Проблемные регионы ресурсного типа. Азиатская часть России. Часть I. Азиатская часть России в экономике страны: тяжелая ноша или кладовая благополучия ( Коллектив авторов, 2005)

1.1. Как возникла дискуссия о «сжатии» России

В течение советского периода экономической истории России необходимость освоения природных ресурсов Сибири никогда не подвергалась сомнению. Усилия региональных экономистов сосредоточивались на обосновании комплексного подхода к развитию Сибири, подразумевавшего повышение степени переработки добываемого сырья, развитие адекватной производственной инфраструктуры. Предполагалось, что такие меры помогут Сибири перерасти роль «сырьевого придатка» Европейской России, поскольку все осознавали опасность подобной ориентации в условиях исчерпаемости минерально-сырьевых ресурсов [Сибирь…, 1978; Экономические проблемы., 1974].

Оказали ли эти исследования хоть какое-то влияние на решения по размещению конкретных производств на конкретной территории? Для ответа на такой вопрос требуется фундаментальное исследование. С одной стороны, пришлось бы сопоставить все разработанные учеными и представленные в плановые органы рекомендации, а с другой стороны, проследить соответствующие постановления ЦК КПСС, решения Совмина, отраслевых министерств, явившиеся руководством к реальным действиям, и попытаться найти «пары соответствий». Проследить развитие проектов от начальной идеи до воплощения и оценить, как изменились их параметры в процессе согласований и утверждений, в процессе строительства и до ввода в действие – задача увлекательная, масштабная, но в обозримом будущем абсолютно невостребованная. Не проводя специального исследования, все же можно предположить, что научные рекомендации в части комплексного развития Сибири реализовывались в той степени, в какой они совпадали с интересами отраслевых министерств, с периодической необходимостью расшивки узких мест в снабжении специфическими ресурсами, и, наконец, с целями национальной безопасности в условиях многолетнего давления извне[1].

В результате в Сибири развивались не только сырьевые, но и перерабатывающие, и обслуживающие отрасли, так что в 1990 г. за Уралом, на трех четвертых территории России производилось 21,3 % общероссийского объема промышленной продукции, проживало 21,8 % населения России и осуществлялось 33,1 % капитальных вложений, что определило будущую стабильность территориальных пропорций. Было ли эффективным такое территориальное распределение производительных сил? Ответ зависит от принимаемого критерия эффективности. Многочисленные расчеты ИЭОПП СО РАН показывали, что в 1980-х гг. развитие восточных регионов, как минимум, поддерживало падающие темпы роста советской экономики. В последовавший затем период абсолютного спада роль Сибири и Дальнего Востока не только не сократилась, но продолжала возрастать, правда, уже в результате того, что в европейской части России спад был глубже, так что термин эффективности в этом случае плохо применим.

Нараставшие в условиях кризиса сокращение производства и отток населения из северных и восточных регионов рассматривались экономистами как неизбежные следствия шокового изменения относительных цен и сокращения социальных расходов федерального бюджета в числе других мер «стабилизационного пакета» реформ. В то же время эти негативные явления подвигли некоторых обществоведов-гуманитариев поспешно заявить концепцию «сжатия экономической ойкумены России» [Пивоваров, 2002]. Критикуя советскую стратегию регионального развития, они (совершенно в духе критикуемых ими старинных программных документов) предложили масштабный сдвиг производительных сил в обратном направлении – на запад. Адепты «сжатия» ратуют за территориальную концентрацию производства, считая, по всей видимости, эффективность обратной функцией от площади в квадратных километрах. Они обращаются к психологическим, геополитическим, историческим аргументам, попутно демонстрируя отсутствие каких бы то ни было расчетов, компенсируемое насыщенной образностью выражений. И тогда историческое изменение географических очертаний России оказывается «расползанием» территории в процессе колонизации и последовательной государственной агрессии в советское время [Ахиезер, 2000]. Отсюда вполне естественным видится «переход от долгого упорного расширения внутрироссийской ойкумены (видимо, достигшего предела!) к ее сжатию» [Трейвиш, 2003] – вероятно, по аналогии с натянутой резиной. Под знамена «сжатия» притянуты даже покойные Н. Бердяев, Д. Менделеев и тени других славных исторических деятелей, которым в свое время случалось задуматься над безбрежностью российских пространств, но которые вряд ли видели себя в роли свидетелей со стороны обвинения в деле о том, что главный источник российских бед – «прирастание Сибирью» [Пивоваров, 2002, с. 65]. Такого рода мыслеобразы, вероятно, облегчают неэкономисту осознание проблемы. Но превращать их в императив и трактовать текущие изменения пространственной структуры экономики как парадигмальный поворот можно лишь в состоянии крайнего увлечения, хотя бы потому, что структура эта очень инерционна[2].

Неожиданную поддержку воззрения на необходимость «сжатия» экономического пространства России получили из-за океана – в книге Фионы Хилл и Клиффорда Гэдди «Сибирское проклятье: как коммунистические плановики выставили Россию на холод» [Gaddy, Hill, 2003]. Оценивая факт индустриализации Сибири, американские авторы используют широкий набор эпитетов: «советская глупость», «монументальная ошибка», «индустриальная утопия», «продукт Гулага» и даже «главная цель создания Гулага» (откуда следует, что Сибирь – причина появления Гулага) [Там же]. Однако они справедливо отмечают, что освоение Сибири началось задолго до эры социалистического планирования, и сетуют лишь на то, что «к сожалению, история не закончилась» освоением Черноземья, и в конце XIX столетия россияне продолжали двигаться за границы старой «Московии» – на Урал и в Сибирь [Там же, с. 62].

1.2. Север как «препятствие на пути к рыночной экономике»

Казалось, что дискуссии гуманитариев суждено было и дальше протекать на страницах преимущественно литературных журналов. Но любая общественная дискуссия направлена на изменение общественного мнения (и американские авторы чрезвычайно активны в «продвижении» своей книги, о чем свидетельствуют их многочисленные интервью в зарубежных газетах и на радио), и, вероятно, поэтому идея «сжатия» вызвала пристальное внимание М. К. Бандмана уже в середине 1990-х гг. В своих неопубликованных рабочих материалах[3] он приводит хлесткие высказывания «против Сибири» и отвечает с традиционной для него академической объективностью: «Говоря о Севере, очевидно, можно ставить под сомнение не сам факт его освоения путем вовлечения в народно-хозяйственный оборот его ресурсов, а методы осуществления этого процесса. Но и при этом нельзя не учитывать социально-экономическую и политическую ситуацию в стране, а также внешние условия». Вместе с тем М. К. Бандман подчеркивал, что «сжатие» неминуемо означает «сброс хозяйственно освоенной территории из экономического пространства России», а также «дальнейшую поляризацию регионов по уровню и условиям жизни и еще большие противоречия внутри регионов; не только их дезинтеграцию, но и появление антагонистических противоречий», «обострение борьбы между сильными и слабыми за получение льгот и трансфертов». В данной проблеме он выделял два вопроса: 1) целесообразно ли сжатие; и 2) каким образом необходимо осваивать Сибирь. На первый вопрос он давал однозначный ответ только в части отселения людей – да, «нужно отселять, но не стихийно, а программно»[4].

Бесспорно, нужно помочь людям, желающим уехать с Севера. По словам А. Маркова, координатора проекта Мирового банка «Реструктуризация Севера», еще в 1998 г. Правительство РФ обратилось за поддержкой в решении данной проблемы в Мировой банк. Было решено запустить пилотный проект в Воркуте, Норильске и Сусумане. Но специалисты Мирового банка сразу оговорили, что этот проект должен быть больше, чем просто «схема содействия миграции» [Walsh, 2003]. Главная проблема, по их мнению, в том, что «Север – это случай неполного перехода (к рыночной экономике). Социальная напряженность и неспособность муниципальных властей справиться с изменениями замедлили ход реструктуризации промышленности. Предприятия не в состоянии передать свои социальные обязательства (по содержанию жилого фонда, транспорта и детских садов) муниципалитетам и иногда вынуждены держать избыточную рабочую силу. В свою очередь, федеральное Правительство неспособно долее сокращать прямые и непрямые субсидии и трансферты из федерального и местных бюджетов и внебюджетных фондов, доходящие в настоящее время до 3 % ВВП. Это – неприемлемые издержки с финансовой точки зрения. Правительству следует внести необходимые изменения в свою политику, с тем чтобы создать жизнеспособную экономическую базу на Севере и повысить эффективность промышленных предприятий, которые должны работать в условиях ограниченной поддержки со стороны общества» [World Bank…, 2000].

Поэтому в обмен на помощь Мирового банка в решении этой проблемы Правительство России должно было продемонстрировать некоторые сигналы, которые были с удовлетворением приняты и отражены в обосновании проекта следующим образом: «Правительство (РФ) недавно осуществило определенное продвижение к отмене унаследованного (от социализма) привилегированного положения населения Севера. Новая правительственная программа реформ на 10-летний срок недвусмысленно поставила целью превращение северной политики в регулярную часть общей региональной политики, т. е. отмену всех специфически «северных» обязательных льгот и привилегий. Программа первоочередных мер на 2000–2001 гг. в качестве первых шагов к этой цели предусматривает а) отмену льготного налогообложения северных надбавок к зарплате; б) недофинансированные и частично профинансированные гарантии будут урезаны; в) бюджет-2001 не финансирует пакет северных привилегий; г) льготы необщественным (т. е. производственным. – Прим. автора) отраслям будут отменены к концу 2001 г.» [World Bank…, 2000].

Этот подход разительно отличается от того, как виделась М. К. Бандману роль государства в отношении регионов: «Государство не ответственно теперь за размещение производительных сил. Но оно должно регулировать – законами, нормативами, рекомендациями и льготами, непосредственным участием, – т. е. оно ответственно за создание условий, благоприятных для привлечения (капитала) и не допускающих нарушения (законодательства)»[5].

1.3. Либеральные основания отказа от региональной политики

На чем базируется рекомендуемая Мировым банком и принятая на вооружение политика в отношении северных регионов? В ее основе лежит предпосылка о том, что рынок, как и при Адаме Смите, состоит из множества независимых рационально действующих участников при отсутствии систематических искажений информации. Если структура стимулов организована верно, то все остальное наладится по волшебству рынка. Либерализация цен и допуск иностранных фирм на отечественный рынок создают «верные» ценовые сигналы; стабилизационные программы формируют стабильные условия на рынке; приватизация создает индивидуальных участников рынка. Последние действуют экономически рационально, т. е. в условиях полноты информации выполняют расчеты и принимают решения с целью максимизации индивидуальной полезности при стабильных предпочтениях. В результате ресурсы перемещаются к наиболее эффективным собственникам, которые быстро выводят экономику на траекторию роста, основанную на сравнительном преимуществе страны, а в стране происходит «рост жизненных стандартов на демократической основе», как в 1994 г. обещал идеолог шоковой терапии Джеффри Сакс [Sachs, 1994]. При этом ни существующая отраслевая и территориальная структура экономики, ни сложившаяся система взаимоотношений между предприятиями, столь далекие от описанных теоретических допущений, в расчет не принимаются, точнее, рассматриваются, как «искаженные» десятилетиями централизованного планирования, тогда как рынок призван исправить их путем перемещения ресурсов в те отрасли и регионы, где они будут использоваться наиболее эффективно. Принцип Парето-оптимальности обеспечивает каждому лучшее состояние, чем до реформы, а изначальная порочность плановой экономики не оставляет альтернативного выбора [Rutland, 2000].

Отсюда следует, что задача Правительства – обеспечить «не искажение» рыночных сигналов, транслируемых предприятиями друг другу. И коль эти искажения вносятся государственной региональной политикой, то от нее следует отказаться, что и нашло выражение в известной формуле Министерства экономического развития и торговли «Единая страна – единый стандарт» [Агранат, 2004].

Но агенты рынка часто действуют в условиях неполной информации, а рациональность их весьма ограничена. Они скорее преследуют свои интересы, чем демонстрируют экономически рациональное поведение. Они существуют в системе определенных социальных отношений, и, следовательно, никак не могут оставаться равными и независимыми «атомами». И хотя Дж. Сакс предсказывал, что рынки быстро займут место, освобожденное государством, то сейчас его критики, принадлежащие социологической школе переходной экономики, утверждают, что рынок не может адекватно выполнять роль государства в развитии национальной экономики [King, 2003]. Это мнение созвучно позиции М. К. Бандмана, всегда утверждавшего, что государственная стратегия должна существовать и должна быть направлена: 1)на достижение определенного уровня благосостояния; 2) на территориальную справедливость (сокращение разрыва в уровнях развития регионов); 3) на территориальную целостность государства и внутреннюю социальную стабильность.

Откуда же возникло убеждение Мирового банка, что именно политика Правительства в отношении удаленных регионов России в числе прочих причин тормозит переход к открытой рыночно ориентированной экономике?

1.4. Эксперимент завершен – осталось объяснить результат

Анализ хода реформ в России в зарубежной литературе разделяется на два этапа. В начале 1990-х гг. в оценках часто преобладал триумфальный тон. И если даже в 1995 г. один из западных консультантов российского правительства Андерс Ослунд продолжал рассказывать о том, «как Россия стала рыночной экономикой» [Aslund, 1995], то в 2000 г. его коллеги Андрей Шлейфер и Дэниэл Трэйсман обнаружили, что Россия шла к рынку «без карты» [Shleifer, Treisman, 2000]. Когда стало невозможно игнорировать очевидное несоответствие реальных экономических показателей ожидавшимся, аналитики стали состязаться в прогнозах сроков катастрофического исхода и следующих отсюда угроз для Запада (экологические катастрофы, ядерный терроризм, организованная преступность).

Петер Рутланд иронически назвал первую школу «Библия хороших новостей», а вторую – бригада «Торговцы смертью». Он также заметил по этому поводу, что коль экономисты часто оказываются в роли советчиков национальных правительств, то им потом приходится либо оправдываться, либо открещиваться от своих советов в зависимости от успехов последующего развития страны. По его мнению, экономисты обычно писали о том, что должно происходить в российской экономике, а не о том, что в действительности происходит. Кроме того, «тональность анализа часто менялась от оптимистической до пессимистической и наоборот в зависимости от того, были ли реформаторы Егор Гайдар и Анатолий Чубайс у власти или отлучены от нее, а также от того, какая группа западных консультантов была принята в Кремле… Такие сдвиги в аналитических выводах часто тесно коррелировали с личной ситуацией конкретного экономиста: являлся ли он советником Правительства или нет, был ли он включен в платежную ведомость по международным консультациям или нет. Это не означает, что консультанты делали что-либо незаконное или аморальное, это просто известный феномен: где сидишь, так и говоришь» [Rutland, 2000, c. 254].

