Принцип маятника. КРЕДО (Юрий Кубанин)

Справедливость

О моей стране сегодня в Википедии написано достаточно. Но в тот ужасный год, о котором пойдёт речь, я даже не предполагал, что в недалёком будущем появится такой мощный информационный ресурс как Интернет. А ведь был я человеком «в теме» – журналистом левой газеты «Либерасьон». И уж совсем не ожидалось, что вся эта умопомрачительная технологическая благодать свалится человечеству в руки без моего при сём присутствия. Хотя было мне тогда едва за двадцать. И был я отменно здоров, и сегодня мог бы только-только подбираться к пенсионному возрасту. Мог бы, да не смог…

Так вот, в числе исторических кульбитов, совершённых моим отечеством, имеется и тот самый, беспрецедентно постыдный. Мнения о нём и по сей день противоречивы и поляризованы. В отличие от фактов, с которыми, как известно, не поспоришь.

Цитата из Википедии: «Официально состояние „осадного положения“, введённого при совершении военного переворота, сохранялось месяц после событий сентября. За этот период было убито свыше 30 тысяч человек».

Почти дословно.

По грубым подсчётам, тысячу в сутки приходилось умерщвлять. Четыре десятка в час, полторы минуты на персону. Это если не спать и не есть, в режиме нон-стоп. Даже если вы не заплечных дел мастер и не в курсе требований профессиональных нормативов, согласитесь, надо было очень сильно постараться достичь такого впечатляющего результата.

Они и старались. В столице ещё местами вспыхивали перестрелки между сторонниками власти и путчистами, ещё не пал Дворец Президента, а зачистка уже шла полным ходом. Настолько они были готовы к успеху.

Когда меня ночью привезли на стадион, на поле яблоку негде было упасть. Сидели только те, кто не мог стоять. Лежали только те, кто уже не мог сидеть. По периметру трибун в первых зрительских рядах расхаживали солдаты с винтовками, чуть выше устроились пулемётчики. Овалы гаревых легкоатлетических дорожек клубились кольцами колючей проволоки. Кое-где в ней были прогалины, для «ротации кадров», с охраной подле. Прожектора светили на полную.

Меня впихнули в толпу испуганных избитых людей. Многие были окровавлены, бедняга рядом со мной баюкал сломанную руку, кто-то пытался поверхностно дышать, чтобы не тревожить лишний раз дыхательными экскурсиями грудных клеток, отбитых прикладами до баклажанной синевы. Ни у кого не было никаких вещей, кроме той одежды, в которой их застали.

Царило подавленное молчание. Даже те новички, кто начинал сгоряча уверять ближайших соседей в том, что схвачен, со всей очевидностью, по недоразумению, быстро догадывались – вероятность выскочить из этой мясорубки, пусть инвалидом, весьма умозрительна. «Фарш невозможно провернуть назад» … И замолкали, погружаясь в себя.

Обеспечение жизненных функций было организовано исключительно рационально. Еда и питьё не предусматривались ввиду спорой работы конвейера дознания. Отправление физиологических потребностей, если у кого-то они успевали возникнуть, производилось по месту присутствия и не встречало возражений со стороны администрации фильтрационного пункта.

Примерно с той же скоростью, с которой со стороны восточных трибун подвозились новые несчастные, со стороны западных с поля забиралась группа в несколько человек и уводилась куда-то в помещения под трибунами. Время от времени кого-то выкликали через рупор по имени. Затаиться, в надежде, что пойдут искать и не найдут, было невозможно по моральным соображениям. Если в течение пяти минут трансляции никто из массы не протискивался к пришедшему конвою, в толпу наугад производился выстрел. Трупы не убирали. Стоны раненых игнорировались. Убойный этический аргумент для хитрожопых.

Утром настал мой черёд. Меня провели под трибунами в одну из раздевалок. За столом, с внушительной горой канцелярских папок, сидел армейский лейтенант, с красными от бессонницы склерами глаз.

– Назовитесь.

Он полистал порядком обтрёпанный список перед собой, нашёл мою фамилию. Затем отыскал в кипе бумаг моё досье. Развязал тесёмки, извлёк один из последних номеров газеты. В ней была заранее раскрыта страница с моей статьёй: «Революция или реформы? Справедливость как высшая цель». Текст был обрамлён красным жирным фломастером.

