Доклад
Д.Ш. Халидов
Кризис на Северном Кавказе: что делать?[1] К вопросу формирования новой «повестки дня» для Полпредства СКФО
Созданием нового Федерального округа (СКФО) федеральный Центр (ФЦ) наконец-то признал методологическую ограниченность подходов к управлению регионом. Но дискурс вновь свелся к избитым темам «контроля за эффективным использованием федеральных средств» и «необходимости новых инвестиций». Проще говоря, надежды снова возлагаются на «чисто» социально-экономические меры и дополнительные инвестиции, подкрепленные более жестким контролем за местной бюрократией и бюджетными расходами. В который уже раз мы становимся свидетелями вульгарных интерпретаций марксизма и редукции всей проблематики региона к «чисто» экономическим факторам.
Между тем, правильная постановка проблемы и адекватный методологический подход серьезно может приблизить нас к решению назревших в регионе проблем. Проще всего сказать, что кризис не на Северном Кавказе, а в федеральном Центре и в России в целом. Только в регионе проблемы более выпукло высвечиваются – и в силу особенностей региона, и в силу специфического «заказа». В экспертном сообществе довольно распространенно мнение, что в Центре существуют влиятельные силы, которым выгоден постоянный очаг напряжения в регионе: есть куда и на кого списать проблемы страны. Доказательство этой рабочей гипотезы отнимет у нас много времени. Хотя в ряде своих научных статей я также обосновывал этот подход. Но в нашем анализе мы не будем останавливаться на этом.
В чем отличие нашего методологического подхода к анализу ситуации в регионе?
Здесь нам не обойтись без хотя бы краткого анализа общероссийского контекста и критики методологических принципов, на которые опирались отечественные «реформаторы» из неолиберальной «партии». Будучи воспитанниками школы догматического или вульгарного марксизма они оперировали понятиями «базис – настройка». Соответственно, достаточно было демонтировать старый (экономический) базис госсоциализма, приватизировать собственность и построить на его месте новый капиталистический. А настройка – политическая и социокультурная – уже сама трансформируется и постепенно начнет соответствовать новому экономическому базису. Этакие либеральные «большевики», которые потом искренне удивлялись: что же это у них получилось в результате? И ничего лучше не нашли, кроме ответа типа «народ не тот попался, не дорос он до рыночных институтов» (?!). Без комментариев…
Но беда заключалась еще и в другом. Отечественные рыночные (или неолиберальные) фундаменталисты не были одиноки в своих методологических заблуждениях. В англосаксонской политологической и экономической школе также сильны аналогичные традиции. Абсолютизация материальных факторов в эволюции обществ, когда все богатство мотивов и ценностей редуцировалось до «чисто» экономического содержания, игнорирование самостоятельной и активной роли политических традиций и социокультуры в развитии обществ – характерная особенность для немалой части западного научного сообщества. Фридменовская школа неолиберализма, на которую опирались наши либерал-фундаменталисты, – из этого разряда «научной» школы. Слово «научная» не случайно взято в кавычки. Рецепты этой школы – «ответ», заказанный финансовой олигархией Запада, в условиях экономического кризиса начала 1970-х гг.
В западной политологии такой подход дополнялся вплоть до 1980-х гг. соответствующим концептуальным аппаратом. Анализ проводился, и до сих пор ведется (в частности, в России), в дихотомических терминах «современное (индустриальное или постиндустриальное) общество – традиционное общество». Типичное «современное» общество априори считается выше по своим характеристикам обществ традиционного типа. К традиционным же относят общества стран III-го развивающегося мира и даже некоторые сегменты обществ II-го мира – в частности, Восточной Европы и постсоветских стран. Разумеется, критерий здесь «чисто» рыночный, экономический.
В рамках подобного методологического подхода нормы, ценности, нравы традиционного общества, включая и политическую культуру, суть то, что необходимо модернизировать. Изменить настолько «круто», насколько это необходимо, чтобы рыночные институты функционировали безотказно. Даже вопреки мощному сопротивлению культуры и традиций России, не просто реформам политическим и экономическим, а именно такому типу реформ. Беда только в том, что нынешние неолибералы – как, впрочем, и либералы России второй половины XIX в. и начала XX в., – будучи отчуждены от народа, не чувствуют его культуру и чаяния. На бессознательном уровне присутствует вера во всесилие социальной инженерии и «чисто» институционального подхода: «вот мы возьмем и изменим законы, создадим соответствующие институты, а люди, общество сами подтянутся под них». Концепция модальной личности, на которую опираются такого рода горе-реформаторы, представляет собой «экспортную» модель, некритически перенятую из чужой (и чуждой) культуры, чужих традиций. И она (эта концепция) адекватно отражает лишь их собственные, очень узкого сообщества людей мотивы и ценности. Удивительное невежество, тесно связанное с европоцентрическим (тогда) и западноцентрическим (теперь) снобизмом и высокомерием.