Когда позднее, в связи с провалом надежд на быстрый и безболезненный переход к рынку, возникла необходимость объясниться, авторы реформ заявили, что Россия и другие посткоммунистические страны неправильно выполняли предписанные им меры шоковой терапии. Причинами плохих экономических показателей были названы недостаточные темпы реформ, провал мер по стабилизации, либерализации цен и внешней торговли. Самым популярным объяснением, в том числе и в официальных публикациях Мирового банка, стало коррупционное поведение элиты и сохранение государственного финансирования. Некоторые неолиберальные наблюдатели даже рассматривают склонность к коррупции как неотъемлемую часть национальной русской культуры [King, 2003, c. 5–6].

Спускаясь на уровень регионов, аналитики хода реформ видели прежде всего «враждебную целям российского «общего рынка» политику местных властей, которые вводили независимые и ограничительные меры в области торговли в попытке спасти, что возможно, из местной экономики» [Leijonhufvud, Craver, 2001]. Поскольку разрывы в рушащейся структуре госплановской экономики не заполнялись новыми фирмами (как было обещано Дж. Саксом), то региональные власти усиливали контроль на своих территориях, и поэтому исследователи реформ возлагали на них большую долю ответственности за внесение искажений в рыночные сигналы.

1.5. Покончено ли с дефицитом географии в «экономикс»!

Анализ экономики регионов оказался существенно беднее – ведь из признания единственности системы экономических законов следует существование только одной экономики – глобальной. Предполагалось, что экономическая интеграция России в глобальную экономику сама собой подразумевает и интеграцию российских регионов в национальную экономику [Rutland, 2000, c. 248–250]. Исследователи «регионального разнообразия» подвергали статистическому анализу обширные массивы экономических показателей, пытаясь найти признаки конвергенции в развитии регионов, которая ожидалась как следствие «выхода на траекторию роста». Результатом анализа становилась констатация нарастающего неравенства между регионами; предлагались разнообразные типологии, призванные объяснить очевидные контрасты в социально-экономическом положении регионов, конструировались производные индексы экономического неравенства [Regional Economic…, 2000]. В большинстве таких работ регионы рассматриваются просто как единицы анализа без учета проблем относительного расположения (т. е. транспортных издержек, доступа к рынкам и т. д.).

Параллельно, начиная с 1990 г., развивалась «новая экономическая география» (НЭГ), которая, по мнению ее создателя П. Кругмана, была призвана восполнить традиционное пренебрежение экономической теории мейнстрима к проблемам размещения производительных сил [Krugman, 1998]. Теория НЭГ использовала стандартные компоненты экономики «мейнстрима» (рациональное принятие решений множеством независимых агентов рынка и простые модели общего равновесия), для того чтобы смоделировать достижение компромисса между рассредоточением и агломерацией или между центробежными и центростремительными силами. Достоинством этого подхода считается строгость теоретической базы, «наличие солидных микроэкономических оснований», т. е. возможность «четко вывести коллективное поведение из индивидуальной максимизации». П. Кругман подчеркивал, что появилась возможность прямо встроить географический анализ в экономику мейнстрима и таким образом покончить, наконец, с его маргинальным положением.

Но, возможно, именно по причине своей «идеологической чистоты» новая экономическая география ничего не предлагает в отношении региональной политики. Как заметил Дж. П. Ниэри, «выводы для экономической политики, следующие из базовой модели «ядро-периферия», просто слишком сильны, чтобы быть верными. Агломерация однозначно хороша для каждого. Поскольку издержки проживания в ядре меньше, то всегда лучше жить в центре, чем на периферии, при том что уровень полезности в ядре не ниже, а обычно выше» [Neary, 2000]. Неудивительно, что традиционный экономико-географический анализ, который шел «от фактов», упрекал новую школу в том, что ее математический формализм приводил к игнорированию реальностей размещения.

Но, действуя строго в рамках таких предпосылок, аналитик может прийти к удивительным заключениям. Так, один норвежский исследователь построил свой анализ пространственной динамики российской экономики следующим образом. Поскольку удаленные районы (читай Тюмень или Якутия) оказываются богаче, чем в среднем по России, то российский экономический ландшафт «искажен», т. е. далек от типичного для рыночной экономики. Такая географическая децентрализация экономической активности является следствием советского планирования. Осуществление троицы либеральных реформ (либерализация цен, внешней торговли и приватизация) высвобождает «рыночные центростремительные» силы (следовательно, центробежные силы полагаются «не рыночными»), которые ведут к перемещению экономической деятельности в центральные регионы. И действительно, со второй половины 1990-х наблюдается опережающий рост душевых доходов центральных регионов (читай Москвы) [Maurseth, 2002]. Остается лишь интерпретировать данный факт как свидетельство приближения российской экономики к рыночному образцу и исправления ошибок социализма. (Этот вывод делают авторы «Сибирского проклятья», которые отнюдь не тестировали гипотезы НЭГ, а опирались на материалы российской и зарубежной прессы: «Россия начала самокорректироваться… Москва стала главным центром роста в секторе услуг и «новой экономики» России и таким образом привлекла основную массу прямых иностранных инвестиций и внутренних мигрантов» [Gaddy, Hill, 2003].)

1.6. География России – лучшее объяснение неудач!

На исходе века настало время переосмыслить итоги либеральной реформы. Показательно, что одна из наиболее объективных работ в этом ключе «Реформа и судьба России» [Leijonhufvud, Craver, 2001] начинается с констатации двух фактов российской действительности 2000 г.: половинное сокращение ВВП против дореформенного и сокращающееся население. Авторы статьи А. Лионхевэд и Е. Крейвер последовательно сопоставили ожидания либеральных реформаторов и последовавшие разочарования и увидели, например, что совершенно необходимо было учитывать сложившуюся структуру советской экономики и системы управления, которые почему-то считались хорошо изученными. Авторы не одиноки в своей озабоченности тем, что «неспособность предвидеть ход событий была так широко распространена» среди экономистов, что в России их ожидали сплошные сюрпризы. Некоторых американских экономистов и до сих пор беспокоит очевидный «крах американской советологии в области экономики», проявившийся в неспособности верно оценивать и предвидеть развитие советской экономики на протяжении 50 лет [Wilhelm, 2003].

И вот в 1997 г. Дж. Сакс неожиданно открыл для себя роль географического фактора, который был решительно отвергнут ранее в ходе открытых дебатов 1991–1992 гг. о применимости польского опыта шоковой терапии к России. П. Рутланд с некоторым злорадством отмечает, что «даже Саксу, адвокату стремительной либерализации российской экономики, пришлось признать неоспоримую истину из «Богатства народов» Адама Смита, что перевозка товаров морем значительно дешевле, чем по суше. С помощью корреляционного анализа Сакс показал, что близость к океану является решающим фактором в объяснении долгосрочных темпов ВВП» [Rutland, 2000, c. 261].

В 2002 г. экономист (не географ) Аллен Линч заявил, что либеральная реформа была предложена стране с «нелиберальной географией». Находясь под обаянием литературного таланта А. Паршева, шотландский ученый обильно его цитирует и приводит его знаменитую таблицу сравнительных издержек производства в разных странах (которая являлась цитатой из В. Андрианова [Андрианов, 1997], который в свою очередь не счел нужным раскрыть источники расчетов своей таблицы). Он достаточно мрачно оценивает «специфически российские аспекты экономической географии, такие как суровость климата, расстояния (включая непропорциональное размещение населения относительно ресурсов), преобладание затратного сухопутного транспорта над дешевым морским транспортом, которые делают издержки производства в России кратно превышающими мировые. В результате А. Линч приходит к выводам, которые звучали бы абсолютной крамолой десять лет назад: «даже эффективная и некоррумпированная экономика России не смогла бы преуспевать в строго либеральных условиях без государственных структур и государственной политики, направленной на компенсацию того ущерба, который причиняет России ее экономическая география». Более того, «государство должно играть центральную роль в экономическом развитии России» [Lynch, 2002].

Эта статья привлекла такое внимание руководителей семинара «Источники и ограничения силы России», проходившего в 2002–2003 гг. в Институте национальных стратегических исследований США, что они пригласили к себе известного британского географа Майкла Бредшоу, который с удовлетворением отметил, что «география снова в моде». Признавая наличие региональной науки в России и зная поэтому работы А. Г. Гранберга, М. Бредшоу представил убедительную картину нарастающего неравенства между регионами в условиях экономического спада 1990-х гг., что послужило для него поводом еще раз постулировать основные либеральные посылки анализа региональной динамики России: «Процессы пространственной реструктуризации являются составной частью более широкого процесса системной трансформации. Неудивительно, что были выигравшие и проигравшие… Современная экономическая география России является пережитком советского прошлого, на котором строится новая рыночная экономика. Проще, вследствие самой природы советской системы – слишком много предприятий и людей делают не то, что следует, и не там, где следует. Этот факт налагает политические и социальные ограничения на то, что можно сделать, и является ключевым в объяснении неполадок российской трансформации. Возможно, потребуются десятилетия созидательного разрушения, для того чтобы перечертить карту российской экономики» [Bradshaw, 2002]. Что до роли государства в этом процессе, то для М. Бредшоу она не представляется столь же ясной, как возрастающая роль крупного российского бизнеса и сил глобализации. Справедливо констатировав, что в России нет заслуживающей упоминания региональной политики, а последние изменения в налоговой системе сократили возможности регионов решать свои проблемы, либеральный ученый все же предостерег от усиления роли государства, которое, как он опасается, может в стратегических целях вернуться к политике поощрения заселения периферийных регионов.

Итак, ответ на щекотливый вопрос об ответственности найден. Теоретические основы анализа устояли, а порочным оказался объект исследования – «неправильная страна неправильной формы», которой и посвящены почти 300 страниц «Сибирского проклятья».

1.7. Сибирь – новая специализация Вашингтонского института (Brookings Institution, Washington D. C.)

Для того чтобы составить понятие о содержании книги, достаточно взглянуть на обложку, которая представляет собой полярный пейзаж снежной пустыни. Книга сопровождена теплым отзывом Дж. Сакса: «Это долгожданный и важный вклад в литературу о том, как физическая география влияет на экономическое развитие или упадок. В своем «Богатстве народов» Адам Смит отмечал, что холодные земли, которые позднее вошли в Советский Союз, будут географическим барьером его развитию. Хилл и Гэдди показывают, как советские плановики пытались и не смогли преодолеть эти барьеры с помощью революционного пыла, центрального планирования и Гулага. Действительно, наследие неправильных и часто жестоких действий набросило длинную тень на экономические перспективы сегодняшней России. Эта книга обогащает продолжающиеся ныне дебаты об экономическом прошлом и будущем России» [Gaddy, Hill, 2003].

Ричард Пайпс, автор «Истории коммунизма» и бывший советник Р. Рейгана по советским вопросам, указывает на главного потенциального адресата этой книги: «“Сибирское проклятье” – это в высшей степени оригинальная и убедительная оценка рецидивирующих экономических проблем России, являющихся следствием неправильного размещения людских и материальных ресурсов. Нынешнее Правительство России хорошо бы сделало, если бы учло наставления американских авторов». Дальше всех смотрит Збигнев Бжезинский: «Вывод этой книги о зловещем будущем Сибири придает важную новую перспективу геополитическим дилеммам России». Воистину, «когда такие есть друзья, нужны ли нам враги?»

На страницах своей книги авторы последовательно, во множестве аспектов прорабатывают старую идею «сжатия». Полагая само собой разумеющимся, что «микроэкономические основания» под нее уже подведены классиками, они сосредотачиваются на деталях. Так, например, читателя просят представить Новосибирск, из которого уехало более полумиллиона жителей. И тогда оказывается, что предстоит решать проблемы сселения оставшихся жителей компактным образом, в несколько жизнеспособных районов города, потому что опустевшие улицы станут небезопасны, а самое главное, потребуется обеспечить рациональное использование тепловых и других бытовых коммуникаций. Но оказывается, что система советского планирования снабдила города нерациональной системой центрального отопления, что делает невозможным его частичное отключение.

Почему же именно полмиллиона? Потому что в среднем восточные районы страны перенаселены в полтора раза, и это легко доказать, наложив 100-летние канадские тренды на отраслевую и территориальную структуру производства и населения России по состоянию на 1910 г. А причем здесь Новосибирск? Он должен сократиться в числе других искусственно созданных коммунистами «индустриальных динозавров» для того, чтобы исправить нерыночную экономическую географию. Куда же они денутся, новосибирцы? На запад. Неужели в Москву? Вероятнее всего, так как только Москва является образцом правильного рыночного развития, о чем свидетельствует положительное сальдо миграции. А их туда пустят? Во всяком случае, авторами рекомендовано снять московские ограничения на прописку в целях повышения мобильности трудовых ресурсов. Но почему именно Новосибирск? Это самый холодный город России. Новосибирск? Да, этот город отвечает за 5,2 % холода на российской территории, а следующий за ним Омск вносит лишь 4,3 %, впрочем, остальные города, включая Якутск, еще теплее, и этот результат вы легко получите сами, если помножите среднеянварскую температуру на количество жителей города, а потом поделите на численность населения России. Этот замечательный показатель называется TPC (temperature per capita) – индекс температуры на душу населения.

Что же остается растерянному новосибирцу, если он еще и экономист? Может быть, следует, вспомнив полузабытый термин «критика буржуазных фальсификаторов», углубиться в метод брукингских исследователей? Но упомянутые упражнения, составившие кандидатскую диссертацию питомицы РЭШ и аспирантки Пенсильванского университета Татьяны Михайловой [Mikhailova, 2003], являются главными и единственными экономическими расчетами в «Сибирском проклятьи». Впрочем, всплыл еще один важный «закон», который дружно нарушают сибирские города. Будучи близкими по количеству населения, они не вписываются в эмпирическое распределение Ципфа, приведенное в книге для городов США. А коль скоро подобная форма кривой наблюдается в рыночных экономиках, то именно сибирские города не дают России перейти к рынку.