– Вы писали?

– Я. А что там не так?

– Понятия не имею. Я не цензор, – и скомандовал конвоиру, ждавшему в углу. – Сержанта ко мне!

Явился сержант, отрапортовал по форме.

– Забирайте, до полного комплекта, – распорядился лейтенант.

– Погодите! – запротестовал я. – За что меня? Что происходит?

– Там объяснят, – пообещал офицер тоном, показывающим, что разговор закончен.

Передо мной выросла фигура сержанта.

– Руки!

На моих запястьях замкнулись наручники.

– В туалет хотя бы можно? И попить.

– Выведи его, – разрешил лейтенант. – А то ещё обделается по дороге.

Он зачеркнул в списках мою фамилию.

Когда распахнулась дверь кабинки, я запнулся. Пол был залит мочой, видимо, не мне первому оказали милость. И, похоже, тотально у всех тряслись руки.

Я был бос. Меня взяли в пижаме и шлёпанцах, которые слетели по пути. Подобрать их не довелось. Заминка пресекалась ударом приклада в позвоночник. И это было самое деликатное из возможного.

– Чего застыл! – проявил нетерпение сержант.

Я шагнул в липкую лужу. Оказалось, наручники, если они надеты спереди, не слишком большая помеха для отправления малой нужды…

Меня подвели к джипу в камуфляжной окраске.

В кузове, слева на боковой скамье, сидело четверо рядовых в полной амуниции. Напротив них – двое в цивильном. Как и я, в наручниках. Один – в сутане католического священника. Оба мне не знакомы. Лица их были опухшими от побоев. Некогда кипельно белый подворотничок кюре покрыт бурой спёкшейся коростой. По сравнению с видом этих двоих, пара моих выбитых зубов выдавала во мне везунчика. Хоть и саднили губы, ставшие похожими на верблюжьи. Когда дома в прихожую ввалились солдаты, я, естественно, запротестовал. Меня быстро, не скупясь на доводы, научили протестовать молча. Без озвучки сентенций, полных гражданского пафоса, который так раздражает военных…

Очевидно, невесёлые мысли сбивали меня с темпа событий. Ударом ботинка в копчик мне намекнули, что мешкать с посадкой не стоит.

Сержант, как начальство, вооружённый лишь американским армейским кольтом, запрыгнул на сиденье рядом с водителем.

– На аэродром.

На аэродром? Интересно. Это куда же нас этапируют? Да ещё по воздуху и с таким эскортом? И за что именно нам троим такая честь? Впрочем, я не знаток пенитенциарной сети отечества. Даже голову не стал больше ломать. Было чем занять думы и без этого.

На лётном поле машина подъехала задним бортом к открытой двери вертолёта с неработающим двигателем. Спрыгнули солдаты, следом сползли мы. Нас подвели к вертолёту.

– Эй, Рамирос! А наручники! – крикнул водитель джипа сержанту. Потянулся к бардачку, извлёк из него моток скотча. – На, возьми.

Я был первым, кого «переобули», сняв с меня металл.

– Руки назад! – скомандовал один из солдат, кому поручили это дело.

Запястья были вновь стянуты теперь уже за спиной. Скотч не жалели, не жалели и плоть.

Наручники отдали водителю. Числятся они за ним, что ли?

В гондоле вертолёта уже поджидал сержант. Жестом указал место на скамье вдоль борта. Мне, как и в джипе, досталось в самом конце. Рядом посадили тех двоих, по центру разместились солдаты.

Из кабины пилотов выглянул бортинженер.

– Всё? Взлетаем?

– Ну, раз девочек не будет… – пошутил сержант

Лязгнула дверь, пискнул сжатым воздухом стартер двигателя, двинулись тени лопастей за иллюминатором.

Время в полёте потерялось. Вдруг сержант встал со своего места, подошёл к двери, посмотрел в плексиглас окна, кивнул кому-то из своих. Двое солдат передали оружие сослуживцам, встали и подошли к пастору. Подхватили подмышки, грубо поставили на ноги и подвели к двери. Сержант открыл её, ворвался свежий ветер вперемешку с гулом винтов.

