему она может иметь лишь коллективный характер – все более и более широкого захвата.

Некоторые мудрецы пытаются, насколько знаю, противопоставить культурно-бытовые задачи задачам революционным.[15] Такой подход нельзя назвать иначе как теоретической и политической пошлостью. В статье по поводу пролетарской культуры[16] («Правда» N 207) мы говорим: «Как ни важно и жизненно необходимо наше культурничество, оно целиком стоит еще под знаком европейской и мировой революции. Мы по-прежнему солдаты на походе. У нас дневка. Надо выстирать рубаху, подстричь и причесать волосы и первым делом прочистить и смазать винтовку. Вся наша нынешняя хозяйственно-культурная работа есть не что иное, как приведение себя в некоторый порядок меж двух боев и походов. Главные бои впереди, – и, может быть, не так уже далеко. Наша эпоха не есть еще эпоха новой культуры, а только преддверие к ней».

Чем более широкий, систематический и деловой характер будет иметь наша хозяйственная, как и наша культурническая работа, тем успешнее разрешим мы те большие задачи, которые не за горами. Второй прибой не будет ни в каком отношении простым повторением первого, а потребует от нас во всех областях несравненно более высокой подготовки и квалификации. Сюда относится прежде всего и более глубокое понимание рабочими массами тех перспектив жизнестроительства, которые по-настоящему откроет в полном объеме только победоносная международная революция.

9 сентября 1923 г.

(Речь на III Всесоюзном Совещании по охране материнства и младенчества 7 декабря 1925 г.)

Товарищи, ваше совещание по охране материнства и младенчества дорого тем, что содержанием своих работ показывает, что работу по созданию новой социалистической культуры мы ведем одновременно и параллельно с разных концов. Я только вчера имел возможность, да и то без необходимого для этого времени, а следовательно, и без необходимой тщательности, ознакомиться с теми тезисами, которые в виде брошюрки были представлены вашему совещанию. И что в этих тезисах прежде всего ярко бросается в глаза человеку, стоящему более или менее в стороне (хотя, по существу, никто не имеет права стоять в стороне от вашей работы), это тот факт, что работа ваша приобрела чрезвычайную конкретность, углубленность; от тех туманных задач, которые мы ставили в 1918 – 1919 г.г. во всех областях нашей культуры и нашего быта, мы перешли уже к очень конкретному продумыванию и деловой проработке этих задач на основе нашего общественного опыта, не утрачивая необходимых перспектив, не впадая в крохоборчество, – и это есть колоссальное завоевание наше во всех областях нашей работы, и оно сказывается полностью и целиком в тезисах по охране материнства и младенчества.

Товарищи, наибольшее внимание (по крайней мере мое, – думаю, что это может относиться и ко всякому читателю этих тезисов), – наибольшее внимание обратила таблица, заключающаяся в тезисах тов. Лебедевой[18] о смертности младенцев. Она меня поразила. Вы, вероятно, уже говорили об этом вопросе здесь более конкретно, но я, рискуя повторять то, что уже говорилось, все же на этом должен остановиться. Здесь дана таблица, сравнивающая смертность младенцев в возрасте до одного года за 1913 г. и 1923 г. Верна ли эта таблица? – вот первый вопрос, который я себе ставлю и ставлю другим. Верна ли она? Во всяком случае, она подлежит общественной проверке. Я думаю, что ее нужно извлечь из тезисов, все же доступных лишь вам, специалистам-работникам этого дела, ее нужно сделать боевым достоянием общей нашей печати – советской и партийной – и подвергнуть перекрестному статистическому освещению и проверке, и если она верна, то ее нужно записать уже как очень ценное завоевание в наш социалистический культурный инвентарь. Из этой таблицы выходит, что в 1913 году, когда Россия была значительно богаче, чем мы теперь, – да, Россия, как государство, как нация или как совокупность наций, была гораздо богаче, чем мы теперь (мы теперь приближаемся по производству к 1913 году, но еще не по накоплению, и даже сравнявшись полностью с уровнем производства промышленного и сельскохозяйственного в 1913 году, мы еще долго не будем иметь тех накоплений национального богатства, какие имелись в 1913 году), – несмотря на это, оказывается, что смертность младенцев до года в 1913 году была во Владимирской губернии – 29 %, теперь – 17 1/2 %, по Московской губернии была почти 28 %, теперь – около 14 %. Верно это или неверно? (Голоса: верно!) Я не смею этого оспаривать, я говорю только: вы это знаете, это должна узнать и вся страна. Нужно тщательно проверить на глазах у всех разницу этих данных. Оно поразительно – такое падение смертности при более низком уровне производительных сил и накопления в стране. Если это факт, то это есть уже бесспорнейшее завоевание нашей новой бытовой культуры и прежде всего ваших усилий, как организации. Если это факт, то нужно о нем прокричать не только в рамках нашего Союза, но и в мировых рамках. И если этот факт станет бесспорным, после проверки, для всего общественного мнения, то тогда вы должны будете торжественно заявить, что мы отныне перестаем вообще делать сравнения с довоенным уровнем. Таблица показывает, что в Московской губернии младенцы в возрасте до года умирают в вдвое меньшем проценте чем до войны. Но ведь наши культурно-бытовые условия довоенные были условиями барства и хамства, т.-е. самыми презренными условиями, самыми ужасающими условиями. Успех по отношению к этим условиям очень отраден, но дальнейшим нашим мерилом довоенные условия оставаться не могут. Нам приходится искать другого мерила, а другое мерило, товарищи, нам пока еще приходится искать в цивилизованном капиталистическом мире, – в каком проценте умирают младенцы в капиталистической Германии, Франции, Англии и Америке? И здесь опять-таки я констатирую полный методологический параллелизм, однородность в подходе к вопросу – в вашей работе и во всей остальной. Если вы следите за работой нашей промышленности и нашего сельского хозяйства, то там наблюдается такой же процесс: до вчерашнего дня, до сегодняшнего дня мы работали и работаем с оглядкой на довоенный уровень. Мы говорим: наша промышленность в истекшем году достигла довоенного уровня на 75 %; в этом году, который открылся 1 октября, она достигнет, скажем, 95 %, а при хорошем обороте дела, может быть, и всех 100 %. Но тем самым мы перестаем сравнивать наши успехи с довоенным уровнем, равняться нам нужно не по довоенному уровню, который становится достоянием истории нашего варварства, а равняться нам нужно по тому напору, – экономическому, военному, культурному, – который давит на нас из-за наших границ. Капиталистические враги культурнее нас, могущественнее нас, их промышленность выше нашей, и возможно, что, несмотря на господство у них капиталистического строя, смертность младенческая у некоторых из них сегодня еще ниже, чем у нас. Мне кажется, поэтому, что эта таблица должна стать вехой, отмечающей поворотный пункт в вашей работе. Подвергнув эту таблицу проверке, закрепив ее в общественном сознании, мы говорим: отныне будем сравнивать не с довоенным уровнем, а с наиболее в культурном отношении высоко поставленными государствами капитализма.

Судьба матери и судьба младенца, если говорить схематически, т.-е. о самых основных чертах, зависит, во-первых, от развития производительных сил данного общества, от степени его богатства и, во-вторых, от распределения этого богатства среди членов этого общества, т.-е. от социального строя. Государство может быть по строю капиталистическим, т.-е. стоять на более низкой общественной ступени, чем социалистическое, но тем не менее быть более богатым. Именно такой случай дает нам сейчас история: передовые капиталистические страны несравненно более богаты, чем мы, но система использования этих богатств и распределение их относятся там к предшествующему периоду истории, т.-е. к капитализму. Наш общественный строй по заложенным в нем возможностям должен искать для себя критерии, образцы, цели и задачи несравненно более высокие, чем те, которые может дать капитализм. Но так как капитализм пока еще несравненно богаче нас по производительным силам, то мы должны поставить своей ближайшей задачей сравняться с ним, чтобы потом уже обогнать его. Значит, после того как мы взяли один барьер – довоенный уровень, нам нужно поставить себе вторую задачу – сравняться как можно скорее с лучшими достижениями наиболее передовых стран, где вопросу материнства и младенчества трудящихся буржуазия уделяет то внимание, какое диктуется ее собственными классовыми интересами.

Можно сказать, что если положение матери и ребенка зависит, во-первых, от развития производительных сил, от общего уровня хозяйства в данной стране и, во-вторых, от общественного строя, от способа использования и распределения богатств данной страны, то какое, мол, значение имеет работа вашей специальной организации? Этот вопрос я ставлю, как вопрос риторический. Каждый общественный строй, в том числе и социалистический, рискует оказаться перед лицом такого явления, что возможности материальные для известного улучшения и изменения быта уже имеются налицо. Но косность, леность мысли, рабские традиции, консервативное тупоумие встречаются и в социалистическом строе, как связь с прошлым, как отсутствие инициативы и смелости разрушить старые формы жизни. И в том и состоит задача нашей партии и ряда руководимых ею общественных организаций, вроде вашей, чтобы психику, нравы, быт подстегивать, чтобы не отставали бытовые условия от социально-хозяйственных возможностей.

Что касается техники, то здесь кнут есть большой: давление Запада. Мы вышли на европейский рынок, мы продаем и покупаем. Как купцы, мы, т.-е. государство, заинтересованы в том, чтобы дороже продать и дешевле купить, а покупает и продает хорошо тот, кто сам дешево производит, а дешево производит тот, у кого техника хорошая и у кого организация производства стоит на высоте. Значит, тем самым, что мы вышли на мировой рынок, мы поставили себя под кнут европейской и американской техники. Тут уже, хочешь не хочешь, иди вперед. Все вопросы нашего общественного строя, а значит и судьбы материнства и младенчества, зависят от того, с каким успехом мы выдержим это новое мировое соревнование. Что с буржуазией в нашей стране мы справились, что на основании нэпа наша государственная промышленность преуспевает и развивается, что нет опасности в том, что частный промышленник победит на основе рынка государственную промышленность, на этот счет есть цифры, бесспорно подтверждающие это, – это для всех теперь ясно. Но раз мы вышли на международный рынок, тут уже конкурент более крупный, конкурент более могущественный, более образованный. Мы имеем здесь новое мерило в области хозяйства – выравнивание с европейской и американской техникой, чтобы затем превзойти ее.

Вчера мы открывали электрическую станцию в 130 километрах от Москвы – Шатурскую станцию. Это – крупнейшее техническое завоевание. Шатурская станция построена на торфе, на болоте. Болот у нас достаточное количество, и если мы научимся дремлющую энергию наших болот превращать в движущую энергию электричества, то это отразится благотворно и на материнстве и на младенчестве. (Аплодисменты.) Чествование строителей этой станции дало нам попутно яркую картину всей нашей культуры со всеми ее противоречиями. Мы выехали из Москвы. Что такое Москва? Провинциальные делегатки, впервые попавшие в Москву, видят, что Москва – это наш союзный советский центр, это идейный мировой центр в смысле руководства рабочим движением. Шатура (в 100 верстах с небольшим от Москвы) есть крупнейшее техническое достижение; это, по размерам и конструкции, единственная в мире торфяная электрическая станция.

Между Шатуркой и Москвой мы глядели в окна вагонов – лес, дремучий, непроходимый, такой, каким он был в XVII столетии, деревеньки, разбросанные там и сям, почти такие же, как были в XVII столетии. Культуру в этих деревеньках, конечно, революция подняла, особенно под Москвой, но сколько там еще черт средневековья, ужасающей отсталости и, прежде всего, в вопросе материнства и младенчества! Да, вы сделали впервые крупные завоевания в деревне, с которыми вас может поздравить каждый сознательный гражданин нашего Союза. Но ваши тезисы отнюдь не скрывают того, сколько еще дремучей темноты в каждой деревне – в том числе и на пути между Москвой и между Шатуркой. Надо подогнать деревню под Москву, под Шатуру, ибо Шатурка есть высокая техника, построенная на электрификации. Здесь можно опять вспомнить слова В. И. Ленина о том, что социализм есть Советская власть плюс электрификация. Подгонять быт, чтобы он не отставал от технических завоеваний, это и есть важнейшая ваша задача, ибо быт страшно консервативен, несравненно консервативнее, чем техника. Перед крестьянином и крестьянкой, рабочим и работницей нет непосредственных образцов нового, которые заставляли бы равняться по ним, и нет вынужденной необходимости по ним равняться. А в отношении техники Америка говорит нам: «Стройте Шатуру, иначе пожрем весь ваш социализм с костями без остатка». А быт как бы законсервировался в скорлупу, он не ощущает непосредственно этих ударов, поэтому здесь особенно необходима инициативная общественная работа.

Я уже упоминал, что из тезисов я узнал о том, какой большой почин сделан вами в отношении проникновения в деревню. Тут в тезисах Е. А. Федер имеется указание не только на колоссальную потребность деревни в яслях, но и на огромный напор со стороны крестьянства, т.-е. сознательное стремление эти ясли в деревне иметь. А между тем, еще не так давно – в 1918 – 1919 г.г. – в городах к ним было величайшее недоверие. И это есть, несомненно, огромное завоевание, если уже подобралась новая общественность в крестьянской семье с этого угла. Ибо и крестьянская семья будет постепенно перестраиваться. На этом я склонен был бы особенно остановиться, ибо у нас даже в печати раздаются такие голоса, как будто бы мы должны были в вопросах семьи подделываться под худшие крестьянские предрассудки, и будто бы это и есть вывод из смычки. На самом деле наша задача в том, чтобы, исходя из того, что есть в деревне, – а есть и отсталость, и предрассудки, и темнота, которых нельзя росчерком пера уничтожить, – найти «смычку», найти жизненный крючок, зацепившись за который можно было бы умело тянуть крестьянскую семью вперед по пути к ближайшим этапам социализма, а ни в коем случае не пассивно подделываться под существующие понятия, традиции, которые основаны на рабстве. Что такое наша старая культура в области семейно-бытовой? сверху – барство, которое налагало печать хамства на основе бескультурности и темноты на всю общественную жизнь. И если наш пролетариат, вышедший из крестьянства, в области классовой борьбы, революционной политики одним прыжком в какие-нибудь 30 – 50 лет сравнялся с пролетариатом Европы и потом обогнал его, то в области семейно-бытовой, в области личных нравов и в пролетариате еще немало старой крепостной отрыжки. А в семье интеллигентской, мещанской, настоящего подлинного крепостничества можно найти еще сколько угодно. Не надо ставить себе утопической задачи каким-нибудь единовременным юридическим скачком перевернуть старую семью, – тут сорвешься и себя перед крестьянином скомпрометируешь, – но в меру материальных возможностей, в меру уже обеспеченных условий общественного развития воздействовать и по юридической линии, направляя семью в сторону будущего. Я не собираюсь сейчас говорить о новом брачном законопроекте, который подвергается обсуждению и о котором я оставляю за собой право высказаться. Полагаю, что и ваша организация в борьбе за правильное брачное законодательство займет надлежащее место. Я хочу остановиться на одном лишь аргументе, который меня поразил. Аргумент, примерно, такой: как же, дескать, дать «внебрачной» матери, т.-е. матери, которая не зарегистрирована, такие же права, как «брачной» матери, на помощь со стороны отца? Ведь это значит толкать женщину на такие связи, на которые она не пошла бы, если бы законодательство отказывало ей в этом праве?

Товарищи, это до такой степени чудовищно, что думаешь: неужели мы в социалистически перестраивающемся обществе, т.-е. в Москве или Шатурке, а не где-нибудь посередке между Москвой и Шатуркой в дремучем лесу? Здесь отношение к женщине не только не коммунистическое, а реакционно-обывательское в худшем смысле этого слова. Можно подумать, что права женщины, которая несет на себе последствия каждого брачного союза, хотя бы и мимолетного, у нас ограждены сверхизбыточно! Думаю, незачем доказывать всю чудовищность такой постановки вопроса. Но она симптоматична и свидетельствует о том, что в наших традиционных взглядах, понятиях и привычках есть много поистине дремучего, такого, что нужно пробивать тараном.