На этом работа по обзору книги для экономиста заканчивается, так как главным методом Фионы Хилл и Клиффорда Гэдди является интерпретация богатого фактологического материала, представляющего собой выдержки из российской и зарубежной прессы, огромное количество работ зарубежных исследователей Сибири, отдельные работы московских экономистов, и интервью. Ну и как не процитировать А. Паршева на четырех страницах! Российская действительность невероятно многообразна, изложение построено талантливо и увлекательно, а ответ на любое из походя бросаемых американскими политологами порицаний потребовал бы работы коллектива экономистов. И должен ли, например, историк отвечать на исторические изыскания математика А. Фоменко?

Из всего богатства оценок привлекают внимание некоторые яркие пассажи, касающиеся актуальных проблем региональной политики: «В течение 90-х в унаследованной экономической географии России происходили некоторые позитивные изменения. Был инициирован ряд программ, включая программы Мирового банка, призванных помочь людям покинуть холодные удаленные регионы и повсеместно облегчить миграцию. И в конце десятилетия, в 2000–2002 гг. важные члены экономической команды российского правительства – премьер-министр Михаил Касьянов и министр экономического развития Герман Греф – также выражали озабоченность тем бременем, которое накладывает на российскую экономику поддержание Сибири. Они с большой неохотой поддерживают статус-кво или открыто противодействуют дальнейшему размещению централизованных ресурсов в регионах, действуя на свой страх и риск. Однако внятные меры политики были и остаются редки. И даже будучи принятыми, они, бывает, приводят к двусмысленным результатам – как программа переселения «Крайний Север», которая скорее перемещает людей в большие города восточнее Урала, чем в более теплые, потенциально более продуктивные места на западе. Между тем, местные лидеры Сибири, как и ожидалось, сопротивляются усилиям Правительства сократить или вовсе срезать субсидии, вызывая вновь к жизни идею: если благополучна Сибирь, то благополучна и Россия» [Gaddy, Hill, 2003].

Любопытно, что предлагаемые меры означают повышение роли государства в экономике. Программы помощи переселенцам, консервация закрытых предприятий, поддержание наполовину опустевших городов вдоль Транссиба, новые индустриальные проекты в Европейской России – все это требует колоссальных бюджетных расходов. Авторы сознают, что такая «стратегия» чрезвычайно затратная, но готовы пожертвовать одним из принципов экономического либерализма во имя достижения стратегической цели – «правильных рыночных очертаний России» [Gaddy, Hill, 2003].

В конце концов, американские ученые приходят к тому, что причиной беспорядка в географии является вредный образ мыслей. «Привычный образ мыслей российской политической элиты и российского населения – отношение к Сибири как к центральному элементу в развитии российского государства – стал таким же серьезным препятствием продвижению вперед, как и физические и объективные трудности исправления неправильного распределения производительных сил, доставшегося от прошлого. Умы не то чтобы невосприимчивы к переменам, но их трудно изменить» [Gaddy, Hill, 2003]. Но на то и существуют зарубежные специалисты в области стратегических исследований, чтобы без обиняков сформулировать то, что иные российские чиновники предпочитают не афишировать, зная вредную ментальность своего народа.

Проблемы федерализма авторы решают просто и по справедливости. «Сибирь нужно вставить в ее правильный контекст. Богатство Сибири – не сибирское богатство. Это российское богатство. Просто так случилось, что часть российского богатства расположена в Сибири. Но Сибирь не может претендовать на него как на собственное, как бы ни хотели этого олигархи и местные чиновники» [Gaddy, Hill, 2003]. Таким образом, и краеугольный камень современного анализа переходной экономики России – коррупция – приобретает «правильный» сибирский контекст.

Почему авторы вдруг решили «поставить сибиряков в угол»? Да просто Татьяна Михайлова, построив несколько регрессионных уравнений, точно подсчитала, что каждый россиянин жертвует одной четвертой частью дохода в пользу развития Сибири, а в скобках приписала раздумчиво «а, может, и половиною» [Mikhailova, 2003А]. Но добродушные Ф. Хилл и К. Гэдди в заключительных строфах своей книги от души жалеют сибиряков: «В настоящее время ресурсы Сибири достаются слишком высокой ценой… Сибирь, по существу, остается смягченной формой Гулага, который сначала приволок сюда людей на работу, а потом принудил остаться. Сибирские ресурсы могут внести свой вклад в будущее процветание Сибири, а региональная экономика может однажды стать жизнеспособной, если только российское Правительство не будет упорствовать в своих попытках сохранить гигантские потемкинские города, заброшенные коммунистическими плановиками в холод» [Gaddy, Hill, 2003, c. 212–213].

Экономическое «сжатие» Сибири происходит реально в результате целого комплекса причин, но оно мало по сравнению с масштабами другого сжатия – сжатия региональной науки. За те десять лет, в течение которых ученые занимались в основном выживанием, не было проведено тех исследований, на которые можно было бы указать новоиспеченным «сибироведам». На стороне радетелей «сжатия» – факты, прихотливо выбранные из разнообразия российской действительности, полная свобода интерпретации и бойкие перья. А экономисты оказались в такой ситуации, что в качестве немедленного ответа могут разве что оценить объем необходимого исследования, девять десятых которого стандартно составляют сбор и обработка данных и необходимые расчеты.

Таким образом, на примере региональной науки можно видеть, что оставленные области (исследований) никогда не остаются пустыми. И вот уже американский институт адресует свое произведение прямо Правительству России и готов переписать «Стратегию развития Сибири». Но пока есть исследователи, которых это удивляет, есть и реальные проекты дальнейшего освоения Сибири, которые требуют развития в новых экономических условиях. Модельный результат последствий «сжатия» уже получен.

2.1. Анализ исторического опыта и постановка задачи

В конце 1980-х гг. все отчетливее стали звучать идеи выделения части республик из состава СССР. В ИЭиОПП СО АН СССР А. Гранбергом, В. Сусловым, Ю. Ершовым и другими учеными была проведена оценка последствий фрагментации единого народно-хозяйственного комплекса СССР, в том числе и для проверки утверждения о том, что Россия (РСФСР) является «донором» для всех других союзных республик. Предполагалось, что без них Россия получит новый импульс развития, освободившись от нагрузки. Результат расчетов получился нежелательным для тех, кто хотел бы видеть независимую Россию, не говоря уже о самостийной Украине и других республиках: потери по показателю конечного потребления выявились во всех без исключения отдельных фрагментах экономики страны. Тогда это рассматривалось лишь как предупреждающий пример для политиков, которые всерьез намереваются разваливать Союз.

Ожидания благополучия отдельной России не оправдались ни в действительности, которая для России оказалась еще более печальной, ни в наших расчетах на перспективу. Представляется, что этот исторический урок должен быть учтен при формировании государственной региональной экономической политики России в ее азиатской части.

Мы обновили расчеты по более дробной номенклатуре отраслей и регионов и по отношению к сегодняшней ситуации – оценке в перспективе фрагментации экономики уже самой России. Были выделены европейская часть России вместе с Уралом (ЕРУ) и остальная, Азиатская Россия (АР), которая рассматривалась в разрезе отдельных регионов (в СФО выделено 12 субъектов РФ). Сразу скажем, что Тюменская область с ХМАО и ЯНАО, т. е. основные поставщики газа и нефти, в настоящее время относятся к Уральскому федеральному округу, хотя формально находятся на территории Азиатской России. В состав Красноярского края были включены Таймырский (Долгано-Ненецкий) и Эвенкийский АО, в состав Иркутской области – Усть-Ордынский Бурятский, а в состав Читинской области – Агинский Бурятский АО.

Мы попытались оценить экономические последствия постепенного «свертывания» ресурсной части производственного комплекса АР, усиления его экспортной ориентации и переориентации перерабатывающего комплекса ЕРУ на импортные ресурсы. Последние могут оказаться дешевле (на сегодняшний день) сибирских прежде всего из – за высокой доли транспортных расходов.

В качестве инструментария использовалась 15-региональная межотраслевая оптимизационная модель в разрезе 30 отраслей. Прогноз строился на период 2001–2006 гг. Последовательность вариантов формировалась как имитация возможных последовательных реакций отдельных частей экономики страны и мирового рынка, принятых в качестве «субъектов» рыночных отношений, на те или иные изменения экономических взаимоотношений внутри России (табл. 2.1).

В дальнейшем показатели по всем вариантам даются в их отношении к показателям базового варианта (принятыми за 100 %), предполагающего рост экономики России за период в среднем 5 % в год с дифференцированными значениями по регионам от 3 до 8 %.

Таблица 2.1 Характеристика вариантов расчетов по содержанию мероприятий экономической политики

2.2. Характеристика вариантов фрагментации экономики России

Вариант 1 – «Распад единого экономического пространства». Результат получился ожидаемый: ситуация сравнима с положением, предшествующим крушению СССР. Примем допущение, что распределение конечного потребления регулируется государством с помощью, например, бюджетных и других финансовых механизмов пропорционально численности занятых в регионах России. Величина среднего по России падения уровня конечного потребления составит по расчетам к 2006 г. порядка 10 %. При этом валовая продукция может сохраниться практически на прежнем уровне – потеря в целом по России менее 2 %, а по отдельным регионам она даже может возрасти (но также незначительно, см. табл. 2.2). Такой результат является неожиданным с позиций отраслевого анализа, когда за ростом производства всегда следует рост доходов. Межотраслевой межрегиональный подход «улавливает» ситуацию, когда рост производства в отдельных регионах связан с переходом на менее эффективные с точки зрения затратных характеристик технологии при замыкании региональных рынков. Рост затрат вызывает рост производства, но реальные доходы падают и т. д.

Таблица 2.2. Изменение уровня конечного потребления и производственной структуры в регионах России по некоторым важнейшим[6] отраслям (вариант 1), %

Так, при сокращении сельскохозяйственного производства в ЕРУ, оно возрастает почти во всех регионах АР. Наибольшее сокращение в других отраслях производства, вероятно, произойдет в Алтайском крае – 8 %, Иркутской и Томской областях – по 5 %, Кемеровской области – 4 %, Красноярском крае – 3,5 %. Из отраслей скорее всего сокращение коснется целлюлозно-бумажной промышленности (на 18 % в целом по Сибири), угольной отрасли (13 % – только в одном Кузбассе), черной металлургии (до 5 %). Увеличится безработица в Красноярском крае и Иркутской области – как следствие сокращения спроса на сырьевые ресурсы. Существенного падения занятости на Урале и в европейской части России не ожидается, но эффективность живого труда по показателю конечного потребления существенно снизится. Отметим, правда, что этот вариант, как и другие последующие, неявно предполагает возможность моментального перехода работников сокращающихся отраслей в другие – растущие. Однако, учитывая наличие некоторого количества незанятых трудовых ресурсов и недозагрузку мощностей ранее «замороженных» производств, такое допущение нельзя считать сильным. В целом при ухудшении связей между ЕРУ и АР экономика России становится более «самоедской» – производство работает в большей степени «на себя», чем на конечное потребление, причем во всех регионах.

Регионы существенно отличаются по возможностям адаптации к таким изменениям межрегиональных связей. Прежде всего, это относится к тем регионам, где зарегистрированы центральные офисы крупнейших компаний, фактически владеющих сибирскими ресурсами и некоторыми последующими стадиями их переработки. Для сохранения работоспособности европейских (российских) перерабатывающих предприятий эти компании найдут возможность покупки ресурсов на мировых рынках (скорее всего западного направления – Африка, Латинская Америка, Канада). Средства, высвободившиеся в результате свертывания деятельности сибирских «неэффективных» предприятий, будут переброшены на аналогичные зарубежные предприятия. Весьма вероятно, что компании при этом выиграют в финансовом отношении, а заботу о новых безработных в Сибири возьмет (если будут средства в условиях сокращающего бюджета) на себя государство, что для транснациональных компаний в общем-то безразлично. Этот тезис подтверждается исследованиями ряда зарубежных ученых.

Так, например, Д. Смит, исследуя закономерности формирования и влияние деятельности ТНК на региональное развитие, отмечал, что попытки государства вмешаться на местном или региональном уровнях в деятельность ТНК и достичь целей благосостояния местного населения, сталкиваются с неодолимой проблемой: мультинациональные фирмы не интересуются данным пространственным уровнем [Смит, 1978]. С ним соглашается другой английский эконом-географ Ф. Гамильтон, констатируя факт, что конечная цель капиталистической фирмы – получение прибыли, а не достижение национальных, региональных или других неэкономических целей [Гамильтон, 1978]. Исследователи проблем регионального развития на Западе уже давно пришли к выводу, что решение многих вопросов территориального разделения труда нередко вызывает необходимость вмешательства «государственного механизма по предотвращению разрушения социального согласия» [Савей, 1976]. Аналогичный вывод делается и при исследовании проблем переориентации частных фирм (тем более многонациональных) на другие регионы и, как следствие этого, резкий рост безработицы в оставляемом регионе [Бредбери, 1982]. Не менее остро проблема развития отдельных регионов стоит и в развивающихся странах. «Географическая справедливость» в распределении инвестиций по всему региону для достижения максимальной эффективности для населения предполагает обеспечить «по возможности справедливую занятость, мобилизуя ресурсы на большую мобильность населения» [Буасье, 1976]. При этом четко осознается, что противоречие «эффективность-справедливость» может быть разрешено только при вмешательстве государственных органов управления.

Очевидно, что производственный комплекс самой Сибири (в том числе и инфраструктура городов) при выборе первого варианта развития страны будет выходить из строя ускоряющимися темпами. Затраты МЧС на ликвидацию чрезвычайных ситуаций в Сибири и на Дальнем Востоке могут превысить все сегодняшние дотации этим регионам. Однако более существенное влияние на уровень жизни может оказать постепенное повышение цен на импортируемые ресурсы в ЕРУ, для чего есть все основания. Во-первых, у ЕРУ нет пока подготовленных транспортных коммуникаций для независимого от «третьих» государств ввоза сырья, тем более во все увеличивающихся объемах. Во-вторых, производственные компании – владельцы этих ресурсов (пусть даже и с участием национального капитала) – понимая зависимость перерабатывающего комплекса ЕРУ от импортного сырья, не смогут не воспользоваться этим обстоятельством для перераспределения эффекта в свою пользу. Таким образом, учитывая концентрацию в ЕРУ финансового капитала, у них (условно, у всей этой части России) есть возможность перераспределить доход в свою пользу, естественно, за счет населения и инвестиционных проектов Сибири. Данная ситуация рассмотрена в следующем варианте расчетов.