Кстати, вновь вокруг Президента России набирают силу неореформаторы с тем же концептуальным багажом. Снова они рассуждают и пытаются действовать в рамках теории «модернизации», не совсем адекватно представляя себе ее содержание. Я имею в виду содержание модернизации с точки зрения стратегических интересов России как целого, а не ее правящего класса.
Но вскоре западные политики и ученые убедились в том, что их теоретические схемы и подходы совершенно не вписываются в реалии стран III-го мира. Западные нормы, ценности и институты совершенно не приживались или настолько трансформировались на новой «почве», что в корне меняло их содержание. «Технология» реформ, не учитывающая нормы и культуру так называемого «традиционного» общества, оказывалась безжизненной. Бедный Юг, почти весь континент Африки – яркий пример подобного «научно»-политологического и экономического фиаско западных рецептов. И по контрасту – другой пример из практики стран Дальнего Востока и ЮВА. Здесь правители сумели обеспечить бесконфликтный характер взаимодействия современных («экспортированных» с Запада) политико-экономических институтов и реформ – с одной стороны, культуры и традиций – с другой; их «органическую» связь. Достигнув таким образом общественного согласия, они сумели мобилизовать свои общества на достижение успеха в конкурентной борьбе, что в впоследствии получило название «экономического чуда азиатских тигров».
Все это «спровоцировало» поиск новых моделей развития и идеологии третьего пути. Заговорили о чрезвычайной важности учета социокультурного фактора и особенностей социальной структуры в процессе реформ, все большее распространение получала концепция аутентичности. Эта концепция построена на бесконфликтной связке политэкономических реформ с культурой и традициями общества. Целый ряд теорий «плюрального (не плюралистического = западной модели) общества» (Д. Фернивелл), «инкорпорации в гетерогенном обществе» (М.Г. Смит) и т. д. в той или иной мере стали описывать связь между социокультурой и политической системами с экономическими реформами и институтами в странах III-го мира.
Именно опыт и достижения «дальневосточных тигров» – это яркий образец реформ, построенных на фундаменте социокультурной аутентичности. «Базисом» реформ выступали не экономические институты и нормы в «экспортной» упаковке, а сложившиеся на протяжении многих веков – а то и тысячелетий – культурные нормы и традиции, политические и правовые нормы. Умные правители, не загипнотизированные чуждыми образцами и советчиками, не потерявшие связь с народом и ответственность перед ним, обеспечивали оптимальный баланс реформ в разных сферах и обеспечивали преемственность культуры и традиций. Оказалось, что для успешного развития вовсе не обязательны ни либеральная демократия и права человека (в западном смысле этого слова), ни массовая приватизация и минимизация влияния государства, ни рецепты Вашингтонского консенсуса. На Востоке все получилось ровно наоборот, «перпендикулярно» тому, что проповедовали отечественные западники и апологеты западной модели развития.
И тем не менее, на Западе и в России упорно не хотят признать свои методологические, концептуальные ошибки. Это означало бы крах всей их «конструкции» и мировоззренческого фундамента. Поэтому в ходу теория «гетерогенных (переходных) обществ», которые непременно рано или поздно трансформируются (модернизируются) в общества западного типа. Российское общество также рассматривается в таком методологическом контексте. «Модернизационная» риторика в правящих кругах страны предполагает именно такой концептуальный подход. Вопреки тому, что он уже дискредитировал себя везде, где применялся без опоры на культурный фундамент.
Где кроется фундаментальная ошибка сегодняшних неолиберальных реформаторов и марксистов в прошлом? Не вдаваясь в подробности анализа отметим только некоторые важные вехи.
Вот некоторые краткие теоретические замечания. Набросанные в свое время К. Марксом в общих чертах (как он сам указывал) схемы азиатского, античного и феодального способов производства представляли собой некритическое переосмысление идей Сен-Симона и Гегеля. Зачисление же научной гипотезы в разряд научных истин произошло в 2030-е гг. XX в. Критический анализ идей классического капитализма и либерализма (Адам Смит) содержится в работах Линдона Ларуша, Макса Вебера.
Европейский (западный) путь развития, который представляет собой – по утверждению известных ученых (И. Валлерстейн, М. Вебер, Л.С. Васильев, А. Тойнби и др.) – историческую «мутацию», был объявлен образцом для всех стран и народов. Европоцентризм в науке и политической практике стал нормой. В работах вышеуказанных авторов раскрывается вторичный, зависимый характер экономических связей по отношению к базовым ценностям и политическим нормам обществ в докапиталистическую эпоху. Таким образом, из поля зрения отечественных либерал-фундаменталистов и их англо-американских учителей – с одной стороны и марксистов – с другой, выпадают (и выпадали в прошлом) важные методологические моменты.
