Проблемы западноевропейской морской торговли XIII – XV века в освещении российской медиевистики. Глава 1. Дореволюционная российская медиевистика о коммерциализации XIII–XV века (А. А. Сокин, 2015)

1.1. Разработка теоретических вопросов средневековой морской торговли российскими учеными последней трети XIX – начала XX века

Последняя треть XIX – начало ХХ вв. характеризуется появлением конкретно-исторических и теоретических работ отечественных историков, посвященных проблемам средневековой морской торговли. Всплеск интереса к данной проблематике был вызван несколькими причинами. Во-первых, публикацией Археографической Комиссией огромного массива исторических источников, относящихся к данному периоду[34]. Во-вторых, появлением значительного количества исследований зарубежных историков, обращающихся к теме морской торговли[35]. В-третьих, опосредованное влияние оказала углубляющаяся специализация внутри отечественной исторической науки под воздействием идей позитивизма, что отразилось в специальном изучении различных исторических проблем, отдельных исторических феноменов.

Индикатором и показательным образцом происходивших в отечественной исторической науке перемен явились исследовательские труды академика Императорской Санкт-Петербургской академии наук Максима Ковалевского (1851–1916), его коллеги по академии, а позднее профессора Оксфордского университета Павла Виноградова (1854–1925), профессора Московского университета Владимира Герье (1837–1919), профессора Московского народного университета имени А. Л. Шанявского Алексея Дживелегова (1875–1952), профессора Киевского университета Ивана Лучицкого (1845–1918) и др.[36]. Однако, лишь некоторые из них обратили внимание на специфику развития средневековой морской торговли.

Среди всех исследователей, в первую очередь, следует выделить профессора Киевского университета Феодора Фортинского (1846–1902) с монументальным трудом «Приморские вендские города и их влияние на образование Ганзейского союза до 1370 г.» и Алексея Дживелегова с двумя монографиями, посвященными истории западноевропейской средневековой торговли и основным участникам этого процесса – городам.

Прежде всего, хотелось бы задержать взор на общетеоретических вопросах средневековой морской торговли, которые нашли отражение в трудах упомянутых историков. Иван Лучицкий в своей монографии «Очерки по экономической истории Западной Европы», рассматривая «некоторые черты из истории экономической политики германских городов в средние века и XV и XVI вв.»[37], подробно останавливался на экономических воззрениях средневекового общества. Как считал автор, представления средневековья основывались на теолого-канонических учениях того времени и подчиняли интересы индивида интересам общества. «Отсюда, отрицание принципа наживы, капитализации, приравниваемых к греховной usura, т. е. лихве, считавшейся преступным делом, строжайше воспрещаемой и преследуемой, и провозглашение принципа, что барыш должен быть установлен и определен в таких размерах, которые не могли бы ни в каком случае быть вредными для всех, для общественной группы. Высота этого барыша, размер цены продукта… устанавливается согласно с целым экономическим учением»[38]. Важную роль в определении цены вещи играли не личность, не индивидуум, а государственная власть, город или цех, при этом они руководствовались соблюдением законных интересов, интересов общества, группы, потребителя и индивидуума. «Продавец, учит Фома Аквинат, обязан стремиться к получению такого барыша, который необходим, как средство существования и его, и его семьи»[39].

К догмам канонического права обращался и Алексей Дживелегов, рассматривая внутреннее устройство купеческих гильдий и союзов. Однако, он, в отличие от Лучицкого, усматривал в развитии средневековых торговых обществ не развитие, а разрушение usur’ы – старого канонического права, запрещавшего так называемую лихву[40]. Первыми, кто нарушил принципы этого права, были правящие слои городского населения. Именно магистрат вынужден был следить за тем, «чтобы всякий обмен происходил по совести, чтобы прибыль, получаемая купцом, не превышала известных пределов, чтобы она согласовывалась с отголоском канонического учета, с понятием о justum pretium, справедливой цене. Купец должен получить такую прибыль, которая покрыла бы все его издержки и дала бы лишь очень небольшую прибыль. Иначе будут обижены его клиенты, а город этого допустить не может»[41]. Причем барышничество, как отмечал Дживелегов, наказывалось с большой строгостью. Чтобы соблюсти подобную правовую норму, торговля проводилась в соответствии со следующими требованиями: публично, в специально отведенных местах и строго определенные часы, в присутствии маклеров и при соблюдении четко обозначенного в прейскуранте максимума цен[42].

Дживелегов – один из немногих, кто останавливался на теоретических вопросах средневековой торговли. Главную задачу торговли историк усматривал «в устранении препятствий, разделяющих потребителя от производителя во времени и пространстве»[43]. Необходимыми условиями для устранения данных препятствий Дживелегов называл наличие рынков и купцов, взаимодействие которых происходило в рамках средневекового города. Хотя само возникновение средневековых городов он рассматривал как взаимообусловленный процесс сосуществования складывавшихся купеческих поселений и уже существовавших рыцарских замков. В Средние века в качестве рынков выступали ярмарки, носившие сезонный характер[44], а в качестве купцов – класс торговцев, образованный, как считал историк, двумя способами: либо перерастанием мелкого розничного торговца сукном в крупного оптовика, либо путем торговой специализации крупного промышленника, выпускавшего шерсть[45]. Кроме того, Дживелегов одним из первых отечественных историков систематизированно выделял основные черты средневекового купца. С правовой точки зрения купец для него, в первую очередь, – свободный человек, не стесненный крепостным правом, свободно передвигавшийся и полновластно распоряжавшийся своим имуществом. С психологической точки зрения средневековый купец целиком был подчинен духу наживы, поэтому в своих действиях был бесстрашен и для современного купца кажется безрассудным[46].

Среди «препятствий, разделяющих потребителя от производителя во времени и пространстве» Дживелегов называл также непроходимость дорог, плохое состояние мостов, на море – неблагоприятные погодные условия и человеческий фактор, связанный с пиратством и со стремлением местного населения к легкой наживе, что выразилось в возникновении так называемого «берегового или призового» права и установлении многочисленных таможенных сборов.

На эти же препятствия в свое время обратил внимание и Феодор Фортинский. В качестве неблагоприятных для плавания факторов он называл дожди, туманы, снег и бурливость Балтийского[47], разнообразные течения и переменные ветра Немецкого морей, которые, в свою очередь, «породили… у прибрежных жителей… обычай присваивать себе остатки крушений»[48]. В этих условиях более безопасной была континентальная торговля, проходившая по материковым водным и сухопутным дорогам. Как отмечал Фортинский, «удобства морского сообщения, естественно, привлекали горожан к первой; но море не всегда было доступно: осенние и весенние бури, зимние льды мешали плаванию по нему, и потому значительную часть года приходилось удовлетворяться одною континентальною торговлею»[49]. Выгодность континентальной торговли заключалась и в «обилие водных систем и леса…: реки и озера служили удобными путями сообщения, а леса доставляли необходимый материал для судостроения»[50]. Однако, все удобства континентальной торговли проигрывали вследствие стремления местных жителей и землевладельцев поживиться за счет торговых караванов, что делало это направление торговли убыточным. Даже при всей привлекательности сухопутной торговли она, как замечал Фортинский, «никогда не заменяла летом морской»[51].

Вслед за природно-климатическим фактором морской торговли историки подробно останавливались на политических и социально-экономических аспектах этого вопроса. Фортинский раскрывал читателю целую правовую систему, на которой держалась средневековая торговля на море. Для предупреждения разорительных последствий кораблекрушения вследствие морских бурь, столкновения судов, перегруза судна или каких-либо иных факторов городские советы (раты) разрабатывали различные статьи морского права. В морском праве оговаривалась ответственность капитанов судов за кораблекрушения вследствие столкновения (в случае непреднамеренного столкновения оплачивалась половина стоимости товара, а при умышленных действиях возмещался весь вред), перегруза (когда капитан оплачивал стоимость выброшенного за борт товара) или выхода в море после установленного срока плавания – 11 ноября (на что требовалось особое соглашение между капитаном и хозяином товара).

Но самое непреодолимое препятствие в морской торговле Фортинский так же, как и Дживелегов, связывал с человеческим фактором. Так называемое «береговое право» в случае кораблекрушения лишало купца всего товара: «владелец земли, куда пристала шлюпка, …мог претендовать на принадлежность ему выброшенных или спасенных товаров и даже – самого экипажа»[52], именно поэтому, как считал исследователь, все купцы выступали за его отмену. Другим бедствием морской торговли Фортинский называл пиратство, которое в отличие от Дживелегова связывал со славянским элементом.

Политическая сторона морской торговли более подробно была проанализирована А. К. Дживелеговым. Он относил купечество к крупной политической силе, способной решать важные политические и экономические вопросы средневековых городов. Причем роль городов в его исследованиях гипертрофирована, они выступали как мини-государства, самостоятельно решавшие международные вопросы. Они и были настоящими торговыми державами в Средние века; между ними и велась торговля. В то время государство было почти совершенно элиминировано из организации торговых сношений. «Средневековая торговля – торговля междугородская»[53]. Взаимосвязанность политических и экономических аспектов ярко проявлялась, как считал Дживелегов, в городских статутах, в которых оговаривались условия торговли местных и иностранных купцов. «Главный принцип всех запретных мер заключался в том, – отмечает историк, – чтобы помешать гостю нажиться там, где может нажиться свой купец»[54]. К числу подобных ограничений исследователи относили запрет розничной торговли, торговли определенным ассортиментом товаров, запрет участия в иностранных торговых компаниях, запрет на сделки между иностранцами, различные таможенные и торговые пошлины и сборы, так называемое «стапельное» (складочное) право, нередко принуждавшее купца торговать своим товаром именно в этом городе. Разработка подобных экономических правовых мер привела, как считал Дживелегов, к складыванию системы монополий в последние столетия Средних веков, которая держалась на принципах меркантилизма и протекционизма[55]. Как заключал историк, «капитал вырос, и с середины XIV в. в Италии, а с конца XV в. в остальной Европе сделался могучим фактором хозяйственной эволюции»[56].

Последний сюжет, который так или иначе затрагивал тему морской торговли и который стал предметом пристального внимания дореволюционных историков, касался проблемы колонизации и христианизации наиболее важных в торговом отношении земель.

Историки последней трети XIX – начала XX вв., работавшие в рамках позитивистской парадигмы, немаловажное значение придавали колонизационным процессам, нередко посвящая им целые исследования. Профессор Казанского университета Николай Осокин (1843–1895) в своем наиболее раннем труде «Заметки по экономической истории Италии» (Казань, 1865 г.) настойчиво проводил мысль о тесной взаимосвязи крестовых походов и экономического расцвета Италии. Уже в начале своего произведения он высказывал тезис о том, что «междоусобная резня… способствует экономическому развитию», а наемничество, само явившееся результатом излишка в деньгах, приносило за собою прогрессивное увеличение богатства, значительно способствуя развитию торговли, промышленности и мануфактуры[57]. Экономический рост Италии происходил благодаря крестовым походам, которые постепенно перерастали в серьезный торговый оборот. Таким образом, Осокин относил военную колонизацию к прогрессивным явлениям, способствовавшим экономическому расцвету стран-колонистов.