Вариант 2 – «Сжатие экономического пространства». Этот вариант расчетов был сделан в предположении о «не ухудшении» показателей конечного потребления в ЕРУ, но, естественно, за счет дополнительного сокращения конечного потребления регионов Сибири и ДВ. Более того, они – а это более 100 млн чел. российского «европейского» населения – могут даже на некоторое время повысить (относительно первого варианта) свои реальные доходы, сократив дополнительно еще какие-то дорогостоящие ресурсные и транспортные проекты в Сибири и на ДВ (табл. 2.3).

Таблица 2.3 Изменение уровня конечного потребления и производственной структуры в регионах России (вариант 2), %

Регионы Сибири и Дальнего Востока – сократили КП на 25–32 %, правда, почти без сокращения численности занятых – всего на 4 %. Но это объясняется только тем, что резко сократилась производительность труда – труд остался, точнее «переместился», в менее эффективные отрасли, работающие больше на промежуточный продукт. Сократилось (по сравнению с вариантом 1) производство в отраслях, работающих непосредственно на конечное потребление – в легкой и пищевой промышленности.

Вариант 1, скорее всего, можно назвать «временным», так как он рассчитан на маловероятную и кратковременную ситуацию добровольного равномерного распределения потерь России от разрыва связей между регионами. Добровольного прежде всего со стороны ЕРУ – тех регионов, которые имеют реальную возможность с помощью финансовых схем перераспределения доходов, используя подавляющее количество своих представителей в законодательной власти и, что, вероятно, важнее, «финансовую силу», не допустить потерь в конечном потреблении европейской части и Урала, пусть даже и за счет остальной части населения России. Поэтому вариант 2 представляется более реалистичным.

Продолжая эту логику, можно ожидать дальнейшего (скорее всего, одновременного) перераспределения доходов уже между отдельными регионами Сибири и на Дальнем Востоке.

Вариант 3 – «Каждый за себя». Суть этого варианта состоит в том, что и на ДВ, и в Сибири некоторые из регионов, наиболее обеспеченные в ресурсном отношении, также найдут самостоятельный выход на мировые рынки. В перераспределении доходов может использоваться тот же способ: вертикально-интегрированные компании сократят развитие в тех регионах Сибири, которые не отвечают их сегодняшним коммерческим интересам и переместят капитал либо в европейскую часть России (в лучшем случае), либо за рубеж. Экспортную же выручку за ресурсы конкретного региона можно целенаправленно (и, на первый взгляд, справедливо) оставить именно в данном регионе, а не делиться с соседями, тем более через сложную систему платежей в федеральный бюджет и последующих дотаций по бедствующим «не ресурсным» регионам. Такой сценарий, к сожалению, вполне реализуем уже потому, что не противоречит интересам ресурсных регионов, которые в качестве экономической стратегии выбрали «свободное плавание».

Наиболее обеспеченными в ресурсном отношении регионами Сибири являются Кемеровская область, Красноярский край и Иркутская область, а также часть регионов Дальнего Востока, например, Сахалинская область (табл. 2.4). По мере потери рынков ЕРУ, компании, эксплуатирующие ресурсы сибирских и дальневосточных регионов, начинают интенсивно ориентироваться на страны Азиатско-Тихоокеанского региона. Некоторое время (года 3–4), продавая там свои ресурсы, снимая «сливки» с наиболее подготовленных месторождений, они способны задержать падение уровня конечного потребления в своих регионах, но на всю Сибирь средств, естественно, не хватит.

Таблица 2.4 Изменение уровня конечного потребления и производственной структуры в регионах России (вариант 3), %

Так, вышеназванные ресурсные регионы Сибири и ДВ смогут задержать падение уровня жизни «своего» населения до уровня 80–90 %, что несколько выше, чем при «дележе» между всеми сибирскими регионами относительно равномерно (см. вариант 2). Однако есть все основания предполагать, что, во-первых, такая ситуация на рынке ресурсов в странах АТР фактически приведет к монопсонии – рынку одного покупателя, который и будет диктовать условия покупки ресурсов. Также более чем вероятно, что инвестиции в поддержание ресурсного комплекса со стороны Японии, Кореи и других заинтересованных стран АТР будут крайне выборочными, «точечными» и уж, конечно, будут направляться не в развитие инфраструктуры Сибири, т. е. не в ее транспортный комплекс, без чего нельзя говорить об эффективности сибирских ресурсов.

Реально ожидать, что условия поставок ресурсов в страны АТР будут связаны с условием встречных поставок потребительской продукции, в том числе сельскохозяйственной, что окончательно подорвет сибирский АПК. Машиностроительный комплекс Сибири также потеряет собственный рынок. Особо тяжелое положение может сложиться в Новосибирской, Омской, Читинской областях, Алтайском крае и Республике Бурятия, не говоря уже о традиционно отстающих в экономическом развитии республиках Тыва и Алтай. Эти районы будут вынуждены удовольствоваться всего 35 % от прежнего уровня потребления.

Переход на все более и более труднодоступные месторождения ресурсов Сибири в условиях неразвивающейся и ненадежной инфраструктуры очень быстро делает эти ресурсы неэффективными, и реально ожидать к концу периода постепенного сворачивания здесь деятельности ресурсодобывающих компаний. Страны Африки, Латинской Америки и Австралия, вероятно, будут способны предоставить более эффективные варианты ресурсообеспечения, учитывая близость их месторождений к морям и океанам. Таким образом, вполне вероятно, что продержавшись несколько дольше, ресурсные регионы Сибири и Дальнего Востока также почувствуют всю «прелесть» действия неумолимых законов мирового рынка: падение уровня жизни неизбежно. Рассчитывать на то, что за этот срок удастся диверсифицировать экономику Сибири и создать здесь перерабатывающий комплекс, отвечающий требованиям мирового рынка, нельзя. Есть регионы, более эффективные с точки зрения ТНК для подобных вложений. Такими перспективными регионами могут оказаться Урал и европейские регионы России, а также страны Африки, Латинской Америки, Юго-Восточной Азии и др.

Если же предположить, что соотношение цен на экспортные ресурсы из Сибири и ввозимые продукты из стран АТР будет меняться не в пользу российских регионов (а это вполне реально, учитывая отсутствие альтернатив для сибирских ресурсодобытчиков), то можно ожидать постепенное снижение уровня конечного потребления и в ресурсных регионах Сибири – до уровня 50 % от базового. Таким образом, пусть с некоторым опозданием, но практически все население Сибири и Дальнего Востока, всех регионов этой части России, включая и более благополучные по ресурсному обеспечению, почувствует негативные последствия разрыва связей.

Вариант 4 – «Газ и нефть ЕРУ в обмен на ресурсы Африки и Латинской Америки». Возмещение сокращения поставок ресурсов из Сибири ЕРУ можно осуществить путем роста добычи и экспорта газа, продукции нефтепереработки, руд черных металлов, леса и некоторых других ресурсов, имеющихся в этой части России. Если предположить, что взаимные поставки с зарубежными поставщиками осуществляются на эквивалентной основе (на 1 руб. выручки от экспорта Россия приобретает импортной продукции также на 1 руб.), то население ЕРУ может даже повысить собственный показатель конечного потребления по сравнению с базовым: примерно на 1 %. При этом поставки продукции машиностроения, химической отрасли, легкой и пищевой промышленности в Сибирь несколько уменьшаются, что еще больше опускает здесь планку потребления (табл. 2.5).

Таблица 2.5 Изменение уровня конечного потребления и производственной структуры в регионах России (вариант 4), %

Однако по мере сворачивания поставок ресурсов из Сибири и с ДВ (которые становятся все дороже ввиду устаревания оборудования в добывающей промышленности и транспортного комплекса) от зарубежных поставщиков реально ожидать повышение цен на свои ресурсы, и повышение тарифов за использование транспортных коммуникаций, так как их статус в роли мировых монополистов только усилится. У переработчиков ЕРУ просто не будет другой альтернативы поставок, поскольку северные и восточные транспортные входы в Россию пока не подготовлены.

Важно отметить и то, что рост цен на ресурсы будет происходить вне зависимости от того, чей капитал задействован в добыче и поставках импортных ресурсов. Будь он даже и российский, но законы рыночной экономики не позволят ему проводить благотворительную политику. И уже через 3–4 года после сворачивания ресурсного комплекса Сибири постепенно начнет ухудшаться ситуация и в производственном комплексе ЕРУ.

Так, вариант 4 в условиях неэквивалентного обмена (на 1 руб. импорта необходимо 2 руб. экспорта) обеспечивает ЕРУ только 85 % уровень потребления по отношению к базовому варианту. Поэтому можно ожидать следующего перераспределения потребления – в пользу того региона, где сконцентрирован основной финансовый капитал, т. е. в пользу Москвы. Остальная часть Европейской России и Урал в свою очередь (вслед за Сибирью) почувствуют неизбежность резкого падения уровня жизни.

Сужение географического пространства «благополучной» части России до границ г. Москвы (может быть, Московской области) явится логическим следствием вполне естественных попыток финансового капитала сконцентрироваться на наиболее эффективных участках производственной деятельности (например, разного рода услуги) в отдельных городах, постепенно сокращая производственную деятельность в остальной части России.

Вариант 5 – итоговый (как объединение вариантов 3 и 4). Законы максимизации локального финансового результата без учета социальных условий в регионах и последствий в смежных секторах экономики приводят к расчленению единого экономического пространства России на отдельные, все меньше экономически связанные между собой части. Последние постепенно переходят под контроль того капитала, чьи интересы лежат вне области повышения уровня жизни основной массы населения России, живущего и работающего в других сферах. Такой пессимистический финал для России, к сожалению, находится в полном соответствии с нерекламируемыми интересами ТНК в рамках глобализирующейся мировой экономики, сопредельных стран – конкурентов России на мировом рынке и той части российских политиков и государственных чиновников, которые поддерживают политику сжатия активного экономического пространства России. Немаловажно и то, что такой финал достижим при минимальных усилиях федерального Центра по восстановлению активной восточной политики государства.

Уровень конечного потребления в ЕРУ падает на 15 %, а уровень занятости – на 8 %. Почти наполовину сокращается уровень потребления в ресурсных регионах Сибири и на Дальнем Востоке, и более чем в 3 раза сокращается объем конечного потребления в остальных регионах Сибири (табл. 2.6).

Таблица 2.6 Изменение уровня конечного потребления и производственной структуры в регионах России (вариант 4), %

Как уже отмечалось, снижение уровня конечного потребления отнюдь не всегда обязательно сопровождается падением объемов производства. Общесистемная (а не отдельно взятых отраслей) производительность по конечному результату падает и, следовательно, падает уровень реальной заработной платы. Цены же на продукты потребления могут структурно измениться таким образом, что номинальные доходы сохранятся на прежнем уровне или даже вырастут.

Наибольшие изменения коснулись структуры производства в угольной промышленности России. Сократилось производство практически во всех регионах Сибири (в Кузбассе и в КАТЭКе) и Дальнего Востока, но возросло в ЕРУ (очевидно, в Воркутинском бассейне, Ростовской области и на Урале). Сокращение объемов производства в черной металлургии произойдет в основном на Дальнем Востоке, в Алтайском и Красноярском краях, Читинской области. Кемеровская область сохранит свои лидирующие позиции в черной металлургии, но тенденция также явно негативная. Реально ожидать потерь объемов производства и в отраслях цветной металлургии почти во всех регионах Сибири, возможно, за исключением Красноярского края. Наиболее значительные сокращения производства в целлюлозно-бумажной промышленности следует ожидать в Красноярском крае и Иркутской области. Учитывая существенный удельный вес этой отрасли в экономике Иркутской области и особенности пространственного распределения (сосредоточение ее преимущественно в двух городах – Усть-Илимске и Братске), 25 %-е снижение производства будет очень серьезным ударом по экономике области в целом и в особенности по социально-экономической ситуации в этих городах.

Используемый инструментарий предполагает относительно равномерное распределение душевых доходов населения. Если же дополнительно учесть, что население России сейчас, как никогда, неоднородно по доходам и уровню жизни, то вполне логично предположить, что часть наиболее адаптированного к рыночной экономике населения (не более 10 %) в каждом из регионов страны найдет свою нишу для сохранения приемлемого уровня потребления. Естественно, все это будет происходить на фоне еще большего падения уровня жизни остальной большей части населения. Весьма вероятно предположить, что определенная часть адаптировавшегося российского населения вообще решит покинуть беднеющую страну, а некоторые, забрав при этом с собой и часть капитала, накопленного праведными или не очень праведными способами за время их пребывания на российской территории. Прогноз западных политиков об ограниченной потребности мировой глобализирующейся экономики в численности населения на территории России, к сожалению, имеет под собой достаточно реалистичные, «материально-вещественные» предпосылки и обоснования.

Для оценки экономических потерь при сохранении рабочих мест, т. е. выполнения социальных требований к условиям развития производства в Азиатской России в рамках варианта 5 рассчитывался дополнительный вариант в предположении о «замораживании» (например, с помощью государственных целевых дотаций и субсидий) достигнутого на настоящий период времени социально значимого уровня производства в ряде ключевых отраслей Сибири. Оказалось, что величина этих дотаций и субсидий не такая уж значительная: потери по показателю конечного потребления для России в целом составляют менее 1 %. Другими словами, на сохранение одного рабочего места в Сибири от общенационального «пирога» конечного потребления надо ежегодно «отрывать» лишь около 5 тыс. руб. (в ценах 2001 г.).

2.3. Опасность фрагментации экономики России: возможные выходы

Если предположить, что население Сибири все-таки продолжает в умах московских чиновников оставаться российским и государство сохраняет за собой обязанность поддерживать его работоспособность, жизнедеятельность и самовоспроизводство, то эти затраты федерального бюджета будут много меньше, чем затраты на ликвидацию последствий чрезвычайных ситуаций или борьбу с неизбежно растущей криминогенной обстановкой в беднеющих и теряющих рабочие места регионах Сибири и Дальнего Востока. Другими словами, экономическая цена государственной поддержки производств в Сибири не такая уже значительная по сравнению с социальным результатом – сохранением населения на востоке России и единства экономического, политического и цивилизационного пространства страны[7].

Какие же меры государственной экономической региональной политики могут, на наш взгляд, быть приняты, чтобы обеспечить стабильное развитие России, сбалансированное в межрегиональном разрезе. Мы не будем останавливаться на методах государственного экономического регулирования, обеспечивающих целевые социальные приоритеты при использовании рыночных подходов организации хозяйства: создание выравненных между районами условий ведения экономической деятельности; стимулирование развития гибкой политикой транспортных тарифов; проведение мероприятий, обеспечивающих подготовленный вход России в высококонкурентную среду ВТО и т. д. Они известны и освещены в научной литературе. Мы акцентируем внимание на группе транспортных проектов, требующих федеральной поддержки, но обеспечивающих основу стабильного развития в Азиатской России на ближайшие 100 лет (см. ниже, часть II).