Бороться за материнство и младенчество в нынешних наших условиях – значит бороться, в частности, против алкоголизма. Я, к сожалению, не заметил здесь тезисов об алкоголизме (голоса: их нет). Простите, я пришел слишком поздно и не могу предложить внести в порядок дня этот пункт, но я буду ходатайствовать, чтобы этот вопрос внести в порядок дня следующего вашего совещания и, главное, в вашу текущую работу. Нельзя бороться за улучшение положения матери и младенца, не борясь развернутым фронтом против алкоголизма.

В тезисах говорится, и правильно говорится, что беспорядочные половые связи нельзя по произволу скинуть со счетов, и что нужно мощное общественное мнение против частых разводов и пр. Это правильно. Но, товарищи, оценивая половые связи, как легкомысленные, во многих случаях надо сказать: нет большей угрозы, как те половые связи, которые создаются под влиянием алкоголизма, в опьянении, и которые дают очень высокий процент в малокультурной среде. Именно ваша организация должна взять, мне кажется, на себя инициативу в борьбе с пьянством.

Если мы расщепляем вопрос о судьбе матери и младенца на ряд вопросов, выделяя в частности борьбу с алкоголизмом, то мы все отдаем себе ясный отчет в том, что основная форма борьбы за большую устойчивость и культурность семейных связей и отношений состоит в повышении уровня человеческой личности. Отвлеченной пропагандой или проповедью этому делу не поможешь. Законодательные рамки в смысле обеспечения матери в труднейшие периоды ее жизни и обеспечения младенца абсолютно необходимы, и если мы допустим в законодательстве перегиб, то, разумеется, не в сторону отца, а в сторону матери и младенца, ибо права матери, – как бы юридически они ни были обеспечены, в силу нравов, обычаев, роли самой матери, – будут на деле недостаточно обеспечены, пока мы не доживем до развернутого социализма, а тем более коммунизма. Поэтому юридически надо дать наибольший уклон в сторону матери и младенца. Борьбу вести по разным колеям, в том числе и с алкоголизмом. В ближайшее время это будет не последнее ответвление в нашей работе.

Но основной путь, повторяю, – поднять человеческую личность. Чем человек выше духовно, тем большего он требует от себя и от своей подруги или от друга; чем больше взаимные требования, тем прочнее связь, тем труднее рвется. Стало быть, основная задача разрешается во всех областях нашей общественной работы подъемом промышленности, подъемом сельского хозяйства, благосостояния, культуры, просвещения. Все это ведет не к хаотическим связям, а, наоборот, к более устойчивым, которые, в конце концов, не будут требовать никакого юридического оформления.

Еще раз о работе в деревне. Мне кажется, что здесь нет упоминания о наших сельскохозяйственных коммунах (голоса: есть). Извиняюсь, стало быть, это мое упущение. Не так давно я посетил две крупные сельскохозяйственные коммуны, одну – в Запорожском округе, на Украине, другую – в Терском округе, на Северном Кавказе. Конечно, это еще не «Шатура» нашего быта, т.-е. нельзя сказать, что это так же знаменует новый семейный быт, как Шатура знаменует новую технику, но намеки тут есть, особенно, если сравнить с тем, что есть вокруг, в деревне. В коммуне есть ясли, как постоянное учреждение, основанное на всей трудовой кооперации, как составная часть большой семьи. Есть комната девочек-подростков, комната мальчиков-подростков. В Запорожье, где членом коммуны был художник, стены детских очень недурно украшены рисунками. Общая кухня, общая столовая, клуб-библиотека. Это, действительно, – маленькое детское царство в особо отведенном флигеле общего дома. Это огромный шаг вперед по сравнению с крестьянской семьей. Женщина в коммуне чувствует себя человеком.

Конечно, товарищи, я отдаю себе ясный отчет в том, что это, во-первых, маленький оазис, и, во-вторых, не доказано еще, что этот оазис сам обеспечивает свое расширение, ибо производительность труда в этих коммунах еще далеко не обеспечена. А, вообще говоря, всякая общественная форма, всякая ячейка будет жизнеспособна, если производительность труда у нее будет расти, а не оставаться на том же уровне или падать. Построить социализм, обеспечить судьбу матери и младенца можно только на основе роста народного хозяйства, – на основе же упадка и нищеты можно только вернуться к средневековому варварству. Но зародыши новых возможностей в сельскохозяйственных коммунах, несомненно, показаны, и они особенно драгоценны теперь, когда товарно-хозяйственное развитие деревни на крайних флангах, кулацком и бедняцком, возрождает в тех или иных пределах формы капиталистического расслоения. Тем дороже для нас в деревне всякие формы кооперирования, всякие формы коллективного разрешения хозяйственных, бытовых, культурных или семейных задач. То обстоятельство, что деревня, как говорится в тезисах, обнаруживает напор на ясли, которого не было до сих пор, при чем, как изложено здесь, напор начался со стороны бедняцких семейств и перешел на середняцкие семьи, этот факт имеет колоссальное значение, если рядом с этим мы будем иметь маленькие производственные и семейно-бытовые деревенские «Шатурки», т.-е. сельскохозяйственные коммуны, которые, как мне кажется, вам надо взять под особое попечение со стороны их семейно-бытового уклада и положения в них матерей и младенцев.

Я очень интересовался отношением крестьянства к коммуне «Коммунистический маяк». Маяк – слово многозначительное. Маяк – это то, что указывает путь, светит всем издалека. Таких названий мы понадавали в 1918 году сколько угодно, но сколько у нас оказалось случайных, необоснованных, а иногда легкомысленных «маяков», из которых многие потухли! И поэтому очень важно было проверить это название, в какой мере оно себя оправдывает. И надо сказать, что несмотря на то, что этот «маяк» светит в области, главным образом, казачества и отчасти сектантов, баптистов и пр., – а и тот и другой элемент достаточно консервативен, – вражды былой, старой к коммунам не осталось. Т.-е. она есть, несомненно, у кулацких элементов, но так как эта коммуна работает более или менее дружно, так как эта коммуна имеет 3 трактора, которые обслуживают на сходных условиях и округу, то она через эту «смычку» приучает и окружающее казачество к новым семейно-бытовым формам, и уже прежней вражды, говорю, нет. Это серьезный плюс. Некоторые товарищи говорили мне, что в отдельных советских кругах проявляется такое отношение, что, мол, сельскохозяйственная коммуна теперь не ко двору, не ко времени, что это есть предвосхищение завтрашнего дня. Неправда. Коммуна есть один из зародышей завтрашнего дня. Конечно, главная работа подготовки завтрашнего дня ведется по более основным линиям; это – развитие промышленности, которая даст деревне техническую базу для индустриализованного сельского хозяйства; это – кооперативная форма распределения хозяйственных благ, без которой нельзя крестьянина-середняка подвести к социализму. Но наряду с этим иметь такого рода живые образцы новых хозяйственных форм и новых семейно-бытовых отношений в деревне, иметь такие семейно-бытовые «Шатурки» – значит тоже снизу подготовлять завтрашний день, помогая вырабатывать новые отношения к женщине и к ребенку.

Мы, марксисты, говорим, что ценность общественного строя определяется развитием производительных сил. Это бесспорно. Но можно подойти к вопросу и с другого конца. Развитие производительных сил нужно нам не само по себе. В последнем-то счете развитие производительных сил нужно нам потому, что оно создает почву для новой человеческой личности, сознательной, не имеющей над собой господ на земле, не боящейся мнимых господ, порожденных страхом, на небе, – человеческой личности, которая впитывает в себя все лучшее, что было создано мыслью и творчеством прошлых веков, которая солидарно со всеми другими идет вперед, творит новые культурные ценности, создает новые личные и семейные отношения, более высокие и благородные, чем те, которые рождались на почве классового рабства. Нам дорого развитие производительных сил, как материальной предпосылки для более высокой человеческой личности, не замкнутой в себе, но кооперативной, артельной. С этой точки зрения можно сказать, что еще, вероятно, на многие десятилетия можно будет оценивать человеческое общество в зависимости от того, как оно относится к женщине-матери и к ребенку, – и не только общество, но и отдельного человека. Человеческая психика вовсе не развивается одновременно во всех своих частях. Мы живем в век политический, век революционный, когда рабочий и работница развиваются в борьбе, формируются прежде всего революционно-политически. А те клеточки сознания, где сидят семейные взгляды и традиции, отношение одного человека к другому, к женщине, к ребенку, и прочее – эти клеточки остаются нередко еще в старом виде. Их еще революция не проработала. Те клеточки в мозгу, в которых сидят взгляды общественные и политические, прорабатываются в наше время гораздо скорее и резче, благодаря всему складу общества и благодаря эпохе, в которую мы живем. (Конечно, это лишь образное выражение – в мозгу процесс идет иначе…) И поэтому мы еще долго будем наблюдать, что вот строим новую промышленность, новое общество, а в области личных отношений еще остается многое от средневековья. И поэтому одним из критериев для оценки нашей культуры и мерилом для отдельных работников-пролетариев, пролетарок, передовых крестьян является отношение к женщине и отношение к ребенку. Владимир Ильич учил нас оценивать рабочие партии в зависимости от того, в частности и в особенности, как они относятся к угнетенным нациям, к колониям. Почему? Потому, что если взять, скажем, английского рабочего, то гораздо легче воспитать в нем чувство солидарности со всем его классом, – он будет принимать участие в стачках и даже дойдет до революции, – а вот заставить его подняться до солидарности с желтокожим китайским кули, относиться к нему, как к брату по эксплуатации, это окажется гораздо труднее, потому что здесь нужно пробить скорлупу национального высокомерия, которая отлагалась в течение веков. Так вот, товарищи, скорлупа семейных предрассудков, в отношениях главы семьи к женщине и к ребенку, – а женщина, это – кули семьи, – эта скорлупа складывалась в течение тысячелетий, а не веков. И поскольку вы являетесь, – должны являться – тем нравственным тараном, который будет пробивать эту скорлупу консерватизма, коренящегося в старой нашей азиатчине, в рабстве, в крепостничестве, в предрассудках буржуазных и в предрассудках самих рабочих, вынесенных из худших сторон крестьянских традиций, – поскольку эту скорлупу вы будете разрушать, как таран в руках строящегося социалистического общества, – каждый сознательный революционер, каждый коммунист, каждый передовой рабочий и крестьянин обязаны вас поддержать всеми силами. Желаю вам всякого успеха, товарищи, и, прежде всего, желаю вам большего внимания со стороны нашего общественного мнения. Нужно поставить вашу работу, поистине очистительную, поистине спасительную, в центр внимания нашей печати, чтобы плечом всех передовых элементов страны подпереть ее, помочь вам достигнуть успехов в перестройке нашего быта и нашей культуры. (Шумные аплодисменты.)

«Правда» N 288, 17 декабря 1925 г.

Измерять наше движение вперед вернее всего можно по тем практическим мерам, какие проводятся для улучшения положения матери и ребенка. Этот измеритель очень надежен, он не обманет. Он сразу обнаруживает и материальные успехи и культурные достижения в широком смысле. Исторический опыт показывает, что даже пролетариат, уже борющийся с угнетателями, далеко не сразу сосредоточивает необходимое внимание на угнетенном положении женщины-хозяйки, матери, жены. Такова страшная сила привычки к семейному рабству женщины! О крестьянстве нечего и говорить. С тяжестью и беспросветностью судьбы женщины-крестьянки, и не только из бедной, но и из средней семьи, не сравнится, пожалуй, и сегодня еще никакая каторга. Ни отдыха, ни праздника, ни просвета! Наша революция только постепенно добирается до семейных основ, пока, главным образом, в городах, в промышленных районах, и лишь очень медленно проникает в деревню. А задачи тут неизмеримые.

Изменить в корне положение женщины можно, лишь изменяя все условия общественного и семейно-бытового существования. В том и выражается глубина вопроса о матери, что в этой живой точке пересекаются, в сущности, все решительно нити хозяйственной и культурной работы. Вопрос о материнстве, это – прежде всего вопрос о квартире, водоснабжении, кухне, прачечной, столовой. Но точно также и вопрос о школе, о клубе, о книге. Пьянство бьет беспощаднее всего по хозяйке-матери. Безграмотность, безработица точно также. Водопровод и электричество в квартире прежде всего облегчают ношу женщины. Материнство – вопрос всех вопросов. Сюда сходятся все нити и отсюда опять расходятся во все стороны.

Несомненный рост материального достатка в стране позволяет, а значит и повелевает поставить заботу о матери и ребенке несравненно шире и глубже, чем до сих пор. Степень нашей энергии в этой области покажет, в какой мере выросли мы и окрепли идейно, культурно, в какой степени научились связывать концы с концами в основных вопросах нашей жизни.

Как нельзя было приступить к постройке советского государства, не освободив крестьянина от пут крепостничества, так нельзя двигаться к социализму, не высвобождая крестьянку и работницу из семейно-хозяйственной кабалы. И если зрелость рабочего-революционера мы определяли не только по его отношению к капиталисту, но и по его отношению к крестьянину, т.-е. по его пониманию необходимости крестьянского раскрепощения, – то теперь социалистическую зрелость рабочего и передового крестьянина мы можем и должны измерять по их отношению к женщине и ребенку, по их пониманию необходимости раскрепостить каторжанку-мать, дать ей возможность выпрямить спину и приобщиться, как следует, к общественной и культурной жизни.

Материнство есть узел всех вопросов. Оттого каждую новую меру, каждый закон, каждый практический шаг хозяйственного и общественного строительства надо проверять также и на вопросе о том, как все это отразится на семье, затруднит ли или облегчит судьбу матери, улучшит ли положение ребенка.

Огромное число беспризорных детей в наших городах страшнее всего свидетельствует о том, что мы еще со всех сторон охвачены путами старого общества, которое злее всего проявляет себя в эпоху своей гибели. Положение матери и ребенка никогда не было так трудно, как в годы перелома от старого к новому, особенно в годы гражданской войны. Интервенция Клемансо и Черчилля, колчаковщина, деникинщина, врангелевщина ударили жесточе всего по работнице, по крестьянке, по матери и оставили нам наследство небывалой еще по размерам детской беспризорности. Дитя – от матери, и беспризорность детская есть прежде всего плод материнской беспризорности. Забота о матери есть самый верный и глубокий путь к улучшению судьбы ребенка.

Общий рост хозяйства создает условия для постепенной перестройки семейно-хозяйственного быта. Все связанные с этим вопросы надо ставить в полном объеме. Мы приступаем с разных концов к обновлению основного капитала страны: заводим новые машины на смену старым, строим новые заводы, обновляем железнодорожное имущество; крестьянин приобретает плуги, сеялки, тракторы. Но самым основным «капиталом» является народ, т.-е. его сила, его здоровье, его культурный уровень. Этот капитал нуждается в обновлении еще больше, чем оборудование заводов или крестьянский инвентарь. Нельзя думать, что века рабства, голода, неволи, годы войны и эпидемий прошли бесследно. Нет, они оставили в живом организме народа и раны и рубцы. Туберкулез, сифилис, неврастения, алкоголизм – все эти болезни и многие другие широко распространены в массах населения. Надо оздоровлять нацию. Без этого немыслим социализм. Надо добираться до корней, до источников. А где источник наций, как не в матери? Борьбу с беспризорностью матери – на первое место! Жилищное строительство, создание яслей, детских садов, общественных столовых, прачечных надо поставить в центре внимания, и притом внимания бдительного и хорошо организованного. Здесь вопросы качества решают все. Ясли, столовые и прачечные надо поставить так, чтобы они преимуществами своими способны были нанести смертельный удар старой замкнутой семье, целиком опирающейся на согнутые плечи хозяйки-матери. Улучшение постановки неизбежно вызовет приток спроса, а затем приток средств. Содержание детей в яслях, как и питание взрослых в общественных столовых, обходится дешевле, чем в семье. Но передвижка материальных средств от семьи к яслям и столовым произойдет только в том случае, если общественная организация научится лучше удовлетворять первейшие потребности, чем семейная. На вопросы качества надо обратить теперь особое внимание. Нужен бдительный общественный контроль и постоянное подстегивание всех органов и учреждений, которые обслуживают семейно-бытовые нужды трудящихся масс.