Во-первых, чрезвычайно значимая роль социокультурного и идеологического факторов в развитии обществ не может быть объяснена в терминах «материальных интересов». Скорее природа экономических отношений и институтов вытекает, в конечном счете, из господствующей в тех или иных цивилизациях религиозной идеологии, культурных норм и сложившихся традиций. Роль социокультурного фактора в истории (протестантизма в эпоху бурного развития капитализма на Западе, православия – в России, ислама – в мусульманском мире и т. д.) не может быть объяснена в терминах «материальных интересов» и «экономических факторов» как главных мотивационных факторов.
Во-вторых, системный (целостный) характер общества предполагает особый концептуальный подход. Общество, как Систему, можно представить в виде взаимодействия его составных частей (подсистем): политико-правовой, финансово-экономической, социокультурной и идеологической. Каждой из подсистем соответствует свой специфический набор социальных институтов и соответствующих функций. Целостный (неаддитивный) характер общественной Системы обуславливается связностью (когерентностью) каждой из подсистем, автономное функционирование которых весьма относительно. Априори ни одна из подсистем не может быть указана как иерархически «более важная» и определяющая для всех остальных подсистем.
В-третьих, в разные исторические эпохи и в разных культурах взаимодействие подсистем может приобретать свои особенности. К примеру, динамика социальной эволюции в сословно-классовых обществах (по мнению Л.С. Васильева) определяется взаимодействием идеологических (религиозных) и культурных факторов с политической властью[2]. В обществах переходного типа (по терминологии западных авторов) в странах III-го и, частично, II-го мира религиозный фактор уже не играет той важной роли, которую он играл раньше. Нынче именно взаимодействие политической подсистемы (и соответствующих институтов) с социокультурной подсистемой и социальной структурой определяет, главным образом, характер социальной эволюции. Экономическая подсистема и идеологические институты трансформируются уже под влиянием именно этих факторов. «Сначала власть, а потом уже собственность», или «власть – как субъект развития и доминирующий фактор в жизни общества» – таковы краткие нарративы, передающие содержание Системы в таких обществах.
В-четвертых, в индустриальных обществах Запада доминирующая роль принадлежит уже взаимодействию политической и экономической подсистем и институтов. Базовые социокультурные и идеологические ценности, характер легитимности политических режимов определяют специфику и в динамике развития этих обществ: позволяют, к примеру, избежать социальных катаклизмов и движений «вспять» к авторитаризму и фашизму.
Какие же концептуальные и методические выводы вытекают в контексте темы исследования?
1. Изменения в различных подсистемах и структурах общества (за исключением революционных «скачков») носят синхронный и кумулятивный характер (см. приложение). Невозможно без нарушения «равновесия» и социального порядка в обществе инициировать те или иные существенные изменения (реформы) в подсистемах. Изменения, к примеру, в экономической подсистеме должны соответствовать социокультурной подсистеме. А изменения в идеологических институтах уже должны обеспечить должный уровень легитимности для новых норм и «правил игры». В противном случае, накопившийся дисбаланс в функционировании подсистем может разорвать Систему в целом или обеспечить устойчивый негативный тренд по всем ключевым параметрам развития общества.
Отечественными «реформаторами» не были учтены эти теоретические ограничения; они вообще, надо полагать, не рассуждали в этих терминах. Внедренные большевистскими методами новые институты и нормы противоречили общественным ожиданиям в целом, но соответствовали социальным установкам узкого меньшинства (не более 10–15 % российского общества). Тут, главным образом, экономически активные группы (включая и криминал), и некоторые этнические группы (в этом меньшинстве) представлены непропорционально в большей степени – в частности, с Северного Кавказа. Но вовсе не обязательно считать, что в этих 10–15 % заключен авангард цивилизованного бизнеса и передовых реформ. В итоге, идеальная (с точки зрения неолиберальных «реформаторов») модель общественной Системы нарушается. Реальная модель далека от идеальной. Очевидны дисфункции в деятельности всей системы институтов, как следствие выпавших из поля зрения «реформаторов» противоречий между их начинаниями – с одной стороны и культурой, традициями общества и социальной структурой – с другой. В каждой из подсистем (общероссийской Системы) можно выявить такие дисфункции. На рис. в приложении – чтобы не загромождать блок-схему – эти расхождения между идеальной и реальной моделью в рамках России не получили свое отражение. Но зато мы постарались продемонстрировать эти расхождения между региональной подсистемой на Северном Кавказе и общероссийской. То есть Северный Кавказ в рамках такой теоретической модели рассматривается как относительно автономная часть (подсистема) России, где очевидны качественные различия в функционировании соответствующих подсистем. В чем причина – мы раскроем в последующем.