Важность транспортного обеспечения при изменении экономической политики можно проиллюстрировать изменением объема поставок продукции между районами. Если объемы региональных производств колеблются по вариантам расчетов от 4 до 8 %, то, соответственно, объемы грузооборота между районами – лишь на 3–4 %, а колебания доли транзитных перевозок в грузообороте районов не превышают по вариантам и 0,5 %. Сохраняющаяся высокая степень нагрузки на транспортную отрасль, даже при серьезных структурных изменениях в хозяйстве регионов, говорит о том, что транспорт – основное звено, обеспечивающее смягчение последствий трансформирования территориальных пропорций. Без транспортных связей реакция экономики и последствия были бы значительно острее и серьезнее. Кроме того, транспорт является одним из звеньев экономической безопасности. Под экономической безопасностью в данном контексте понимается обеспечение транспортной независимости. Оно предполагает создание (или усиление) независимых от других стран стратегических выходов на мировые рынки[8]. В современных геополитических условиях у России такими выходами являются направления, проходящие по северным и восточным землям, которыми в тяжелой и кровопролитной борьбе обеспечили нас предки.

Складывающаяся геополитическая ситуация XXI в. такова, что Россия может (есть еще время) сыграть роль «моста» между тремя регионами интенсивного экономического роста мира. Он обеспечит дополнительные рабочие места россиянам Азии и Европы. В использовании российских транспортных коммуникаций заинтересованы именно те самые страны из указанных регионов, которые являются лидерами по темпам экономического развития. Их требуется привлечь к созданию транспортного комплекса Азиатской России. Но вариантам «российского транзита» противостоят серьезные конкуренты, в первую очередь, Китай, США и Европейский Союз, которые активно лоббируют создание нового шелкового пути в обход России (например, вариант TRACECA) [Проблемные регионы…, 2000] (рис. 2.1)

Рис. 2.1. Межконтинентальные транспортные коридоры АТР – Европа.

Железные дороги являются «хребтом» транспортного комплекса России и, в особенности, азиатской части России. Это предопределено физико-географическими условиями евроазиатского континента. Именно они и в обозримом будущем будут осуществлять основную массу работы в нашей стране по перевозке крупнотоннажных грузов на большие расстояния.

Однако эффективность их работы будет в значительной степени определяться тем, какую зону обслуживания они смогут охватить. Чем больше эта зона, тем больше грузообразующий потенциал, тем меньше удельные затраты на перевозку. Размер зоны обслуживания для железных дорог будет во многом определяться работой других видов транспорта – автомобильного, речного и авиации. И уже от успешности их взаимодействия и четкости работы в узлах перегрузок и пересечения границ будет зависеть объем предложений со стороны грузоотправителей и грузополучателей[9].

К первоочередным транспортным проектам на территории Сибири, способным принципиально не только изменить ситуацию в Сибири, но и повлиять на экономическое положение в России, могут быть отнесены:

– превращение Транссиба в международный транспортный коридор от Южной Кореи до Чехии, а в будущем обеспеченность постепенной достройки дублирующего направления по Северо-Российской железнодорожной магистрали;

– проект возрождения СМП и системы речных магистралей, «наполняющих» СМП грузами глубинных регионов Сибири;

– организация кроссполярных авиаперелетов (Юго-Восточная Азия – Россия – США и Канада).

К сожалению, видимо, еще нет должного понимания общности интересов стратегического развития всех сибирских регионов. Ввиду ограниченности федеральных инвестиций главным, на наш взгляд, в настоящее время является поиск компромисса интересов частных фирм, администраций регионов и федерального Центра.

Несмотря на новую обстановку в мире после террористических актов у нас, в США и других странах, изменение положения в Афганистане, Россия еще больше «отодвинулась» от южных и западных границ мирового рынка. Более того, транспортный «мост» из Европы в Азию, который нам виделся именно по Транссибу, теперь интенсивно стал смещаться в сторону Китая – Казахстана и других стран – участниц проекта TRACECA, а, может быть, и еще южнее через Афганистан – Пакистан – Индию – Турцию. Многие транспортные потоки стран АТР могут быть ориентированы на направления Индия – Иран – Турция – Европа и т. д.

В любом случае – вне России. Полное военное господство США в воздухе над Центральной Азией и их финансовая мощь могут сделать этот регион политически устойчивым и, учитывая другие благоприятные экономические составляющие, инвестиционно привлекательным. У России остается все меньше и меньше шансов и времени вернуть себе значимую роль в мирохозяйственной транспортной системе, которая могла бы обеспечить стабильные заказы на услуги транспортной отрасли и большую загрузку Трансиба.

Понимая, что российские транспортные проекты требуют серьезных вложений (например, мост на Сахалин или железная дорога до Эльгинского каменноугольного месторождения и др.), мы считаем необходимым и возможным привлечь в эти проекты сопредельные страны, прежде всего Японию и Корею[10], которые не без основания опасаются усиления Китая. История взаимоотношений России с юго-восточным соседом насчитывает не одно столетие и может служить крайне полезной в настоящее время «информацией для размышления» о безопасности вообще и транспортной в частности при оценке важности указанных проектов.

3.1. Демографическая ситуация в азиатской части России за 120 лет осознанных преобразований

К началу 1880-х гг. – близко к дате 300-летия присоединения к России – общая численность населения Сибири, включая входившие в то время в ее состав Акмолинскую и Семипалатинскую области, достигла 4,8 млн чел. Больше 2,2 млн этой, объективно говоря, весьма скромной демографической массы составляли жители Тобольской и Томской губерний. Около 950 тыс. чел. населяли Акмолинскую и Семипалатинскую области. На пространствах к востоку от Енисея до тихоокеанского побережья и морей Северного Ледовитого океана – примерно 1,6 млн чел. И чем дальше на восток, тем численность и плотность населения становилась меньше, города и населенные пункты – реже, а бездорожные расстояния между ними – все больше. В Енисейской губернии проживало 428,5 тыс. чел., в Иркутской – 383,5 тыс., в Забайкальской области – 488 тыс., в Амурской – 34,8 тыс. и в Приморской области – 73,2 тыс. чел. [Щеглов, 1993, с. 423].

За 100 лет после празднования 300-летнего юбилея пребывания Сибири в российском владении, практически в продолжение XX в., а еще точнее, в основном за время существования советской власти демографическая картина на пространствах к востоку от Урала преобразилась до неузнаваемости. В Сибири и на Дальнем Востоке возникли новые и стремительно выросли старооснованные города с единичной численностью жителей, превышающей население целых губерний 100-летней давности. Постоянно до середины 1980-х гг. набиравший силу естественный прирост и не выключавшиеся даже в годы Великой Отечественной войны процессы механического прироста обеспечили более чем десятикратное увеличение численности населения Сибири и Дальнего Востока. За первые 300 лет пребывания в составе России население Сибири увеличилось примерно на 3,5 млн, за последующий, втрое меньший период – более чем на 26 млн чел.

На рубеже 1970-1980-х гг. казалось, что технология разрешения проблем дефицита рабочей силы и устойчивого демографического роста Сибири и Дальнего Востока, наконец-то, вполне сложилась и в дальнейшем обеспечит столь же успешную реализацию перспективных задач социально-экономического развития сибирского и дальневосточного регионов. Однако уже через 10 лет обнаружились первые и весьма серьезные симптомы приближающейся кризисной ситуации. Рождаемость, несмотря на относительно высокую величину молодежных возрастов в составе населения Сибири и Дальнего Востока, покатилась вниз, смертность пошла вверх. Процесс естественного прироста населения прекратился. Механический прирост в связи с достаточно явно обозначившейся тенденцией к замораживанию фронта хозяйственного освоения Сибири и Дальнего Востока остановился. Политика постоянного и ускоряющегося повышения стоимости элементарных материальных благ, распространявшаяся на Сибирь и Дальний Восток без учета их экстремальных природно-климатических условий и специфики социально-экономического развития, срезала с населения минимум льгот, стимулировавших движение рабочей силы за Урал, на восток.

Еще через 10 лет началась эпоха скоропалительных реформ. На демографический потенциал Сибири и Дальнего Востока они оказали глубокое разрушительное воздействие. Процесс роста численности населения в азиатской части страны, сохраняющийся более 300 лет, обратился вспять. Быстрее всего сокращение населения происходит в дальневосточном регионе, т. е. там, где население труднее всего приживалось и увеличивалось во все предыдущие годы. Может быть, это явление и не вызывало бы опасения и тревог, если бы оно не совпадало по времени и месту с резкой миграционной активностью жителей северо-восточных провинций Китая. Некоторые из современных оценок демографической ситуации в этом регионе России имеют много общего (прежде всего в оценке тенденций) с прогнозами 100-летней давности. Отмечается большая вероятность, чуть ли не роковая предопределенность и неизбежность утраты дальневосточных владений страны. Это сходство настолько близкое, что даже терминология не отличается от использовавшейся более столетия назад. «Желтая опасность, желтая угроза, желтая экспансия, желтая рабочая сила, желтое засилье» – лексикон досоветских дальневосточных администраторов, которым они оперировали, взывая к высшей государственной иерархии о немедленной помощи. А столичная власть со спасительной помощью, как и сегодняшняя, не спешила, поскольку не знала, что делать и не находила средств для защиты дальневосточной окраины от, казалось, неумолимо надвигавшейся катастрофы. Исторические параллели, конечно, – не директивные указания, как следует решать сложные проблемы современности. Но они, бесспорно, поучительны для поиска оптимальных практических решений актуальных вопросов.

3.2. Первые попытки государственного регулирования состава населения Дальнего Востока

В 1887 г. численность населения российского Дальнего Востока – Амурского генерал-губернаторства, в состав которого входили Амурская область, Приморский край и Владивостокское губернаторство – определялась в 161,5 тыс. чел. За вычетом примерно 30,8 тыс. чел. так называемых инородцев, обитавших преимущественно в северных округах генерал-губернаторства, численность населения на территориях, сопредельных с Китаем (Маньчжурией), оценивалась в 130,8 тыс. чел.

Крайне низкая, если не сказать ничтожная плотность населения Дальнего Востока в сравнении с центральными, подстоличными районами России, откуда происходили и назначались региональные администраторы, была их постоянной «головной болью». Еще более забот добавляла удручающая картина на срезе национального состава населения. Из 130,8 тыс. чел. более или менее постоянных жителей генерал-губернаторства 36 тыс. были подданными сопредельных государств, в том числе 27,5 тыс. – Китая и 8,5 тыс. – Кореи [Верноподданнейший отчет…, 1887, с. 7]. Иначе говоря, более 27,5 % оседлого населения составляли иностранцы. Выходцы из Китая превышали пятую часть населения дальневосточных владений Российской империи. Весьма внушительная абсолютная и не менее впечатляющая относительная численность китайцев и корейцев в сопоставлении с русскими квалифицировалась как серьезная реальная, а в грядущем – еще более страшная угроза принадлежности далекой восточной окраины к Российской империи.

Граничащая с паническими настроениями неуверенность в прочности российских позиций на Дальнем Востоке отягощалась опасностью, исходящей от существовавшего на территории Амурской области анклава китайской юрисдикции. В соответствии с Айгунским договором, на российской территории существовала маньчжуро-китайская национальная автономия под протекторатом китайских властей. Численность населения этой автономии оценивалась в 14–15 тыс. чел., но фактическое число ее обитателей являлось тайной для русских властей. Секретом не было лишь то, что экстерриториальность китайско-маньчжурской автономии использовалась для организации контрабанды, в качестве пристанища следовавших в тайгу на золотые прииски спиртоносов и торговцев «китайским шаром». Борьба с контрабандой, явлением повсеместным для приграничных территорий, велась с переменным успехом и была делом обычным, повседневным. Непривычным, оскорбительным и унизительным, умаляющим достоинство считалось присутствие китайской юрисдикции на территории Российской империи. К тому же богатое на предвиденье бед, несчастий, угроз и опасностей воображение регионального генералитета российской бюрократии рисовало вероятность использования китайско-маньчжурского локалитета в Амурской области в качестве своего рода плацдарма будущей государственно-политической экспансии Китая на российские дальневосточные пространства.

Интенсивное и широкое заселение далекой окраины русскими могло лишь в очень малой степени смягчить, сгладить сложившуюся ситуацию. Возможность сбалансировать, уравновесить российскую чашу демографических весов с китайской – посредством переселения русских на Дальний Восток – практически исключалась. Противостоять потенциалу почти 400-миллионного демографического массива Китая русским переселенческим движением, даже высокоорганизованным и предельно массовым, было нереально по объективным причинам. Процесс переселения в Приамурье складывался медленно и трудно, недостатки его организации и стимулирования усугублялись громадными и практически бездорожными расстояниями от Европейской России – основного источника «накачивания» демографического потенциала дальневосточной окраины. Железнодорожная сеть России обрывалась на Урале, за семь тысяч верст от Приамурья и Приморья. Переселенческий процесс не поддавался трансформации в непрерывный и нарастающий приток.

Возрастной состав переселенцев, которые небольшими, спорадическими дозами увеличивали численность русского населения, отличался весьма невысоким потенциалом трудовых ресурсов, рабочей силы. Как правило, многодетные и часто двух-трехпоколенные семьи крестьянских переселенцев являлись слабым, малоактивным и медленно действующим средством нейтрализации так называемой «желтой опасности» и, соответственно, замещения «желтой рабочей силы», надвигавшейся на Приамурье из Китая и Кореи. Так, в 1888 г. в Амурскую область прибыло 117 семей крестьянских переселенцев в составе 1391 чел., т. е. в среднем семья состояла примерно из 11 членов, из которых в активном трудовом возрасте находилось 2–3, не более четырех человек [Обзор…, 1889, с. 10]. По весьма меткому выражению одного из чиновников, «ртов больше, чем рабочих рук». В 1890 г. суммарный – естественный и механический – прирост населения Амурской области составил 2000 чел., в том числе 146 членов крестьянских семей и 350 переселенцев из других сословий [Обзор…, 1891, с. 1]. За два года население области увеличилось примерно на 7,4 тыс. чел., из которых почти 6 тыс. приходилось на приисковых сезонных рабочих. Итог переселенческих усилий был весьма скромным, чтобы не сказать неутешительным, очень далеким от создания прочного русского демографического щита против стихийной экспансии «желтой опасности».