Зачинщиками в великой борьбе за освобождение матери должны быть, разумеется, передовые работницы. Надо во что бы то ни стало это движение перекинуть в деревню. В нашем городском быту еще немало мещански-крестьянского. У многих рабочих взгляд на жену еще не социалистический, не пролетарский, а консервативно-мужицкий, по существу средневековый. Так угнетенная семейным гнетом мать-крестьянка тянет за собой на дно мать-работницу. Надо поднять крестьянку. Надо, чтобы она сама захотела подняться, т.-е. надо пробудить ее и указать ей пути.

Нельзя двигаться вперед, покидая женщину в глубоком тылу. Женщина – мать нации. Из женской кабалы вырастают предрассудки и суеверия, окутывающие детство новых поколений и глубоко проникающие во все поры народного сознания. Лучший и наиболее глубокий путь борьбы с религиозностью – это путь всесторонней заботы о матери. Надо ее поднять и просветить. Освободить мать, значит перерезать последнюю пуповину, связывающую народ с темным и суеверным прошлым.

«За новый быт» (однодневная газета), декабрь 1925 г.

Л. Троцкий. «ТЫ» И «ВЫ» В КРАСНОЙ АРМИИ

В воскресном номере «Известий» помещена статья о красноармейцах Щекочихине и Чернышеве, которые показали себя героями во время коломенского взрыва и пожара. В этой статье рассказывается о том, как начальник гарнизона подошел к красноармейцу Щекочихину и спросил:

– Ты меня знаешь?

– Да, вы начальник гарнизона.

Я думаю, что разговор здесь передан неточно. Иначе пришлось бы сделать вывод, что начальник гарнизона разговаривает с красноармейцами в неправильном тоне. Конечно, воины Красной Армии могут говорить друг другу ты, как товарищи, но именно как товарищи, и только как товарищи. В Красной Армии не может быть обращения на ты со стороны начальника к подчиненному, если подчиненный отвечает на вы. Иначе получилось бы неравенство личное, а не служебное.

Конечно, «ты» и «вы» – дело условное. Но в этой условности выражаются определенные человеческие отношения. В одном случае слово ты выражает товарищескую близость, но когда? – когда оно основано на взаимности. В другом случае оно выражает пренебрежение, неуважение, взгляд сверху вниз, барский оттенок в отношениях. Такой тон в Красной Армии совершенно нетерпим.

Иному покажется, что это мелочь. Неверно! Красноармеец должен уважать и других и себя. Уважение к человеческому достоинству есть важнейшая нравственная спайка Красной Армии. Красноармеец подчиняется в порядке службы выше стоящим. Веления дисциплины непреклонны. Но в то же время он чувствует и сознает себя сознательным гражданином, призванным к выполнению самых ответственных обязанностей. Воинское подчинение дополняется гражданским и нравственным равенством, которое не терпит нанесения ущерба личному достоинству.

18 июля 1922 г.

«Известия ВЦИК» N 159, 19 июля 1922 г.

Л. Троцкий. КОНЧИК БОЛЬШОГО ВОПРОСА

На одном из многочисленных обсуждений вопроса о нашем государственном аппарате т. Киселев, председатель Малого Совнаркома, выдвинул или, по крайней мере, освежил в памяти одну сторону вопроса, имеющую неизмеримое значение. Дело идет о том, как, в каком виде государственный аппарат соприкасается непосредственно с населением, как он с ним «разговаривает», как встречает посетителя, жалобщика, ходатая, по-старинному «просителя», какими глазами на него смотрит, каким языком с ним разговаривает, да и всегда ли разговаривает…

Нужно, впрочем, и в этой части вопроса различать две стороны: форму и существо.

Во всех цивилизованных демократических странах бюрократия, разумеется, «служит» народу, что не мешает ей возвышаться над народом в виде тесно сплоченной профессиональной касты, и если перед капиталистическими магнатами бюрократия действительно «служит», то есть ходит на задних лапах, то к рабочему и крестьянину она одинаково – и во Франции, и в Швейцарии, и в Америке – относится свысока, как к объекту управления. Но там, в цивилизованных «демократиях», это обволакивается в известные формы вежливости, обходительности – в одной стране больше, в другой меньше. Во всех необходимых случаях (а они повседневны) покров вежливости без труда прорывается кулаком полицейщины: стачечников бьют в участках Парижа, Нью-Йорка и иных мировых центров. Но в общем официальная «демократическая» вежливость в отношениях бюрократии к населению есть продукт и наследие буржуазных революций: эксплуатация человека человеком осталась, но форма ее стала иной, менее «грубой», задрапированной декорациями равенства и отполированной вежливостью.

Наш советско-бюрократический аппарат – особенный, многосложный, несущий в себе навыки различных эпох наряду с зародышами будущих отношений. Вежливости, как общего правила, у нас нет. Зато грубости, унаследованной от прошлого, сколько угодно. Но грубость у нас тоже неоднородная. Есть простецкая, мужицкого корня, мало привлекательная, разумеется, но не унижающая. Она становится совершенно невыносимой и объективно реакционной в тех случаях, когда молодые наши беллетристы начинают хвастаться ею, как невесть каким «художественным» завоеванием. Передовые элементы трудящихся относятся к такому опрощению (с фальшивым носом) органически враждебно, ибо в грубости языка и обихода справедливо видят клеймо старого рабства и стремятся усвоить себе язык культуры, с его внутренней дисциплиной. Но это мимоходом…

Наряду с простецкой, так сказать, безразличной, крестьянской, привычной и пассивной грубостью, у нас есть еще особая, «революционная» грубоватость передовиков – от нетерпения, от горячего стремления сделать лучше, от раздражения на нашу обломовщину, от ценного нервного напряжения. Конечно, и эта грубость, сама по себе взятая, непривлекательна, и мы от нее отделаемся, но по существу она питается нередко из того же революционно-нравственного источника, который не раз за эти годы горами двигал. Тут не существо приходится менять, ибо оно в большинстве случаев здоровое, творческое, прогрессивное, а корявую форму…

Но есть у нас еще – и тут главный гвоздь! – старая, господская, барская, с отрыжкой крепостничества, злой подлостью напоенная грубость. Есть она, еще не выведена, и вывести ее нелегко. В московских учреждениях, особенно в тех, что на виду, барство не выступает в боевой форме, т.-е. с окриками, размахиванием рукой у просительского носа и пр., а принимает чаще всего характер бездушного формализма. Конечно, это не единственный источник «бюрократизма и волокиты», но очень существенный: полное безучастие к живому человеку и его живой заботе. Если бы можно было на пленке особой чувствительности запечатлеть приемы, ответы, разъяснения, распоряжения и предписания во всех клеточках бюрократического организма хотя бы одной только Москвы за один только день, – снимок получился бы чрезвычайно сгущенный. А тем более – в провинции, и в особенности по той линии, где город соприкасается с деревней, а ведь эта линия и есть важнейшая.

Бюрократизм – очень сложное, отнюдь не однородное явление, скорее сочетание многих явлений и процессов разного исторического происхождения. И причины, поддерживающие и питающие бюрократизм, тоже разнообразны. Первое место тут занимают, конечно, некультурность наша, отсталость, малограмотность. Общая неслаженность постоянно перестраиваемого государственного аппарата (а без этого в революционную эпоху нельзя) сама в себе заключает множество лишних трений, которые составляют важнейшую часть бюрократизма. В этих именно условиях классовая разнородность советского аппарата и в особенности наличие в нем барских, буржуазных и статски-советнических навыков проявляются в наиболее отталкивающих своих формах.

Тем самым и борьба с бюрократизмом не может не иметь многообразного характера. В основе ее лежит борьба с некультурностью, с неграмотностью, с грязью, с нищетой. Техническое улучшение аппарата, сжатие штатов, установление большей правильности, точности, аккуратности в работе государственной машины и другие меры того же типа не исчерпывают, конечно, исторического вопроса, но способствуют ослаблению наиболее отрицательных сторон бюрократизма. Огромное значение имеет подготовка нового типа советской «бюрократии», новых «спецов». И тут, разумеется, нельзя себя обманывать насчет того, сколь трудно в переходных условиях, при наставниках, полученных в наследство от прошлого, воспитать по-новому, т.-е. в духе труда, простоты, человечности, десятки тысяч новых работников. Трудно, но не невозможно, только не сразу, а постепенно, путем выпуска все лучших и лучших «изданий» советской молодежи.

Все эти меры, рассчитанные на более или менее долгие сроки, ни в каком случае не исключают, однако, немедленной, повседневной, непримиримой борьбы с бюрократической наглостью, с канцелярским презрением к живому человеку и его делу, с тем поистине растленным чернильным нигилизмом, под которым скрывается либо мертвое безразличие ко всему на свете, либо трусливая беспомощность, которая сама себе не хочет признаваться в своей несостоятельности, либо сознательный саботаж, либо органическая ненависть разжалованной белой кости к тому классу, который ее разжаловал. И вот здесь одна из важных точек приложения для революционного рычага.

Нужно добиться, чтобы простой, серый человек трудовой массы перестал бояться государственных учреждений, с которыми ему приходится иметь дело. Нужно, чтобы его встречали там с тем большим вниманием, чем он беспомощнее, т.-е. чем темнее, чем неграмотнее. А в основе нужно, чтобы ему старались помочь, а не просто отделаться от него. Для этого, наряду со всеми другими мерами, необходимо поддерживать к этому вопросу постоянное внимание со стороны нашего советского общественного мнения, захватывая его как можно шире, и в частности со стороны всех действительно советских, революционных, коммунистических, наконец, просто чутких элементов самого государственного аппарата, а таких, к счастью, немало: на них он держится и ими продвигается вперед.

Пресса в этой области может сыграть прямо-таки решающую роль. К сожалению, газеты наши дают по общему правилу чрезвычайно мало воспитательного бытового материала. А если дают, то нередко в порядке однотипных рапортов: есть, мол, у нас завод, называется так-то, на заводе завком и директор, завком завкомствует, директор директорствует и пр. и пр. А между тем живая жизнь наша так богата яркими, поучительнейшими эпизодами, конфликтами, противоречиями в частности по той линии, где государственный аппарат соприкасается с массами населения! Только успевай засучивать рукава…

Разумеется, такого рода разоблачительно-воспитательную работу нужно всемерно ограждать и очищать от злопыхательства, интрижек, огульной травли, пустосвятства и всяческой демагогии. Но работа эта, правильно поставленная, жизненно необходима, и руководящие газеты наши должны, мне кажется, всесторонне обдумать план ее проведения. Для этого нам нужны журналисты, которые с изобретательностью американского репортера сочетали бы честную советскую душу. Такие есть. Тов. Сосновский[20] поможет мобилизовать их. А в редакционном мандате им (не пугаясь иронических напоминаний о Кузьме Пруткове) нужно написать: добирайся до корня!

«Календарная программа» всероссийской борьбы могла бы быть примерно такой: если бы в течение ближайшего полугодия нам удалось установить – точно, беспристрастно, с двойной и тройной проверкой – на весь СССР сотню бюрократов, обнаруживших на деле свое закоренелое неуважение к трудящейся массе, если бы мы эту сотню со всероссийской оглаской и с точной мотивировкой да еще, может быть, через публичный суд выкинули из государственного аппарата, без права возвращения в него когда и где бы то ни было, – то это было бы очень хорошим началом. Конечно, чудес от этого сразу ждать нельзя. Но в замене старого новым небольшой практический шаг вперед – ценнее самых больших разговоров.

3 апреля 1923 года.

«Правда» N 74, 4 апреля 1923 г.

Л. Троцкий. ПИСЬМО ТОРЖЕСТВЕННОМУ СОБРАНИЮ МОСКОВСКИХ РАБОТНИЦ

Дорогие товарищи!

Я в высшей степени огорчен тем, что затянувшаяся простуда не позволяет мне принять участие в торжественном заседании, посвященном пятилетию правильной и широкой работы нашей партии среди женщин. Позвольте письменно приветствовать участников заседания и в их лице тех работниц и крестьянок, которых партия уже пробудила своей работой, и тех, которых она пробудит завтра.

Задача материального и духовного раскрепощения женщин тесно связана с задачей переустройства семейного быта. Нужно разгородить те тесные и душные клетки, куда нынешний семейный уклад загоняет женщину, превращая ее в рабыню, если не во вьючное животное. Достигнуть этого можно только организацией общественного питания и общественного воспитания.

Путь к этому не короткий: нужны материальные средства, нужна воля, нужно уменье, нужны усилия.

Для переустройства семейно-общественного быта открываются два пути: снизу и сверху. Снизу – это значит путем сочетания средств и усилий отдельных семейств, путем создания семейно-групповых объединений с общими кухнями, прачечными и проч. Сверху – это значит путем инициативы государства или местных советов в деле создания групповых рабочих квартир, общественных столовых, прачечных, яслей и т. д. Между этими двумя путями в рабоче-крестьянском государстве не может быть противоречия; наоборот, один должен дополнять другой. Усилия государства без самодеятельного стремления рабочих семей к новому быту не дали бы ничего; но и самая энергичная инициатива отдельных рабочих семейств без руководства и помощи местных советов и государственной власти также не могла бы дать больших успехов; нужно вести работу одновременно и сверху и снизу.

Препятствием на этом пути, как и на других, является недостаток материальных средств. Но это значит лишь, что реальные успехи будут не так быстры, как нам хотелось бы. Было бы, однако, совершенно недопустимым, если бы мы, по причине нашей бедности, стали отмахиваться от вопросов нового быта.

Косность, слепая привычка, к сожалению, великая сила. Нигде тупая и слепая привычка не обладает такой силой, как в замкнутом и темном семейном быту. А кто же призван в первую очередь к борьбе с варварским семейным укладом, если не женщина-революционерка? Я этим вовсе не хочу сказать, что с сознательных рабочих снимается обязанность работать над перестройкой хозяйственных форм семейной жизни и прежде всего питания, обучения и воспитания детей. Но за новое энергичнее и настойчивее всего борются те, кто больше всего страдает от старого. А в нынешнем семейном быту наиболее страдающей стороной является женщина – жена и мать.

Вот почему коммунистка-пролетарка и вслед за ней всякая пробужденная женщина должна очень большую долю своего внимания и своих сил отдавать делу переустройства нашего быта. Если наша хозяйственная и культурная отсталость создает много затруднений и позволяет лишь медленные движения на этом пути, то, с другой стороны, нужно, чтоб давлением общественного мнения женщин-работниц было сделано все, что может быть сделано при наших силах и при наших средствах.

Только таким путем мы откроем для самой отсталой и темной работницы, а затем и крестьянки, дверь в царство социализма.

Желаю вам всякого успеха в работе.

С коммунистическим приветом ваш Л. Троцкий.

«Правда» N 270, 28 ноября 1923 г.

Л. Троцкий. ПРОТИВ ПРОСВЕЩЕННОГО БЮРОКРАТИЗМА (А ТАКЖЕ И НЕПРОСВЕЩЕННОГО)

Я возвращаюсь, – и, вероятно, не в последний раз, – к вопросам рабочего быта, для того чтобы взять под защиту очень, по-моему, ценное и только начинающееся движение вокруг вопросов быта от критики – не столь просвещенной, сколь бюрократической.

Просвещенный бюрократизм считает, что самое обсуждение вопросов быта – в печати, на собраниях, в кружках – совершенно излишне, к чему де тратить попусту слова, когда требуются со стороны власти дела, в виде создания яслей, общественных столовых и прачечных, домов-коммун и пр.? Средний бюрократический тупица охотно скажет (еще охотнее шепнет или намекнет): «все это ни к чему: одни разговоры»… Бюрократ надеется, что когда мы «разбогатеем» – какой-либо гениальный финансовый план у него, конечно, в кармане, – тогда… о, тогда мы без «разговоров» осчастливим пролетариат культурным бытом, как обновкой к празднику. Любопытно, что товарищи, выступающие против такой мертвящей казенщины, сами иной раз впадают в тот же грех, только с другого конца. Такой казус случился с т. Виноградской,[21] откликнувшейся в N 164 «Правды» на мою статью о быте. Автор нападает на «верхи», на косный советский бюрократизм доводами от бюрократизма просвещенного. На статье т. Виноградской необходимо остановиться, так как ее ошибки льют воду на мельницу той самой косности, против которой статья ополчается. Ответственные мельники косности не могут пожелать себе лучшей критики.