Мозги догадались и отказались верить.

– Привет шефу, падре! – прокричал сержант.

Синяки и ссадины на лице священника не скрыли произошедшей с ним перемены. Либо он въяве увидел Господа, либо напрочь о нём забыл.

Буднично, как если бы они подсаживали старушку в трамвай, солдаты сделали своё дело.

Мгновенно прояснилось, почему с нас сняли наручники. Дорогое изделие по сравнению с грошовым скотчем. К тому же многоразовое.

Мой довольно тучный сосед упал на пол, пытался упираться ногами. Пиная, его тащили к двери. Он что-то хрипел, брызгая сукровицей из разбитого рта…

Не раз доводилось слышать байку, что на пороге смерти перед мысленным взором человека кадрами рапидной съёмки проносится вся его жизнь. Чушь.

В памяти вспыхнули факты из истории казней. В части, мне известной.

По мере совершенствования оружия процедура материально удешевлялась и одновременно, по мере вызревания общественного сознания, морально затруднялась. Неоднократно случалось, что расстрельная команда из пяти солдат дружно промахивалась. С пяти метров дистанции. Невзирая на рабочую степень алкогольного опьянения.

Начальство додумалось до гениальной в простоте исполнения воспитательной меры.

Отделению слабонервных чистоплюев подавалась команда: «Открыть затворы! Закрыть глаза!». Офицер самолично совал в казённики патроны, по самую закраину гильзы. Четыре холостых, один боевой.

– Пли!

Если пуля щёлкала в стену за спиной узника, к стене тут же ставили допустившего столь неосмотрительную промашку. Четверым, оставшимся в шеренге, звучал приказ:

– Закрыть глаза!.. Открыть затворы!.. Целься!.. Пли!

Четыре пули ложились точно в грудь.

Узник вновь занимал своё законное место. Рядом с ещё агонизирующим телом в униформе. Четыре пули вновь ложились точно в грудь.

Сарафанное радио служивых буквально на следующий день подводило черту душевным терзаниям. Отныне обходилось без лишней нервотрёпки для приговорённых, солдат и командиров…

Трудно представить, что для экономии дюжины патронов, ради нас троих специально подняли в воздух машину, один взлёт которой влетает в сентаво. Без сомнений, сержанту просто поставили попутную задачу. Которую он без колебаний, как исправный служака, исполнял. Возможно, ещё и с целью весьма своеобразной «моральной обкатки» новобранцев. Судя по тому, как побледнели другие двое солдат, судорожно сжимающих своё оружие и оружие старших товарищей, занимающихся «логистикой», гипотеза была недалека от истины.

Так что не в экономии было дело. Разве что ребята из расстрельного взвода на стадионе перекурят лишний раз.

Никогда я не был образчиком силы духа. Меня мутило, колени подгибались, но хватило воли выпрямиться.

– Я сам! – дёрнул я плечами, когда ко мне подошли.

Похоже, экзекуторы восприняли это как забавную неожиданность.

Шаг по монотонно вибрирующему полу, ещё… Край.

Подо мной медленно проплывают покрытые джунглями зелёные отроги Сьерры. Прямо вдали сияет океан, значит, летим на север.

Желание возникло спонтанно. Перед последним шагом мне дико захотелось посмотреть в глаза сержанта. Человека, о существовании которого час или два назад я и не подозревал. Как и он обо мне. Человека, чьим интересам я лично никак не навредил. Но который готов убить меня лишь потому, что кто-то, скорей всего ему даже не ведомый, решил, что так надо во благо родины. И он тупо готов это сделать, а вечером спокойно есть свой ужин в кругу семьи, стерев нас троих из памяти? Как несущественный эпизод в рутине службы? Что будет в его глазах, когда они встретятся с моими? Что я там прочитаю, чем займу мысли в последние мгновения?..

Я повернулся на 180 градусов, ощутил спиной зыбкую опору забортного воздуха, врывающегося в открытый проём двери. Случись сейчас крен, я вывалюсь вон как мешок мякины.

Сержант стоял в шаге от меня. Взоры наши встретились. Злоба и раздражение заминкой в деле читались в его взгляде. И ничего более.