Профессор Дерптского университета Пётр Медовиков (1816–1855), напротив, усматривал отрицательные последствия итальянской колонизации. Крестоносцы в его представлении забывали о своем первоначальном предназначении и соблазненные хитрыми республиканцами (под которыми автор подразумевал венецианцев) становились орудием для выполнения властолюбивых замыслов итальянцев. Как мы видим, автор рассматривал колонизационный процесс с духовных позиций, с позиций православного человека, усматривая в политике итальянских республик антихристианское начало, приведшее к разрушению Византийской империи и закату латинского владычества[58].

В небольшой монографии профессора Юрьевского университета Антона Ясинского (1864–1933) «Содействие чехов успехам германизации на берегах Балтийского моря» затрагивались проблемы колонизации Балтийского побережья, а вместе с тем – и особенности экономического, политического и культурного развития этих территорий. Задавшись целью оценить, «в какой мере чехи способствовали упрочению дела германизации на берегах Балтийского моря»[59], автор делал интересные для нас наблюдения о том, что «основанию нового немецкого государства на берегах Балтийского моря» содействовали чешское оружие и чешские деньги, а германизация Прибалтийского побережья не только оттеснила славян от берегов Балтийского моря, но и печально отразилась на развитии их социально-экономической и культурной жизни[60]. Кроме того, как указывал историк, некоторые города, включенные впоследствии в систему морской торговли, были заложены именно как политические центры, свидетельствовавшие об укреплении орденского господства в стране (например, Кенигсберг)[61]. Россия же не участвовала в этих процессах и, по свидетельству Ясинского, не могла участвовать, потому как позже всех вступила «на поприще общеевропейской политической жизни»[62]. Поэтому и в политических, и в экономических вопросах она занимала позицию пассивного наблюдателя, считавшегося с «результатами предыдущего исторического развития» и целиком принимавшего «во внимание наличные факты и условия»[63].

В противоречии с данным мнением находилась монография профессора Московского университета, а впоследствии заместителя директора Всесоюзной библиотеки имени В. И. Ленина Дмитрия Егорова (1878–1931) «Славяно-германские отношения в средние века. Колонизация Мекленбурга в XIII в.»[64], в которой исследователь настаивал на отсутствии «какой-либо пропасти между элементами коренным и пришлым… Бок о бок, тихо и мирно, насколько это возможно в Средние века, жили здесь славяне и немцы. Судить предвзято об их взаимоотношениях, говорить о немецкой стихийной колонизации, все сметавшей пред собой, вследствие численности или культурного превосходства можно лишь, отрекаясь от следования первоисточникам»[65]. Однако, эта монография скорее раскрывала технику работы историка, его лабораторию, а не сам конкретно-исторический сюжет, о чем неоднократно говорилось в рецензиях на нее[66].

Не мог не обратиться к вопросам колонизации и христианизации местного населения и Феодор Фортинский. Он предварял свое исследование краткими, но весьма продуманными замечаниями о немецкой колонизации вендского побережья, тем самым реконструируя ту историческую обстановку, в которой возникли и развивались приморские вендские города. Рассуждая о причинах и последствиях немецкой колонизации, автор приходил к выводу о том, что «к концу XII в. вендское побережье можно считать страною с крайне редким славянским населением» и очень привлекательным с экономической и политической точки зрения местом для немецких колонистов[67]. В качестве основных причин заселения и завоевания этого края Ф. Я. Фортинский указывал не только на «естественные богатства» (обилие рыбы, зверей, плодовых деревьев, нетронутых пастбищ и др.), но и на «все выгоды приморского положения, которые очень хорошо понимали князья, устроившие города и рынки при всех лучших портах»[68]. Как справедливо замечал Фортинский, важное значение для колонизации края имели крестовые походы и политика по христианизации населения, которая привела к установлению «верховной власти саксонских герцогов» и выплате им дани[69]. Особую роль в колонизации поморья сыграли немецкие князья. Так, в частности, «мекленбургские и поморские князья в течение всего XIII в. охотно жертвовали церквам и монастырям земли» и предоставляли право заселять их, но делали это, по мнению Ф. Я. Фортинского, из эгоистических соображений с надеждою «на увеличение своих доходов с десятины и суда и на умножение своих боевых сил пришлым населением»[70]. «Что касается до рыцарства, то оно более, чем кто-либо, было заинтересовано в заселении пожалованных ему земель. Для рыцарей доход с крестьян был почти единственным источником существования»[71]. В заселении новых земель было заинтересовано и само податное население, привлекаемое сюда не только широко распространенными слухами о богатстве края, но и желанием избежать гнета прямых и косвенных налогов, а также тирании местных чиновников на старых землях[72]. Таким образом, по мнению Ф. Я. Фортинского, в процессе «колонизации Славии одинаково были заинтересованы князья, рыцари, епископы, монастыри …и сами переселенцы»[73], что значительно ускорило освоение новой территории[74] и изменение ее социально-экономического положения. «Быстрое возрастание количества переселенцев, необходимость давать им немецкое право, мало по малу повели к изменению всего социального строя вендского побережья на немецкий лад. К концу XIII в. переворот этот сказался уже на всех слоях общества»[75].

Колонизационное движение Ф. Я. Фортинский связывал с последовавшим за ним процессом феодализации общества, когда мекленбургские и померанские князья, подчиняясь то герцогам саксонским, то королям датским, то императорам германским, усваивали себе основы феодального права (раздача земли церквям, монастырям, рыцарям; организация двора на немецкий лад, присвоение титула герцога)[76]. Причем феодальное право Фортинский понимал слишком узко, связывая его с принципами раздачи земель, новыми правилами «организации двора» и появлением титула «герцог».

Важное значение колонизационным процессам придавал Алексей Дживелегов. По его мнению, благодаря крестовым походам коренным образом изменялись экономические принципы средневековой торговли, главным содержанием которой становились теперь предметы роскоши. В связи с этим в торговлю включался все больший круг людей, из сферы средневековой торговли вытеснялись евреи, на их место приходили европейские купцы, первыми среди которых были итальянцы[77]. Развитие торговых отношений с Востоком способствовало расцвету итальянских портовых городов: Венеции, Генуи, Пизы. «… денежное хозяйство начинает под влиянием нескольких условий как экономических, так и политических, прокладывать себе путь в сфере натурально-хозяйственных отношений»[78].

Другим важным теоретическим вопросом, волновавшим отечественную историографию, были последствия Великих географических открытий. Исследователи сравнивали их с коренным изменением карты мира и принципов морской торговли. Для отечественных историков эпоха Великих географических открытий была неразрывно связана не только с экономическими факторами, но и с политическими. Именно последние, по мнению большинства ученых, послужили причиной поиска новых торговых путей. Как отмечал А. К. Дживелегов, «завоевание Константинополя и черноморского побережья турками, появление мамлюков в Египте закрыло для европейской торговли путь в Италию»[79], которая явилась связующим звеном между Западом и Востоком. «Почти сейчас же после падения Константинополя стали искать морского пути в Индию». Результаты этих открытий, в первую очередь, отразились на экономическом положении отдельных государств: Венеция из торгового монополиста превратилась во второстепенную державу, торговые центры со Средиземного моря были перенесены на берега Атлантического океана. К числу экономических последствий историки также относили и то, что океаническая торговля стала преобладать над внутренней, значительно упали цены на восточные товары, прилив золота и серебра из Америки решил проблему нехватки драгоценных металлов, появились новые продукты (картофель, табак, какао, ананасы и др.). Однако некоторые из этих последствий первоначально показали свой негативный характер. Например, значительное увеличение золота и серебра, по мнению А. К. Дживелегова, привело к скачку цен на товары при фиксированной заработной плате, отчего выиграли предприниматели и значительно потеряли рабочие. Эта ситуация послужила основой, с одной стороны, для обострения социальных конфликтов, а с другой, – для роста промышленного капитализма и развития банковского дела.

Таким образом, уже колонизационные процессы, по мнению дореволюционных исследователей, определили приоритеты будущей морской торговли. Германцы, вытеснив славян, тем не менее унаследовали некоторые элементы торговли, такие, как «береговое право», месторасположение крупных портовых городов. Однако колонизация и христианизация коренным образом изменили дальнейшее социально-экономическое и политическое развитие региона.

Важной составляющей морской торговли являются портовые города как центры сосредоточения морской торговли. Исследованию средневековых городов посвящен ряд монографий и статей дореволюционных историков. Среди всех исследований, в первую очередь, следует упомянуть монографию А. К. Дживелегова «Средневековые города в Западной Европе» (СПб., 1902). Рассматривая особенности возникновения, развития и упадка, а также внутреннюю структуру и значение средневековых городов четырех стран (Англии, Италии, Франции и Германии), автор частично затрагивал и портовые города, а также те, которые играли ведущую роль в средневековой морской торговле. Как считал А. К. Дживелегов, главным отличительным признаком средневекового города был рынок[80]. «Без рынка не может быть и города. Рынок делает город хозяйственным центром всей округи»[81]. Как писал историк, «устанавливается двоякая связь города с рынком. Сначала приходят к пониманию значения безопасности торговых операций, а постепенно выясняется и другая сторона дела, значение города, как определенного пункта, в котором всякий желающий купить или продать найдет то, что ему нужно»[82]. В основе развития городов автор видел два элемента: выгода сеньора и накопление богатства у городского населения[83].

Другим важным элементом средневекового города А. К. Дживелегов считал купца. «Без торгующих людей не может быть города»[84]. Купцы объединялись в гильдии, которые также вызывали неподдельный интерес у дореволюционных историков. В представлении историка гильдия – «это компания людей, обязавшихся взаимно поддерживать друг друга, собирающихся от времени до времени, чтобы попировать вместе, и объединенных христианской идеей братства»[85]. Объединение купцов в гильдии имело главной целью – получение и охранение торговых привилегий, причем и за то, и за другое приходилось выкладывать королю или местным феодалам немалые средства. Поэтому гильдии объединяли достаточно зажиточных купцов, а вступление в нее с каждым годом становилось все строже и строже. Однако, без ее поддержки, по мнению Дживелегова, торговать «становилось прямо невозможно: штрафы одолевали самых строптивых сторонников самостоятельной торговой деятельности, и все наиболее зажиточные купцы, в конце концов, оказывались вынужденными вступать в гильдию»[86]. Гильдия с ревностью следила за чистотой своего состава, поощряя вступление в члены потомственных купцов и препятствуя проникновению в свои ряды ремесленников.

Выводы Алексея Дживелегова подкреплялись наблюдениями другого исследователя Ивана Лучицкого. По его утверждению, ганзейские города строго следили за интересами именно своего купечества, увеличивая вступительные взносы и запрещая принимать в число бюргеров иностранных граждан и простых ремесленников[87]. Но с другой стороны, гильдия, по мнению А. К. Дживелегова, наследуя общинную организацию, оказывала существенную поддержку купцу в самых трудных ситуациях (во время болезни, заключения под стражу, банкротства и др.). Например, в Англии «лица, принадлежавшие к купеческой гильдии, пользовались привилегией беспошлинной торговли во всех английских рынках и ярмарках и в самом Лондоне; в Дюнгэте близ Лондона они пользовались правом исключительной выгрузки товаров и удаляли всякое чужое судно, случайно или умышленно попавшее туда»[88].