Схема рассуждения т. Виноградской имеет такой вид:

1. Задача состоит не в освещении быта, ибо «ведь мы (?) знаем, что быт у нас в общем сохранился на девять десятых таким, каким он был при наших праотцах», а в изменении быта путем соответственных мероприятий власти.

2. Нельзя требовать от беллетристов воспроизведения быта, «поскольку быт у нас находится еще в процессе становления, т.-е. весь в движении, полон противоречий, пестр и неоднороден».

3. Да этого и не нужно: «для нашей партии соответствующие вопросы теоретически и программно вырешены уже давно. Что же касается пролетарской массы, то ее агитировать тоже нечего… Самый трудовой процесс в предприятиях создает у рабочих дух товарищества, дух общественности».

4. Вся беда в том, что «мы» прекрасно знаем, что делать, но ничего не делаем вследствие косности советских органов и их руководителей.

5. Между тем, реорганизовать быт необходимо как можно скорее, иначе нэп захлестнет нас: «мелкобуржуазный и чиновничий быт будет способствовать внутреннему перерождению правящего класса и его партии».

Тезисы статьи, как видим, находятся в явном противоречии друг другу. Сперва мы узнаем, что познавать быт нет надобности, ибо он на девять десятых такой же, как у праотцев. А потом нам сообщают, что нельзя требовать изображения быта, ибо он «весь в движении, полон противоречий, пестр и неоднороден». И, наконец, в последний момент мы узнаем, что нэп грозит внедрить в рабочую среду мелкобуржуазный быт, т.-е. тот самый, который в ней и без того господствует на «девять десятых». Автор статьи мыслит слишком схематически и оттого впадает в противоречия. В быте есть унаследованная от прошлого материальная основа, но есть и новая психика. В понятие семьи входят кухонно-хозяйственная сторона дела, но также и взаимоотношения мужа, жены и ребенка, как они складываются в обстановке советской общественности – с новыми целями, задачами, правами и обязанностями мужа и детей. Весь вопрос и состоит в противоречии между материально-производственной основой быта и новыми задачами, потребностями, функциями, которые тоже вошли в быт и занимают огромное место в жизни, по крайней мере, авангарда рабочего класса. Задача познания быта в том именно и заключается, чтобы наглядно, конкретно, убедительно вскрыть в глазах самой массы противоречие между пережившей себя материальной оболочкой быта и новыми его отношениями и потребностями.

Но ведь «мы» это прекрасно знаем, – повторяет несколько раз т. Виноградская. Все эти вопросы для нас «теоретически и программно» давно вырешены. Да разве кто-нибудь предлагает менять теоретическое и программное решение вопроса? Нет, нужно помочь массе через ее авангард оглянуться на быт, подумать о быте, критически к нему отнестись, понять, что нужно изменить, и крепко захотеть этой перемены. Когда нам говорят, что рабочую массу «агитировать» не нужно, потому что трудовой процесс и без того создает в ней чувство общественности, то тут остается только руками развести. Если для решения вопросов социализма достаточно того «чувства общественности», которое создается трудовым процессом, зачем вообще коммунистическая партия? В том-то и суть, что от смутного чувства общественности до твердой воли к сознательному переустройству быта – огромный исторический путь. На этом именно пути умещается деятельность нашей партии.

Если «мы» все это прекрасно знаем, если все эти вопросы теоретически и программно разрешены, если массу не нужно агитировать, ибо производство воспитало в ней чувство общественности, – то почему же все-таки наш быт на девять десятых такой, как у праотцев? Ответ т. Виноградской архи-прост: виноваты косные, консервативные «верхи» советских учреждений. В этом вопросе я меньше всего склонен выступать адвокатом. Но почему же косны советские учреждения? Почему им позволяют быть косными? Ведь они на свете не одни: есть партия, есть профессиональные союзы, есть, наконец, кроме «верхов», т.-е. центральных государственных органов, местные, городские и районные советы, тесно связанные с массой. Почему же выходит все-таки так: «знаем, что надо делать, а не делаем даже и самых первых шагов по пути вперед»?

Неверно, будто «мы» все эти вопросы прекрасно знаем. Откуда, раз они не находят освещения? Из программы? Но программа писалась в 1919 г. на основании общих исторических соображений и предвидений; характеристики быта, как он сложился в 1923 г., она не дала и дать не могла. Но сами-то рабочие – можно возразить – знают свой быт? Это то же самое, что сказать: «сами-то рабочие и без Маркса знали о своей эксплуатации». Знали эмпирически, но нуждались в том, чтобы продумать и теоретически обобщить факт эксплуатации. Это относится целиком и к быту. Проделана ли эта работа? Ни в малейшей степени. Я вспоминаю чрезвычайно интересное замечание т. Осипова на московском совещании.[22] «Да мы, коммунисты, своей собственной семьи не знаем, – чего уж тут говорить о чужой. Уходишь рано, приходишь поздно, жену видишь редко, детей почти никогда. И вот только теперь, когда поставлены вопросы о семье, как предмет партийного обсуждения, начинаешь что-то такое смутно припоминать, связывать, соединять, чтобы высказать свое суждение» (цитирую на память).

Маркс действительно сказал однажды, – и неплохо сказал, – что мир достаточно истолковывали: пора его, наконец, изменить. Но т. Виноградская, мне думается, совершенно не к месту приводит эти слова Маркса, как довод против «идеалистического освещения» вопросов быта. Мысль Маркса в том именно и состояла, что философского или программного решения вопросов мироздания – промежду «косных верхов» – совершенно недостаточно, – нужно эти вопросы, в их действенной постановке, сделать достоянием массы; критическая идея, захватившая массы за живое, становится революционной силой, против которой не устоит косность самых косных верхов. Критическое вскрытие противоречий быта есть именно применение Марксова метода.

Да разве и без того не ясно, – возражает т. Виноградская, – что нужно строить общественные столовые, общественные прачечные, ясли! Но почему же они все-таки не строятся? – спрашиваем мы. Да именно потому, что того смутного чувства общественности, которое имеется у рабочих масс, совершенно недостаточно, как основы для систематической перестройки быта. Взгляд, будто все дело только в тупости советских верхов, является бюрократическим, хотя – со знаком минус. Власть, даже и самая активная и инициативная, не может перестроить быт без величайшей самодеятельности масс. В области быта мы доходим ведь до последней социальной клеточки – семьи. Без добровольной группировки этих клеточек в общежитии государство ничего серьезного и глубокого в семейно-хозяйственной области сделать не сможет.

Вопрос вовсе не стоит так, будто нам не хватает только материальных учреждений нового быта: общественных столовых, яслей, домов-коммун. Мы знаем ведь, что многие женщины не хотели отдавать детей своих в ясли, да и сейчас не захотят – вследствие предрассудков, косности, отсталости. Многие дома, отводившиеся под коммуны, оказались загажены и разрушены. Поселившиеся в них семьи относились нередко к домам-коммунам не как к материальной предпосылке нового быта, а как к казенному бивуаку. В результате неподготовленности, непродуманного подхода, отсутствия самодисциплины, некультурности семейные коллективы нередко распадались. Нужны критическая проработка вопросов быта, сознательный и осторожный подход, твердое обеспечение тыла при продвижении вперед, – нужно повышение бытовой сознательности и бытовой требовательности рабочего и работницы, особенно последней.

Соотношение между инициативой государства и самодеятельностью масс в области вопросов быта небесполезно показать на двух-трех злободневных примерах. Ныне, с легкой руки т. Керженцева,[23] начинает выливаться в организационные формы забота об аккуратности по части времени (а время – важный элемент быта!). Подходя к делу бюрократически, можно бы сказать: стоит ли об этом разговаривать, вести пропаганду, создавать лигу с жетонами и пр. и пр.? Не проще ли издать декрет, который всех обязывал бы вовремя являться и карал бы за запаздывания? Но в том-то и дело, что такой декрет уже есть. Года, должно быть, три назад (у меня под рукой нет материала для наведения справки) я провел, при энергичной поддержке т. Ленина, в партийном и советском порядке постановление насчет аккуратного открытия заседаний, совещаний, комиссий и пр. В постановлении указаны, как полагается, и кары за нарушение его. Кое-какое влияние «декрет» этот оказал. Но, увы, минимальное. Очень и очень ответственные работники позволяют себе и по сей день опаздывать на заседания на полчаса и более: им самим кажется, что это происходит вследствие их «переобремененности», а на самом деле – вследствие их халатности и неуважения ко времени, своему и чужому. Человек, который всюду опаздывает, потому что «страшно занят», по общему правилу меньше и хуже работает, чем человек, который всюду приходит вовремя… Любопытно, однако, что во время обсуждения вопроса об обществе «Время» об этом постановлении как бы забыли: я, по крайней мере, не встречал в прессе упоминаний о нем. Это одно свидетельствует, как трудно менять нравы (дурные) одним лишь государственным путем. Разумеется, упомянутое постановление именно теперь нужно извлечь из забвения и сделать одной из точек опоры деятельности лиги «Время». Лишь поскольку активная забота о точности и аккуратности захватит передовые элементы рабочего класса, регламентирующие мероприятия государства останутся небезрезультатны. Попав под обстрел общественного внимания и контроля, «ответственные» поостерегутся расхищать рабочее время сотен и тысяч людей.

Еще пример. Вот уже несколько лет, как ведется «сверху» борьба против плохой печати, плохой корректуры, плохой брошюровки. Некоторые успехи в этом направлении достигнуты. Но успехи эти крайне недостаточны. И нет никакого сомнения в том, что грехи нашего полиграфического искусства объясняются не состоянием технического оборудования, а недостаточной требовательностью читательской массы, т.-е. недостаточной ее культурностью. Я уже упоминал о том, что «Рабочая Газета» складывается почему-то поперек, а не вдоль (теперь это как будто изменено?). Каждому читателю, прежде чем приступать к чтению, приходится развертывать газету, складывать ее по-человечески и помещать, куда следует, вкладной лист. В трамвае, например, проделать эти упражнения иногда нелегко. Ни один европейский буржуазный издатель не позволил бы себе в таком виде преподнести газету читателю. «Рабочая Москва» дает свои восемь страниц в неразрезанном виде. Приходится разрезать газету чем попало, чаще всего рукой, при чем текст нередко рвется, газета мнется, ее трудно после прочтения передать другому. Насколько я знаю, нигде в мире газеты не продаются в неразрезанном виде. Разве это не дико, что у нас читатель терпит подобные вещи? С точки зрения просвещенного бюрократизма вся беда в косности издательства. Эта косность, поистине варварская, бесспорна. Против нее мы вели борьбу (даже постановлениями партийных съездов!) и впредь будем вести. Но несравненно важнее и значительнее та пассивность, невнимательность к себе, нетребовательность, т.-е. некультурность, какая характеризует потребителей газеты. Если бы подписчики разика два коллективно стукнули кулаком или хотя бы только ладонью по издательскому столу (стукнули… культурно), то издательство не посмело бы выпускать газету в неразрезанном виде. Вот почему даже вопрос о разрезке газеты и брошюровке книг у нас полезно сделать предметом размышления, критики, обсуждения широких кругов. Это одно из средств воспитания бытовой культурности.

Тем более это относится к сложнейшей, со всех сторон охватывающей человека, системе отношений личного и семейного быта. Нельзя же в самом деле представлять себе дело так, что рабочее государство в стороне от нынешних рабочих квартир создает дома-коммуны, надлежащим образом оборудованные, обставленные и снабженные, чтобы затем пригласить пролетариат к переселению в условия нового быта. Если бы такое гигантское мероприятие было даже осуществимо с материальной стороны (о чем нет и речи), оно не дало бы нужных результатов: в новый быт не переселяются; в него стихийно врастают, как было в прошлом: или же его сознательно творят снизу доверху, как будет в будущем. Реорганизация быта должна и может начинаться уже сейчас, на основе тех средств, которые составляют ныне наш советский фонд заработной платы. Каков бы ни был уровень этой последней, коллективное ведение домашнего хозяйства выгоднее индивидуального. Одна кухня в доме, расширенная за счет соседней комнаты или двух соседних комнат, выгоднее пяти, а тем более десяти кухонь и т. д. Но совершенно очевидно, что для достижения изменений на пути инициативного строительства низов, при поддержке власти, недостаточно одного лишь смутного «чувства общественности», а нужно ясное понимание того, что есть, и того, что должно быть. Вспомним, что переход от индивидуального договора к коллективному представляет огромную эпоху в развитии рабочего класса. Для этого необходимы были кропотливейшая работа профессиональных союзов, выяснение природы заработной платы, детальнейшее и тщательнейшее обсуждение техники заработной платы на бесчисленных членских, делегатских и иных собраниях. Переход от индивидуально-семейного хозяйства к коллективно-семейному несравненно труднее, сложнее и неизмеримо значительнее. Если старый семейно-замкнутый быт сложился за спиной людей, то коллективно-семейный быт может сложиться лишь как результат сознательных усилий всех заинтересованных. А для этого нужно прежде всего вскрыть противоречия между новыми потребностями жизни и старой материальной оболочкой быта и этим самым сделать противоречие невыносимым. В этом вообще задача революционной партии. Если бы рабочий класс действительно сознал, в чем противоречие быта, если бы он ясно продумал этот вопрос, хотя бы в лице своего авангарда, – никакая косность советских бюрократов не устояла бы.

Я думаю, что отповедь бюрократическому подходу к вопросам быта лучше всего закончить на этот раз поучительным рассказом т. Карчевского (МСПО) о том, как он подходил – и вполне правильно – с кооперативной точки зрения к переустройству семейного хозяйства. "В день международной кооперации, – пишет мне т. Карчевский, – я имел беседу о кооперации со своими ближайшими соседями – беднотой, трудовым элементом. Сразу нельзя было подступиться. К чорту кооперативы! Что они дают? Дороже, чем на рынке. Иди за тридевять земель. И прочее. Попробовал я другой подход. Допустим, что на 90 % наша кооперативная практика хромает. Хорошо, согласен. Давайте раньше вкратце разберем идею, задачи кооперации, при чем для большей ясности и ввиду все-таки собственнической нашей закваски, будем исходить из собственных потребностей и интересов. Конечно, все со мной согласились, что нужен клуб, ясли, общественная столовая, детская площадка, школа, прачечная и пр. Давайте теперь подумаем, как нам это осуществить. Тут один выскочил: «вот вы же хотели устроить коммуну, а ничего не вышло». Я осек его. При чем здесь «вы»? Ведь все признали необходимость этих учреждений. Сами вы только что жаловались, что дети дышат сырым подвальным воздухом, а жена, как раба, привязана к кухне. Значит, это наше общее дело. Давайте все устраивать так, чтобы было лучше. Как же устроить? В нашем доме восемь квартир. Двор небольшой. Для многого и помещения нет, а что можно бы устроить, – дорого обойдется. Так думали и рядили. Я подал одну реплику: «квартал». Тут посыпалось без конца предложений и предполагаемых возможностей. Характерно первое предложение от собственнически мыслящего: «ведь нет собственности на дома, нужно разобрать заборы и устроить для квартала одну выгребную яму, чтобы не отравлять воздух». Другой: «посередине устроим детскую площадку». Третий: «попросим Советскую власть, чтобы нам отвели один большой дом в нашем квартале, а в крайнем случае мы сами перегруппируемся и устроим там клуб и школу». И посыпалось: «а столовую», «а ясли?». «Вы только думаете о себе, – это говорят женщины, – а до нас вам дела нет». Одним словом, для всех открылась «Америка».

Теперь, при каждой встрече, особенно женщины, спрашивают меня: «Ну, что, где ваша идея? Давайте, сделаем что-нибудь, – правда, будет хорошо». Предлагают собрать общее квартальное собрание. В каждом квартале имеется 10 – 20 коммунистов. Я думаю, что при поддержке партийных и советских органов можно было бы попытаться кое-что сделать"…

Мораль этого маленького опыта, вполне совпадающего с развитыми выше общими соображениями, совершенно ясна. Вопросы быта нужно пропустить через жернова коллективного пролетарского сознания. Жернова надежные и с материалом справятся.