2. В процессе реформ и госуправления необходимо было учесть гетерогенный (неоднородный) характер российского общества и культурно-цивилизационные особенности России. В реальности же «реформы» в России проводились с пренебрежением именно к этим факторам. Принципы федерализма, призванные учесть неоднородность российского общества, были преданы забвению (не путать с пресловутым «берите суверенитета столько, сколько можете»), а социокультурные и структурные особенности российского общества (русского народа, прежде всего) были объявлены «априори» тормозом для реформ. Итог известен. Ответственные госмужи были обязаны «связать» реформы с социокультурой общества и массовыми ожиданиями. Соответственно, было крайне важно провести своеобразный мониторинг и «инвентаризацию» культурных норм и ценностей, предопределяющих особую форму реформ и стратегию развития России, а внутри России – специфику реформ, с учетом региональных особенностей, применительно, например, к Северному Кавказу.
3. Фактор телеологии и ценностный конфликт. Россия, как особая цивилизационная целостность, имеет свою миссию в мире, не сводимую к пресловутой «успешной конкуренции» и «достойного места в цивилизованном (читай – в западном) мире». Это есть сознательное упрощение и редукция истории страны до вполне привычных для правящего «класса» понятий и ценностей. Такое упрощение лишает подлинного СМЫСЛА жизнь и творческие порывы множества людей из разных социальных групп, идентифицирующих личное благо с благом России в целом. Соответственно, правящим «классом» в этом же духе была перенастроена вся идеологическая подсистема общества, внедряя в нее ценности неолиберализма и осмеивая привычные образцы и понятия; создавая новую моду, в рамках которой экономический успех и размер «кошелька» выступают единственным критерием успеха и социального признания. То, что верно отражает, к примеру, ценности определенных («мелкобуржуазных») сегментов общества – незначительных в рамках страны в целом, но достаточно значимых на Северном Кавказе – было объявлено всеобщей «современной» нормой. Ярко выраженная депопуляция, сравнимая разве что с демографическим коллапсом, также одно из трагических следствий обессмысливания социальной жизни в России. С другой стороны, очевиден контраст между демографическим «взрывом» в регионе Северного Кавказа, где явление обессмысливания не получило столь ярко выраженного характера. И здесь тоже проявила себя социокультурная особенность региона, где социальная ответственность перед группой (семья, родственники, территориальная община) мобилизует человека и придает смысл его стараниям, а рыночные ценности быстро утвердили себя в качестве одних из базовых.
4. В условиях неудачных «реформ» и преобразований в России в духе «а ля Европа» лучшим методом является политика «разделяй и властвуй»; в терминологии политической науки – технология «управляемого хаоса». Собственно правящий «класс», в лице его масс-медийного и экспертного обслуживания, именно с 1990-х начал «успешно» осваивать эту методу и «пиар»-технологию. Провоцирование этнического и межконфессионального напряжения в российском обществе, медийная «возгонка» отдельных негативных явлений типа этнических (кавказских и пр.) преступных сообществ и чеченской темы стало характерной особенностью в деятельности отечественных масс-медиа. Общество пытались консолидировать, создавая образ «внутреннего врага» и главного источника социальных неурядиц в российском обществе. Процесс информационной «возгонки» проблем ислама и северокавказского (преимущественно чеченского) сепаратизма, при всех объективно значимых фактах этих явлений, преследовал одну неочевидную стратегическую цель: мягкую подстройку России под буфер и передовой рубеж «обороны» цивилизованного (т. е. западного) мира от экспансии «темного» Юга и исламистского экстремизма. Как следствие, в массовом сознании и в широких кругах национальной (русской) элиты в регионах получают распространение ложные установки: а) ориентации на интеграцию с Европой и Западом в целом как меньшее зло для России; б) дистанцирование от евразийского, «непредсказуемого» и нестабильного, мира и делегитимизация интеграционных проектов;
в) оправданности ухода России с Северного Кавказа, с точки зрения его экономических и стратегических интересов. Геополитическая узость этих воззрений граничит с преступным невежеством, имеет далеко идущие последствия. Это такое изменение облика и сути России, которое не имеет ничего общего с аутентичным развитием народов России.
5. Другая «партия» в правящем «классе» в лице симбиоза части силовиков и неолибералов (тут нет противоречий) нашла более «рациональный» способ утилизации противоречий, накопившихся в России и в регионе Северного Кавказа. Новизна их методы заключалась в использовании фактора «Северного Кавказа» в связке с концепцией так называемого «международного терроризмом» как ключевой методы контроля российского общества (ниже мы покажем, как эта метода реализовывалась в регионе и каковы ее результаты). Это «лучший» метод обеспечения статус-кво и преемственности (или трансмиссии) власти на федеральном уровне – персональном и «корпоративном». И риторика вокруг тем «модернизации», «удвоения ВВП» и прочее абсолютно этому не мешает.