Феодор Фортинский во второй главе своей монографии рассматривал историю возникновения и структуру выбранных им городов как политических и экономических центров. Анализируя особенности месторасположения немецких городов Ростока, Висмара, Штральзунда и Грейфсвальда, автор приходил к мысли о преемственности новой немецкой торговли от прежней славянской. «Это сходство в выборе места для торговых пунктов, занятых еще славянами, заставляло думать, что и в Грейфсвальде давно уже существовал славянский рынок, и немцы, может быть, лишь избрали другой более высокий пункт для своего рынка, как они сделали это в Любеке и Ростоке. Несомненно одно, что во всех четырех портах, как и в Любеке, шла более или менее оживленная торговля еще задолго до получения ими немецкого городского права»[89]. Особенность месторасположения и славянских и немецких торговых городов заключалась в том, что все они располагались при устье реки или же в защищенном островами заливе, но «не у самого моря»[90]. Не только месторасположение, но и внутреннее устройство городов свидетельствует, по мнению Ф. Я. Фортинского, об их торговом значении. Исследуя структуру города, его политические институты, правовые нормы на протяжении нескольких столетий, историк приходит к выводу, что средневековые города, возникнув как центры торговли, постепенно приобретали себе различные привилегии и льготы, что в конечном счете привело к их политической независимости. Первой ступенью к политической свободе городов было, по мнению Фортинского, так называемое «городское право», поставившее города в особое положение по отношению к другим частям фогтства сеньора.

Эта точка зрения нашла существенную поддержку у другого известного историка конца XIX – начала XX вв. Алексея Дживелегова. По его мнению, «не иммунитет, не стены, не рынок, не убежище, а городское право, являющееся соединением юридических последствий, вытекающих из каждого из этих условий с некоторыми отдельными моментами сельского устройства, создает город»[91]. В рамках «городского права» должность ратмана, на которую избирался, по предположению Ф. Я. Фортинского, исключительно купец, приобретал все большее значение, подчиняя себе фогта – представителя сеньора, и городскую общину, отстаивающую интересы всего городского населения. «Города отбирают у сеньоров одну регалию за другой, суживают круг деятельности фогта и, наконец, приобретают само фогтство»[92]. «Одновременность падения фогта и общины заставляет думать, что оба эти явления совершались под влиянием одних и тех же причин. Не нужно забывать, что фогт был председателем на собраниях общины, и его собственное политическое значение основывалось, конечно, до известной степени на том влиянии, каким он, как председатель, пользовался на вече, имевшем право обсуждать политические вопросы. С помощью веча он мог понудить рат действовать в угодном ему направлении. При таком положении дела является совершенно естественным, что рат, стремясь к ограничению власти фогта, позаботился и сузить круг деятельности союзника фогта – веча»[93]. В последующем на смену ратману пришел магистрат, который и заботился о всех нуждах города.

Этот же тезис нашел поддержку у другого исследователя средневековых городов, профессора Варшавского университета, а впоследствии одного из основателей медиевистики в Ростовском университете Николая Любовича (1855–1933/1935). На плечах у магистрата, по мнению Н. Н. Любовича, лежали обязанности не только внутригородского управления, но и внешнеполитического урегулирования. «В делах городского управления власть магистратов была огромною. В имперских городах, которые владели десятками деревень, местечками и представляли из себя почти такие же государства, как и территории других немецких князей, роль магистратов выходила далеко за пределы забот о внутреннем благоустройстве и безопасности города. На долю магистратов таких городов выпадало и руководство политическою жизнью их, что было делом не особенно легким при тогдашней сложности и запутанности государственных отношений в Германии»[94]. «Они должны были заботиться о поддержании дружеских отношений с соседними князьями и рыцарями, заключать союзы с другими городами, помогать последним подавлять возникающие у них волнения и мятежи, а также принимать меры к улаживанию раздоров, возникших между какими-либо городами»[95]. Кроме того, магистраты, по доказательству исследователя, играли немаловажную роль и в деле организации различных городских союзов, и в решении важных внешнеторговых вопросов торговых городов. Причем, Любович, как и Фортинский, замечал важную особенность деятельности немецких городов данного периода, относящуюся к области их политического положения. В зависимости от их политического статуса и строилась, по мнению Любовича, их внутренняя и внешняя политика. «Круг деятельности магистратов в имперских городах был значительно шире, нежели в территориальных (Landstadte), находившихся в прямой зависимости от верховного владетеля территории (Landesherr’a)»[96]. Однако, и те, и другие, как считал исследователь, «пользовались полной автономией в делах внутреннего управления»[97].

Несколько корректировала точку зрения Н. Н. Любовича монография А. К. Дживелегова, который выделял три группы немецких городов: королевские или имперские, княжеские и епископские[98]. Причем императоры даровали свободы и привилегии городам, руководствуясь стремлением создать прочную опору против антигосударственных элементов, а территориальные князья – исключительно прагматическими целями наживы, потому как льготы в основном выкупались за очень крупные суммы. Вообще, «степень самостоятельности городов находится в обратной зависимости от того, насколько страна успела выработать сильную государственную власть. В Англии, стране с наиболее централизованной и сильной властью, на собственных территориях французских королей и частью на немецких княжеских землях, за городами обеспечивается лишь известная сумма гражданских прав; политической свободы за некоторыми исключениями, которые приходятся на долю Германии, тут не существует. В Италии и Южной Франции, где дробность государственной власти и политическая анархия достигли наибольшего развития, города добились и наибольшей независимости. Среднее положение занимали французские коммуны и немецкие имперские города. Таким образом, политические условия докончили то, что начали экономические. Последние сообщили толчок городскому движению, первые его урегулировали и привели к известным результатам»[99]. Политическая свобода городов, как считал А. К. Дживелегов, возможна в случае слабости государства, поэтому с усилением абсолютистских тенденций политическая роль городов ослабевает.

Все рассуждения Ф. Я. Фортинского по поводу развития средневековых городов подводят читателя к тому выводу, что и внутренняя структура, и политико-правовое устройство средневековых городов были направлены на защиту купеческих и торговых интересов. «По мере того, как ослабевало влияние императора, его фогта, веча, возрастало и усиливалось значение рата. Мы видели, как в его ведение отошли одна за другою все регалии: монета, пошлина, мельницы, рыбная ловля, сбор поземельной подати; видели, как он наследовал от фогта заведывание высшим судом и военным делом, созвание и руководство как общим городским вечем, так и сходками отдельных корпораций»[100]. Да и сами службы города были ориентированы исключительно на проведение активной и беспрепятственной торговли. «Для такого торгового города, каким был Любек, одним из самых важных дел было постараться привлечь на свой рынок возможно большее количество купцов. Гости могли приехать или водою – по морю и Травне, или сухим путем. И здесь, и там рат старался доставить им возможные удобства и безопасность. С моря при устье Травны устроен был маяк, освещавший вход в порт. Для наблюдения за ним рат содержал сторожа. По самой Травне устроен был ряд шлюзов для облегчения судоходства: наблюдавшие за ними сторожа получали жалованье от города. Морской и речной путь представляли сравнительно меньше опасности, чем большие и проселочные дороги. На море можно было опасаться пиратов, на реке – нападения рыцарей; против первых действовали тем, что отправлялись в море целыми флотилиями, против вторых – приобретением привилегии – не дозволять строить замков по Травне ближе, чем на 2 мили от её берега»[101].

О торговом значении средневековых городов свидетельствовала, по мнению Ф. Я. Фортинского, гипертрофированная роль купечества во внутренней структуре и политико-правовом устройстве. Как подчеркивал автор, «через всю историю развития внутреннего устройства приморских вендских городов, можно сказать, проходит одна выдающаяся черта – преобладание купечества. Еще основывая при портах рынки, сеньоры, как мы видели, стараются привлечь на них купцов: они приглашают сюда их для поселения или для торговли, им обещают разного рода льготы, с ними заключают формальные торговые трактаты. Жалуя рынкам городское право, сеньоры опять заботятся почти исключительно о купцах: им одним они передают право быть избираемыми в рат, в их пользу отказываются от сбора пошлины с горожан в своих владениях, ради них хлопочут о приобретении городам торговых льгот в соседних областях и даже отдаленных государствах. Деятельность городского рата, состоявшего из представителей купечества, естественно, тоже сосредоточена преимущественно на доставлении всевозможных удобств торговым людям: его полицейские распоряжения относительно рынка, старания по приобретению льгот, его огромные затраты на покупку соседних замков, на углубление порта, на содержание шлюзов, маяков, конвоев и пр. опять клонились, главным образом, к выгоде купцов»[102]. Таким образом, сложившаяся внутренняя структура города, по мнению Фортинского, должна была удовлетворять, в первую очередь, все нужды, связанные с торговлей, а с момента приобретения ими независимости от сеньора – и с внешнеполитическими интересами. «У городов есть свои юристы, свои нотарии, которые занимаются письмоводством в канцелярии рата и по временам ездят с поручениями от него по духовным и светским делам. Переход к городу регалий повел к назначению особых должностных лиц для заведывания пошлиной, монетой, мельницами… Заботы о внутренней и внешней безопасности города, особенно порта и рынка, и о доставлении всевозможных удобств торговцам опять повели к заведению известных нам по Любеку ночных стражей, таможенных, весовщиков и пр….»[103].

Дополнил выводы своих предшественников А. К. Дживелегов, который считал, что городское право даровалось всем гражданам, а не одним только купцам. Как писал исследователь, наряду с городским правом существовало рыночное право, возникновение которого явилось следствием торговли, но из него не могло вырасти городское право, в котором «регламентировалась вся жизнь горожан, нормировалось право личной свободы, определялись преступления и наказания в широком смысле, говорилось о городском суде и городском устройстве»[104]. Таким образом, городское право, по мнению Дживелегова, не было направлено на удовлетворение узких купеческих интересов, а являлось ярким прообразом гражданского права. «Городское право выработалось благодаря юридическим последствиям существования укреплений и идее особенного мира и убежища, а также запросам торговли»[105]. Что касалось магистрата, то он наследовал свою власть, как считал Дживелегов, от общины и являлся аристократическим, а со вступлением в его состав плебеев-ремесленников, «он изменяется в сторону большей демократизации»[106].