И еще вторая мораль: «Вы только думаете о себе, – сказали т. Карчевскому женщины, – а до нас вам дела нет». Бытовому мужскому эгоизму действительно нет ни меры, ни предела. Чтобы преобразовать быт до конца, нужно уметь взглянуть на него женскими глазами. Но об этом, я надеюсь, у нас будет еще особый разговор.

«Правда» N 181, 14 августа 1923 г.

Л. Троцкий. КУСОЧЕК СОВЕТСКОЙ ДЕМОКРАТИИ

Существует на свете вторая рота 153-го стрелкового полка. И существует в Москве Первая Образцовая типография. Эта типография является шефом второй роты. На заседании 29 сентября типография заслушала доклад о положении второй роты 153-го полка и постановила: «В ближайшую субботу работать сверхурочно три часа и всю валовую выручку обратить на помощь товарищам-красноармейцам нашей роты».

Депутатом Образцовой типографии в Московском Совете является Демьян Бедный.[24] Он внес известную сумму в «сверхурочный» фонд. Завком Образцовой типографии особым письмом одобрил своего депутата за «солидарность».

Все это можно узнать из N 3-го стенной газеты «Жизнь Печатника», издания той же Первой Образцовой типографии. В газете 8 столбцов обширного формата! – выясняется значение красного шефства, ведется борьба с равнодушием, «которое проявилось в недостаточной критике деятельности завкома»; тут же статья о кооперативе, задача которого «бороться с злейшим врагом Нэпорыловым», далее уголок молодежи, «работа нашего клуба», краткий отчет союза, воззвание ревизионной комиссии, беллетристический фельетон о рабочих подарках Красной Армии и, наконец, два столбца, посвященных борьбе с зеленым змием среди типографских рабочих.

Можно ли найти лучшее выражение «советского милитаризма» и «вырождения» Советской власти? Отдельная типография обсуждает положение своей роты и постановляет произвести в ее пользу сверхурочные работы. Та же типография выпускает по этому поводу большую стенную газету, на столбцах которой жизнь типографии, ее связь со «своей» ротой и со «своим» депутатом, находит такое яркое и неотразимое выражение. Вот он «красный милитаризм», оторванный от рабочих масс и даже враждебно им противостоящий (почитайте газеты меньшевиков и эсеров!). И такая же связь, как меж ротой 153-го полка и Образцовой типографией, существует теперь между всеми частями Красной Армии и самыми разнообразными местными и центральными организациями рабочих и крестьян. Красное шефство стало подлинно народным явлением и дало выражение глубоко-демократическому характеру советской общественности.

Конечно, присяжным клеветникам Советской России не остается ничего другого, как сказать, что и шефство есть продукт насилия: рабочие Образцовой типографии потому заботятся о своей роте, что их к этому вынудили. С точки зрения «образованных» мещан меньшевистского или эсеровского толка, рабочий класс есть стадо рабов, которым командует «кучка» большевиков. Этому стаду приказано было совершить Октябрьскую революцию, и оно совершило. Потом разогнало Учредительное Собрание – по приказу. Потом разбило всех своих врагов – из-под палки. Из-под палки же выбирает коммунистов. Когда вся пролетарская Москва вышла на улицу, чтобы потребовать суровой расправы над эсеровскими контрреволюционерами, то это было сделано не иначе, как по воле Чека. Рабочие отдельных заводов братаются с воинскими частями? Братство поневоле. Крестьяне во время маневров проявляют величайшее радушие по отношению к красноармейцам? Заставили! Приказали! Принудили! Чванная мещанская сволочь только обнаруживает такой философией свое глубокое, утробное презрение к рабочему классу, как темному быдлу, которым можно помыкать по произволу.

Много поддельных документов, известий и слухов пущено про Советскую Россию. Но вот стенной газеты Первой Образцовой типографии подделать нельзя. Это подлинный документ. Это отражение подлинной жизни. Это драгоценный кусочек советской демократии. Положите на одну чашу весов весь демократический парламентаризм со всем, что с ним связано, а на другую – вот этот листок стенной газеты, и стенная газета на весах истории перетянет. Поэтому-то мы и победим, что перетянет.

Л. Троцкий. О КАЗЕНЩИНЕ, ВОЕННОЙ И ВСЯКОЙ ИНОЙ

Л. Троцкий. НЕСКОЛЬКО ЗАМЕЧАНИЙ В ОТВЕТ ТОВ. СЕМАШКО

Вся заметка т. Семашко[26] представляется мне плодом какого-то недоразумения. Тов. Семашко все время ссылается на «соответствующий абзац» моего доклада. Но о мысли, очень к тому же простой, лучше судить не по абзацу, а по докладу. Да и до доклада я высказывался на эту тему не раз. Что всяческие добровольческие объединения с целью перестройки быта заслуживают сочувствия и поддержки – это безусловно. Нужно только, чтобы они ставили вопрос реалистически, т.-е. по-марксистски. Общество для организации общественной столовой, яслей, или оборудования дома-коммуны, кружок для изучения вопросов быта и пр. и пр. чрезвычайно полезны. Но, например, общества для «выработки коммунистической этики», для насаждения новой «пролетарской эстетики» или для «научной организации жизни» возбуждают величайшие мои сомнения, ибо тут явный путь к абстрактному схематизму, доктринерству и фантастике. Движение за переустройство быта должно рассчитывать на долгие и долгие годы работы и борьбы. Опираться оно должно именно на инициативу и самодеятельность низов. Тем важнее не скомпрометировать этого движения этически-эстетическими «исканиями» или рационалистическим интеллигентски-радикальским, писаревским подходом к вопросам общественного быта. Мои замечания, смутившие т. Семашко, были именно предостережением против ложных путей, но ни в коем случае, разумеется, я не имел в виду удерживать кого-либо, и в частности молодежь, от инициативной работы на почве переустройства материальных и духовных основ нашего быта и повышения нашей культуры.

«Известия» N 189, 21 августа 1924 г.

Л. Троцкий. ЗА КАЧЕСТВО, ПРОТИВ БЮРОКРАТИЗМА, ЗА СОЦИАЛИЗМ!

Л. Троцкий. РАБОТАЯ – УЧИТЬСЯ

(Из «Писем к другу»)

Мы являемся партией рабочего класса. С его передовыми элементами мы сидели десятки лет в подполье, вели борьбу, сражались на баррикадах, опрокинули старый режим, отбросили всякие межеумочные группы, вроде эсеров и меньшевиков, и, во главе рабочего класса, мы взяли в руки власть. Но если наша партия кровно и неразрывно связана с рабочим классом, то она никогда не была и не может стать простой хвалительницей рабочего класса, которая удовлетворяется всем, что делают рабочие. Мы с презрением относились к тем, которые поучали нас, будто пролетариат взял в руки власть «слишком рано»: точно революционный класс может взять власть в любое время, по желанию, а не тогда, когда история заставляет его брать власть. Но в то же время мы никогда не говорили и сейчас не говорим, будто рабочий класс наш достиг полной зрелости и может «играючи» справиться со всеми задачами и разрешить все затруднения. Пролетариат, а тем более крестьянские массы только что вышли ведь из многовекового рабства и несут на себе все последствия гнета, невежества и темноты. Завоевание власти само по себе вовсе еще не преобразовывает рабочий класс и не наделяет его всеми необходимыми достоинствами и качествами: завоевание власти только открывает перед ним возможность по-настоящему учиться, развиваться и очищаться от своих исторических недостатков.

Верхний слой русского рабочего класса путем величайшего напряжения совершил гигантскую историческую работу. Но даже и в этом верхнем слое слишком много еще полузнания и полуумения, слишком мало работников, которые по своим сведениям, кругозору, энергии могли бы делать для своего класса то, что представители, ставленники и агенты буржуазии делали для господствующих классов.

Лассаль говорил когда-то, что современные ему немецкие рабочие – более полустолетия тому назад – были бедны пониманием своей бедности. Революционное развитие пролетариата и состоит в том, что он приходит к пониманию своего угнетенного положения, своей нищеты, и восстает против господствующих классов. Это дает ему возможность захватить политическую власть. Но обладание политическою властью, в сущности, впервые открывает перед ним самим полную картину его бедности в деле общего и специального образования и государственного опыта. Понимание же своих недочетов для революционного класса есть залог их преодоления.

Самым опасным для рабочего класса было бы, бесспорно, если бы верхи его вообразили, что с завоеванием власти главное уже сделано, и позволили бы своей революционной совести успокоиться на достигнутом. Не для того же, в самом деле, пролетариат совершил революцию, чтобы дать возможность тысячам или даже десяткам тысяч передовых рабочих заседать в советах и комиссариатах. Наша революция вполне оправдает себя только тогда, когда каждый труженик, каждая труженица почувствуют, что им легче, свободнее, чище и достойнее стало жить на свете. Этого еще нет. Еще трудный путь отделяет нас от достижения этой основной и единственной нашей цели.

Чтобы жизнь трудовых миллионов стала легче, обильнее и богаче содержанием, необходимо во всех областях повысить организованность и целесообразность труда, нужно достигнуть несравненно более высокого уровня познаний, более широкого кругозора всех призванных представителей рабочего класса на всех поприщах деятельности. Работая, нужно учиться. Нужно учиться у всех, у кого можно чему-либо научиться. Нужно привлечь все силы, какие можно запрячь в работу. Еще раз нужно помнить, что массы народные оценят революцию в последнем счете по ее практическим результатам. И они будут совершенно правы. Между тем, нет никакого сомнения в том, что среди части советских работников установилось такое отношение к делу, как если бы задача рабочего класса в основах своих разрешена уже одним тем, что к власти призваны рабочие и крестьянские депутаты, которые «кое-как» с делами справляются. Советский режим именно потому лучший для рабочей революции режим, что он вернее всего отражает развитие пролетариата, его борьбу, его успехи, но точно также – его недочеты, а в том числе и недочеты его руководящего слоя. Наряду с выдвинутыми пролетариатом многими тысячами первоклассных фигур, которые учатся, шагают вперед и которым предстоит еще, бесспорно, большое будущее, есть в руководящем советском аппарате немало полузнаек, которые мнят себя всезнайками. Самодовольство, успокаивающееся на маленьких успехах, эта худшая черта мещанства, в корне враждебно историческим задачам пролетариата. Но черта эта тем не менее встречается и в среде тех рабочих, которые с большим или меньшим правом могут называться передовыми: наследие прошлого, мещанские традиции и влияния, наконец, просто потребность напряженных нервов в отдыхе делают свое дело. Рядом с этим стоят довольно многочисленные представители интеллигенции и полуинтеллигенции, которые искренне примкнули к делу рабочего класса, но внутренне еще не перегорели и сохранили много качеств и приемов мысли, свойственных мещанской среде. Эти худшие элементы нового режима стремятся кристаллизироваться в советскую бюрократию.

Я говорю – «худшие», не забывая при этом многие тысячи просто безыдейных техников, которыми пользуются все советские учреждения. Техники, «непартийные» специалисты выполняют, худо ли, хорошо ли, свою задачу, не беря на себя ответственности за советский режим и не возлагая на нашу партию ответственности за себя. Их нужно всячески использовать, не требуя от них того, чего они не могут дать… Зато прямым историческим балластом является наша собственная бюрократия, уже консервативная, косная, самодовольная, не желающая учиться и даже враждебно относящаяся к тем, кто напоминает о необходимости учиться.

Вот это – подлинная опасность для дела коммунистической революции. Это – настоящие пособники контрреволюции, хотя и без заговора. Наши заводы – работают не лучше буржуазных, а хуже. Стало быть, тот факт, что во главе их, в виде правления, стоят несколько рабочих, сам по себе еще не решает дела. Если эти рабочие исполнены решимости добиться высоких результатов (а в большинстве случаев это так или будет так), тогда все трудности будут преодолены. Нужно, стало быть, со всех сторон подходить к более разумной, более совершенной организации хозяйства, управления армии. Нужно пробуждать инициативу, критику, творчество. Нужно дать больше места великой пружине соревнования. Наряду с этим нужно, стало быть, привлекать специалистов, искать опытных организаторов, первоклассных техников, давать дорогу всяким дарованиям – и тем, которые выдвигаются с низов, и тем, которые остались в наследство от буржуазного режима. Только жалкий советский бюрократ, ревнивый к своему новому посту и дорожащий этим постом ради личных привилегий, не ради интересов рабочей революции, может с огульным недоверием относиться ко всякому крупному знатоку дела, выдающемуся организатору, технику, специалисту, ученому, заранее решив про себя, что «мы и сами кое-как справимся».

Недостаток знания, разумеется, не вина, а беда и притом – беда поправимая. Но эта беда становится виной, даже преступлением, когда она дополняется самодовольством, надеждой на «авось, да небось» и завистливо враждебным отношением ко всякому, кто больше знает.

«Кое-как справляемся, значит и дальше справимся». Неправда. «Кое-как» не справимся ни в коем случае: либо справимся вполне, как следует быть, по-ученому, с применением и развитием всех сил и средств техники, либо никак не справимся, а провалимся. Кто этого не понял, тот ничего не понял.

В пути. Тамбов-Балашов.

«Правда» N 30, 10 января 1919 г.

Л. Троцкий. КРАСНАЯ АРМИЯ – РАССАДНИЦА ПРОСВЕЩЕНИЯ

(Приказ председателя Революционного Военного Совета Республики по Красной Армии и Красному Флоту N 280 от 26 мая 1923 г.)

Состоявшийся на днях II Всероссийский съезд по ликвидации безграмотности очень сочувственно и горячо отметил работу Красной Армии в деле борьбы с безграмотностью. Привет работников-просветителей нам очень дорог, но не должен побуждать нас к самообольщению. Неграмотность в Красной Армии ликвидирована только вчерне. Большинство красноармейцев вернутся в безграмотную деревню, и там недоучившимся грозит неизбежная опасность разучиться вовсе. А нам необходимо достигнуть того, чтобы каждый красноармеец, вернувшись в свою деревню, стал активным борцом с безграмотностью. Для достижения этой цели, помимо правильной, организованной, плановой работы всего военного аппарата, необходимо еще постоянное воздействие более грамотных, более сознательных, более культурных красноармейцев на отсталых. Нужно, чтобы неграмотность и полуграмотность почитались в Красной Армии позором, от которого каждый стремился бы избавиться как можно скорее.

Борьба с неграмотностью лишь первый шаг в великой борьбе с нищетой, грязью, грубостью и всем прочим наследием рабства. Будем же об этом помнить каждый день и час!

Председатель Революционного Военного Совета Республики и Народный Комиссар по военным и морским делам Л. Троцкий.

«Правда» N 116, 27 мая 1923 г.

Л. Троцкий. КРАСНАЯ АРМИЯ И ПРОСВЕЩЕНИЕ

В Красной Армии не должно быть неграмотных.

Чтобы открыть себе дорогу к науке, к знанию, к искусству, ко всему лучшему, что создано мыслью человека, надо переступить через порог; этот порог – грамотность. Овладей ею. Научись свободно читать и писать. Только через грамотность можешь стать полным человеком и полным воином.

Читай, развивай свой ум, набирайся опыта от других людей, живых и мертвых. Иные мертвецы, как Маркс, как Ленин, говорят лучше живых; но слышать их голос можно только через книгу. Нет более высокого наслаждения в жизни человека, как к физическому труду присоединить умственный труд.

Читай газеты, узнавай изо дня в день, что творится в твоей стране и других государствах, следи за борьбой трудящихся во всем мире. Помни, тебе придется раньше или позже принять в этой борьбе участие с оружием в руках.

«Известия» N 98, 30 апреля 1924 г.