Но на то он и целый сержант, чтобы в трудный момент принимать решения. Он вырвал из кобуры кольт и уставил мне в переносицу.

Дурак. Благослови его, господи. Падать вниз с простреленной башкой куда как приятнее, нежели с воющей от ужаса. Мы поняли это почти одновременно, но я чуть раньше. За это мгновение я даже детально, словно под микроскопом, разглядел нарезы, спирально уходившие вглубь ствола.

Он не выстрелил.

Воткнул пистолет обратно в кобуру.

И резко поднял правое бедро под прямым углом.

Клянусь, у меня не было никакого плана. Всё случилось как бы помимо моей воли.

Его ботинок летел мне в живот, я машинально подсел, корпус мой сам собой вильнул вбок, связанные за спиной руки так же автоматически выехали в противоположную сторону, насколько позволили затёкшие суставы.

Его голень провалилась в пустоту образовавшегося полукольца. Влетела чисто, как баскетбольный мяч, брошенный мастером со штрафного. Потеряв равновесие, он ещё падал на меня, как я оттолкнулся от порога что было сил. Спиной вперёд. Армейский высокий ботинок был надёжно зажат у меня подмышкой.

Только идиотские голливудские киносценарии способны в таких ситуациях живописать, как герой цепляется немыслимо крепкими пальцами за спасительную закраину дюралевого порога (за подоконник, уступ в скале, водосточный жёлоб небоскрёба и т.п.). И затем, в борьбе за жизнь, выдерживает вес двух дёргающихся тел до счастливого хэппи энда. В угоду тупому животному трансу зрителя, гипнотически жующего попкорн.

В жизни всё как в жизни.

Может быть, пальцы сержанта и скользнули, в рефлексе инстинкта самосохранения, по чему-нибудь. Я не почувствовал…

С точки зрения аэродинамики мы были никудышней парой воздушных акробатов. Нас нещадно крутило и вертело, мельтешило перед взором голубое и зелёное. Нога его яростно билась у меня подмышкой, как щука в сети. Будто освободившись от меня, он рассчитывал вознестись обратно.

Наш вокальный дуэт тоже был ни к чёрту. Хотя и орали мы в унисон одну и ту же гласную. Но в разных тональностях.

Его ария была арией душераздирающего ужаса.

Моя песнь была песнью триумфа. Песнью торжества и ликования. Я смеялся. Я был счастлив.

Я был счастлив, как никогда в жи

• • •

На небесах, покинув небо, мы оказались вместе. Рядом, но каждый уже сам по себе. В одинаковых саванах, невесть откуда взявшихся, скрывавших нашу наготу, невесомых и не ощущавшихся кожей (если таковая под покровом имелась). Он был спокоен – ни вражды, ни страха, ни удивления, ничего. Мне, впрочем, было не до него.

Я, конечно, в своё время, слышал о существовании загробной жизни. А кто не слышал? Но будучи атеистом, относился к россказням скептически. А однажды, во время командировки в Россию, увидел телеинтервью одного их маститого ведущего. В конце программы своим гостям он задавал вопросы из опросника Марселя Пруста. В их числе звучал и такой: «Представ перед Богом, что вы ему скажете?». Позже я выяснил, что самого французского писателя возможные словеса по поводу такого рода каверзы не интересовали. Тележурналист дополнил анкету своим вопросом, из одному ему известных соображений. Как бы то ни было, а идея мне показалась любопытной. Даже прикинул свой вариант.

Я бы, решил я тогда, сказал бы дословно следующее: «Извини, Господи, что не верил в тебя при жизни. Но раз ты всё-таки есть, это хорошо».

Теперь, выходит, есть шанс озвучить это адресату. Хотя, исходя из земных представлений о том, что Ему известно всё и вся, вряд ли Он захочет со мной познакомиться лишь для того, чтобы выслушать эту елейную мысль на грани подхалимажа. Скорее, по необходимости донести что-либо важное своё, упущенное мной. Что немыслимо маловероятно. Нас миллиарды, Он – один. И кто я для него?