3.3. Разнообразие путей проникновения мигрантов на российскую территорию и методов освоения ее рынков

Примечательно, что «желтая опасность», лишавшая региональных дальневосточных администраторов покоя, ассоциировалась прежде всего с китайскими иммигрантами. Отношение к корейцам тоже нельзя назвать благосклонным и хлебосольным, но все же оно было иным. Неприятие корейцев проявлялось гораздо менее категорично, чем китайцев, по ряду причин. Главная из них состояла, очевидно, в том, что колоссальная демографическая масса Китая воспринималась в качестве многократно большей угрозы, чем корейская. Меньшая по абсолютной величине, корейская диаспора проявляла бо́льшую коммуникабельность с русским населением, например, в сфере религиозных верований. В отличие от китайцев, ортодоксальных буддистов и ламаистов, значительная часть корейцев принадлежала к христианской церкви и, в частности, к православию, что особенно импонировало функционерам церковной и в не меньшей степени государственной власти. И, что особенно важно, достаточно заметное менее категоричное, в сравнении с китайцами, неприятие корейцев определялось их весьма скромным местом в хозяйственной структуре, на рынке наемной рабочей силы. Китайцы были готовы на любую работу, легальный или нелегальный, но по возможности максимальный заработок, корейцы же предпочитали преимущественно сельскохозяйственную отрасль, особенно огородничество и торговлю его продукцией.

Китайцы, несмотря на запрещение их найма на казенные золотые прииски и дискриминацию в оплате труда, в сравнении с русскими рабочими на частных приисках, правдами и неправдами все же проникали в запретную для них сферу. Весьма условным для них являлся и запрет на торговлю алкоголем в «золотой тайге». Китайские спиртоносы и опиумные торговцы весьма успешно преодолевали как административные, так и природные преграды – в виде огромных расстояний. Китайский спирт и «китайский шар» регулярно доставлялись на прииски, подчас отстоявшие от Амура на 300–500 и более верст.

В свою очередь, может быть, не столь выносливые на «стайерские дистанции» корейцы тиражировали русский прием обхода действовавшего на приисках «сухого закона». В южных районах «золотой тайги» они ранней весной оседали вблизи приисков, возделывали землю под огороды и выращивали на продажу приисковым рабочим лук, чеснок и другую огородную продукцию, под покровом которой шла бойкая торговля «зеленым змием». Довольно быстро эти «липовые» огородники вытеснили промышлявших сбытом алкоголя местных русских, которые под видом косцов сена в действительности варили самогон и при удачном стечении обстоятельств «наваривали» быстрее и больше, чем от возделывания кормилицы-земли. В 1909 г. по настоянию владельцев частных и администрации казенных приисков из «золотой тайги» были изгнаны 7 тыс. «липовых» огородников-корейцев. Однако уже на следующий год приисковое «огородничество» разрослось в еще больших размерах. Место изгнанных корейцев заняли китайцы. Китайские фундаторы «желтых» таежных городов действовали более масштабно и размашисто, чем огородники-корейцы. В 1910–1911 гг. в амурской тайге существовало 206 населенных пунктов, обитатели которых промышляли не добычей золота, но, пожалуй, не менее прибыльным бизнесом в сфере услуг. Под вуалью огородничества – выращивания лука, чеснока, картофеля, моркови, капусты – «желтые» овощеводы почти открыто торговали спиртом, «китайским шаром», содержали опиумные курильни, игорные дома и прочие заведения, ублажающие оторванных от семей, домашнего очага, от родного крова приисковых рабочих. Из 206 выявленных полицейскими мерами таежных «огородов-городов» с численностью от нескольких десятков до 700-1200 «овощеводов» 179 (86,9 %) принадлежали «желтым» с преобладающими позициями китайцев, 15 (7,3 %) являлись, по современной терминологии, совместными русско-китайскими «предприятиями» и 12 (5,8 %) фундировались и контролировались русскими «овощеводами и косцами сена» [Материалы…, вып. III, 1912, с. 77].

Одновременно с так называемым желтым засильем в нелегальной сфере хозяйственной деятельности аналогичные процессы наблюдались на открытом, официальном рынке рабочей силы. По весьма широко распространенному мнению, труд «белого» рабочего, воспитанного в европейской трудовой культуре, всегда более эффективен, чем аналогичного работника другой расы. Несостоятельность этой сентенции в настоящее время не требует доказательств. Но 100 лет назад она доминировала в кругах отечественных, в первую очередь сибирских и дальневосточных предпринимателей. Этот своего рода расовый рейтинг рабочей силы, устанавливавший, что «русский рабочий наиболее продуктивен, отличается высшей физической силой и толковостью исполнения», в сравнении с китайским и корейским, сплошь и рядом опрокидывался реалиями эксплуатации наемного труда. В частности, золотопромышленники, игнорируя «толковость русских рабочих», предпочитали брать на вскрышные работы китайцев, а корейцев – на шахтные и ямные разработки. Главным критерием выбора являлась дешевизна рабочей силы китайцев и корейцев, которые в отличие от отечественного рабочего не требовали сносных жилищных условий, врачебной помощи и прочих социальных благ.

Региональная администрация настоятельно указывала золотопромышленникам и иным предпринимателям на необходимость приоритетного найма русских рабочих. Однако эти директивы, взывавшие к патриотическим чувствам, рисовавшие тяжелые, крайне опасные для русских политических позиций на Дальнем Востоке последствия погони за дешевизной «желтой рабочей силы», звучали как глас вопиющего в пустыне. Эффективность труда по-прежнему определялась в одном измерении: как отношение затрат к полученному результату. А практика эксплуатации дешевых «желтых» рабочих обеспечивала намного больший результат, чем помноженное на патриотизм использование труда верноподданных Российской империи. Два-три корейца или китайца выполняли на золотых приисках объем работ, обычно равный производительности труда «обладающего высшей физической силой» русского рабочего. Но расходы на содержание сферы жизнеобеспечения иностранцев находились на отметке, близкой к нулю. Администрация приисков предоставляла китайцам и корейцам «право» самостоятельно разрешать вопросы жилья, пропитания, рабочего инструмента, спецодежды и другие производственные и бытовые проблемы. Откровенно хищническая минимизация расходов на производственно-бытовые нужды «желтой рабочей силы» трансформировалась в весомую величину очищенной прибыли от использования «желтого труда». Деньги, прибыль и максимальные доходы были несовместимы с патриотическими чувствами.

Методичные, упорные просьбы, ходатайства о необходимости стимулирования заселения Дальнего Востока русскими и одновременном пресечении или хотя бы ограничении притока иммигрантов из Китая и Кореи, несмотря на безответность центральной власти, повторялись из года в год в течение нескольких десятилетий. Не надеясь, что столица когда-нибудь услышит ее, местная администрация на свой страх и риск в 1902 г. установила собственные нормы национального состава приисковых рабочих. Согласно им, в контингенте приисковых рабочих не менее 50 % должны были составлять русские, остальные 50 % в равных долях – китайцы и корейцы. Местная директива была хотя и строгой, но все же рекомендательной, и силы закона не имела. Хозяева приисков фактически с ней не считались и не проявляли стремления к ее неукоснительному исполнению. Практика осталась прежней. Работодатели предпочитали нанимать за меньшую, чем для русских, зарплату китайцев и корейцев – непьющих, не прогуливающих, не требующих выходных дней, «не отмечающих загульно, как русские, более 100 религиозных престольных праздников, не считая последующего похмелья, не пропивающих заработок до последней копейки и т. д., и т. п.» [Всеподданейшая записка…, 1911, с. 6].

Ходатайства о необходимости разработки и реализации системы мер, ограничивающих китайскую и корейскую иммиграцию, препятствующих распространению на российские дальневосточные владения «желтого засилья», были услышаны центральной властью только после русско-японской войны. В 1907 г. Государственная дума, решая вопрос о сооружении Амурской железной дороги, рекомендовала использовать на ее строительстве исключительно русских, отечественных рабочих. Однако практическое исполнение этой протокольной записи законодателей встретилось с непреодолимым обстоятельством – глубоким дефицитом рабочей силы отечественного происхождения. Руководителям стройки и контролерам соблюдения рекомендаций законодателей пришлось, как говорится, закрывать глаза на повсеместные нарушения благого начинания. В июне 1910 г. Госдума приняла закон, запрещающий наем иностранцев на так называемые казенные работы. В какой-то мере этот запрет воздействовал на национальный контингент рабочих на казенных золотых приисках, но бо́льшая, подавляющая часть золотых приисков на Дальнем Востоке находилась в частном владении, и поэтому в целом все осталось в прежнем состоянии. От «желтого засилья» никак не удавалось защититься и избавиться не только на приисках, но и на сугубо казенных работах. Рабочих рук не доставало повсюду, и взять их в достаточном количестве было неоткуда, кроме как из Китая и Кореи.

Насколько эти меры по защите высших государственных интересов и одновременно по поддержке русской рабочей силы в конкуренции с «желтой» оказались практически эффективными, весьма наглядно свидетельствуют данные 1912–1913 гг. о фактическом составе рабочих на приисках Амурского, Зейского и Буреинского горных округов. В 1912 г. доля русских на приисках этих округов составляла 11,3 %, в 1913 г. – 12,2 %, при этом абсолютная численность их уменьшилась с 2829 чел. до 2747 чел., соответственно. Произошла также и убыль рабочих-корейцев на 522 чел., и относительная величина их уменьшилась с 9,7 % до 8,8 %. И наоборот, численность рабочих-китайцев увеличилась почти на четверть тысячи и составила 16 939 чел., т. е. 79 % более чем 21-тысячного контингента приисковых рабочих [Приложение…, 1915, с. 60]. Одновременно с многократным количественным перевесом китайцев и корейцев, русские вытеснялись или уходили из сферы непосредственного производства и закреплялись, как на последних рубежах тотальной ретирации, в должностях низших приисковых служащих, учетчиков, нормировщиков, караульных, рабочих золотоприисковых и разведочных геологических партий.

3.4. Последствия формирования китайского рабочего класса на территории России

По мере количественного роста китайских и корейских иммигрантов происходили заметные и весьма настораживающие русских предпринимателей и беспокоящие администрацию изменения социального поведения рабочих желтой расы. Предпочтительность выбора при найме на работу в пользу китайских и корейских иммигрантов, кроме дешевизны их труда, определялась еще и их социальной бессловесностью, покорностью, готовностью на любую работу на условиях, диктовавшихся нанимателями. В сравнении со «строптивыми» русскими, постоянно чем-нибудь недовольными – расценками, тарифами, замерами выполненных работ, точностью начисления зарплаты, вычетами за питание, прогулы и т. д. – китайцы и корейцы безропотно адаптировались к любым установлениям приискового начальства.

Однако в начале XX в. абсолютная бесконфликтность «желтой рабочей силы» стала неумолимо уходить в прошлое. Прежде мелкие и достаточно податливые, согласные почти на любой режим работы и ее оплаты китайские рабочие артели по мере увеличения иммигрантского притока повсеместно объединялись в более крупные, насчитывающие 120–150 чел. Одновременно складывалась их внутренняя административно-организационная иерархия. Непосредственное руководство малой артелью, обычно не более 10 чел., осуществляли староста и повар. Старосты малых артелей избирали из своего состава говорящего по-русски старшину объединенной большой артели. Ему поручалось вести и разрешать с русской администрацией весь круг вопросов, связанных с общими интересами большой и малых артелей и личными – отдельных их членов. Глава объединенной артели и помогающие ему конторщики вели лицевые счета на каждого члена артели и содержались на индивидуальные взносы от двух до трех рублей в месяц с каждого артельщика, что с учетом среднемесячного заработка в 27 руб. составляло около 10 %.

Профессиональная самоорганизация инонационального населения – выходцев из соседней 400-миллионной империи – воспринималась местной властью и работодателями с возрастающей тревогой. Сплоченность, солидарность китайских рабочих предвещала близкий конец бесправной покорности «желтой рабочей силы», ранее безропотно соглашавшейся на предельно низкие тарифы оплаты труда. Результаты национально-профессиональной самоорганизации китайцев проявились весьма скоро. В августе 1910 г. забастовали 200 китайских рабочих на Селемджинском прииске Королева. Увещевания, обещания и угрозы продолжались целую неделю, но упорство забастовщиков оказалось сильнее. В конечном счете, прибывшая полицейская команда арестовала забастовщиков и отконвоировала их за пределы «золотой тайги». Для хозяина прииска это была «пиррова победа»: в самый разгар сезона золотодобычи он остался без рабочей силы.

Максимальной численностью рабочих – иммигрантов из Китая и Кореи отличался частновладельческий сектор в золотодобывающей и горной промышленности Амурской области. По данным на 1911 г. в этих структурах работали 16,7 тыс. китайцев и корейцев, составлявших 88,4 % от суммарной численности занятых в горном производстве. На кирпичных заводах на долю русских рабочих приходилось 12,8 %, остальные рабочие места оккупировались китайцами и корейцами. В структурах городского хозяйства Благовещенска из 547 чел. персонала 410, или 75 % составляли китайцы и корейцы. В лесной промышленности относительная величина рабочих желтой расы превышала 69 % [Материалы… Вып. II, 1912, с. 113].

Не менее впечатляющая картина экспансии «желтой рабочей силы» складывалась в казенных, государственных учреждениях и ведомствах. На строительных объектах военного министерства в Амурской и Приморской областях численность рабочих желтой расы более чем в 1,6 раза превосходила аналогичный показатель отечественных рабочих. Китайцы и корейцы составляли почти половину контингента рабочих, занятых на сооружении Уссурийской железной дороги и в системе МВД, учреждения которого также принимали участие в железнодорожном строительстве. В целом из общего числа 113,1 тыс. рабочих, задействованных в казенных, частных и общественных производственных структурах Амурской и Приморской областей 44,6 тыс., или более 39 %, составляли корейцы и китайцы, причем последних было в 8–9 раз больше, чем выходцев из Кореи [Материалы., 1912, с. 113].