В городской жизни, по мнению дореволюционных исследователей, в большей степени строгой регламентации подвергалась торговая политика. И здесь городские власти старались оградить местных купцов от иностранной конкуренции. В Германии, как отмечал Дживелегов, было три главных средства, при помощи которых города охраняли себя от чужой конкуренции. В качестве них исследователь упоминал обязанности выставки своих товаров для их продажи в определенный срок и в определенном месте, запрет на розничную торговлю, оптовую покупку хлеба (муки) до закрытия рынка и др.[107]

В отличие от Ф. Я. Фортинского, уделявшего внимание политической составляющей развития средневековых городов, И. В. Лучицкий обращался к экономическим вопросам, привлекая различные статистические данные. В «Очерках по экономической истории Западной Европы» он исследовал численность населения немецких городов и потребительскую корзину средневекового человека. Однако, в поле зрения историка попадали в основном города, лежавшие вдалеке от морских путей – Нюрнберг, Страсбург, Франкфурт на Майне, Майнц. По наблюдениям Лучицкого, «германский город XIV и XV вв. далеко не представлял собою сколько-нибудь крупной, выдающейся величины, что он едва выступал и выделялся среди преобладающей массы населения, занятого земледельческим трудом, и являлся, следовательно, не более как лишь первоначальной, зачаточной, не вполне сформировавшейся стадиею развития города в промышленно-торговый центр»[108]. Самым распространенным типом германского города XIV–XV вв. был город со сравнительно незначительным населением, чуть превышавшим 20 тысяч человек[109]. Подобные выводы Лучицкого были построены на основе анализа потребительской корзины. Увеличение потребления мяса – основного и наиболее ценного продукта средневековья – и цен на него с середины XV по середину XVI вв. в два с лишним раза свидетельствовало, по мнению историка, об удвоении городского населения Германии. «… в рассматриваемый период с 1450 по 1620 г. население Германии можно считать почти удвоившимся, что соответствует и данным о населенности городов в XV и в XVI в., представляющих в среднем почти то же удвоение»[110]. А сопоставление данных XV, XIV и XIII вв. свидетельствовало, как считал Лучицкий, даже о значительном уменьшении населения с XIII до XV вв., что было следствием распространения «черной смерти» и других «моровых язв»[111]. Почти те же самые цифры приводил в своей монографии «Средневековые города в Западной Европе» и А. К. Дживелегов[112].

Анализу городского бюджета была посвящена монография другого дореволюционного историка – Николая Любовича «Хозяйство и финансы немецких городов в XIV и XV вв.» Любович в отличие от Ф. Я. Фортинского заинтересовался экономической стороной средневекового города, а именно источниками доходов и статьями расходов городского бюджета. В качестве главных статей расходов Любович, как и Фортинский, называл военные, направленные на защиту города от нападений. «Сколько времени и труда должны были отнимать у городских магистратов заботы о военной обороне города, и какую крупную цифру в городском бюджете составляли издержки по содержанию в надлежащем порядке городских стен и укреплений, найму солдат, а также и по заготовлению необходимого оружия, в этом можно убедиться на примере города Нюрнберга»[113]. На военные цели некоторым крупным городам, связанным с морской торговлей, приходилось также выделять специальные военные суда, как это делал Кельн[114]. «Города были вынуждены держать разное необходимое оружие и содержать особых лиц и даже мастеров, которые смотрели бы за тем, чтобы оно находилось в полной исправности»[115].

Другой важной статьей расходов, отчасти связанной и с военными нуждами, было строительство. «Строительное дело было одною из главнейших и важнейших отраслей городского хозяйства, и круг деятельности лиц, заведовавших им, был очень обширен. Им приходилось заботиться о содержании в полном порядке городских стен и укреплений, о ремонте их и, по мере надобности, постройке новых; они должны были смотреть, чтобы все городские здания были надлежащим образом содержимы, а также строить новые в случае надобности. Снабжение города водою, надзор за общественными колодцами, мощение улиц, содержание дорог в порядке на территории, принадлежавшей городу, заготовка строительного материала, хранение рабочих инструментов, – все это также лежало на их обязанности»[116]. В некоторых городах, как считал Н. Н. Любович, Baumeister’ы были высшими чиновниками после бургомистров и нередко заведовали значительною частью городских финансов[117]. Постоянными, но самыми мизерными статьями расходов были, по мнению историка, заботы магистрата о водоснабжении городского населения, пожарной безопасности и поддержании внутреннего порядка. Гораздо большая часть бюджета уходила на прием гостей и представительство в рейхстагах и собраниях. Как отмечал Любович, «поездки членов магистрата обставлялись большою торжественностью и пышностью», а в дороге их сопровождала хорошо вооруженная охрана[118]. «Не менее дорого обходились им приемы высокопоставленных гостей, издержки по которым следует отнести также к статье расходов по городскому представительству. Кроме того, подарки, делаемые королям и разным другим лицам, в поддержании дружеских отношений с которыми были заинтересованы города, стоили больших денег»[119]. Также крупные суммы шли на уплату имперскими городами налога королю[120] и прием высокопоставленных гостей у себя дома[121]. К числу случайных и непредвиденных расходов Любович относил также издержки на судебные процессы в Риме и при королевском дворе, покупку разных привилегий и погашение долгов.

Пополнение городской казны осуществлялось за счет прямых и косвенных налогов, причем, и те, и другие, как считал Н. Н. Любович, магистраты старались собирать независимо от короля или своего ландсхерра, что, в свою очередь, расширяло их финансовые возможности и политические свободы. Особенно охотно магистраты устанавливали косвенные налоги, по которым, на наш взгляд, можно определить наиболее доходные статьи средневековой торговли. Наибольший доход приносило обложение напитков (вина, меда, пива) и муки. «В Северной Германии, которая не производила своего вина, только немногие города получали большой доход с акциза с него, как, например, Кельн, который старался захватить в свои руки всю торговлю вином с землями, лежащими вниз по течению Рейна, и с ганзейскими городами»[122]. Вообще вино для подавляющей массы северогерманских городов было дорогим напитком, и нередко торговля им была монополией городского управления. Крупную прибыль приносили также акцизы с муки. Акциз «взимался обыкновенно с зерна, предназначаемого к помолу. Поэтому, сдача зерна на мельницу была подчинена строгому контролю, равно как и мельники, чтобы не допустить каких-либо злоупотреблений относительно мучного налога»[123]. Взимались акцизы и с других пищевых продуктов (мяса, рыбы, масла и др.).

Другими источниками пополнения городского бюджета были, по мнению Любовича, таможенные пошлины, чеканка монеты, вступительные взносы новоиспеченных бюргеров, различные сборы, связанные с использованием подъемного крана, городских весов и т. д. Например, «взимавшаяся за пользование ими [подъемными кранами – С.А.] плата принесла в 1379 г. Кельну сумму, которая составила 3,99 % всех его доходов»[124]. Однако, средневековые города, несмотря на такой большой оборот денежных средств, нередко являлись крупными должниками, что, как считал Н. Н. Любович, отнюдь не мешало, а, наоборот, способствовало развитию городов и городского хозяйства: «… не всегда успевали города выйти благополучно из финансовых затруднений и выполнить свои обязательства по отношению к кредиторам. Еще реже можно было встретить города, которые могли обходиться без займов. Это удавалось до некоторой степени иным швейцарским городам… Многие же города Германии в указанное нами время должны были не раз объявлять себя банкротами»[125].

Таким образом, историки рассматривали развитие морской торговли в XIII–XV вв. в тесной взаимосвязи с возникновением и развитием городов. Города представляли важную часть средневековой торговли, т. к. именно здесь зарождались основы нового торгового права, т. к. именно здесь концентрировались все необходимые элементы торговли. О торговом значении городов свидетельствовали и их внутренняя структура, и их внутренняя политика, направленные на защиту купеческих интересов. Возросшая роль торговли, торговых отношений в эти века способствовали и росту городов, достижению их относительной политической свободы и даже складыванию таких крупных союзов во главе с городами, которые активно включались в борьбу за раздел сферы влияния на морях.

1.2. Проблема существования крупных торговых союзов в отечественной историографии последней трети XIX – начала XX века

Другой волнующей всех проблемой была история возникновения и развития крупного торгового союза – Великой Немецкой Ганзы. Эту тему не могли обойти вниманием все дореволюционные историки, обращавшиеся к проблеме средневековой торговли. Любые купеческие союзы или общества рассматривались на примере Ганзы.

Первоначально остановимся на точке зрения приват-доцента Московского университета Виктора Михайловского (1846–1904), автора LXII раздела «Книги для чтения по истории средних веков» под редакцией Павла Виноградова, который рассматривал историю создания и внутреннее устройство крупного торгового союза XIV–XV вв. – Ганзы. По его мнению, два центра торговли, сложившиеся на Севере и Юге Западной Европы, не были изолированы друг от друга, а соединялись несколькими сухопутными и речными путями и одним морским маршрутом, проходившим «от Гибралтарского пролива по океану и Ламаншу»[126]. Если на юге, в Средиземноморье, первенство в морской торговле принадлежало итальянским городам: Венеции, Генуе и Пизе, то на севере – Великой Немецкой Ганзе, купеческому товариществу, объединявшему первоначально 90 северных немецких городских общин и разросшемуся впоследствии до очень крупных размеров: «Если взять Новгород на востоке, Лондон на западе, Берген в Норвегии на севере, то на всем пространстве между этими тремя пунктами в XIV и XV столетиях влияние союза нижненемецких городов, известного под названием Ганзы, чувствовалось не только в делах торговых, но даже и в политических. Вдоль Немецкого (Северного – А.С.) и Балтийского морей по низовьям Рейна, Эмса, Везера, Эльбы, Одера, Вислы и Западной Двины, кончая устьями Наровы (Нарвы – А.С.), и притом довольно далеко внутрь страны, многочисленные города входили в состав торгового братства, гордившегося господством на морях и на суше… Среди ганзейских городов, управляемых могущественным и богатым купечеством, особенно выдавались: Амстердам, Кельн, Бремен, Гамбург – в области Немецкого моря, и Любек. Вендские города, Данциг, Рига, Висби на острове Готланде – в бассейне Балтийского моря, и Магдебург с Бреславлем в глубине германской земли»[127]. «Ганза покрыла целою сетью договоров, заключенных в течении XIV и XV столетий, обширное пространство от Пиренейского полуострова до гранитных берегов Финляндии»[128]. Достаточно много рассуждений существовало в исторической литературе по поводу самого термина «Ганза». Ф. Я. Фортинский обращался к изучению истории происхождения этого термина, в результате чего приходил к осторожному предположению, что он, вопреки мнению большинства исследователей, не немецкого, а славянского происхождения и означает «уз» или «союз». «Где впервые это слово было приложено к обозначению купеческого общества и подано как право торговли и вступления в купеческую гильдию, и откуда оно пошло гулять по свету, – задавал риторический вопрос Фортинский, – Его находят и во французских, и в немецких, и в английских, и в нидерландских документах XII в. с тем же самым значением», но происхождение этого термина до сих пор не установлено. В. Михайловский давал несколько упрощенную трактовку этого термина: «Ганзою называлось купеческое товарищество, известным образом организованное» и направленное «на преследование исключительно торговых целей»[129]. А. К. Дживелегов выделял несколько значений этого термина. «В Англии он означает не только торговую ассоциацию, но и совокупность торговых прав, которыми она сама пользуется и которые уступает другим; наконец, hanse может означать ту сумму денег, за которую местная гильдия уступает свои права чужестранным или туземным купцам»[130]. При этом А. К. Дживелегов не видел принципиальной разницы между двумя терминами: ганза и гильдия. «Гильдия – это союз купцов, который ставит своей целью получение торговых привилегий и осуществление их в своем городе и в других городах… Ганза – термин, имеющий много значений в средневековом торгом праве, но чаще всего под ним подразумевают купеческое общество»[131]. Однако, несмотря на весь спектр точек зрения, все исследователи были единодушны в том, что Ганза ассоциировалась в большей степени с Великой Немецкой Ганзой, или в редких случаях с Брюггской.