Атеистов тоже занимают теософские вопросы. Когда-то мне хотелось глубоко изучить историю и современность мировых конфессий, чтобы в интеллектуальных спорах, как агитатору и пропагандисту, разить оппонентов наповал. Слава богу, оставил эту глупую затею. Потому что быстро осознал:

Не хочу разбираться в чуши —

Православный, буддист, иудей…

И могучее древо иссушит

Непосильное бремя ветвей.

Отрекаюсь от дряхлых религий!

Пьём ведь соки единых корней,

Равно – смертны, и равно – велики

Православный, буддист, иудей…

Как видите, даже облёк в стихотворную форму жизненный девиз. Филолог всё-таки. Был.

Интересно, искренность и честность атеистических воззрений (точнее, как выясняется – заблуждений) здесь идут в зачёт? Или однозначно по части ереси числятся? Со всеми, как говорится, вытекающими…

Тут я как бы очнулся. Передо мной стоял кто-то в таком же одеянии, как и наше с сержантом. Только над головой его полукругом размыто мерцало нечто. Не совсем, правда, так, как это привносят в земные представления людей о потустороннем мире иконописцы и карикатуристы.

– Жаль было прерывать ваш внутренний монолог. Не бесспорный, но в чём-то поучительный, – сказал он мне и добавил уже для нас двоих, указав куда-то рукой. – Вам обоим сюда.

Перед нами оказалась дверь. Странно, что я не замечал её раньше.

– Вам предстоит пройти процедуру первому, – обратился апостол к сержанту, так и продолжавшему стоять истуканом.

Тот осенил себя католическим крестом и скрылся за дверью.

– Вы не в курсе, долго длится то, что вы назвали процедурой? – спросил я его, чтобы скрасить неловкость вынужденного молчания.

– Не думаю. – Ответил он. – А, вот уже и ваша очередь.

Быстро же они с унтером управились. И минуты не прошло.

Я оказался в светлом пространстве с ещё одной дверью. Дверь, в которую я вошёл, истаяла за спиной. Возврата не было. Да и куда возвращаться c билетом в один конец.

Моё внимание привлекла эта новая дверь. Она была стеклянной на вид, то ли матовой, то ли за ней висел молочный туман. Что там за ней – не разберёшь. Никакой таблички на двери не было.

Исходя из наших представлений о потустороннем, всех умерших ожидает либо ад, либо рай. Чего-нибудь среднего, пятьдесят на пятьдесят, как в земной жизни, религиями цивилизаций не предусматривается. В таком случае, где ещё одна дверь? Или предстоит продолжить движение по здешним инстанциям? До выяснения каких-то дополнительных обстоятельств, и принятия в отношении меня окончательного решения? Но Бог – око всевидящее, как утверждает клир. И что тогда в моей жизни ещё уточнять?

Не праведник. Наверняка где-то оступался, и у какой-то из десяти заповедей могут быть ко мне претензии. Считал и считаю, что мир должен и может быть справедливым. Да, возражал церкви в том, что всякая власть от Бога. Протестовал против бездумного животного смирения. И ещё много в чём перечил. Но делал это в своих текстах без камня за пазухой, открыто и честно, аргументировано и уважительно к оппонентам, и чувствам верующих…

Это лишь малая толика мыслей, пронёсшихся в голове. Впрочем, я отвлёкся.

Справа от меня обнаружился стол. Обычный офисный стол, за которым сидел ещё кто-то, кого я про себя назвал клерком. Нимба у него я не заметил. Присесть было некуда.

– От лица сотрудников диспетчерского отдела Департамента информации приветствую вас. Если у вас есть вопросы, прежде чем вы получите предписание, можете их задать, – тон клерка был буднично-благожелательным.

Вопросы у меня были.

– Простите, что это за дверь?

– Это дверь в Рай.

Я вновь с интересом глянул на неё. В тот же миг за ней вспыхнули краски знойного лета, кусты малины, усыпанные спелыми рубиновыми ягодами в бабушкином саду. Вдруг картинка сменилась. Августовский дикий пляж у рыбацкой деревушки, я, пацаном докупавшийся до мурашек, падаю прохладным животом на горячий песок. Рай.

– Выходит, Рай – это то, что мы о нём представляем? – похоже, я глупо улыбался.