Преемники и последователи генерал-губернатора Восточной Сибири графа Н. Н. Муравьева-Амурского, инициатора «амурского начинания», почти полстолетия, вплоть до начала первой мировой войны настоятельно, методично, принимая как эстафету друг от друга, доносили в столицу верноподданнейшие просьбы о необходимости специального высочайшего благоволения для заселения русскими и закрепления за Россией дальневосточных территориальных приобретений. Продолжатели «амурского дела» постоянно указывали на эфемерность, опасную неустойчивость принадлежности к России лишь вчерне, наспех, на скорую руку «застолбленных» за ней дальневосточных пространств. Молитвенно призывали центральную власть к сосредоточению первостепенного внимания на практическом разрешении насущных и перспективных проблем хозяйственного освоения разнообразных естественных ресурсов, демографического развития и общественного обустройства дальневосточной окраины. Не столько оперируя строгими расчетами, сколько опираясь на интуитивные предчувствия, экстраполяции демографических и социально-экономических процессов на сопредельных азиатских территориях, в Японии и в заокеанских североамериканских штатах, они констатировали крайне опасную медлительность практических действий, почти откровенную безучастность центральной власти в деле приобщения российского Дальнего Востока к благам технико-экономического прогресса, хотя бы в отечественном варианте темпов и масштабов его реализации.

Примечательно, что действовавшие от лица центральной власти назначенцы – дальневосточные администраторы существенно расходились с ней в оценке перспективы, будущности рубежных с российскими владениями азиатских пространств. Региональные дальневосточные администраторы полагали, что со временем китайская государственность возвысится над внутренними противоречиями, пресечет экспансионистские поползновения европейских колониальных держав и встанет в один ряд с цивилизованными нациями. Отечественные столичные внешнеполитические фундаторы и операторы на горизонты будущности Китая и в целом азиатских стран проецировали тягостную картину глубокой технико-экономической отсталости, безысходной зависимости от ведущих европейских мировых держав, к которым причисляли и Россию. Следуя этой концепции, всеми способами и путями стремились к наращиванию военно-политического присутствия на территории Китая, чтобы не отстать в его колониальной дележке.

3.5. Первые проекты «сдвига производительных сил на восток» и методы их реализации

Инициативы, проекты, начинания, верноподданнические настояния и заботы, исходившие от региональных функционеров, обосновывавших необходимость активной организации и всемерного стимулирования народно-хозяйственного движения на дальневосточную окраину, гасились традиционной западной, европейской ориентацией развития экономических активов Российской империи. Приоритетность и многовековая неизменность политико-экономической ориентации России на Европу и далее на Запад объяснялась и до сих пор определяется достаточно тривиальными причинами, истинное содержание которых состоит в том, что торговый, финансовый и промышленный капитал России традиционно и неизменно концентрируется в европейской ее части, в столичных околоправительственных сферах. Сибирь постоянно открыта миллионам возможностей приращения рубля, вложенного в ее развитие. В Сибири всегда возможностей больше, чем средств для их выгодной реализации. Но столичные скопидомы и копейки не затратят, если нет гарантии, что прибыль с Сибири не минует столичной денежной мошны, или пока гром не грянет непосредственно над столичным благополучием. Деньги в России «пламенно любят» прелести столичной жизни и, подчиняясь этой неизбывной страсти, стекаются в столицу со всех концов страны и только непреодолимой для них властной силой могут быть «командированы» на экономическую периферию. Но власть в России традиционно находится в руках столичных финансово-промышленных магнатов, которые обращены лицом на Запад. И поэтому на пространствах к востоку от столицы – и чем далее от нее, тем сильнее – усугублялся дефицит экономических активов.

В начале XX в. обезземеливание крестьянского населения Европейской России вынудило столичных деятелей искать срочный выход из весьма опасной социальной ситуации. Крестьянское переселение в Сибирь явилось своеобразным клапаном для сброса закритического уровня социальной напряженности. В рекордном 1908 г. в Сибири осело более 600 тыс. переселенцев и ходоков из России, в следующем – свыше 567 тыс., затем в 1910–1914 гг. среднегодовая норма составляла примерно 180 тыс. чел. [История…, 1968, с. 308]. Однако подавляющая масса переселенцев обустраивалась в Западной и Восточной Сибири, до российского Дальнего Востока добирались и закреплялись в Приамурье даже в лучшие годы около 20 тыс. чел. Например, в 1902 г. – 5804 чел., в 1905 г. – 2430 чел., наивысший показатель зарегистрирован в 1910 г. – 20 793 чел., но в 1911–1912 гг. – в среднем по 4,5 тыс. И в предвоенном 1913 г. – 10,8 тыс. чел. [Приложение., 1915, с. 14].

Эти достававшиеся Дальнему Востоку аптекарские дозы от массового крестьянского переселения из России, конечно, выглядели удручающе в сравнении с китайской миграцией, поселявшейся на противоположной стороне Амура. И тревога за надежную принадлежность дальневосточных пространств России отнюдь не ослабевала от того, что лишь небольшая часть, несколько десятков тысяч человек от почти полумиллионной китайской миграционной массы достигала российских владений. За период 1891–1910 гг. численность населения Приамурья утроилась и составила 286 тыс. чел. Но подавляющую массу переселенцев из разных регионов страны составляли многодетные крестьянские семьи, поэтому выход рабочих рук, рабочей силы для возможного использования их за пределами сельскохозяйственного сектора производства оставался крайне низким. И более того, повседневные заботы крестьянского хозяйства не позволяли надолго уходить от него на заработки. Более или менее свободный зимой, крестьянин мог надеяться в основном на извозные работы, поскольку другие возможные занятия в строительстве, на приисках на зимний период или прекращались, или заметно сокращались. Сезонное предложение крестьянской рабочей силы до посевной, после нее до сенокоса, а затем до осенних полевых работ одинаково мало устраивало и частных, и казенных работодателей.

В отличие от потенциального и дискретного рынка крестьянской рабочей силы, китайцы и корейцы появлялись ранней весной и работали до наступления зимы или свертывания производства. Некоторые из них нашли оригинальный способ экономии заработанных денег. Заработок они отправляли домой с соотечественниками, а сами совершали правонарушение со сроком наказания, рассчитанным на то, чтобы перезимовать и прокормиться в тюрьме за казенный счет, не тратиться на маршрут домой и обратно и быть весной в числе первых при найме на работу. Этот китайский трюк эксплуатировали и русские сезонники, да и принципиальная идея его была русского происхождения. Еще в 1870-х гг., во время расцвета золотодобычи в енисейской тайге, пропившиеся до последней нитки сезонники «устраивались» на зиму в каталажку в Енисейске и Мариинске – первых городах на выходе с приисков. Китайская новация в этом трюке состояла в том, что они использовали его с целью экономии, сбережения заработка, а «пропитые» русские, спустив весь заработок в кабаках и притонах, – как единственный способ выжить, просуществовать до тепла, до следующего золотопромывочного сезона, чтобы повторить весь цикл сначала.

Зимование китайцев и русской голытьбы в тюрьме и дармовое прокормление за казенный счет получило такое распространение, что военный губернатор Амурской области генерал-майор Г. М. Валуев полагал правильным и разумным наказывать мелких преступников не тюремным заключением, а принудительными работами. Одновременно генерал-прагматик в целях ускорения хозяйственного освоения Приамурья находил крайне необходимым увеличить масштабы трудового использования каторжан. По оценке генерала, выгоды от широкой эксплуатации каторжного труда, главным образом в дорожном строительстве, совершенно очевидно превосходили эффективность труда вольных рабочих, «строптивых, склонных к стачкам, забастовкам, прогулам» [Всеподданейшая записка…, 1911, с. 6]. Суммируя свои экономические соображения, военный губернатор докладывал: «… ради сокращения срока арестанты охотно идут на государственные работы, особенно, если они заинтересованы еще сверхурочными работами и разрешением им частых “выписок” предметов первой необходимости (сахар, чай, табак)» [Там же, с.6]. И в итоге резюмировал выгоды: «…не переполняют тюрем, проводят время в тяжелом труде, где отказываются работать вольные рабочие, прекрасно ведут себя (не считая побегов), скапливают себе небольшую сумму денег для начала честной жизни. Арестантский труд надежнее вольного: они исправно выполняют уроки, не бастуют, не прогуливают и не бросают работ» [Там же]. И заключал: «Необходимо развить эксплуатацию арестантского труда и особенно на дорожном строительстве» [Там же, с. 10]. По его же мнению, труд каторжан по эффективности должен был быть не ниже дисциплинированного китайского и, главное, что особенно подчеркивал генерал, каторжане – это все же русская рабочая сила, а не «желтая», чужая, непредсказуемая и, совершенно очевидно, опасная тяжелыми негативными последствиями для российских позиций на Дальнем Востоке.

Тюремно-экономические изыскания Г. М. Валуева являлись своеобразным обобщением уже действовавшей практики использования труда заключенных, а также солдат на строительстве Амурской железной дороги. Относительно новым в предложениях Г. М. Валуева являлся лишь призыв к широкомасштабному использованию принудительного труда. Практика эксплуатации труда арестантов с каждым годом расширялась, однако желаемого генералом Г. М. Валуевым и его многочисленными единомышленниками распространения не получила. Показательно, что российское общество не произнесло ни звука протеста, ропота против трудового использования заключенных, «бездеятельно сидевших за решеткой на иждивении государственной казны, за счет вольных трудящихся» [Всеподданейшая записка…, 1911, с. 10]. Поэтому не удивительно, а скорее логично и закономерно, что после установления власти диктатуры сознательной передовой части пролетариата благое намерение царского генерала получило масштабное воплощение и вымостило широкую дорогу в ад принудительного труда многим тысячам «несознательных, асоциальных элементов».

По мере заполнения вакансий на приисках, лесозаготовках, в дорожном строительстве китайцы и корейцы все гуще оседали в городах. На 1 января 1909 г. во Владивостоке, по официальному учету, числилось 33 280 жителей желтой расы. В Благовещенске в 1914 г. на 208 русских промышленных предприятиях с общим числом занятых на них 2400 чел. более 800 чел., т. е. не менее трети, составляли китайцы. Численность китайцев – торговцев на лотках определялась в 500 чел., самостоятельных хозяев-одиночек: портных, парикмахеров, прачек, сапожников, владельцев забегаловок и других, занятых в сфере бытового обслуживания – 1300 чел. Количество мастеровых и ремесленников колебалось в зависимости от времени года, а также от приискового сезона, и в целом не превышало 4 тыс. вместе с корейцами. Больше всего, примерно 7–8 тыс. «городских» китайцев работали в качестве прислуги у зажиточной части населения: купцов, предпринимателей, владельцев заводов и пароходов и т. п. Иначе говоря, около 11–12 тыс. китайцев с небольшой примесью корейцев в составе «желтой рабочей силы» более или менее постоянно, с зимне-летними колебаниями их численности, присутствовали в Благовещенске [Приложение…, 1915, с. 130–133].

Наряду с русскими производственными и торговыми предприятиями в Благовещенске существовали 397 чисто китайских с официально зарегистрированной численностью в 1460, занятых в них китайских рабочих и служащих. Подавляющая их часть действовала в торговой сфере – 284, в торгово-промышленной – 88, остальные относились к типу ремесленных. Общий годовой оборот китайских предприятий приближался к 2,3 млн руб. Львиная доля, примерно половина общего годового оборота китайских предприятий, приходилась на 153 предприятия, из которых 146 работали в сфере торговли с годовым оборотом от 5 до 10 тыс. руб.

Благовещенск являлся своеобразным перевальным, промежуточным пунктом транзита китайских рабочих на прииски, лесозаготовки и другие объекты за пределами города, на севере области. Китайская «городская община», конечно же, не имела морального права оставаться в стороне от вспомоществования землякам на их пути к месту работы и возвращения с заработком на родину. К тому же на соотечественниках, оторванных от дома, предоставлялась возможность заработать. В китайских кварталах Благовещенска действовал 51 ночлежный дом, 27 из них с годовым оборотом до 1000 руб., 21 – около 2 тыс. руб. и 3 – с годовым оборотом свыше 5 тыс. руб. [Приложение…, 1915, с. 134]. Все они находились на большом подозрении городской администрации в утаивании, занижении фактического реального оборота, поскольку всему городу было известно, что под вывеской ночлежных домов действуют весьма процветающие притоны (опиокурильни, игорные дома и т. п. заведения).

По расчетам аппарата военного губернатора Амурской области, только 5,5 тыс. официально зарегистрированных в Благовещенске китайских подданных ежегодно в виде заработка и чистой прибыли от торговой, предпринимательской и иной деятельности уносили в Поднебесную империю не менее 2 млн русских рублей [Приложение…, 1915, с. 135]. Меры по ограничению использования «желтой рабочей силы» на городских предприятиях, в первую очередь находящихся в собственности российских подданных, как и на приисках, заметного результата не давали. Установленные в 1910 г. квоты на использование в городе «желтого труда»: не более 10 чел. «желтых» для мелких предприятий и не свыше 25 чел. для крупных, с предварительным разрешением от властей, если рабочих требовалось больше, соблюдались лишь на бумаге. Предприниматели поступали очень просто – показывали в документах не фактическую численность рабочих-иммигрантов, а соответствующую установленной норме.

Досоветская дальневосточная администрация остро, болезненно реагировавшая на приток рабочей силы из Китая и тщетно пытавшаяся противостоять «желтому засилью», подчас поддавалась капитулянтским настроениям, впадала в панику. В 1914 г. военный губернатор Амурской области рапортовал: «Область нуждается в колонизации и различных типах рабочих, а именно: кустаря, ремесленника, мастерового, способного осесть, привезти из России свою специальность и развить ее на Амуре, а китайский труд это не позволяет и препятствует колонизации края. Чем интенсивней идет колонизация, тем все большая волна желтых стремится влиться в область и занимает новые рабочие места, стремясь занять прочное положение» [Приложение…, 1915, с. 61].

Не успокаивала и широко распространенная констатация, что во всех частях земного шара, когда белый рабочий встречается с «желтым», белый не выдерживает конкуренции «желтого». Скорее наоборот, этот постулат как бы обезоруживал противников китайской иммиграции, обрекал все меры противостояния притоку «желтой рабочей силы» на неудачу, подталкивал к капитуляции перед, казалось, неотвратимо надвигавшейся угрозой. Правда, размеры этой угрозы российским дальневосточным владениям генерал-губернаторы определяли весьма приблизительно и своеобразно, больше с суеверным страхом, чем точным расчетом. В частности, все губернаторские отчеты и специальные записки о «желтом засилье», неудержимой экспансии «желтой рабочей силы», нарастающем «оседании желтых» в Приамурье и Приморье реальной и перспективной «желтой опасности» для российских владений оперировали только замерами параметров этих процессов на выходе, т. е. на российской территории. Источник, генератор движения рабочей силы из сопредельного Китая не исследовался, он лишь обозначался как непостижимо огромный, и эта весьма примитивная оценка порождала гипертрофированный страх. Дореволюционный, досоветский период борьбы с «желтой» опасностью закончился парадоксальным образом. Самоустрашение грозной и почти неотвратимой демографической экспансией китайцев «как рукой сняло» на второй год Первой мировой войны. Несмотря на то, что основные военные события происходили на территории Европейской России, они поразительным образом отразились на противостоянии «желтой угрозе» на дальневосточных рубежах империи.