В качестве главных причин единения купцов в торговые союзы В. Михайловский называл «опасности со стороны разбойничавших дворян», которые присваивали себе все товары с потерпевших кораблекрушение судов, не считаясь с интересами купечества. Параллельно с союзами купцов возникали и союзы городов, стремившиеся при слабой государственной власти обезопасить себя и своих представителей от посягательства соседей. «Так, немецкие купцы на чужбине основывали тесно сплоченные товарищества, носившие названия гильдий или Ганз, а на родине, у себя в Германии, устраивали городские союзы; когда общества купцов и городские союзы всей северной Германии сблизились и, тесно соединившись, составили одно целое, тогда на почве Западной Европы появилась Великая Немецкая Ганза»[132].

Ф. Я. Фортинский вслед за зарубежными авторами считал, что «в основу ганзейского союза легли два элемента: общества немецких купцов в чужих землях и союзы городов в самой Германии»[133]. В отличие от немецких историков исследователь выделял целый комплекс причин, способствовавших его возникновению. По его мнению, это были не только опасности морской и сухопутной торговли и желание купцов обезопасить себя от притеснений местных землевладельцев и торговцев, но и заинтересованность городов и сеньоров в привлечении сюда купеческого капитала, для повышения доходов, с одной стороны, с другой – для осуществления более лучшей защиты города от нападения врагов. «Поэтому сеньор и город старались всеми мерами сманить гостей к переселению и облегчить им получение права гражданства»[134]. Во-вторых, опасности морской торговли, особенно пиратство и береговое право, заставляли купцов объединяться в большие группы, на время поездки защищавшие свои интересы[135]. В-третьих, «помимо открытых нападений сухопутных и морских разбойников, вендскому купцу угрожали при торговле в чужих краях всевозможные ограничения и притеснения»[136]. Купцы, желая добиться определенных льгот и обезопасить свою торговлю от разорительных поборов и сделок местных жителей, объединялись в купеческие общества и устраивали свои конторы в тех крупных портах, с которыми велась оживленная торговля[137]. В этом отношении сильно проигрывала торговля на дальние расстояния (на Северном море), потому что там (в отличие от Балтийского моря) «труднее было бороться… с обычными опасностями, труднее – составить из себя независимое общество, которое своею численностью и богатством было бы в состоянии внушить к себе уважение»[138]. «Поэтому неудивительно, что в портах немецкого моря любекские купцы должны были начать с попыток пристать к существовавшим уже там обществам, подобно тому, как купцы внутренних городов Германии примыкали к вендским обществам в Шонене»[139].

С другой стороны, складыванию ганзейского союза способствовала заинтересованность иноземных государей в расширении своих торговых связей с Любеком и другими приморскими городами. Особый акцент на политических причинах возникновения этого союза делал А. К. Дживелегов. Он, в отличие от Ф. Я. Фортинского, отмечал не заинтересованность, а, наоборот, политическое равнодушие, полное непонимание и нежелание соседних государств препятствовать возникновению этой организации.

«Германская империя была слаба, …три скандинавских государства изнуряли себя ожесточенными усобицами, Англия втягивалась в борьбу с Францией, Русь можно было совсем не принимать в расчет»[140]. Инициатором союза Ф. Я. Фортинский считал богатых купцов, ведших «оптовую торговлю в чужих краях и на практике постоянно убеждавшихся во всей пригодности совместной борьбы с врагами»[141]. Лидером и главным проводником этих идей выступал Любек, как торговый центр, достигший самого высокого для своего времени уровня развития как в городском управлении, так и в торговых связях. А. К. Дживелегов раскрывал читателю сложный процесс возникновения Великой Немецкой Ганзы, который начинался с образования в XI–XII вв. купеческих межмуниципальных гильдий на фоне городских союзов, постоянно боровшихся с королевской властью и баронами. Далее происходило укрупнение купеческих обществ за счет их объединения в одну ассоциацию (например, в 1268 г. вокруг Любека образовалась особая Ганза, ставшая непримиримым конкурентом для другой крупной Ганзы – Кёльнской), которая в свою очередь прибегала к принципам городских союзов. Главным результатом этого процесса было объединение материального и процессуального права, объединение торговых обычаев и отчасти денежных знаков, взаимные уступки, почти окончательно уничтожившие таможенные сборы. Носителем этих новых правил во второй половине XIII в. стал союз вендских городов, переросший в середине XIV в. в «Немецкую Ганзу» во главе с Любеком. Для А. К. Дживелегова Ганза никак не ассоциировалась со сложносоставным союзом городов и купцов, как это мы встречали у Ф. Я. Фортинского или В. Михайловского. Для него истоки Великой Немецкой Ганзы связывались с первыми межмуниципальными купеческими гильдиями, но само ее существование относилось к более позднему периоду и связывалось уже не с купцами и их объединениями, а с союзом городов, полностью изменившим городское законодательство в пользу развития торговли. Немецкая Ганза – «это торговая держава, которая могла диктовать свои условия кому угодно»[142]. В ходе этих рассуждений присутствовала некоторая терминологическая неясность, которая преодолевалась при знакомстве с другими трудами историка. Для А. К. Дживелегова термины «гильдия» и «ганза» выступали как равнозначные, но только на ранних этапах развития этих купеческих объединений, далее в понятие «Ганза» исследователь вкладывал характеристику крупного средневекового союза городов – Великой Немецкой Ганзы и рассматривал ее не просто как объединение купцов, а как торговую державу, находившуюся в своем эволюционном развитии на несколько ступеней выше и более того, полностью монополизировавшую североевропейскую морскую торговлю[143]. Хотя далее он относил Ганзу по своей «юридической конструкции» к типичной форме средневековой купеческой ассоциации – «гильдии» и ставил ее намного ниже итальянского «торгового товарищества», основанного на принципах капитализма[144]. Подобное же наблюдение до А. К. Дживелегова сделал М. М. Ковалевский, считая «гильдию» ранней формой развития купеческих промышленных обществ, которые с течением времени эволюционировали в цеховое устройство[145].

Несколько особняком в дореволюционной историографии стоит мнение декана историко-филологического факультета Киевского университета Александра Никитского (1842–1886), который связывал образование купеческих союзов с патриархальным строем и рискованными условиями международного рынка на Балтийском поморье XIII–XV веков[146]. Основу для образования купеческих союзов, как считал историк, заложили родственные отношения между членами одной общины.

Это слишком безусловное утверждение подверглось острой критике со стороны члена Императорской Санкт-Петербургской академии наук Александра Лаппо-Данилевского (1863–1919), усмотревшего в нем значительное влияние немецкой историографии. По мнению историка-русиста, в образовании купеческих компаний главную роль сыграли не только опасность далекого плавания, но и риск конкурентной борьбы и развитие системы кредита[147]. Развивая далее этот тезис, Лаппо-Данилевский находил подобные купеческие общества и на русской почве, выделяя в Новгороде два типа торговых ассоциаций: «societas fratrum» (с вложением в товарищество всего имеющегося у купца капитала) и «commenda» (с долевым участием в деятельности товарищества)[148], которые, однако, не эволюционировали в крупное купеческое образование.

Складывание ганзейского союза большинство исследователей рассматривали как закономерный процесс, протекавший с переменным успехом. Как отмечал Ф. Я. Фортинский, объединение городов происходило не так гладко, как это представлено во многих учебных пособиях по всеобщей истории, вышедших в конце XIX – начале XX вв.[149] В деятельности этого союза наступали как периоды наибольшего сплочения, так и фактического распада и разложения. И те, и другие моменты возникали во время продолжительной войны приморских вендских городов с Данией за господство на Балтийском море. Первоначально в 1362 г. ганзейский союз потерпел поражение от датского короля Вальдемара IV, что привело к большим экономическим потерям городов, составлявших основу этого союза, и к отказу от выполнения всех предписаний остальными его членами. «Одни торговцы, несмотря на запрет, плавали с товарами в Данию и Шонен; другие – чтобы получить законный предлог на такую торговлю, приобретали право гражданства в городах, не принадлежавших к Ганзе, и под именем тамошних купцов возобновляли сношения с Данией; на сеймы являлись представители немногих городов… Прусские города прислали к вендским резкое письмо, где отказывались от продолжения сбора пошлины на военные издержки и даже требовали назад деньги…»[150]. Однако, уже во второй войне с Данией Ганзейский союз достиг больших успехов благодаря пересмотру своей внутренней политики и установлению жесткой дисциплины.

Победа в этой продолжительной войне принесла приморским вендским городам не только восстановление прежних привилегий и льгот на Балтийском море, но и усиление своего влияния на Балтийском и Северном морях. «Вторая война с Вальдемаром IV, кончившаяся блестящим ганзейским миром, увеличила влияние приморских вендских городов на заграничные немецкие конторы и содействовала упрочению самого союза городов и купцов немецкой ганзы»[151].

Характеристика внутренней структуры Великой Немецкой Ганзы являлась одним из самых слабых мест отечественной историографии. А. К. Дживелегов попытался определить принципы, на которых держалось это объединение, и пришел к выводу, что при крепкой внутренней организации ее деятельность была слабо регламентирована. Помимо равноправия и полной свободы каждого из ее членов, ганзейцы наделялись всеми привилегиями и льготами в проведении торговых сделок в большинстве стран Западной Европы. Единственным строгим правилом деятельности этого союза было неукоснительное выполнение постановлений Кельнской конфедерации, а в последующем – решений съездов городов в сфере торговли. Постановления политического характера, среди которых было участие в военных действиях, не имели принудительной силы. Во внутренней структуре Ганза сначала делилась на трети, потом на четверти: вендскую (Любек), нидерландско-вестфальскую (Кельн), прусско-лифляндскую (Данциг), саксоно-бранденбургскую (Брауншвейг).

Ведущую роль в деятельности ганзейского союза играли приморские вендские города, исследованию которых была посвящена монография Ф. Я. Фортинского, первенство которым отдавал и В. Михайловский, но при этом последний особенно подчеркивал соперничество Любека и Кельна за право ведения всех дел, связанных с Ганзой. Что касалось вопросов, входивших в ведение этого торгового союза, то он был достаточно широк: от сугубо торговых сделок до крупных политических проблем, как например, объявление и ведение войны с датским королем Вальдемаром IV за политическое господство на Балтийском море. Как отмечал Михайловский, «все… государи, князья и послы искали поддержки и содействия всесильной Ганзы»[152]. К числу торговых вопросов относились те, которые регулировали дела всех купцов как внутри союза, так и за его пределами, поэтому интересы остального городского населения, как правило, не учитывались, более того, зачастую вызывали враждебное отношение со стороны купечества, как, например, демократические цеховые движения XIV в.[153] Общей ганзейской казны не существовало, а все расчеты носили запутанный характер, да и членство в Ганзе не принуждало к исполнению каких-либо обязанностей.

То же самое мнение мы встречаем и в монографии А. К. Дживелегова «Средневековые города в Западной Европе», который указывал на сохранение индивидуального характера в проведении любых торговых операций.

Итак, Ганза, по мнению В. Михайловского, осуществляла защиту торговых и, насколько это было необходимо, политических интересов купечества, в свою очередь, не обязывая их нести повинности и не ограничивая их в своей деятельности. Она создавала благоприятные условия как для существования средневекового купечества, так и для экономического и политического роста городов, которые в конечном итоге и выступили основными виновниками ее упадка[154].