– Да, всё верно.

Наивно полагая, что дверь в Рай предназначена для меня, я замялся, не зная, как подступиться к щекотливому вопросу:

– А-а… мой… спутник? Так быстро прошёл процедуру… Ему не о чем было спросить? И… что-то я не вижу… как бы это сказать… альтернативной двери.

– Для вашего спутника, как вы его назвали, собеседование в ходе процедуры, как вы её назвали, не предусматривалось. Получающие приглашение в Рай крайне редко задаются вопросами. Спешат, знаете ли.

Меня как громом поразило.

– То есть… вы хотите сказать…

– Да, он уже в Раю.

– Но ведь он же палач! Садист! На моих глазах при его деятельном участии казнили двух человек. Не считая меня. Не знаю, были ли они в чём-либо повинны. Но даже если и были, – то, чему нас подвергли, чудовищно! Средневековье отдыхает! Или для заповеди – «Не убий», – существуют исключения?

– Ваш гнев понятен. И факты перечислены верно. Но лишь те, что были, так сказать, в кадре. Кое-что в ситуации осталось для вас за кадром, в чём, разумеется, нет вашей вины.

– И что же это такое, могу я полюбопытствовать? – моё возмущение кипело.

– Раскаяние. Искреннее раскаяние. Полагаю, даже атеисты наслышаны об институте покаяния в мировых религиях и вытекающем из него прощении.

– Это когда же он успел? Покаяться! Да ещё искренне! С чего вы взяли?

Моя экспрессия воспринималась клерком как должное. Он продолжал ровным спокойным голосом:

– Ваши представления о том, что мы в курсе всего сущего, соответствует действительности. Так вот, вы падали с высоты… (он назвал расстояние вплоть до сантиметров). Время падения составило… (он назвал цифру, вплоть до миллисекунд). При известной биофизикам скорости мыслительных процессов, достаточно долей секунды, чтобы мысль была осознанна. И зарегистрирована в персональном файле, уже здесь, в нашем отделе архивации. Что до искренности покаяния, вы поставили совершенно правомерный вопрос. К сожалению, немало случаев конъюнктурных, мнимых раскаяний. Как правило, в иных, не критических обстоятельствах, которые мы называем положениями ситуационной выгоды. В обстоятельствах, подобных только что вами пережитых, как утверждает наш статистический отдел, всё по-иному. Дающиеся обеты соблюдаются неукоснительно. Так что, у вашего спутника было достаточно времени для искреннего, что подтверждено нашим отделом проверки достоверности, покаяния. Кстати, у него было достаточно времени не только, чтобы искренне раскаяться в содеянном, но и молить о спасении. Не только души. В чисто физическом смысле.

– Это, каким же волшебным образом? – несмотря на абсурдность, с моей точки зрения, происходящего, не удержался я от сарказма.

– Он просил о большом стоге свежего, нележалого сена. Сентябрь, знаете ли, пора скирдования в зоне альпийских лугов. Ничего сверхъестественного. Как журналисту вам наверняка известны случаи, когда у парашютистов не раскрываются парашюты, они падают порой на открытый грунт и остаются, пусть и с травмами, живы. Притом, падают с высоты, не чета вашей.

– И вы хотите сказать…

– Да. До наступления физиологического срока смерти торопить раскаявшиеся души – не наш принцип. Мы можем и подождать.

– Что же помешало его осчастливить? Уронить в рыхлое сено?

– Чисто технический нюанс. Ему так и не удалось высвободить ногу, так крепко вы её зажали. Упади вы вдвоём в спасительный стог, не исключено, остались бы в живых и вы. Это было бы несправедливо.

Сказать, что я опешил – ничего не сказать. Когда прошёл шок, мне стоило усилий продолжить диалог в максимально спокойном, выдержанном тоне.

– То есть, выходит, мне воздали смертью по заслугам? Как не покаявшемуся грешнику? Не могу представить, в чём бы мне пришло на ум каяться в последние мгновения жизни, будучи жестоко казнимым. Казнимым только лишь за публицистические труды, которые кому-то стали поперёк идеологического горла!

– Вы убили человека, – холодно сказал он.