Л. Троцкий. РЕЧЬ НА СЪЕЗДЕ СОВЕТОВ ФИЗКУЛЬТУРЫ 19 АПРЕЛЯ 1924 Г

Получивши приглашение на торжественное заседание по поводу первого учебного года Института имени Карла Либкнехта, я оказался в затруднительном положении. Работа в нашей Советской Республике чрезвычайно дифференцируется, образуется все большее и большее число отдельных областей, и следить не то что за всей, а за одной десятой или за одной сотой этой работы сколько-нибудь внимательно и добросовестно становится все труднее. Когда приходится высказываться о таком учреждении, как ваш Институт, связанный со школой фабзавуча, с учреждением исключительной важности, то, естественно, находишься в затруднении. Заранее прошу поэтому не ждать доклада о значении и роли вашего Института. Я ограничусь только некоторыми принципиальными соображениями или, вернее сказать, соображениями по поводу тех принципиальных затруднений, которые возникают перед мыслью, когда задумываешься о задачах вашего Института и вообще о задачах воспитания, стремящегося к восстановлению неразрывной связи физического и умственного труда.

Мы учились уже в приготовительном классе школы социализма тому, что главное проклятие капиталистического общества состоит в разделении умственного и физического труда. Разделение это началось до капитализма, на первых шагах развития классового общества и культуры; с этого времени труд управления все более связывается с умственным трудом и обслуживается разными категориями умственного труда. Обслуживая производство, умственный труд отделяется от материального производства. Этот процесс проходит через все развитие культуры. Капитализм доводит разделение умственного и физического труда до высшего противоречия, до чрезвычайного напряжения. Капитализм превращает физический труд в постылый автоматический труд, а умственный труд он доводит, на высших его обобщениях, до идеалистической абстракции и до мистической схоластики. Тут как бы есть противоречие. Вы знаете, что схоластика выросла на церковной основе в средние века. Потом, еще в недрах старого феодального общества, стали развиваться естественные науки, оплодотворившие производство. Таким образом развитие буржуазного общества тесно связано с развитием естествознания и, следовательно, с борьбой против церковной схоластики. А в то же время, чем больше созревала буржуазия, тем больше она боялась применения методов естествознания к истории, социологии, психологии. В этих областях буржуазная мысль все выше уходила в область идеализма, абстракции и новой схоластики, а затем, чтоб замести следы, стала вносить элементы идеализма и схоластики также и в естествознание. Наука есть часть исторической практики человека; в развитии своем она стремится охватить мир со всех сторон, дать всеобъемлющую ориентировку творческому человеку. Разделение теории и практики не может не бить одним концом разорванной цепи по умственному, другим – по физическому труду. Это мы знаем по первым страницам первых книг о социализме. Там же мы учились тому, что капитализм, доведя это противоречие до высшего напряжения, тем самым подготовил примирение умственного и физического труда, их объединение на началах коллективизма. Наша социалистическая страна стремится к примирению физического и умственного труда, что только и может привести к гармоническому развитию человека. Такова наша программа. Но программа дает на этот счет только общие директивы, там нарисован указательный палец – «вот тебе общее направление пути!», – но программа не говорит, как достигнуть этого объединения практически, и не может этого сказать, потому что никто не мог, да и сейчас не может, предвидеть, в каких условиях во всех странах и в каждой отдельной стране, какими путями будет складываться социализм, каково будет состояние хозяйства, какими методами будет воспитываться молодое поколение, именно в смысле сочетания физического и умственного труда. В этой области, как и во многих других, мы пойдем и уже теперь идем путем опытов, поисков, экспериментов, зная только общее направление пути к цели: возможно правильному сочетанию физического и умственного труда. Школа фабзавуча привлекательна тем, что это есть одна из практических попыток частичного разрешения этой колоссальнейшей общественно-воспитательной задачи. Я не хочу этим сказать, что задача уже разрешена или что разрешение совсем близко. Наоборот, я уверен, что нам еще гораздо дальше идти до достижения цели, чем тот маленький путь, который мы прошли. Если б мы могли сказать, что через школу фабзавуча мы уже вплотную подошли к сочетанию физического и умственного труда, это значило бы, что мы, примерно, на три четверти, а то и больше, осуществили социализм. Но до этого еще очень и очень далеко. Предпосылкой сочетания физического и умственного труда является уничтожение классового господства. Вчерне мы у себя это сделали, власть находится у нас в руках трудящихся. Но рабочий класс, только взяв власть в свои руки, впервые понял, осознал, насколько мы еще бедны и насколько отстали или, как говорил когда-то русский критик Писарев,[28] насколько мы «бедны и глупы». Под словом глупость тут нужно понимать просто культурную отсталость, так как от природы мы совсем-совсем неглупы и, подучившись, весьма за себя постоим. Рабочий класс для того должен был взять в свои руки власть, чтобы не было политических преград к построению нового общества; но когда он овладел властью, он уперся в другое препятствие: в бедность и некультурность. В этом разница с положением пролетариата передовых капиталистических стран. На его пути – непосредственное препятствие: это буржуазное государство, которое отводит лишь определенную площадь для пролетарской деятельности, ту площадь, которую господствующий класс считает для себя допустимым отвести. Первая задача на Западе – низвергнуть классовое господство, буржуазное государство. Там эту задачу разрешить труднее, чем у нас, ибо буржуазное государство там сильнее, чем у нас. Но, низвергнув классовое государство, западный пролетариат окажется в отношении культурного творчества в обстановке более благоприятной, чем мы. Если сейчас мы забежали на несколько лет вперед, то это еще вовсе не значит, что в царство социализма мы придем раньше, чем английский или германский пролетариат. Нет, это не доказано. На пути к царству социализма есть несколько окопов или несколько баррикад. Мы первую баррикаду – политическую – взяли раньше, но вполне возможно, что они нас догонят на второй или третьей баррикаде. Хозяйство, производство, это – самая трудная баррикада, и только когда мы ее возьмем, когда поднимем производительные силы социализма, тогда исчезнет проклятое различие между «рабочим» и «интеллигентом», являющееся результатом того, что умственный труд отделен от физического. Отнюдь не исключено, а, наоборот, весьма вероятно, что германский пролетариат, если он – я говорю примерно – года через три возьмет власть в свои руки, двумя-тремя прыжками не только догонит, но и перегонит нас, потому что «наследственная» материальная база для культурного творчества у него гораздо богаче, чем у нас. Сейчас рабочий класс Германии движется по асфальту, но руки и ноги у него связаны классовым рабством. Мы шагаем по рытвинам, по оврагам, а ноги у нас свободны. Вот этим, товарищи, характеризуется наше отличие от европейского пролетариата. Под ярмом капитала он сейчас бессилен даже и приступить к разрешению вопроса о физическом и умственном труде. Власть не у него. А государственная власть – это материальная возможность и формальное право сказать подчиненному классу: вот до этой черты ты имеешь право идти, а дальше не смеешь, – как мы, господствующий класс у себя, говорим нэпману. Мы сами себе указ, но как под ноги поглядим, – там лужи, ямы, канавы разные, вот мы и ковыляем и спотыкаемся, двигаемся медленно. Европейский же пролетариат, освобожденный от оков на руках и на ногах, нас обгонит, и мы будем это, разумеется, приветствовать, ибо он и нам поможет довести дело до конца. Я это говорю к тому, что мы одними собственными педагогическими мерами не разрешим до конца и полностью основных задач социалистического воспитания и слияния физического труда с умственным; но если мы сделаем на этом пути ряд опытов и достигнем частичных успехов, то это будет уже громадным плюсом и для нас и для европейского пролетариата, который поможет развернуть эти частичные успехи в более широком масштабе. Тем энергичнее, тем настойчивее, тем упорнее мы должны работать на этом пути.

В области педагогики, т.-е. в области сознательной обработки человека, люди учились, пожалуй, еще более вслепую, чем в других областях. Общественная жизнь человека слагалась, как вы знаете, стихийно. Человеческий разум стал прорабатывать, продумывать общественную жизнь не сразу. Крестьянское производство, крестьянская семья, церковный быт, «патриархально»-монархические формы государства слагались за спиной людей незаметно, столетиями, тысячелетиями. Только на известном уровне и особенно с появлением естественных наук люди начинают сознательно, не по старинке, а по плану, по замыслу строить производство (не в общественном, разумеется, а в частном масштабе). Потом начинают критиковать сословный строй, королевскую власть, требуют равенства, демократии. Демократия означает приложение разума молодой и свежей еще буржуазии к делу построения государства. Таким образом критическая мысль с вопросов естествознания и техники переносится на государство. Но социальные отношения в широком смысле продолжают, под господством буржуазии, складываться стихийно. Пролетариат стихийно восстает против капиталистической стихийности. Затем возникает сознательная критика. На этом строится теория социализма. Что такое социалистическое строительство? Это есть хозяйственное строительство по разуму, уже не в пределах предприятия или треста только, как при господстве буржуазии, но в пределах общества, а затем и всего человечества. В социализме мы имеем применение научной мысли к построению человеческого общества. Как раньше буржуазия «по разуму» строила фабрики, по разуму (буржуазному) построила свое государство, так рабочий класс говорит: «я по разуму построю всю общественную жизнь сверху донизу».

Но и сам человек есть стихия. Только постепенно он прилагает критику разума к себе самому. Педагогическое воздействие на человека шло, как сказано, вслепую. Только при социалистическом строе будут созданы условия для научного подхода к человеку. А он в таком подходе нуждается. Ибо что такое человек? Это отнюдь не законченное и не гармоническое существо. Нет, это существо еще весьма нескладное. В нем есть не только отросток слепой кишки, который ни к чему не нужен, – только аппендицит от него происходит, – если взять психику человека, то таких ненужных «отростков», от которых происходят всякие заболевания, всякие духовные аппендициты, у него сколько угодно. Человек, как животный вид, развивался в естественных условиях не по плану, а стихийно, и накопил в самом себе много противоречий. Одно из таких тяжелых противоречий, не только общественных, но и физиологических, выражается в половом вопросе, который болезненно отражается на молодежи. Вопрос о том, как воспитать и урегулировать, как улучшить и «достроить» физическую и духовную природу человека, является колоссальной проблемой, серьезная работа над которой мыслима только на основах социализма. Мы можем провести через всю Сахару железную дорогу, построить Эйфелеву башню и разговаривать с Нью-Йорком без проволоки, а человека улучшить неужели же не сможем? Нет, сможем! Выпустить новое, «улучшенное издание» человека – это и есть дальнейшая задача коммунизма. А для этого нужно первым делом человека знать со всех сторон, знать его анатомию, его физиологию и ту часть физиологии, которая называется психологией. Пошляки-мещане говорят, что социализм – это строй полного застоя. Вздор, тупоумнейший вздор! Только с социализма и начнется настоящее движение вперед. Человек взглянет впервые на себя самого, как на сырой материал, или, в лучшем случае, как на полуфабрикат, и скажет: "Добрался я, наконец, до тебя, многоуважаемый homo sapiens,[29] теперь возьму я тебя, любезный, в работу!". При помощи самых разнообразных комбинированных средств усовершенствовать организм человека, урегулировать кровообращение, утончить нервную систему и в то же время закалить, укрепить организм, сделать его гибче и выносливее, – вот гигантская и какая заманчивая задача!

Но это, конечно, музыка будущего. Нам с вами нужно закладывать первые камни в фундамент социалистического общества. Краеугольный же камень – это повышение производительности труда. Только на этой основе может развернуться социализм. Ибо каждый новый общественный строй побеждает тем, что повышает производительность человеческого труда. Мы только тогда сможем говорить о действительной, полной и несокрушимой победе социализма, когда единица человеческой силы даст нам больше продуктов, чем при господстве частной собственности. Один из важнейших путей к этому – воспитание культурного, квалифицированного рабочего. У нас сейчас это воспитание идет через школу фабзавуча. В какой мере эти школы разрешают свою задачу подготовки производственной «смены»? На этот вопрос я отвечать не берусь. Тут нужна серьезная проверка опыта. Но будем помнить твердо, что от разрешения этого вопроса зависит судьба нашего хозяйства, а значит и государства.

Воспитание квалифицированных рабочих есть одна сторона дела; воспитание граждан – другая. Социалистической Республике нужны не автоматы физического труда, а сознательные строители. Культурный человек рабоче-крестьянской страны, кто бы он ни был по профессии, узкой или широкой специальности, но в одной области он должен быть вооружен. Это – область общественная. Ничто так не ограждает от принижающего влияния специализации, как марксистский метод, как ленинизм, т.-е. метод понимания условий общества, в котором ты живешь, и метод воздействия на эти условия. Когда мы пытаемся разобраться во взаимоотношении государств, у нас опять-таки есть тот же метод марксизма-ленинизма. Без понимания связи частного и общего нет культурного человека. Основная особенность мещанского мышления состоит в том, что оно обособлено в своей узкой сфере, замкнуто в своей каморке. Есть ученые мещане-интеллигенты, которые, хотя бы написали ученые книги толщиной в тысячи страниц, продолжают рассматривать вопросы изолированно, сами по себе, вне связи, и потому остаются ограниченными мещанами. Надо уметь брать каждый вопрос в его развитии и в его связи с другими вопросами, тогда гарантия правильности выводов будет гораздо больше. Эту гарантию дает только марксова школа. И потому, какова бы ни была специализация, но прохождение через школу ленинизма является обязательным для каждого культурного работника и особенно для каждого будущего педагога.

Школа ленинизма есть школа революционного действия. Я – гражданин первой в мире рабоче-крестьянской Республики, – вот это сознание есть предпосылка всего остального. А для нас это сознание – завет самосохранения. Мы были бы утопистами, жалкими мечтателями, или сонными пошляками, если бы стали думать, что нам обеспечено на вечные времена мирное развитие к социализму. Ни в каком случае! Нам в международном смысле стало легче, это бесспорно. Но думаете ли вы, товарищи, что чем больше будет развиваться коммунистическое движение в Европе, тем больше мы будем обеспечены от опасностей войны? Кто так думает, тот ошибается. Здесь нужен диалектический подход. До тех пор пока коммунистическая партия более или менее опасна, но еще не страшна, буржуазия, остерегаясь давать ей пищу, будет искать перемирия с нами; но когда коммунистическая партия данной страны станет угрожающей силой, когда вода станет подходить под горло буржуазии, тогда возрастет опасность и для нас. Недаром Владимир Ильич предупреждал, что нам еще предстоит пройти через новый взрыв бешеной ненависти мирового капитала против нас. Конечно, если б мы были изолированным или единственным на свете государством, то после завоевания власти мы создавали бы мирным путем здание социализма. Но мы только частица мира, при чем мир, нас окружающий, пока еще мощнее нас. Буржуазия не сдаст своих позиций без жестоких боев, гораздо более жестоких, чем те, через которые мы уже прошли. Бои со стороны буржуазии примут снова свирепый характер, когда коммунистическая партия станет перерастать через голову буржуазии. Было бы поэтому непростительным легкомыслием думать, что мы перейдем к социализму без войн и потрясений. Нет, этого нам не дадут. Драться придется. А для этого нужен закал, воспитание в духе революционного мужества. Нужно, товарищи, чтобы то имя, которое написано на стенах вашего Института – имя Карла Либкнехта – было написано недаром. Я имел счастье знать Либкнехта в течение, примерно, двадцати лет. Это один из самых прекрасных человеческих образов, который живет в моей памяти. Либкнехт был подлинным рыцарем революционного долга. Он не знал в жизни другого закона, кроме закона борьбы за социализм. Лучшая молодежь Германии давно уже связывала свои лучшие надежды, мысли и переживания с образом Карла Либкнехта, бесстрашного рыцаря пролетарской революции. Воспитание в революционном долге и есть воспитание в духе Карла Либкнехта. Будем помнить: нам придется пройти еще через величайшие трудности. Будем готовы встретить их грудью. А для этого нужно, чтобы каждый из вас, покидая стены этого учебного заведения, имел право сказать себе: Институт Карла Либкнехта сделал меня не только педагогом, но и революционным борцом! (Аплодисменты.)

«Вопросы культурной работы». ГИЗ. М. 1924 г.

Товарищи, позвольте прежде всего приветствовать ваш съезд, как первый советский съезд работников библиотечного дела. Съезд этот, созванный Главполитпросветом, имеет для нашей страны совсем особое значение. Библиотекарь у нас, – это знает всякий, кто читал сказанное по этому вопросу Владимиром Ильичем, – библиотекарь у нас не есть чиновник от книги, а библиотекарь есть, должен быть, должен стать культурным борцом, красноармейцем социалистической культуры. Именно такой съезд воинов социалистической культуры я и приветствую от всей души! (Аплодисменты.)