Вышеприведенная концептуальная модель адекватно реконструирует ситуацию в России, а ее объяснительные и прогностические возможности, применительно к задачам нашего исследования, достаточно высоки. Взглянем еще раз на блок-схему модели функционирования общественной системы в России и одной из ее частей (подсистем) на Северном Кавказе (рис. в приложении). Все эти подсистемы в той или иной мере связаны друг с другом: политико-правовая подсистема задает «правила игры» для государственных институтов в социальной и финансово-экономической сфере, а также в наиболее автономной и консервативной подсистеме общества – социокультурной. В свою очередь, все эти подсистемы влияют друг на друга и на функционирование политической подсистемы. Идеальная модель функционирования Системы, заданная в виде законов (норм и обычаев), серьезно корректируется в силу влияния прежде всего социокультурной подсистемы и тесно с ней связанной социальной структуры общества.
Так вот, в верхних слоях социальной структуры российского общества можно выделить не только узкое сообщество олигархического типа, заказывающее «нужные» законы и «правила игры» и, соответственно, серьезно деформирующее всю общественную систему под себя. Это самое легкое (и не совсем адекватное) объяснение, вполне укладывающееся в марксистскую модель, где политический класс неявно выступает как «служанка» олигархата. У нас сама власть – самая влиятельная его часть – выступает как собственник, и в этом своем качестве так же меркантильна, как и политический класс в европейских странах в XIX в. Образовался такой вот симбиоз монопольного типа.
Но, помимо этого, в верхних слоях социальной структуры можно выделить тесно связанную с олигархией и правящим «классом» «экспертно»-медийную и «культурную» обслугу. Я сознательно беру эти слова в кавычки, ибо ангажированность властью и деньгами прямо отражается на качестве их культурной продукции, публичной информации и экспертных оценок.
Таким образом, контроль над собственностью и властью дополняется, с одной стороны, контролем над массовым сознанием, что должно гарантировать «стабильность». С другой стороны – информационной «картиной» возрождения державного величия и патриотизма для общественного мнения, в полном согласии с постмодернистской идеологией и практикой. Мало кто в обществе догадывается, что общий результат правления нынешней элиты в стране за последние 10 лет крайне негативный, и мы имеем дело с настоящим симулякром возрождения: имитацией и обманом – тем более тонкими, чем больше профессионализма проявляют отечественные «властители дум».
Но и это еще не все. В этом, открыто действующем сообществе людей, составляющих «ядро» правящей «элиты», я выделяю закрытое сообщество (группы, структуры, отдельные персоны), объединенное общим замыслом и ценностями, единым образом и стилем жизни. Культурная экономия, достигаемая в результате взаимодействия внутри этого сообщества, – выше всяких похвал: стратегическая продуманность – на высочайшем уровне, а решения принимаются весьма оперативно. Я выдвигаю концепцию Антисистемы (внутри правящей «элиты») как серьезного фактора, влияющего на внутреннюю и внешнюю политику страны. Эвристическая ценность такого подхода достаточно высока и объясняет значимый уровень параллельной (теневой) политики и экономики в стране.
Концепция Антисистемы не сводится только к «пятой колонне», «агентам влияния» Запада. Это более широкое понятие, включающее в себя всю совокупность людей и структур, объективный результат деятельности которых имеет разрушительный, негативный (для страны и отдельных ее регионов) эффект. Разумеется, в Антисистеме во многом ключевую роль играют «пятая колонна» (явные или скрытые западники, силовики-коммерсанты). Играет свою значимую роль и этническо-конфессиональная принадлежность.
Все это позволяет нам ответить на вопросы: почему несменяемы на протяжении многих лет люди, которые по сути разрушили (или позволили разрушиться) экономику и обороноспособность страны? почему масс-медиа упорно заняты разрушением культурного «кода» народов страны, разлагая фундамент общества – семью, нравственный и духовный климат в обществе и т. д. и т. п.? Образ будущего России для этого закрытого сообщества совершенно не совпадает с таким же образом в глазах большинства, в глазах патриотов страны. Это серьезная проблема, анализ которой не входит в задачи сегодняшнего обсуждения.
Так вот, фактор правящего симбиоза (из олигархата, высшего чиновничества и Антисистемы) проявляет себя и на Северном Кавказе, серьезно деформируя (в негативную сторону) всю систему госинститутов на местах. Это как бы внешний фактор по отношению к региону, рассматриваемому как часть общероссийской Системы. И не считаться с ним никак нельзя, хотя федеральный силовой блок и масс-медиа упорно пытаются доказать, что все проблемы (в регионе) – исключительно внутреннего происхождения. Если и есть внешний (негативный) фактор, то это западные спецслужбы и арабы, подпитывающие северо-кавказских радикальных исламистов. Можно ли сравнить, взвесить на весах влияние внутренних и внешних факторов в генезисе всей той неприглядной картины, которую мы имеем на Северном Кавказе? Я полагаю, что можно. Сегодняшнее наше обсуждение – одна из таких попыток.