– Да! – прокричал я. – Но я убил садиста! Палача! Зверя! Душегуба! Убил, можно сказать, инстинктивно! Защищая свою жизнь! Пусть и без шанса на удачу! Зато я освободил мир от этой мрази! Не сделай я этого, уже завтра он пинал бы сапогами ещё кого-то! Без суда и следствия! Разве это не покрывает греха непреднамеренного убийства?

– Всё так, – вздохнул клерк. – Но вы убили с радостью. Это нехорошо. Вы упивались содеянным, пока падали. Это непростительно. В этом проблема.

На меня навалилась апатия.

– Послушайте, атеизм – не лучшая рекомендация для загробного мира. Согласен. Вместе с тем, атеизм отнюдь не препятствие, чтобы жить по библейским заповедям. Просто вкладывают их тебе в детстве родители в голову без ссылок на Святое писание. Опираясь на свои собственные убеждения и принципы, от собственного имени. Не прибегая к стороннему авторитету, реальному или мнимому. Вот и всё. А рядом живёт другой человек. Днём трудится в пыточной, неважно – кем: оператором дыбы или писцом протоколов дознания. Вечером, по дороге домой, к семье и детям, оба заглядывают в костёл, ставят свечки за упокой заблудших душ. Каются, что они выбрали способ такой ценой, непростой для понимания гуманистов и идеалистов, зарабатывать себе на хлеб, или поддерживать устои миропорядка. В воскресную мессу, слушая проникновенные проповеди, каются, быть может, и до слёз. Щедро жертвуют. В понедельник – снова на работу, в твёрдой уверенности в правильности жизненного выбора и будущего божественного заступничества. И это вы считаете справедливостью? Главное – сшустрить, успеть покаяться. А, кстати, здесь, на небесах, пока процедура не завершилась, покаяться не поздно?

– Покаяться никогда не поздно. Только постфактум за это уже не предусматривается никаких… м-м… преференций. Что касается логики церковного понимания справедливости, то мы исходим из того, что не будь надежды на прощение, мир бы погряз в поножовщине. Подумайте над этим.

– В таком случае, последний вопрос. Преисподняя – это тоже то, что мы о ней представляем?

– Не совсем.

– А в чём разница?

– Там узнаете.

Разверзлось подо мной пространство.

Душа моя утратила опору.

В кромешном мраке летела вниз куда-то.

Только падала теперь безмолвно.

Ей было чем занять мысли по дороге…

P.S. Для тех, кто несведущ или подзабыл.

О практике такого рода расправы, приведённой в рассказе, в упомянутое время писала тогда ещё советская газета «Правда».

Дабы автора не упрекнули в своекорыстной предвзятости, приведу цитату из литературных трудов нашего современника, известного политолога Евгения Сатановского, которого никак не заподозришь в идеологической ангажированности. Книга: «Шла бы ты…», глава – «Латинская Америка – колонии и империи»:

«Ну, и, конечно, имеет смысл вспомнить о непременной массовой ликвидации левых, социалистов, коммунистов, либеральной молодёжи и всех сочувствующих, – при каждом военном перевороте. А также, отметим для полноты картины, всех тех, кто попадался на пути массовых народных, крестьянских или революционных движений. От помещиков и фабрикантов до священников и интеллигенции».

Теперь, надеюсь, автор избежит подозрений в избыточной разнузданности творческой фантазии.

Незатейливая история

– Утречко доброе, Игорь Николаевич! – ночная санитарка баба Маша встречала ординатора Баринова у входа в реанимационное отделение. – Телевизир вчера видели?

– Здравствуйте, Марь Петровна. Телевизор, говорите?.. Да так, смотрел вполглаза. А что такое?

– Ну как же ж… Во всех новостях скрозь и разговоров… Джип какой-то в центре постреляли… Прям супротив милиции-полиции.

– Ах, это…

«Новость» была сродни суточным щам в столовке общепита. Привычно, кисло и с душком. Пряность происшествию, правда, придавал ранг двоих пострадавших: глава администрации подмосковного города и бывший местный мафиози, ныне гражданин Америки, «владелец заводов, газет, пароходов». Краем уха Баринов слышал, что, как обычно, неизвестные напали на известных. В три АК и три секунды сделали дуршлаг из крутого авто, побросали на радость баллистикам инструментарий с пустыми магазинами, скрылись. Объявлен план «Перехват». Чиновник скончался на месте, бизнесмен выжил. Кажется.