Товарищи, едва начав, я уже дважды или трижды употребил слово «культура». Что же это такое – культура? Культура есть совокупность знания и умения, – всего знания и всего умения, накопленного человечеством за всю свою предшествовавшую историю. Знание для умения! Знание всего того, что нас окружает, для того чтобы уметь изменить то, что нас окружает, – изменить в интересах человека. Разумеется, существуют на свете определения науки и культуры совсем другие, идеалистические, отвлеченные, высокопарные, насквозь лживые, связанные с «вечными истинами» и прочей мишурой. Все это мы отметаем. Мы приемлем конкретно-историческое, материалистическое определение культуры, которому нас учит марксизм-ленинизм. Культура есть сочетание умения и знания исторического человечества (народов, классов). Знание вырастает из практики человека, из его борьбы с силами природы; знание служит для улучшения этой практики, для расширения способов борьбы со всякими препятствиями, для повышения могущества человека. Если мы так оценим понятие культуры, то нам легче будет уразуметь, что такое ленинизм. Ибо ленинизм есть тоже знание и умение – и тоже знание не для знания, а для умения. В этом смысле, и не только в этом, ленинизм является выводом и высшим увенчанием всей предшествующей культуры человека. Ленинизм есть знание (и умение) того, как культуру, т.-е. все накопленное в предшествующие века знание и умение, повернуть в интересах трудящихся масс. Вот что такое в основе своей ленинизм. У человечества есть огромные завоевания во всех областях. Если б не было их, нельзя было бы и говорить о коммунизме. Самым основным из этих завоеваний является техника – опять-таки знание и умение, направленные для непосредственной борьбы с силами природы, для подчинения их человеку. На основе техники вырастают классы, государство, право, наука, искусство, философия и пр. и пр. – целая иерархия приемов и методов знания и умения. Многие из этих областей и методов культуры полезны человеку вообще, поскольку они подчиняют ему природу. Но есть среди знаний и умений такие, – и их немало, – которые полезны только эксплуататорскому классу, т.-е. имеют совершенно специальную цель: поддерживать эксплуатацию, украшать ее, прикрывать, маскировать, – и, следовательно, должны быть отброшены в дальнейшем развитии человечества. В частности, мы отметем, как я уже сказал, идеалистически-высокопарное, полурелигиозное истолкование культуры, которое также вырастает из классового господства и служит для прикрытия того факта, что культура составляет монополию имущих, служит, в первую голову, для услаждения господствующего класса. Ленинизм состоит в смело-революционном и в то же время глубоко деловом подходе к культуре: он учит рабочий класс выделять из гигантских накоплений культуры то, что рабочему классу нужнее всего сегодня для его социального освобождения и для переустройства общества на новых началах. Ленинизм есть знание строения общества и его развития и умение ориентироваться в исторической обстановке каждого данного часа, дабы правильно и умело, как можно глубже, воздействовать на среду, на общественную жизнь в интересах пролетарской революции – в странах капитализма, в интересах социалистического строительства – у нас. Такова сущность ленинизма. Эту сущность должен понять и претворить в себе каждый учитель, каждый рабкор, каждый ликвидатор неграмотности, каждый библиотекарь, если они хотят быть не просто чиновниками советского государства, а сознательными работниками культуры, которые должны с книгой, статьей, газетой проникать все глубже и глубже в массы, как углекоп с киркой проникает во все более и более глубокие пласты угля.

В этом смысле надо сказать, что всякая работа, которую мы сейчас выполняем в области хозяйства и просвещения, как бы частична эта работа ни была, может и должна входить в рамки ленинского метода ориентировки в данных условиях и ленинского метода воздействия на эти условия. Основная задача нашего государства, в котором у власти стоит рабочий класс, поддерживаемый всем, что есть сознательно-мыслящего среди нашего многомиллионного крестьянства, заключается в использовании всех завоеваний культуры для материального и духовного подъема масс. Наша страна представляет собой ныне государственно-организованный ленинизм. Это первый такого рода гигантский опыт в истории, совершаемый не кружковым путем, не в подполье, как нам приходилось бороться в свое время, не в виде революционных партий, борющихся за власть, как это сейчас происходит в капиталистических странах, а в виде государственной организации, применяющей метод марксизма-ленинизма, для того, чтобы использовать всю накопленную культуру в целях переустройства общества на социалистических основах.

Когда мы это государство под руководством Владимира Ильича создавали и общими усилиями создали вчерне, то тут мы только впервые прощупали настоящим образом, насколько мы отстали, насколько мы мало культурны. И элементарнейшие культурные задачи встали перед нами во всем своем объеме и во всей своей конкретности.

Можно спросить, – меня об этом недавно спрашивали, – чем же объяснить, что в нашей культурно-отсталой стране коммунистическая партия управляет государством, тогда как в высококультурных странах, как, например, в Англии, она представляет пока еще очень слабую величину? На вопрос этот я ответил в другом докладе.[31] Здесь скажу лишь самое необходимое. При поверхностном, беглом взгляде на вопрос может получиться то впечатление, что коммунизм как будто находится в обратно пропорциональном отношении к культурному уровню страны, т.-е. чем выше культурный уровень, тем слабее коммунизм, и наоборот. Конечно, если бы этот вывод был верен, то он означал бы смертный приговор для коммунизма, ибо коммунизм непримиримо враждебен толстовскому и всякому иному отрицанию культуры: его судьба целиком связана с судьбой культуры. «Вот вопрос, который мучит нас», – писала мне учительница, и можно понять психологию интеллигента, подходящего постепенно, с сомнениями и колебаниями, к коммунизму и мучающегося вопросом о взаимоотношении между коммунизмом и культурой. Но и здесь, товарищи, именно ленинизм, т.-е. теоретическое обобщение и практический метод того же коммунизма, дает нам ключ к пониманию этого противоречия. Почему мы раньше овладели властью в России, мы, коммунисты? Потому что имели более слабого врага – буржуазию. Чем она была слаба? Она была не так богата и не так культурна, как английская буржуазия, располагающая гигантскими накоплениями, и денежными и культурными, а также гигантским опытом обработки и политического подчинения народных масс, что дало ей возможность надолго, как указывает опыт, задержать классовое пробуждение и политическое самоопределение пролетариата. Если мы оказались временно, – а мы оказались, это можно признать и без комчванства, – дальновиднее, крепче, умнее рабочих партий передовых стран, то не своим только российским умом, а опытом рабочего класса всего мира, обобщенным теорией марксизма, теорией и практикой ленинизма. Но почему именно мы этот опыт обобщили и претворили в дело? Потому что над нами не было гипноза могущественной буржуазной культуры. В этом было наше революционное преимущество. Наша буржуазия была таким жалким историческим последышем, что все большое, все крупное во всех классах за последние десятилетия тяготело не к буржуазии, а к трудящимся. Чернышевский был не с буржуазией, а с крестьянством и с рабочим классом, поскольку его отличали от крестьянства. Величайший человек, созданный новой историей – Ленин, – возглавил у нас не мелкобуржуазных якобинцев, как было бы с ним, если бы он родился в XVIII столетии во Франции, а революционный пролетариат. Таким образом, исторически запоздалый, жалкий, выморочный характер нашей буржуазии обусловил большую независимость и отвагу, большую широту размаха авангарда рабочего класса. Но когда, благодаря этому, мы оказались первыми у власти и просмотрели наследство, которое мы получили от царизма и побежденной буржуазии, то оказалось, что наследство это в высшей степени скудное. Конечно, мы и раньше знали, до революции, что наша страна отсталая, но практически мы это прощупали как следует быть только после завоевания власти, после Октября. А как обстоит на этот счет дело в Европе? В Европе пролетариату несравненно труднее прийти к власти, ибо враг сильнее, но, когда он придет к власти, ему будет несравненно легче строить социализм, ибо он получит гораздо большее наследство. Большая культура, более высокая техника, – они, в конце концов, скажутся. Если мы раньше пришли к власти, чем английский пролетариат, то этим еще вовсе не сказано, что мы раньше придем к полному социализму, а тем более к коммунизму, чем английский пролетариат. Нет, в плоскости политики мы, благодаря историческим особенностям нашего развития, опередили рабочий класс всех других стран, но уперлись затем в собственную культурную отсталость и вынуждены двигаться вперед медленно, по вершочкам. Когда английские рабочие придут к подлинной власти, не в виде меньшевистского правительства Макдональда, а к диктатуре пролетариата? Будет ли это через 5 лет или через 10 лет, предсказать трудно. Ну, а сколько нам еще нужно времени, для того чтобы обучить все население грамоте и обеспечить его книгой и газетой? У нас неграмотного взрослого населения в европейской части нашего Союза значительно больше половины, кажется, около 57 %. Я вот недавно читал, что в Москве 20 % неграмотного взрослого населения, значит 1/5 часть. Будем об этом помнить твердо! У нас в Москве заседает сейчас – и в этом наша гордость! – V Конгресс Коммунистического Интернационала,[32] приезжают к нам лучшие борцы всего мира учиться – и есть чему учиться в школе Ленина! – а в то же время идешь по московской улице, видишь – 5 человек прошло, и говоришь себе: в среднем один среди них безграмотный. Вот наша революция со всеми своими противоречиями! Можно выразиться образно так. У европейского пролетариата под ногами почва культурная, ну, скажем, асфальт сплошной. Но хозяин европейской улицы – буржуазия. Она проводит на этом асфальте мелом черту (буржуазная законность!) и говорит: вот здесь имеешь право ходить, а здесь нельзя. И там, где нельзя, это раз в 90 или в 99 больше, чем там, где можно. Ничего не поделаешь: у нее власть, своя рука владыка. Кроме того, у рабочего класса капиталистических стран и ноги-то изрядно связаны (полиция, суды, тюрьмы), чтобы не переходил запретной черты. Итак: под ногами – асфальт, но ноги связаны, и пути заказаны. Мы в этом смысле свободны. Власть у нас в руках рабочего класса. Нет такой меры в интересах трудящихся, в области ли хозяйства или культуры, нет такой меры, которой мы не смели бы провести. Мы все смеем. Над нами хозяина нет. Упираемся мы только в отсталость и недостаток средств. Ноги у нас свободны, не связаны; мелом нам дороги никто не предписывает, но под ногами у нас не асфальт, а проселок, да еще пересеченный оврагами и лужами. Ясное дело, что скорость нашего пути в первые годы не может быть большой. Работа наша должна быть архи-упорной. А тем временем, глядишь, и английский пролетариат ноги-то себе развязал. Раз он буржуазию сбросил, пути ему открыты. А под ногами у него асфальт. Поэтому лет через 15 – 20, – конечно, сроки я называю лишь примерные, – этот самый английский пролетариат, консерватизм которого мы ныне браним столь часто и вполне основательно, – глядишь, он нас в области социалистического строительства опередил. Мы, конечно, в обиде нисколько не будем. Сделайте ваше одолжение, опережайте, мы давно дожидаемся, и вы и мы только выиграем. (Смех. Аплодисменты.) Я, товарищи, говорю об этом уж, конечно, не затем, чтобы обескураживать вас и самого себя громадностью задач, которые стоят перед нами, а для того чтобы методом ленинизма объяснить противоречия между нашими политическими достижениями и нашими сегодняшними культурно-хозяйственными возможностями. Понять эти противоречия, значит найти путь к их устранению. Будем помнить, что в ленинизме знание есть всегда кратчайший путь к умению.

Противоречия между лозунгами и реальными возможностями мы нащупываем сплошь и рядом, на каждом шагу. Но путь наш не в отказе от лозунгов, т.-е. от принципиальных задач, вытекающих из Октября, а в систематическом, упорном, неутомимом расширении наших хозяйственно-культурных возможностей. Наша бедность диктует нам в области культурной работы строго деловой, хозяйственный, расчетливый, почти что спартанский подход: экономия, строгий отбор, целесообразность.

Это относится, в первую голову, к газете и книге. Возьмем юбилейную выставку Госиздата. Когда я посетил ее, я по чистой совести мог сказать: есть что похвалить, успехи сделаны большие за эти 5 лет! Если взять книжку 1918 года, нередко случайную по содержанию, наспех написанную, кое-как напечатанную, на серой бумаге, с огромным количеством опечаток, не сброшюрованную, не сшитую и т. д., и для сравнения взять на выбор одну из сегодняшних книг, куда более тщательно сработанных, сплошь да рядом в кокетливой обложке, непременно литографской, а не типографской (пожалуй, уж роскошь!), то прогресс обнаружится огромный. Но все это, однако, можно назвать только гаммами, экзерсисами, упражнениями, а не настоящей игрой на издательском инструменте. И, надо надеяться, Госиздат сам это понимает. Тираж книги у нас пока еще совершенно ничтожен по сравнению с потребностями страны. Отбора книги, безусловно и абсолютно нужной нам, мы еще произвести не успели. Нам здесь нужно держать основной наш курс не столько на большое количество названий, сколько на большой тираж минимума книг, безусловно необходимых для читателя, которого мы имеем в виду. Эти книги нужно создать или выделить из числа уже созданных. Произвести такой отбор – это огромная работа, которую можно совершить только коллективно, опираясь на опыт школ, курсов, библиотек, исправляя и улучшая наличные книги, предъявляя спрос на такие улучшения или дополнения… Тираж нашей основной книги, т.-е. такой, которая особенно нужна рабоче-крестьянской республике, должен быть соответственный: 100.000, 500.000, 1.000.000, а затем все более и более. Этот тираж и будет лучшим мерилом успехов нашей культурной работы.

Мы печатаем, если я не ошибаюсь, пока лишь около 3 миллионов экземпляров газет в день, считая все наши газеты, – величина совершенно ничтожная по сравнению с нашими гигантскими задачами и даже с наличными потребностями страны. И вот здесь государственный, централизованный подход – при условии активности мест – может оказать огромную услугу делу правильного отбора и распределения необходимой для трудящихся масс газеты и книги. Нужно при этом ни на минуту не забывать свойств нашего массового читателя: у него нет еще читательского знания и умения, – знания, какая книга ему нужна, умения эту книгу найти. А так как наш читатель не умеет найти свою книгу, то наша книга должна уметь найти своего читателя. Это задача библиотекаря! В центре просветительской работы нам придется надолго еще поставить газету – как потому, что мы еще не можем отказаться и долго не сможем отказаться от потребности в политической ориентировке, ибо мы окружены капиталистическими странами и пролетарская революция еще вся впереди, так и потому, что в данной обстановке, в данных культурных условиях, при данных ресурсах, газета является наиболее нам доступным и наиболее широко захватывающим просветительным орудием вообще. Вокруг газеты можно и должно строить целую систему культурно-политического, воспитательного и просветительного воздействия. Газета, конечно, не как орган, рассказывающий о том, о сем, а газета, как рабочий инструмент просвещения, как орудие знания и умения, как непосредственное, повседневное, практическое выражение ленинизма в политическом и хозяйственно-воспитательном действии. Такими стремятся быть наши газеты. Этим они еще далеко не являются. Этим они должны стать. Этим они могут стать, только опираясь на десятки тысяч, а впоследствии и на сотни тысяч библиотек, читален, «изб» и прочих культурно-просветительных ячеек на местах, которые не только воспринимают газету сверху вниз, но и учатся и умеют напирать на газету снизу вверх. Это очень большая и важная задача. Но для этого необходимо газету поставить так, чтобы она была подлинным орудием повседневного или хотя бы еженедельного (в ближайшее время) воздействия, инструментом согласованных просветительных усилий.