На блок-схеме (см. приложение) различия в функционировании соответствующих подсистем и институтов на федеральном (или, в среднем, по российским регионам) и региональном уровне на Северном Кавказе я изобразил в виде своеобразного зазора между «квадратиками» подсистем. Чем больше зазор (расстояние), тем больше различий в функционировании подсистем – политико-правовой, экономической, идеологической и социокультурной.
К примеру, долю теневой экономики в стране можно оценить на уровне 25–30 % от ВВП. В республиках Северо-Восточного Кавказа – более 50 % (согласно справке Д. Козака, подготовленной в 2006 г.) или около 65–70 % на 1995-96 гг. (согласно данных совместных исследований российских и европейских ученых). Различия – почти в два раза, и они носят качественный характер. Соответственно, большая дистанция между «квадратиками» подсистем экономики (федеральный и региональный уровени) отражает это различие.
Можно взять для сравнения и другой значимый индикатор – долю налоговых и вненалоговых сборов в ВВП (по стране) и ВРП (по Северному Кавказу). Этот показатель в среднем для страны составляет около 22 %, а для Северного Кавказа – 8-15 %. Таким образом можно выявить систему взаимосвязанных эмпирических индикаторов, характеризующих степень различий в функционировании экономической подсистемы на уровне конкретного региона (в данном случае – республик Северного Кавказа) и страны в целом. Можно поставить задачу измерения этих различий посредством процедуры вычисления интегрального индекса. Но не путем произвольного подбора индикаторов, а на основе вычисления графа корелляций между исходными социально-экономическими индикаторами и выявления наиболее значимых из них. Но это уже отдельная исследовательская задача, которая не входит в наши планы.
Вот другой пример, касающийся политико-правовой подсистемы. Можно ли измерить различия в функционировании данной подсистемы в отдельных регионах? Да можно, попытавшись дать количественную оценку целому ряду качественных индикаторов: политической коррупции, влиянию субъективного фактора на функционирование политправовой системы и т. д. Даже различия в электоральном поведении дают нам основания для качественных оценок. К примеру, более 90–95 % проголосовавших на тех или иных федеральных выборах (Президента РФ, в Госдуму) в республиках Северного Кавказа – это, с одной стороны, косвенный индикатор силы административного ресурса. (Для сравнения, в «русских» субъектах Федерации этот показатель колеблется на уровне 60–70 %). С другой стороны, эти данные – косвенный индикатор индифферентности местных избирателей, проявляемой именно на федеральных выборах. Скрытый фактор здесь – особенности социальной структуры: урбанизация – на уровне не более 40–45 %, тогда как в других регионах страны – около 70 %; особенности политической культуры, отчужденной от общефедерального контекста. Совершенно иная картина наблюдается на муниципальных и республиканских выборах. В общем различия в функционировании политправовой подсистемы на блок-схеме модели общественной системы в России и на Северном Кавказе (см. приложение) отражены в виде соответствующего «зазора» (дистанции) между квадратиками для региона Северного Кавказа и страны в целом.
Аналогично и для государственных институтов социализации, социальной сферы и средств массовой коммуникации (СМК), а также полугосударственных (по факту) конфессиональных институтов, хотя по закону они – общественные организации. В регионе Северного Кавказа своя имеются развитая система СМК (пресса и ТВ на национальных языках), свой региональный компонент в сфере образования и культуры. И, наконец, есть своя, качественно отличная конфессиональная система. Специфика в функционировании этих институтов прямо вытекает из федеративных принципов. Последние призваны учитывать социокультурную (этническую и конфессиональную специфику политических и правовых традиций) особенность региона. Потому различия здесь ощутимы, а «зазор» между подсистемами в данном случае еще более значителен.
Теперь рассмотрим социокультурные подсистемы и тесно с ними связанные социальные структуры обществ в республиках Северного Кавказа (СК): как они влияют на другие подсистемы в местных обществах и в чем это влияние отражается? Можно ли собственно «развести» влияние внутренних и внешних факторов? Нам важно не опуститься до базарной склоки, когда одни видят главное зло во влиянии внешних факторов (спецслужбы Запада, федеральный фактор, включая и Антисистему), другие же наоборот – во внутренних факторах: коррупция и клановость (непотизм), так называемый «ваххабизм» – исламский радикализм. В общем, особый тип социокультуры и социальной структуры с выдающейся ролью кланов (субэтнических, общинных) в связке. Правда, мало кто может объяснить, чем отличается клановость на федеральном уровне (Питер как главный поставщик кадров в правящую политэкономическую элиту) от региональной ее модификации. Более того, в некоторых республиках (например, Дагестан и Кабардино-Балкария) по формальным признакам клановость вообще нельзя обнаружить, а правящая элита формируется из разных этнических «сегментов». Таков политический обычай, и его нарушение может серьезно дестабилизировать ситуацию.