Конечно же, в распаде Ганзы лежал, по мнению В. Михайловского, целый комплекс причин, среди которых важное место занимал природный фактор. Изменение ареала обитания сельдей привело к нарушению всей сложной цепочки ее обработки и реализации. В итоге исчез один из основных предметов торговли, резко увеличилась безработица городских ремесленников, а купцы потерпели непоправимые убытки. В числе неблагоприятных причин В. Михайловский называл «открытие Америки и морского пути в Индию», укрепление отдельных территориальных князей в Германии, усиление и выход из союза представителей соседних государств, насильственное закрытие ганзейской конторы в Новгороде великим князем московским Иоанном III. «Немецкий орден поссорился с Ганзой, и прусские города перестали участвовать в ее делах… Возвышение герцогов бургундских, укрепление национального сознания в скандинавских государствах, энергичная политика Тюдоров в Англии, – все это подрывало жизненные нити союза…»[155]. К числу уже обозначенных причин А. К. Дживелегов добавлял свои – это «узость экономического кругозора», которая заключалась в неумении ганзейцев комбинировать отживавшие средневековые операции с наиболее передовыми – кредитными[156].

Ф. Я. Фортинский постарался избежать рассмотрения причин падения Ганзы, мотивируя это тем, что подобные сюжеты выходят за рамки его исследования, хронологически оканчивающегося 1370 г.

Одним из наиболее дискуссионных вопросов в дореволюционной историографии был вопрос о русско-ганзейских отношениях и причинах закрытия немецкого двора в Новгороде при Иване III. А. И. Никитский первое появление немецких купцов в Новгороде относил «к исходу XII века»[157].

А. С. Лаппо-Данилевский в отзыве на монографию А. И. Никитского «История экономического быта Великого Новгорода» (М., 1893) несколько корректировал это утверждение, считая, что немцы к этому времени не просто появились на новгородской земле, а прочно утвердились в качестве постоянных торговых партнеров, с которыми заключались специальные соглашения о беспошлинной торговле, которые имели в русских землях, в частности, в Смоленске, свои «церковь, двор, старосту, капиталы и гири»[158].

Ректор Санкт-Петербургского университета и одновременно директор Санкт-Петербургского археологического института Иван Андреевский (1831–1861) начинал отсчет торговым связям Новгорода с немецкими купцами с XI в., со времен Ярослава I[159]. В XIII же веке эти отношения вступали в эпоху расцвета, о чем свидетельствовал договор 1270 г. Исследователь выделял несколько причин, приведших к заключению подобного договора, среди них – и опасности торгового пути, и необходимость получения торговых привилегий вследствие нарастания конкуренции в Новгороде, и оформление немецкого союза в Новгороде. Как мы видим, автор рассматривал эти причины односторонне, отмечая выгодность подобного шага для немецких партнеров. Заинтересованность новгородцев Андреевским характеризовалась слишком упрощенно, как стремление «сильнее привязать немцев к Новгороду»[160]. Андреевский считал, что до 1270 г. отсутствовали какие-либо договорные отношения между Новгородом и немецкими купцами, потому что русская сторона не желала установления невыгодных для нее условий торговли. Отсюда все дошедшие до нас документы XIII в., оговаривавшие права и обязанности торгующих сторон, являются, по мнению исследователя, ничем иным, как проектами, черновыми вариантами договора 1270 г.

Декан историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета, профессор Василий Бауэр (1833–1884) вообще утверждал, что «до второй половины XV столетия запад имел весьма смутные понятия о восточной части Европы», и первые контакты на правительственном уровне установились лишь при Иване III и его сыне Василии III (конец XV – начало XVI вв.)[161].

В отношении особенностей русско-немецкой торговли все вышеназванные историки были единодушны в том, что она находилась под строгим контролем сначала новгородской республики, а потом – московского князя, что, однако, не мешало установлению немецкой монополии на северное направление европейской торговли. Об установлении тяжелой монополии Ганзы на русскую торговлю впервые было заявлено в немецкой историографии. В частности, Георг Сарторий в своем труде «Geschichte des hanseatischen Bundes» (1801-1808 гг.) писал о заключении неравноправных договоров между Ганзой и ее торговыми партнерами, что позволяло ей диктовать свои условия в посреднической торговле, но, однако, не мешало, по его мнению, благотворному культурному влиянию Ганзы в монополизированных ею областях. В русской исторической науке второй половины XIX в. полностью отвергалось позитивное культурное влияние Ганзы на развитие русской народности, но охотно признавалась монополия Ганзы на русско-немецкую и вообще русско-европейскую торговлю[162].

Как отмечал профессор Нежинского историко-филологического института, впоследствии заведующий институтской библиотекой Михаил Бережков (1850–1932), «нужно согласиться с немецкими историками, что торговля с Новгородом была очень выгодна для Ганзы»[163]. Но этот же автор в отличие от других русских ученых усматривал в установлении подобной монополии и благотворное влияние для Новгорода и всех русских земель, в частности, в области развития отдельных ремесленных промыслов и отраслей промышленности, тесно связанных с торговой деятельностью.

О положительном влиянии немецкой торговли для Новгорода упоминал и И. Е. Андреевский, отмечая, что именно благодаря русско-ганзейским отношениям и торговым договорам шло бурное развитие Новгорода как торгового центра, во многом подрывавшего экономику ливонских городов, тоже претендовавших на значение важных перевалочных пунктов[164].

В числе причин, приведших к упадку новгородской торговли на европейском рынке, А. И. Никитский и А. С. ЛаппоДанилевский называли невыгодные условия внутреннего новгородского рынка, систему ганзейских монополий, разложение Ганзейского союза и «торжество московского порядка»[165]. М. Н. Бережков в своих рассуждениях шел несколько дальше, связывая упадок новгородской торговли с отсутствием у Новгорода «купеческого или государственного флота». Причем в сложившейся ситуации этот исследователь винил не ганзейские города и иностранных купцов, якобы мешавших выходу новгородцев на европейский рынок, а особенности самого новгородского быта, где боярская дума значительно превосходила купеческую и не была заинтересована в строительстве собственного флота и проведении протекционистской политики, а также специфику новгородской колонизации, направленной не к балтийским берегам, а на северо-восток Руси (Поморье, Сибирь). Именно в рамках концепции самостоятельного выхода русских земель к Балтийскому морю и развития независимой торговли М. Н. Бережков рассматривал события конца XV в., связанные с закрытием Немецкого двора в Новгороде при Иване III. Полемизируя с Н. М. Карамзиным, М. Н. Бережков считал, что закрытие Немецкого двора в Новгороде – отнюдь не бесцельный ошибочный поступок московского князя, приведший к нарушению сложившихся экономических связей, а далеко продуманный политический шаг, направленный на защиту прав русского купечества и национальных интересов. Подобным образом Иван III желал добиться равноправных условий в русско-ганзейской торговле, а именно отмены беспошлинной торговли немецких купцов на территории Московского государства и Новгорода, право свободного передвижения русским купцам в качестве торговых партнеров за пределами русского государства, возможности строительства торгового флота и выхода в Балтийское море[166].

К северному направлению морской торговли отечественные исследователи относили торговые центры Фландрии и Англии. Фландрский город Брюгге не относился к Великой Немецкой Ганзе, как считало большинство исследователей, вследствие того, что он являлся «самым крупным по оборотам торговым городом Европы», «одним из самых важных центров кредитных операций»[167] и слишком дорожил своей самостоятельностью. Его называли «северной Венецией», хотя, как верно подмечал А. К. Дживелегов, он во многом превосходил ее. А. К. Дживелегов выделял несколько причин роста торгового могущества этого города: благоприятные географические условия, продуманная политика графов, основанная на принципах свободной торговли (что выражалось в уменьшении таможенных пошлин, смягчении «складочного права» и создании условий для организации иностранных контор и поселений), и др.[168] Этот же исследователь отмечал важную особенность экономического роста Брюгге: «чем больше увеличивалась торговля Фландрии, тем больше купечество Брюгге сокращало свою активную деятельность. Его торговый флот уменьшался, торговые поездки делались все реже»[169]. Местное купечество благодаря запрету торгового обмена между иностранцами на территории Брюгге становилось важным посредником в западноевропейской торговле, т. к. здесь пересекались все важнейшие средневековые торговые магистрали. «Богатство Фландрии держалось на двух фактах: на ее шерстяной промышленности и на удобном положении порта Брюгге, – заявлял А. К. Дживелегов. Однако, далее, анализируя причины экономического упадка Фландрии, он акцентировал внимание на первом из них. Из его логики рассуждений следовал вывод о том, что стремительно возросшее суконное производство Англии, вышедшее на мировой рынок, окончательно разорило это государство. В представлении А. К. Дживелегова Фландрия не могла конкурировать с английскими сукнами, т. к. Англия представляла собой иной – капиталистический – более развитый тип промышленного производства.

В Англии отечественные исследователи находили первые ростки развития капиталистических отношений. Причем процесс этот начинался с английской промышленности и плавно перетекал в сферу торговли, где возникали первые купеческие компании, организованные уже не на средневековой основе. Развитие национального купечества поддерживало английское правительство, что в немалой степени способствовало успехам английской коммерции, в то время как в Германии, где существовала Великая Немецкая Ганза, главной опорой морской торговли служили города. Именно они, по мнению Дживелегова, создали немецкий флот и превратили весь север Европы в область немецкой экономической активности[170].

Таким образом, историки, обращавшиеся к истории организации торговых союзов, в качестве яркого примера рассматривали Великую Немецкую Ганзу. Выделяя различные причины возникновения подобных организаций, исследователи единодушны в том, что опасности средневековой торговли и необходимость собственного укрепления в иностранных государствах способствовали единению купцов и городов в сплоченные общества и союзы. Данные союзы, осуществляя в основном экономические функции, никоим образом не ограничивали политическую свободу своих членов, а нередко решали и важные политические вопросы, связанные с господством на Балтийском море, как в случае с Ганзой. Однако, эти союзы с течением времени все-таки не смогли заменить государства и распались в связи с усилением абсолютистских тенденций. Для морской торговли эти союзы, по представлению дореволюционной историографии, играли решающую роль, так как не только определяли основные направления торговли, ассортимент товаров и условия проведения торгов, но и влияли на политическую атмосферу в контролируемом ими регионе, которая тесным образом соприкасалась с социально-экономическими вопросами. Деятельность союзов была направлена на создание благоприятного для своих купцов политического и экономического климата, что достигалось путем привилегий и льгот, выкупленных или добытых военной силою.