Подойдем к вопросу поближе. Сейчас у нас выдвигается на переднее место в культурно-просветительной работе – я говорю о деревне – изба-читальня. Если в центре «избы» должна быть поставлена газета, то на стене этой избы должна быть политическая карта. Без этого газета – не газета. Пропаганду в пользу политико-географических карт я веду уже давно, но пока еще с недостаточным успехом. Может быть, библиотечный съезд поддержит мою инициативу в этом направлении. (Аплодисменты.) Товарищи, газета не только для крестьянина, но и для рабочего или работницы слепа, когда географические термины представляют для них только звук, когда они не знают и не представляют себе и не думали о том, как себе представить размеры и взаимное расположение Франции, Англии, Германии, Америки. Разумеется, можно подбодрить или побудить деревенский комсомол или сельский сход пропеть «Интернационал» и послать приветствие V Конгрессу Коминтерна. Это мы делаем великолепно, почти автоматически. (Смех.) Но, товарищи, надо, чтобы крестьяне и рабочие, которые посылают привет, по возможности конкретно представляли себе: что это за Коминтерн, от каких стран, где эти страны – хоть немного, хоть на глаз. Надо, чтобы, читая или слушая телеграмму, они представляли себе, к какой живой части нашей планеты эта телеграмма относится. И если изо дня в день или пока хоть раз в неделю в этой самой избе-библиотеке при чтении, при разъяснении газеты библиотекарь или «избач» (так как теперь это чудное слово вошло в обиход, то ничего не поделаешь, придется его так и записать в свой словарь), – если, говорю, он потычет в карту пальцем, объясняя телеграмму, он будет уж этим одним делать подлинно культурное дело, ибо телеграмма эта, с показом на карте, сядет уже в мозгу совсем иначе, прочнее, увереннее. Ведь это целая эпоха в личном развитии читателя, когда он начинает представлять себе, что такое Англия, – это, мол, остров, от Европы отделенный, – ему тогда сразу станут понятнее торговые и политические отношения Англии, определяющиеся ее мировым положением. Впрочем, извиняюсь, вам-то не нужно говорить о пользе географии, но должен сказать, что кое-каким нашим учреждениям, может быть, не бесполезно это повторить. (Смех.) Тут нужен напор и напор. Я бы не хотел, однако, быть ложно понятым. Я ни в каком случае не хотел бы односторонне валить ответственность на Госиздат. У нас и Госиздат и все другие издательства теперь на хозрасчете, т.-е. издают то, что может иметь в данных условиях спрос, и здесь обнаруженная воля потребителя играет немалую роль. А потребитель – это библиотека, читальня. Можно отказаться от десятка книжек, которые иногда разными словами, и притом довольно неряшливо, рассказывают одно и то же. Таких неряшливых книжек на тему дня у нас появляется неведомое количество. Можно вполне отказаться от них, при условии строгого отбора, в пользу географической карты, которая, будучи повешена на стене, висит и учит в течение ряда месяцев, а может быть, и лет. Я справлялся, например, перед этим докладом везде, где можно, есть ли у нас справочник по газете, справочник, который способен помочь разобраться в газете. Оказалось, что нет такового. Я не знаю, была ли у вас на съезде об этом речь. А вопрос заслуживает внимания. Мне прислали ряд периодических изданий, где есть отдельные статейки о том, как пользоваться газетой. Некоторые из них очень полезны для руководителей этого дела, но это совсем не то, что я имею в виду, – это общие методологические указания, – но делового справочника, который можно было бы в этой самой «избе» или библиотеке положить под картой на столике, где лежат газеты, справочника, который давал бы основные географические, экономические, статистические и иные указания, отчетливо выраженные и доступные всякому грамотному читателю, – такого справочника нет. Что это значит? Это значит, т.т. библиотекари, что вами не организовано еще давление читателя снизу на писателя и на издателя.

Товарищи, у нас просветительная работа монополизована в руках государства и его руководительницы – коммунистической партии. Может ли быть иначе? В условиях революции, в условиях диктатуры пролетариата всякое отступление от монополии просвещения трудящихся масс было бы гибелью. (Аплодисменты.) В то время как буржуазия, располагающая могущественными средствами во всем мире, беспощадно удаляет каждого отдельного учителя-коммуниста, мы, руководители единственного в мире рабочего государства, окруженного врагами, были бы просто слепцами или юродивыми, если бы открыли доступ к просветительной работе представителям буржуазного миросозерцания. Монополию просветительной работы мы закрепим полностью и безусловно до того времени, когда рабочий класс и крестьянство вместе со своей руководительницей – коммунистической партией – растворятся в социалистическом общежитии, составляющем часть мировой советской республики, чего завтра еще не будет, но что будет послезавтра или после-послезавтра. А до того времени монополию как власти, так и просветительной работы, которая есть идейная основа власти, нужно сохранить в руках рабочего государства и его руководительницы – коммунистической партии. (Аплодисменты.) Но в то же время, товарищи, мы – достаточно трезвые политики, чтобы знать и понимать, что монополия просвещения имеет свои минусы, свои отрицательные стороны, свои опасности. Монополия просвещения, при неправильной постановке, способна порождать казенщину, рутину. В чем признак казенщины? В том, что это форма без содержания. В чем опасность ее? В том, что жизнь направляется в обход ее. Как парализовать опасность казенщины? Организованным и всегда живым давлением потребителя просвещения, т.-е. низов. И вот здесь роль библиотекаря, роль руководителя «избы», вообще роль низовых работников в области культуры является решающей. Тут сверху мы ведем пропаганду в пользу географических карт, а их не дают. Почему? Потому что не требуют. А если с низов, из тысячи, двух тысяч, трех тысяч библиотек и «изб» раздастся крик: «Даешь карту!» – Госиздат даст (аплодисменты) и даст по сходной цене. Это относится и к книге. Все ли книги, которые мы издаем, жизненны и нужны, как хлеб? Я уж говорил об этом: только одна десятая нужна безусловно. Почему это? Потому что наша издательская работа в огромной степени еще идет по линии старой инерции, старых интересов, старой психологии, старых навыков, старого читателя, а до настоящего массового читателя мы еле-еле добираемся. Опять-таки по нашей несовершенной статистике выходит, что на одного грамотного крестьянина в библиотеках (если я ошибаюсь, меня поправят те, которые лучше дело знают) приходится чуть ли не 3/4 книги, – 3/4 книги на одного грамотного крестьянина в библиотеках! (Н. К. Крупская. Меньше.)

Троцкий. Извиняюсь в таком случае за свою чрезмерно оптимистическую статистику. Совершенно ясно, что при таком положении дел отобрать из десятка книжек, где девять более или менее нужны, – притом скорее менее, чем более, – отобрать одну, лучшую и наиболее нужную, и издать ее в удесятеренном количестве экземпляров – это уже само по себе означает огромное культурное завоевание. Почему? Потому что 10 книжек, примерно однородных или близких друг к другу или представляющих лишь некоторые второстепенные оттенки, будут прочитаны или только перелистаны одним и тем же читателем, который, с позволения сказать, обожрался этой самой литературой. А если вместо этих десяти разных книжек издать одну, но удесятерить тираж, то она дойдет до такого читателя, который испытывает подлинный голод и подлинную жажду в чтении и знании. Но и здесь, как говорится, мертвый хватает живого. Из этой инерции издательской работы очень трудно вытащить себя самих за волосы. Подслушать массу, подслушать, что она думает, чего она хочет, понять все это, перескочивши мыслью через всех тех, которые бюрократически думают за массу, но не прислушиваются к ней, – на это нужна ленинская голова. Вы теперь имеете возможность прочесть все, что писал Ленин. Советую вам – это очень полезно! – специально отчеркнуть в этих книгах те места, где он подслушивал массу, чего она хочет, что ей нужно, – не только, чего она хочет, но чего не научилась еще хотеть… Уметь подслушивать все индивидуальным ухом – это дано людям, которые рождаются раз в века. Но организованно, коллективно подслушивать массу можно через большой, разветвленный, гибкий и живой аппарат, который активно обслуживает материальные и духовные потребности массы, – и тот библиотечный работник не есть библиотечный работник социалистической страны, кто просто заведует полкой с книгами, если он при этом не подслушивает запросов своего читателя и не является органом для передачи того, что подслушал, наверх – для давления на писателя и на издателя. Это есть важнейшая работа нового советского социалистического библиотечного работника. (Аплодисменты.)

С намеченными задачами сочетаются, естественно, и многие другие. Основное противоречие нашего положения: власть в руках трудящихся, но трудящиеся еще далеко не овладели самой элементарной культурой. Отсюда противоречия. Равноправие мужчины и женщины у нас полное. Но для того чтобы добраться женщине до тех реальных возможностей, какие имеет у нас даже теперь, при нашей бедности, мужчина, женщине нужно хотя бы уравняться в грамотности с мужчиной. «Женский вопрос» у нас означает поэтому, прежде всего, борьбу с женской безграмотностью. Из-за низкой культурности многие декреты остаются на бумаге. Есть ли у нас произвол в стране? Есть, и в большом количестве. Из чего он вырастает? Не из условий классового господства, а из культурного бессилия, из неграмотности, из чувства беззащитности, которое корнем своим имеет опять-таки неспособность разобраться, прочитать, пожаловаться, обратиться куда следует. И вот здесь опять-таки одной из основных задач той же самой деревенской избы-читальни и деревенской библиотеки является ведение беспощадной борьбы против этого чувства беззащитности. Библиотекарю можно и должно пожаловаться. Я нашел на этот счет интересную цитату у Владимира Ильича: он предлагал при библиотеке заводить бюро жалоб. На первый взгляд это кажется парадоксом, как бы не у места, а между тем и здесь подслушана психология трудящихся масс. Кто из крестьян, из рабочих пробудился настолько, что его тянет к библиотеке, для того библиотека есть источник чего-то более высокого – и познания, и справедливости. Устройте при библиотеке бюро жалоб, создайте обстановку, при которой каждый крестьянин или крестьянка, и в первую голову тот или та, кто боится советского чиновника, считали бы, что к библиотекарю, к «избачу» можно пойти, он не подведет, не напакостит, а посоветует, или в газете напишет, огласит, защитит. Убить чувство беззащитности в придавленном веками трудовом рабочем человеке – значит тем самым убить произвол, а произвол, разумеется, несовместим с тем режимом, который мы строим и который еще далеко не достроили.

В этой своей работе библиотека стянет к себе все лучшие силы деревни, на них будет опираться, через них проводить свое влияние. В связи с этим я хотел бы особо просить библиотечных работников обратить большое внимание на демобилизованных красноармейцев. Они могут стать в деревне носителями коллективных форм хозяйства и проводниками культурной работы, при условии, если будет центр, вокруг которого они будут группироваться. Сейчас наша деревня переживает очень сложные и глубокие процессы, которые имеют огромное хозяйственное и культурное значение. Она расслояется, в деревне снова появляется и быстро появляется слой кулачества. И надо ясно понять одно, именно то, что каждый передовой крестьянин, активный, грамотный, знающий, что такое Советская власть, способный разбираться в законах, послушавший агрономические лекции, посетивший сельскохозяйственную выставку, – всякий такой крестьянин может стать в деревне одним из двух: либо – носителем социалистической культуры, либо – кулаком. Ибо что такое кулак? Кулак – это, в большинстве случаев, способный, умелый, крепкий крестьянин, который всю свою силу полагает на то, чтобы поднять свое индивидуальное хозяйство за счет других хозяйств. И наши демобилизованные красноармейцы, представляющие сейчас в массе своей лучшие элементы крестьянства и способные сгруппироваться вокруг школы, вокруг кооперации, вокруг библиотеки, они же способны выделить из себя нового европеизированного кулака. Почему? Потому что они грамотны, – грамоте мы их в армии научили, если они были неграмотными, – они привыкли читать газеты, они знают адреса советских учреждений, они знают законы, они знают, что такое коммунистическая партия, – словом, это не серые, темные крестьяне, хотя бы они и были родом из самых отдаленных углов, они в армии слушали агрономические лекции, посещали образцовые сельские хозяйства при наших учебных сельскохозяйственных заведениях и пр. И если бы они оказались в деревне предоставленными самим себе, тогда они все эти накопленные преимущества направляли бы по руслу своего лишь собственного хозяйства, собственной прибыли, а это значит, что, незаметно для себя, они в 2 – 3 года могут обернуться европеизированными кулаками. Это реальная опасность. А между тем этот же молодой, более культурный крестьянин, если его притянуть к работе на первых же порах по возвращении из армии, окажется готов и способен направить всю свою энергию по артельно-кооперативному руслу, и он станет неоценимым общественным работником.

Поскольку я затронул красноармейцев, прибавлю: если мы вам отпускаем красноармейцев, на которых вы в вашей культурной работе можете опереться, то и мы ждем от вас, культурных работников в деревне, нового, более культурного и более квалифицированного молодняка для армии. Вы знаете, что мы армию все больше и больше переводим на милиционные рельсы. Этим самым мы прежде всего сокращаем нашу долю в бюджете, а чем меньшая часть его будет поглощаться армией, тем большие средства можно и должно будет выделить на культурно-просветительную работу. Но и здесь: услуга за услугу. Вы должны давать нам более грамотный и развитой деревенский молодняк. Ибо милиционная система предполагает более восприимчивого красноармейца, который, пройдя через допризывную подготовку, затем в течение одних только учебных и повторительных сборов должен овладеть всеми элементами военного дела – нисколько не хуже, чем солдат, прошедший длительную казарменную выучку. Библиотекарь, «избач» являются видными участниками в строительстве Красной Армии.

В заключение позвольте еще раз вернуться к газете, этому важнейшему орудию политического воспитания. Я взял сегодняшние «Известия», просмотрел телеграммы и спросил себя под углом зрения задач настоящего съезда: как эти телеграммы понимаются читателем-массовиком? объясняются ли они, истолковываются ли? как их воспринимает крестьянин? С точки зрения нашего международного положения, вопрос о Польше и вопрос о Румынии представляют, как вы знаете, исключительный интерес. Я остановился поэтому на двух телеграммах сегодняшнего номера, касающихся как раз этих стран. Телеграмма из Варшавы говорит, что «маршалк сейма не принял интерпелляции Украинского клуба, потому что часть этой интерпелляции была написана на украинском языке». Я не говорю о замысловатом построении самой телеграммы, – на этот счет я веду с Ростой и с редакциями длительную гражданскую войну. (Смех.) Не могу, однако, скрыть опасения, что эта телеграмма напечатана в таком же невразумительном виде во всех газетах. Думаю, что не только грамотный крестьянин ее в таком виде не поймет, – не поймет, пожалуй, и «избач». Ибо он не знает, кто такой этот «маршалк», а ему надо разъяснить, что это председатель сейма, т.-е. парламента, и что он не принял интерпелляции (запроса) потому только, что часть этого документа написана на украинском языке. Допустим, что мы с вами в избе-читальне, перед нами висит карта, где обозначена Польша. Каждому можно показать, что Польша примыкает к нашей границе и отрезает нас от Германии. При карте есть справочник, и в справочнике сказано, сколько в Польше украинцев, сколько вообще национальных меньшинств, и крестьянин узнает, что в Польше национальные меньшинства составляют чуть ли не половину населения – около 45 %. Если ему теперь сказать, что в Польше украинцы подали заявление в свой «демократический» парламент, при чем часть заявления написали «по-украински», т.-е. на своем родном языке, и что демократический председатель демократического парламента демократической республики отказался по этой причине принять заявление, то мы сразу обогатим слушателя ярким представлением о Польше. Лучшей агитационной речи не нужно, как толковое и спокойное объяснение этих четырех замысловатых строчек телеграммы. Затем следует телеграмма, касающаяся Румынии. Тут читаем: «Фактически в Бессарабии почти все школы национальных меньшинств закрыты. В Буковине уничтожены все школы не только смешанные, но и украинские». Как видим, и эта телеграмма касается национального гнета. В каждом номере бывают телеграммы, характеризующие классовый или национальный гнет в капиталистических странах, сопротивление угнетенных и пр. Все это – неоценимая школа, особенно для молодняка. Вокруг этих телеграмм, как вокруг стержня, можно построить великолепную воспитательную работу. Но нужны толковые разъяснения, чтобы этот драгоценнейший материал на 9/10 не проходил бесследно для 99/100 грамотного населения нашей страны. Нужны справочники, пособия. Их почти нет. В то же время мы печатаем многочисленные речи и доклады примерно на одни и те же темы, они попадают к тем, кто в общем и целом и без того знает, о чем идет в них речь. В этой области необходим серьезный сдвиг. Книга должна пойти в народ.

Конец ознакомительного фрагмента.