Анализ показывает, что социокультурный фон (нормы, ценности и обычаи) и то, как все эта «тонкая материя» отражается в функционировании региональных правящих элит, входит в своеобразный резонанс с влиянием федерального фактора. Усиливая, в одном случае, отрицательный эффект (коррупцию и систему «откатов», теневую экономику), в другом же – положительный. К примеру, фактор Ю-Б. Евкурова в Ингушетии однозначно расценивается как положительный. Но одновременно в Ингушетии дает о себе знать (с негативной стороны) симбиоз местной и федеральной коррупционной систем связей. Здесь уже можно наблюдать антисистемный резонанс: взаимная подпитка и тесный альянс местной и федеральной антисистем (включая и силовиков). С оговорками, между строк: Ю-Б. Евкуров в своих последних интервью в газетах «Время новостей» (май 2010 г.) и «Завтра» (июнь 2010 г.) признает роль этого (антисистемного) фактора в событиях в республике: похищения людей, коррупция и бессудные расправы, коррупция среди местных чиновников, прикрываемая «сверху». Но и местная социокультура сопротивляется хорошим начинаниям тех или иных глав республик.
Ситуацию в каждой республике можно оценивать в таких терминах и с таких концептуальных и методологических позиций. Как следствие, я формулирую социологический закон двухкратных различий по ряду значимых признаков между регионом Северного Кавказа и «русскими» субъектами РФ, или Россией в целом. Этот закон предопределяет специфические трудности управления регионом, и они связаны с особенностями социальной структуры и культуры (нормы, ценности и обычаи) местных обществ; со спецификой формирования местной элиты; с некоторыми противоречиями между федеральными законами и легитимным правом и нормами. Различия носят качественный характер и не просто по какому-то одному признаку, а во всем многообразии: степени урбанизации и индустриализации, демографическим и профессионально-образовательным, этническим и конфессиональным, общественным нормам и ценностным ориентациям. Из общего контекста выпадают два региона: Ставропольский край и РСО – Алания.
Правомерен вопрос: а как же в период бывшего Союза? Ведь тогда удалось так модернизировать местные общества, что мы вправе говорить об их индустриально-аграрном типе и соответствующих ценностях и их носителях; о развитой социальной структуре и т. п. на Северном Кавказе. Так-то оно так. Но нельзя отрицать насильственный характер некоторых модернизационных начинаний центральной власти в 30-50-е гг. прошлого века. На месте «старой» (уничтоженной или вытесненной на периферию) элиты была взращена новая советская элита из местных кадров. А в условиях строгой централизации и тотального контроля новая (партийно-хозяйственная) элита не смела рисковать и остерегалась злоупотреблять властью. Непотизм и патронажно-клиентальные модели взаимодействия «верхов» и «низов», безусловно, имели место, но эти явления не носили системного характера. Соответственно и коррупция, и теневая экономика и прочие «болячки» Системы в регионе не носили столь обостренного характера, как, к примеру, у соседей по Южному Кавказу (в бытность Союза ССР). Различия между Северным Кавказом и «русскими» субъектами РФ в целом, безусловно, сохранялись, но они не носили столь явного характера.
Кроме того, «бурные» 90-е гг. прошлого века отбросили Северный Кавказ (особенно три республики – Дагестан, Чечню и Ингушетию) на многие десятилетия назад. Мы вправе говорить о более ярко выраженных процессах деиндустриализации и демодернизации (автор вкладывает в это понятие несколько иное содержание, нежели неолибералы) в регионе. К примеру, падение промышленного производства в регионе за период 1991–1999 гг. составило цифру порядка 4,5–5 раза, тогда как по стране в целом – только два раза. Разница ощутимая, качественная. Нельзя сбрасывать со счетов и влияние сепаратистской Чечни и первой чеченской кампании в те годы.
Другой важный фактор в социологическом законе двухкратных различий – это особая конфессиональная ситуация[3]: мощная волна реисламизации за последние 20 лет – характерная особенность региона. Но процесс реисламизации протекает противоречиво: внутри одной конфессии возникли множество конфликтующих между собой «партий» сектантского типа. С одной стороны, мы имеем нескольких влиятельных течений традиционного ислама, представленных суфистскими (мистическими) орденами с многочисленными группами поддержки в структурах власти и местной олигархии в республиках Северо-Восточного Кавказа. С другой стороны – сторонники так называемого «чистого» ислама «такфиристов» («обвинение в неверии»), отвергающих культ шейхов и традиционалистские интерпретации ислама. Между этими противостоящими «партиями» располагается многочисленная группа мусульман с той или иной степенью идентификации – так называемое «молчаливое большинство».
И, наконец, в условиях ничем не ограниченной свободы и демонтажа скрепляющей Союз и многие народы идеологии на передний план выступили другие идентификационные маркеры, доселе вытесненные с политического дискурса, – этнические, субэтнические и конфессиональные. Социальная структура «вдруг» заиграла всеми цветами радуги: многие «боссы» вспомнили о своих земляческих корнях и лихорадочно стали формировать квазипартийные структуры. Если нет общих, объединяющих скреп, размывается и система общих «правил игры». Тут вполне пригодна и модель относительности «правил игры», которые можно и нужно подстраивать под интересы своей социальной «корпорации».