1.3. Южное направление морской торговли в исследованиях отечественных историков второй половины XIX – начала XX века

В дореволюционной историографии тема южного направления морской торговли была менее востребована. В основном исследователи обращались к изучению византийской истории, в связи с чем вставали проблемы развития итальянских морских республик, торговых связей южных государств с Россией, черноморской торговли. Тему южного направления морской торговли в исторической перспективе, применяя историко-сравнительный анализ Юга и Севера, рассмотрел в своих произведениях Алексей Дживелегов. Он одним из первых противопоставил средневековую Ганзу новым формам развития экономических отношений, развивавшихся в Италии. Итальянские товарищества характеризовали новый этап развития торговли, где происходило объединение «коллективных капиталов и операций»[171]. Если для средневековой Ганзы важным было индивидуальное участие каждого купца со своим собственным капиталом, то для итальянского торгового товарищества, как считал историк, необходимым условием было коллективное объединение всего капитала и всего состояния определенной группы людей, где уже не каждый индивидуально нес ответственность и получал прибыль от сделки, а где эта прибыль, как и ответственность, распределялась между членами товарищества. «Такие торговые общества впервые появились в Италии: Венеции, Генуе, Пизе, Флоренции, Сиене, Милане и других»[172]. А. К. Дживелегов выделял три типа итальянских товариществ: компания (так называемое «полное товарищество») с использованием кредита, комменда с привлечением капитала других лиц, акционерное общество. Развитие системы кредита исследователь объяснял нехваткой благородных металлов, которые резко сократились в связи с увеличением спроса.

А. К. Дживелегов выделял несколько крупных торговых центров мировой торговли, среди которых первенство отдавал итальянским городам – Венеции, Генуе, Милану и Флоренции.

Исследователь усматривал во взаимоотношениях этих городов напряженную конкурентную борьбу, которая выражалась в погоне за рынками в виде присвоения отдельных островов и портов[173]. Отличие итальянских городов от немецких центров заключалось, по А. К. Дживелегову, в том, что первые сумели сосредоточить у себя и транзитную торговлю и промышленное производство. Но и среди упомянутых итальянских центров были свои различия. Например, Венеция значительно преуспела и в производстве стеклянных изделий и шелковых тканей, и в средиземноморской торговле. Она являлась важнейшим связующим звеном между Западом и Востоком, осуществляя перевозку восточных пряностей и западноевропейских товаров. «Транзитная торговля Венеции имела в виду, главным образом, запад, ее промышленность – и запад, и восток»[174]. А. К. Дживелегов называл Венецию «первоклассной морской державой», «истинной владычицей морей», «царицей Адриатики». Грозным соперником Венеции А. К. Дживелегов видел Геную, которая сосредоточила в своих руках черноморскую торговлю и «западную половину» средиземноморской. Однако, Генуя, как считал А. К. Дживелегов, в отличие от других итальянских центров (Венеции, Милана, Флоренции) не имела промышленного производства, зато сумела восполнить этот пробел посредством выработки новых форм торговых отношений – комменды и публичного банка[175]. Историк выделял третий тип итальянских городов, образцом которых являлся Милан. «Это прежде всего крупный промышленный центр с системой пассивного вывоза»[176]. Здесь не было активной торговой деятельности, но большие обороты суконной промышленности, как считал исследователь, заставляли Милан включиться в итальянский товарообмен. Четвертый тип итальянских городов А. К. Дживелегов находил во Флоренции и связывал его с развитием промышленности и кредитного дела. Кредитное дело, по мнению исследователя, как возвысило Флоренцию, так и явилось главной причиной ее кризиса и гибели.

В развитии морской торговли принимали участие и другие торговые центры Южной Франции, Англии, но они, по мнению отечественных историков, не могли составить конкуренцию Венеции или Великой Немецкой Ганзе. Среди них А. К. Дживелегов выделял Марсель со специально созданным для торговых нужд флотом, Нарбонну с малочисленными галерами, Монпелье, Бордо, Нант, Руан, имевшие выход в море. В то время как итальянские города переживали расцвет, во Франции шел процесс формирования национального купечества, богатого, опытного, хорошо знавшего состояние международного рынка и международный денежный курс[177].

Особого внимания в дореволюционной историографии заслуживала проблема соперничества Венеции и Генуи в черноморских колониях. Эту проблему отечественные исследователи рассматривали через политический аспект. В отечественной историографии XIX в. эта тема только начала открываться. Ученые стали обращаться к реконструкции основных исторических событий этого периода, шаг за шагом выясняя название, месторасположение итальянских колоний, мельчайшие обстоятельства разгорающихся конфликтов.

Ярким примером могут служить работы профессора Новороссийского университета Филиппа Бруна (1804–1880), в которых автор исследовал возникновение итальянских колониальных поселений в Крыму. Исторические источники позволили историку сделать вывод о том, что венецианцы освоили побережье Крыма еще в период существования Киевского государства, и вверх по Днепру доплывали до границ славянских племен. Интенсивные торговые связи между Венецией и русскими землями, по мнению Ф. К. Бруна, не прекратились даже после завоевания Киева татарами в 1240 г.[178] Преобладание венецианцев на Черном море исследователь связывал с основанием Латинской империи, а утверждение здесь генуэзцев с 1261 г., с момента заключения договора в Нимфее[179].

Член Одесского общества истории и древностей Михаил Волков рассматривал политическую сторону итальянского конфликта. Он подробнейшим образом разобрал каждый момент военных столкновений между Генуей и Венецией. Истоками противостояния автор называл стремление к обогащению итальянского купечества посредством торговли. Как отмечал историк, «торговля занимала тогда первое место в общественной жизни»[180]. Венеция и Генуя, вытеснив из Средиземноморья Флоренцию, стали вскоре главными соперниками, а главным предметом их спора, как считал Волков, была черноморская торговля, приносившая наибольший доход итальянцам.

Ф. К. Брун третьим соперником в бассейне Черного моря называл не Флоренцию, а Пизу, чьи колонии появились даже раньше генуэзских[181]. М. Волков раскрыл политическую историю присутствия морских республик в бассейне Черного моря. Как считал исследователь, первой здесь появилась Венеция в ходе организации крестовых походов и завоевания Византийской империи. Затем Генуя сумела на несколько десятилетий подчинить себе черноморскую торговлю. Генуэзская Кафа и венецианская Тана – главные итальянские колонии на черноморском побережье – являлись непримиримыми врагами на протяжении более чем столетия.

В дореволюционной отечественной историографии дискуссионным являлся вопрос об основании Кафы. Михаил Волков затруднялся назвать точную дату, относя это событие к моменту падения Латинской империи и вступления на престол Михаила Палеолога, но не позднее 1289 г.[182] Филипп Брун, как и директор Ришельевского лицея в Одессе Николай Мурзакевич (1806–1883), шел вслед за немецкой историографией и говорил о появлении первых поселений в Кафе в 1266 г.[183] Профессор Ришельевского лицея Владимир Юргевич (1818–1898) сделал сенсационное предположение о появлении генуэзской Кафы уже в 1204 г., после вторжения генуэзских рыцарей вслед за завоеванием Константинополя латинами[184]. По мнению Юргевича, в основе упадка Кафы лежали и политические, и экономические причины, уже отмеченные другими исследователями. Именно против них, как равнозначных, был выработан Устав 1449 г., который, с одной стороны, оговаривал меры предосторожности относительно татар, турок и христиан другой конфессии, а с другой – вводил систему фискальства для искоренения внутренних злоупотреблений, подорвавших торговый кредит[185].

Дальше всех в исследовании юридического статуса генуэзских колоний, в том числе Кафы, пошел член Императорской Санкт-Петербургской академии наук Максим Ковалевский (1851–1916). Он попытался представить Устав для колоний 1449 г. как своеобразный документ, с одной стороны, содержавший в себе традиционные представления о колониальном устройстве, сложившиеся на протяжении почти двух столетий, с другой стороны, – отражавший реалии быстро изменявшейся колониальной политики середины XV в. Он, как и большинство отечественных исследователей, отмечал, что правовые отношения генуэзских колоний целиком копировали внутреннее государственное устройство Генуи с соблюдением принципов управления крупной морской державы средневековья: краткосрочность полномочий, избираемость должностных лиц, коллегиальность, строгая отчетность в действиях и имущественная ответственность[186]. «Первоначальная организация Кафы была, по крайней мере, в ее главных чертах, снимком с генуэзских порядков»[187]. Однако, при многонациональности (как отмечал Ковалевский, здесь жили евреи, русские, греки, мусульмане, грузины, мингрелы, черкесы, трапезундцы, валахи, франки, венецианцы) генуэзских колоний преимущества, конечно же, отдавались генуэзцам и в юридическом, и в экономических вопросах.

М. М. Ковалевский рисовал более сложную схему внутреннего устройства Кафы, чем мы встречаем у названных авторов. Наряду с консулом и двумя его помощниками, он отмечал наличие совета старейшин при консуле, совета казначейства при массарии, совета попечителей, совета торговли, продовольственного комитета, консульской свиты, ночных стражей, милиционеров. Высшая администрация в лице консула, как утверждал Ковалевский, получала непосредственно от Генуи жалованье, и должна была содержать все необходимые для осуществления своих обязанностей должности, а система советов существовала за счет дополнительных сборов и штрафов. В таком виде устройство Кафы просуществовало до момента ее передачи Банку Святого Георгия, который решил значительно преобразовать систему для того, чтобы исключить злоупотребления, укрепить финансовые позиции купечества и выстроить более сильную оборону от надвигавшейся угрозы со стороны турок и татар. В частности, был разрешен чекан монеты, что ранее являлось прерогативой генуэзского правительства, поощрялись доносы, запрещалось консулу вести дипломатические переговоры с иностранными государствами из-за опасения отпадения Кафы от Генуи. К числу важных наблюдений, сделанных Ковалевским, следует отнести вывод о том, что корни современной административной юстиции лежат не в более поздней английской или французской практике, а в системе итальянских городских республик и их отдаленных колоний на Востоке[188]. Интересны его предварительные заметки об общественных нравах и обычаях, обыденной жизни кафских жителей. Историк отмечал суровость, грубость нравов, выяснял особенности отдыха и развлечений, анализировал регламентацию торговой деятельности купцов. Помимо общих правил, характерных для всей генуэзской торговли (ответственность владельцев кораблей за перегруз, открытость торговли, четко определенные часы сделок и жестко установленные меры весов, исключительное право генуэзцев на розничную торговлю), М. М. Ковалевский выделял специально разработанные для Кафы торговые статьи: запрет всякого торга в кредит с татарами (из-за боязни столкновений, военных конфликтов), запрет выезда из города мастеров, обслуживавших морскую торговлю, льготы на продовольственные товары, обеспечивавших жизнь города.

Вообще Кафе посвящено достаточно большое количество исследований. Все дореволюционные историки единодушны в том, что Кафа имела особенный статус среди итальянских колоний. «Граждане Кафы, – как писал Н. Н. Мурзакевич, – имели собственные: законы, тариф, монету, герб и свое начальство»[189]. Основание Кафы позволило генуэзцам первыми появиться в Каспийском море и начать выгодный торг с местными народами[190]. Правосудие генуэзской Кафы высоко ценилось не только приезжими купцами, но и местным населением, не раз прибегавшим к их помощи. «Порядок в управлении, правосудие и бескорыстие консулов, беспристрастное ограждение прав каждого и примерная честность поселенцев, были причиною, что Кафа в короткое время могла сравниться в блеске с другими могущественными европейскими городами»[191]. Экономическая жизнь Кафы заключалась в том, что она существовала за счет высоких налогов, принося еще при этом огромный доход генуэзскому купечеству. Однако, расцвет Кафы не был очень долгим. В связи с появлением татар и осложнением отношений с ними генуэзское правительство, как отмечали Н. Н. Мурзакевич и М. Волков, в мае 1453 г. передало все полномочия на управление Кафой Банку Св. Георгия, надеясь малыми средствами сохранить свое влияние в этой области. Передача эта, по мнению М. Волкова, заключалась в нескольких условиях: в праве владения всеми территориями и имуществом, праве сбора пошлин и налогов, праве судопроизводства над местным населением. Но упадок Кафы ознаменовал собой упадок восточного направления генуэзской торговли, удержать или восстановить который не смогли даже капиталовложения владельцев Банка. Как отмечал Н. Н. Мурзакевич, «славное имя Лигурийских поселений в Крыму» окончательно исчезло после установления могущества Оттоманской порты и грабежа турков[192].