В результате глубокой военной мобилизации сельского и городского мужского населения и значительных фронтовых потерь убитыми, ранеными, пленными в России, как всегда принявшей на себя главный удар, уже в начале 1915 г. обнаружился весьма ощутимый дефицит трудовых ресурсов. «Бронирование» от призыва в армию высококвалифицированных рабочих и специалистов не разрешало проблему дефицита малоквалифицированной массовой рабочей силы и соответственно устойчивой работы производства.

Лихорадочный поиск дополнительных резервов и источников рабочей силы производился по всем возможным направлениям. Но потенциал трудовых ресурсов и в городе, и в деревне после тотальной военной мобилизации находился в крайней степени истощения. Такой, что из призванных в армию формировали воинские части, предназначавшиеся для работы на оборонных предприятиях. Расширялось и использование трудового потенциала контингентов военнопленных, за исключением офицерского состава, на который принуждение к труду не распространялось. Однако дефицит трудовых ресурсов достиг такого предела, что пришлось обращаться к рабочей силе, от присутствия которой на территории России совсем недавно, два-три года назад всеми способами и средствами намеревались избавиться. В итоге вербовочной кампании китайцев на оголившийся трудовой фронт вкрапления «желтой рабочей силы» распространились практически по всей России [Ларин, 1997, с. 21].

3.6. Новая ситуация в азиатской части страны в период революционных событий

Последовавшие за первой мировой войной революционные процессы, гражданская война и радикальные общественно-политические и социально-экономические преобразования рассеяли китайские составляющие трудового фронта до дисперсного состояния. По-видимому, значительная часть их стремилась к возвращению на Родину. Так, переписью населения 1926 г. из 100 тыс. китайцев, постоянно проживающих на территории России, 70 тыс. чел. зарегистрированы в дальневосточном регионе, на пороге к Отечеству, в котором, правда, условия существования были, пожалуй, еще менее привлекательны, чем в Советской России. И возвращенцев из «красной» России встречали отнюдь не с распростертыми объятиями. Скорее наоборот, относились с подозрением, как к потенциальным распространителям советской «заразы». Если перепись 1926 г. считать адекватно отражающей реальную демографическую ситуацию, становится очевидным, что она зафиксировала достаточно обычную, традиционно сложившуюся величину присутствия китайцев в дальневосточном регионе России, которая и в досоветское время, и десять, и двадцать лет назад составляла около 70 тыс. чел.

Региональные дальневосточные руководители советского образца были свободны от страха перед «желтой угрозой». Более того, они, образно говоря, были вакцинированы лозунгом борьбы за освобождение угнетенных трудящихся Востока. К тому же в годы революционных потрясений и гражданской войны в России прилив рабочей силы из Китая резко понизился из-за отсутствия работы в воюющей стране. Белоэмиграция в Маньчжурию воздействовала на значительную часть китайцев, постоянно осевших в Приамурье и Приморье, подобно инжектору, увлекла за собой китайцев – коммерсантов, предпринимателей и других так называемых хозяев. Короткий эксперимент с нэпом несколько оживил иммиграцию, но последовавшая за ним тотальная национализация вновь ее подавила.

Ситуация, возникшая на советском Дальнем Востоке к середине 1920-х гг., была весьма своеобразной, необычной в сравнении с недавней дореволюционной. Проблема «желтого засилья», неудержимой экспансии «желтой рабочей силы» и вероятных деструктивных последствий от «желтой» иммиграции исчезла как бы сама собой. Но одновременно открылась другая, не менее сложная. В процессе восстановительных работ в народном хозяйстве и затем, по мере перехода в фазу развития, все острее обнаруживался дефицит рабочей силы. Если прежде в целом не менее трети, а в некоторых отраслях дальневосточной экономики больше 70 % объемов работ с использованием малоквалифицированного труда выполнялись китайцами и корейцами, то теперь заполнение этих вакансий являлось весьма проблематичным. Для разрешения этой проблемы пришлось прибегать к самым разнообразным способам и средствам, в том числе и рекомендованным в свое время губернатором Г. М. Валуевым, т. е. труду солдат и арестантов.

За пределами внимания партийно-советского руководства не осталась крайне болезненная для прежней администрации проблема колоссального демографического превосходства Китая над малолюдными российскими дальневосточными пространствами. По инициативе партийно-советских органов Хабаровска была сформирована группа специалистов с заданием осветить реальную экономическую и демографическую ситуацию в сопредельных странах (Китае и Японии), выявить тенденции, факторы и вероятные сценарии ее развития в ближайшие годы и на перспективу. Первоочередное внимание исследователей фокусировалось, конечно же, на Китае, олицетворявшем так называемую «желтую опасность», нарастающая энергия и непреодолимая сила которой приводила в мистический трепет досоветских дальневосточных администраторов.

Обнаруженные исследованием реалии, процессы и тенденции, выявлявшиеся в основном на базе зарубежных публикаций и материалов и иных опосредованных источников, оказались, с одной стороны, действительно весьма серьезными, но с другой – не столь грозными и неизбежными для российского Дальнего Востока, как это представлялось отечественным фаталистам. Параметры реальной миграционной динамики Китая находились на уровне российского крестьянского переселения в Сибирь в период 1906–1909 гг. Главный вектор миграционных потоков, возникших в конце 1890-х гг., ориентировался с юга на север и терял свою динамику в зоне экономического воздействия строившейся в 18971903 гг. Китайской Восточной железной дороги (КВЖД). По официальным данным, численность населения Северной Маньчжурии в период сооружения КВЖД определялась в 1,5 млн чел., в 1908 г. она составила 5,7 млн, в 1914 г. – 8 млн, в 1919 г. – 9 млн чел. [Хозяйство…, 1928, с. 95]. По опосредованным источникам, прибытие мигрантов из южных провинций в Северную Маньчжурию оценивалось в 1923 и 1924 г. в среднем по 400 тыс. чел., включая детей, в 1925 г. – не больше 500 тыс., в 1926 г. – 500–600 тыс. и в 1927 г. – до миллиона, не считая детей [Там же, с. 95]. По оценке газеты «Manchzuria Daily News», общее число прибывших в Маньчжурию мигрантов (крестьян, рабочих и служащих, не считая детей) в 1927 г. составило до 1,1 млн чел. [Manchzuria., 1928]. Большинство наблюдателей и экспертов этого процесса сходились на том, что в 1926 г. численность населения Северной Маньчжурии достигла 13 млн чел. [Вестник…, 1928; Manchzuria…, 1928].

Анализ приведенной статистики – конечно, очень приблизительной, основанной на оценках, – показывал, что главный рубеж, к которому стремились мигранты с юга на север, находился на собственной территории Китая. Это была зона построенной на русские средства Китайской Восточной железной дороги и Юго-Восточной железнодорожной линии. Подавляющую массу мигрантов составляли крестьяне, следовавшие на север для сельскохозяйственных занятий в русле аграрной колонизации. Значительная часть мигрантов из других социальных слоев поглощалась городами, возникшими и быстро развивающимися в поясе экономического воздействия КВЖД и ЮВЖД. Таким образом, миграционные «протуберанцы», исходившие из южных провинций Китая, рассеивались на китайских пространствах. Более того, китайские власти, несмотря на весьма ограниченные возможности, предпринимали всемерные усилия, направленные на прочное, постоянное закрепление переселенцев, в первую очередь крестьян, на собственной территории.

Политика содействия миграции с юга на север и закрепления мигрантов в Маньчжурии определялась широким спектром факторов: тяжелым экономическим положением; перенаселенностью южных провинций и свободным земельным фондом на севере; благоприятными для колонизации севера условиями, возникшими в связи с постройкой КВЖД; необходимостью ликвидации хунхузничества и приведения территории всей страны под непререкаемую власть центрального правительства. Эти и другие подобные факторы и основания политики форсированной колонизации Северной Маньчжурии открыто и активно, вполне официально декларировались китайскими властными структурами. И они отнюдь не были спекулятивными и лицемерными, но действительно являлись исключительно актуальными, поскольку тем или иным уровнем их реализации определялось движение Китая по пути к национально-государственной консолидации.

Аналитика количественных параметров миграционного потока, социального состава переселенцев и географии их размещения на территории прибытия показывала, что пусковым импульсом миграционного процесса явилась построенная по военно-стратегическим (по наиболее «легкой» трассе до Владивостока) КВЖД, но для Китая она стала не только экономическим благом, а еще и индикатором и масштабным актом реального русского экспансионизма. Содействие китайских властей стихийной миграции на север с последующей трансформацией ее в переселенческое движение с элементами государственной поддержки определялось стремлением нейтрализовать, блокировать, предотвратить возможность расширения сферы российского присутствия в Китае, своеобразной осью которой представлялась экстерриториальная полоса КВЖД. Китайские власти опасались «белого политико-экономического засилья» не меньше, чем российские – «желтого» демографического. Взаимные подозрения, думается, сильно преувеличивались, поскольку ни одна из сторон не имела сколько-нибудь существенного перевеса над другой, но руководил действиями обеих сторон, бесспорно, страх друг перед другом.

Китайская сторона, конечно же, переоценивала значение КВЖД в качестве инструмента транспортной интервенции и возможной экспансии. Однако именно эта завышенная политическая оценка железной дороги, спешно построенной для предотвращения потери Владивостока в случае войны, являлась руководящим началом политики Китая в Северной Маньчжурии и конкретно вокруг КВЖД. Воплощалась эта политика методично и всеми возможными способами и средствами. В частности, в отношениях китайских властей с русской, а затем советской администрацией КВЖД искусственно и весьма изощренно формировалась атмосфера конфликтности и враждебности. Осевшая в зоне КВЖД воинствующая белая эмиграция усердно подливала масла в огонь ущемленного транспортной интервенцией национально-государственного достоинства Китая. Политика вытеснения российской, советской администрации КВЖД проводилась совершенно откровенно. Стимулирование миграции в Северную Маньчжурию, содействие заселению ее диктовалось не только внутренними экономическими и демографическими процессами, но и, пожалуй, в такой же степени политическими. Миграционный ресурс планомерно направлялся на север с целью создания своеобразного демографического щита против России. Китай создавал этот щит, как это принято на Востоке, упорно и молча, без панических воплей о своей беззащитности и громогласных оправданий необходимости его создания.

Досоветские российские политические деятели и дальневосточные региональные администраторы, наоборот, больше производили шума, чем дела. И, соизмеряя медлительность и ничтожность сделанного с необходимым и должным для прочного противостояния надвигавшемуся, по их соображениям, «желтому засилью», терзались пораженческими настроениями в еще не состоявшемся сражении. Объективно говоря, массовость китайской миграции в Северную Маньчжурию в период 1903–1919 гг. колебалась от 400 до 200 тыс. чел. в год и не достигала наивысшей отметки крестьянского переселения из России в Сибирь. Приток мигрантов из южных провинций Китая в северные значительно возрос в середине 1920-х гг. Но к этому времени на пути его дальнейшего движения в дальневосточные владения России был воздвигнут непреодолимый политический барьер.

Досоветская центральная власть и ее ответственные функционеры на Дальнем Востоке всеми возможными мерами и средствами стремились оградиться от трудовой, торговой и иной китайской экспансии. При этом размеры и энергия ее определялись по-русски – «на глазок». Более или менее эффективной мерой, способной отвести угрозу китайской экспансии, считалась практика крестьянского заселения дальневосточной окраины.

Таким образом, выполненное хабаровскими специалистами исследование показало, что факторы, причины и мотивы, двигавшие миграцию из южных провинций Китая в Северную Маньчжурию, к дальневосточным рубежам СССР, имеют долговременный характер. Как и в начале этого процесса, на рубеже веков он по-прежнему определялся тяжелой экономической ситуацией на юге Китая, наличием земельного фонда на севере и возрастающей активностью властей в сфере материальной и организационной поддержки переселенческого потока. Полученные в ходе исследования данные свидетельствовали, что с учетом реального состояния и перспективы хозяйственного развития Китая энергия демографического движения на север будет оставаться достаточно высокой, с очень вероятной тенденцией к росту в продолжение длительного времени.

3.7. Специфика советской политики заселения и освоения азиатской части страны

В советский период истории проблемы безопасности дальневосточных рубежей разрешались намного быстрее, чем прежде, радикально и с учетом возможностей и требований времени, достаточно надежно, разнообразными способами и средствами, в том числе глухой к экономическим и демографическим процессам непреодолимой стеной государственной границы.

Ситуация на срезе демографических составляющих на противоположных сторонах дальневосточной границы с Китаем была явно не в пользу СССР. И разрешить сложившийся дисбаланс одним только, даже максимально форсированным, заселением мигрантами из других регионов страны не представлялось возможным по объективным причинам. Попытки такого рода предпринимались в конце 1920-х-1930-х гг., но не имели определяющего успеха, практически ограничились далеко не полным замещением казачества, частично ушедшего за Амур с белоэмиграцией или наказанного суровой карой новой власти за вооруженную борьбу с ней.

Объективные обстоятельства диктовали необходимость разработки и воплощения комплекса мероприятий, нейтрализующих демографическое превосходство сопредельной страны. Первоочередные усилия сосредоточились на радикальной реорганизации системы и режима охраны государственной границы. Не сразу, но очень скоро линия границы была превращена в труднопреодолимый рубеж со сложной процедурой оформления легального ее пересечения и бдительным пресечением контрабандного перехода. Вместо практиковавшихся прежней администрацией малоэффективных ограничений и запрещений использования «желтой рабочей силы», советская власть решительным, категорическим образом намертво перекрыла ей пути доступа на свою территорию. И оказалось, что от этого небо не упало на землю, Амур не потек вспять, и движение экономики дальневосточного региона по восходящей траектории не остановилось.

Конец ознакомительного фрагмента.