В сельской же местности реформы способствовали возрождению традиционных институтов местного самоуправления – так называемых джамаатов (советов общин сел или группы сел). Отчасти, в Чечне и в большей степени – в Ингушетии аналогом таких структур местной демократии выступали традиционные советы тейпов – родовых или племенных структур. Уже в начале 1990-х гг. джамааты и тейпы стали играть весомую роль в политической жизни районов и в местном самоуправлении. В зависимости от силы религиозного фактора, это влияние распространялось и на такие сферы, как землепользование, бракоразводные процессы, продажа алкоголя, а не только на вопросы выборов в местные органы власти. В Чечне, при Дудаеве, был даже создан Совет тейпов республики, который впоследствии сошел с общественной арены, ибо оказался не на уровне поставленных задач. Сей институт попросту дискредитировал себя.
Кое-кто из исследователей говорит об «архаизации», имея в виду такой тип возрождения традиционной демократии на Северном Кавказе; а в само понятие вкладывают отрицательный смысл. Я же склонен здесь анализировать этот процесс в целом: есть в нем позитивные и негативные стороны. Умная и ответственная власть (идеальный тип) могла и должна была нейтрализовывать негативные аспекты и усиливать, взращивать позитивные. Но вместе этого институты традиционной демократии в «верхах» стали воспринимать чаще всего как досадные помехи в их политических расчетах. Или старались манипулировать ими, «покупая» их лояльность и поддержку.
Таким образом, особенность социальной структуры местных обществ заключается в сочетании патронажно-клиентальных («вертикальных») связей с развитой сетью общинных (гражданских) структур на уровне местного самоуправления. Первый тип социальных связей формирует коррупционную, меркантилистскую систему, разрывающую общество на множество фрагментов. Второй тип социальных связей формирует мини-гражданское общество на уровне местного самоуправления (МСУ).
Но социальная структура на Северного Кавказе не однотипна. Можно выделить свои особенности в Дагестане и КЧР (в некоторой степени и КБР) – с одной стороны, и в Чечне и Ингушетии – с другой. РСО – Алания, в силу высокой степени урбанизации и более современного типа социальной структуры, нельзя отнести ни к одной из этих групп. Община в Дагестане, КБР и КЧР – это прежде всего территориальная община гражданского типа: своеобразный мини-полис со своей историей и демократической традицией, с минимумом влияния родовых связей. В Чечне и Ингушетии община – это прежде всего структура, сочетающая в себе гражданскую и, отчасти, родовую (тейповую) традицию. Эта особенность социальной структуры местных обществ отражается и на гражданской активности: она выше, как правило, на муниципальном уровне (сельском, районном, поселковом) и заметно ниже на республиканском уровне – при выборах в Госдуму и Президента РФ.
С другой стороны, живучесть патронажно-клиентальных связей блокирует формирование настоящего (граждански ответственного) общества на уровне региона (республики). Множество локальных общин гражданского типа не складываются в современное общество.
К каким системным изменениям приводят такие особенности социальной структуры и социокультурной системы в регионе? Дополняя то, что мы отмечали выше, это прежде всего системный характер коррупции и меркантилизм, более ярко выраженная, чем в стране в целом, «криминализация» политической и экономической сфер. Такое общество не консолидировано, мозаично настолько, что гражданская составляющая (профсоюзы, партии, движения и пр.) в городах региона просто «тонут» в плюральном сообществе общинных или олигархических структур. А унифицированная (в масштабах страны) политико-правовая система не отражает реальных социально-политических и политэкономических отношений в регионе. Многообразие интересов и конфликты не получают своего законного отражения в представительских и исполнительных органах власти. В результате они вытесняются в тень, легитимируя теневое право. Как следствие, деформируется вся Система; конфликт интересов ведет к значительному росту коррупции и теневой экономики. Сравнительный анализ субъектов РФ по развитию теневой экономики в 1995–1997 гг. показал, что в этой негативной иерархии первые «строчки», как правило, занимают республики Северного Кавказа[4]. Косвенный индикатор серьезности проблемы – один из самых низких показателей налоговых и неналоговых сборов в России, оцениваемый в процентах по отношению к валовому региональному продукту (ВРП). В данном случае мы лишь развиваем идею о тесной связи теневой экономики с организованной преступностью и коррупцией, с масштабами социальной поляризации, слабостью госаппарата и политэкономическим террором как следствиями жесткой конкуренции олигархических «синдикатов». Эти выводы получили широкое распространение и подтверждение в исследованиях Всемирного банка, а также ученых знаменитого Института свободы и демократии (Перу)[5] и др.
Конец ознакомительного фрагмента.