Последний период существования генуэзской Кафы подробно рассматривался в статье заведующего Феодосийским музеем древностей Людвика Колли (1849–1917) «Кафа в период владения ею Банком Святого Георгия (1454 – 1475)». Автор анализировал внутреннее устройство Кафы второй половины XV в. в сравнительной перспективе с ее более ранними формами. Колли, как и другие историки, утверждал, что данное поселение складывалось постепенно: сначала в законных пределах, отведенных им татарами, а потом с захватом уже татарских территорий и образованием слобод. Высшую администрацию Колли, в отличие от Мурзакевича, не идеализировал, больше всего нареканий у него вызывало как раз судопроизводство. В обозначенное двадцатилетие, несмотря на сохранившиеся обширные полномочия консулов и кафской администрации, их статус значительно упал. Если раньше консул Кафы был вторым человеком в Генуэзской республике (после дожа), то сейчас он назначался по постановлению главного совета банка одновременно с массарием и провизором, которые должны были меняться своими должностями каждый год в течение трех лет[193]. Консул, по-прежнему, отчитывался по истечении своего срока, но это, однако, как считал Колли, не мешало ему злоупотреблять своим положением. Исследователь отмечал учащение подобных случаев, например, в 1463 г., когда консул незаконно ввел дополнительные сборы и налоги якобы для ремонта городских укреплений; в 1464 г., когда выяснилась значительная недостача в казне. Да и само судопроизводство, как отмечал автор, отличалось взяточничеством, волокитой и защитой интересов богатых купцов. Таким образом, Л. П. Колли главную причину упадка генуэзской торговли видел не во внешнеполитических факторах, связанных с появлением турок, а в сугубо экономических, когда злоупотребления местной администрации привели к резкому падению торговли[194].

Член Одесского общества истории и древностей Михаил Волков, наоборот, усматривал в кафской администрации, назначавшейся Банком, воплощение мудрости, решительности и честности[195]. А вмешательство внешнего фактора в лице турок не позволило генуэзцам осуществлять морскую торговлю, вследствие чего Банк нес огромные убытки, вкладывая сюда большие средства, а взамен не получал ничего. И даже, несмотря на благосклонность хана Менгли-Гирея (которого Н. Н. Мурзакевич, напротив, считал виновником истребления последних купеческих семей в Кафе[196]), конец торговли был предрешен[197].

М. Волков также акцентировал внимание на политическом факторе и на основе актового материала показал, как разворачивались события в XV в., как умело использовали политическую ситуацию Византийской империи итальянские морские республики в своих целях, каким образом увеличивали круг своих союзников и к каким государственным махинациям прибегали, чтобы добиться уничтожения своего соперника. О том, что византийское наследство было яблоком раздора для венецианцев и генуэзцев, упоминали и другие исследователи (Ф. К. Брун, Н. Н. Мурзакевич, М. М. Ковалевский и др.). Однако, в основе конфликта отечественные историки выделяли и некоторые особенные причины. Например, Ф. К. Брун считал непосредственным толчком к венецианско-генуэзской войне «перевес генуэзцев на Черном море» и стремление последней брать пошлины с любых судов, проходивших мимо Кафы[198].

Итак, М. Волков рассматривал политическую сторону средневековой морской торговли итальянских республик, не вдаваясь в подробности ее экономического развития, однако, считал, что всю политику этого периода пронизывал купеческий дух и купеческий взгляд итальянских общин, каждая из которых стремилась добиться собственного преобладания на этом направлении торговли. Конец же этому соперничеству положила третья сила, пришедшая неожиданно со стороны в лице легендарного Тамерлана[199] и вытеснившая в середине XV в. всех итальянцев с черноморского побережья. О наличии третьей силы в соперничестве двух морских держав упоминали многие исследователи. Как правило, и Ф. К. Брун, и М. Волков, и Н. Н. Мурзакевич связывали эту силу с монголо-татарскими ханами, установившими вассалитет над территориями Латинской империи. Именно татары до появления Тамерлана часто вмешивались в междоусобную борьбу итальянских республик, способствуя тем самым их временному единению, как в случае разграбления Таны, или, наоборот, обострению соперничества при захвате Кафы. Именно в последнем случае, как считал Ф. К. Брун, венецианцы надеялись привлечь татар в качестве союзников в войне против Генуи, что, впрочем, было безуспешно. Так же, как и генуэзцы, венецианцы использовали эту третью силу при решении вопроса о византийском наследстве, склоняя татар к поддержке династии Палеологов. Об источниках конфликтов между татарами и генуэзцами большинство исследователей не писало. Н. Н. Мурзакевич попытался разобраться в этом вопросе и тут же возложил всю вину за военные инциденты на генуэзцев, усматривая в их действиях надменность, высокомерность, презрение[200]. Именно оскорбление татарина генуэзцем, как отмечало большинство историков, стало поводом для военного конфликта, разорения Кафы и уничтожения большинства итальянских купцов, в том числе и венецианцев.

Н. Н. Мурзакевич затрагивал и экономическую сторону венецианско-генуэзского соперничества. В соперничестве Таны и Кафы он усматривал больше не политических, а экономических мотивов. Само возникновение Кафы он представлял как необходимый шаг для торгового равновесия венецианцев и генуэзцев в бассейне Черного моря. Кафскую торговлю он анализировал на фоне итальянской морской торговли в целом, связывая с ней лишь одно направление торгового обмена – черноморское. «Чем Генуя была для западной торговли, тем Кафа для восточной»[201]. Сюда стекались все восточные товары (пряности, предметы роскоши и т. д.) и съезжались все купцы, желавшие торговать с Востоком. Мурзакевич полагал, что экономические выгоды вели за собой политическую власть, в частности, генуэзской Кафы.

На взаимосвязь экономических и политических факторов в развитии средневековой морской торговли указывал и профессор Казанского университета Иван Смирнов (1856–1904)[202]. Так, венецианцы смогли достичь своих политических целей благодаря торговым отношениям с Далмацией. Кроме того, И. Н. Смирнов отмечал обоюдное влияние колоний и метрополий, что нашло поддержку у его рецензента Николая Осокина[203]. Как утверждали исследователи, с одной стороны, Венеция получала свои выгоды от торговых сделок с Далмацией, с другой – местные общины не раз прибегали к правосудию Венеции для предотвращения кровопролитных столкновений, и последняя всегда брала сторону этих общин.

Последним важным вопросом, который затрагивали исследователи южного направления морской торговли, был вопрос работорговли. Необходимо отметить, что данная проблема не имела своей давней традиции в западноевропейской историографии, вследствие отрицания факта существования рабов в христианском мире. В итальянской и германской литературе эта проблема впервые заявила о себе лишь к середине XIX в. В отечественной историографии одновременно с западной во второй половине XIX в. появились исследования, посвященные работорговле итальянских республик[204].

Как писал член-корреспондент Императорской Санкт-Петербургской академии наук Иван Лучицкий (1845–1918), «торговля человеческим телом была вполне правильно организована, поставлена под особое покровительство законов, оформлена ими, составляла предмет постоянных сделок» между продавцом и покупателем и являлась «немаловажным фактором в жизни европейского общества»[205]. Этот историк в своей работе останавливался на двух главных вопросах: общей характеристике работорговли и причинах ее развития. В общей характеристике он обращался к определению основных центров и путей работорговли и ценовой политики на этот товар. Крупнейшими центрами работорговли, как считал Лучицкий, были Венеция и Генуя, причем первая включилась в этот процесс еще в X в. Со второй половины XIII в. наступил расцвет итальянской работорговли, продлившийся вплоть до XV в. Историк рассматривал эволюцию торговли рабами и выделял два этапа: до XIV в. в связи с земледельческими нуждами большим спросом пользовались мужчины, а в XIV–XV вв. расширение домашнего хозяйства увеличило потребность в прислуге, где теперь главным товаром стали женщины, среди которых высокие цены устанавливались на русских, а низкие – на татар. Как отмечал Лучицкий, изменилась и национальная структура рабов: «христианский, европейский элемент совершенно исчезает, рабами являются исключительно одни чужеземцы… с конца XIV в., русские и славяне»[206]. Историк обратил внимание, что расцвету этого, казалось бы, несовместимого для христианского мира явления способствовало оригинальное итальянское мировоззрение, основанное на теории первобытной свободы, которая исключала из круга верующих всех, не исповедовавших католическую веру, и воспринимало состояние рабства как Божье наказание. Раб в представлении итальянцев не только исключался из круга верующих, но и лишался статуса человека, он приравнивался к движимости, товару, о чем свидетельствовали статуты морского права Флоренции, Генуи, Венеции и др.[207]

Венецианское законодательство на протяжении нескольких столетий закрепляло бесправное положение рабов. И. В. Лучицкий обратился к анализу причин, приведших к расцвету рабства и росту работорговли и опроверг мнение западноевропейских исследователей о том, что в ее основе лежало «сильное развитие торговли с Левантом». Как отмечал историк, «рабство было, прежде всего, институтом экономическим»[208], а рост работорговли объяснялся потребностями домашнего хозяйства в рабочих руках, в прислуге. Была и другая причина явления – нравственно-общественная, заключавшаяся в разложении христианской морали и устоев семьи[209].

В дореволюционной отечественной историографии последней трети XIX – начала XX вв. тема средневековой мировой торговли получила разностороннее освещение. В основном исследователей интересовал политический аспект этой темы.

Уже в это время можно четко выделить два направления исследования вопросов морской торговли: южное и северное. Интерес к этим направлениям во многом исходил из специфики отечественной истории. И те, и другие авторы пытались найти общие точки пересечения западноевропейской и русской истории. В рамках северного направления ученых интересовала Великая Немецкая Ганза и организация купеческих союзов в бассейне Балтийского моря. Ганзу историки считали важной вехой в экономическом и политическом развитии средневековой Европы, закат которой пришелся на эпоху Великих географических открытий. Исследователи северного направления (Ф. Я. Фортинский, А. К. Дживелегов и др.) отмечали экономическую обусловленность западноевропейской политики в бассейне Балтийского и Северного морей, где торговля являлась основой общественной системы Западной Европы. В рамки этого направления отечественные исследователи пытались вписать и отечественную историю, отводя ей значительное место в развитии западноевропейской торговли, что подтверждают выводы по новгородской истории. Исследователи южного направления морской торговли находили меньше точек соприкосновения истории итальянских морских республик и России, но и они выходили на болезненную тему византийского наследства и татаро-монгольского нашествия, где Россия сыграла решающую роль. В развитии политической системы итальянских морских республик исследователи видели высокий уровень общественного устройства, который, по их мнению, обладал сугубо средневековым характером и не смог выстоять против внешнеполитического фактора – нашествия турок.