– Недостреленного-то, Игорь Николаевич, к нам привезли. У вас в палате лежит…

Вот это действительно была новость.

– Почему к нам? – машинально спросил он. – Почему не в больницу скорой помощи?

– По этим… как их… по витальным показаниям, – блеснула нянька знанием предмета. – Уж какой скорая скандал в приёмнике учинила! Стою, смотрю, они каталку толкают, орут… Ба-атюшки! Чисто ракета в хирургию пронеслись…

В коридоре, у дальней палаты, уронив голову на грудь, на стуле дремал полиционер. Из-под широких лямок стандартного бронежилета торчали щуплые плечи, и даже короткоствольный автомат на коленях не добавлял грозности усталому стражу. Баринов прошёл в ординаторскую.

– Привет! Так что тут сегодня у нас? – спросил дежурного врача.

– Привет! – пожал тот протянутую руку. – Хреновые дела. В башке дырка, вчера трепанировали. Пуля в позвоночнике. Отсиделся парень на кубышке… Стопроцентный спинальник1, если выживет.

– Кто трепанировал? – поинтересовался Баринов, услышав ответ, удовлетворённо кивнул. – Как он сейчас?

– «Висит». Ни здесь, ни там…

Ещё до пятиминутки Баринов отловил ночного хирурга.

– Ну что тебе сказать, Игорёк? Изъяли двести граммов «клубники со сливками». С изюминкой калибра 7,62. Считай, зачем-то ему пока повезло. Чего не скажешь о его родне. Вторую пульку из хребта если и вынуть, сам опять-таки понимаешь, всё равно на веки паралитик…

Остаток дня прошёл в рутинных заботах. Ближе к вечеру позвонила медсестра из приёмного покоя.

– Игорь Николаевич, вас тут хотят видеть. Внизу, в холле…

Баринов спустился. Сестра, указывая на визитёров, шепнула: «Бога-атенькие, буратиночки!». Не удержавшись, похвалилась краем денежки в нагрудном кармашке халата.

Два лица неясной (если политкорректно) национальности двинулись навстречу.

– Батоно2 Баринов?

– Да. Чему обязан?

– Пагаварим, дарагой…

«Прикид» и замашки выдавали весьма уверенных в своих возможностях людей.

– Гаварят, у вас в палате наш родственник… – и назвали фамилию мафиози.

– Так он же русский! – непроизвольно удивился Баринов.

– Э-э, дарагой!.. Он нам как брат. Больше как брат. Пачти атец… Панимаешь?

– Понимаю. Но сказать ничего не могу. Врачебная тайна, слышали, наверное? Право на получение медицинской информации имеют родственники или третьи лица, но исключительно с разрешения пациента. И органы дознания. Но только при наличии должным образом оформленного запроса. Вы же, как мне представляется…

– Э-э, дарагой… – неуловимым жестом уличного кидалы один из них что-то сунул Баринову в карман халата. – «Кусок». Зелёный, не проверяй. За два слова. Тайну оставь себе.

– Порадовать пока нечем. Состояние тяжёлое. Всё ещё без сознания, хотя имеются признаки стабилизации, и даже небольшого улучшения…

– И как дальше будет?

– Не знаю. Первый прогноз, притом – крайне осторожный, возможен, в лучшем случае, через неделю. В худшем – бывает, что и через несколько месяцев. Для начала надо привести его в сознание…

– Сколько ты палучаешь, дарагой? – вне контекста беседы огорошил его вопросом один из визитёров.

Баринов не успел сообразить, что ответить, как услышал:

– Палучишь… – Баринов опешил от названной сумы. – Только не нада ему сознание возвращать. Ничего не нада. Дай умереть человеку спокойно. Зачем на жену – маладую женщину, на мать его, на его атец, на семью, на детэй, на всех нас такие праблемы вешать?.. Пусть уйдёт с миром.

До Баринова дошло.

– Не-ет, ребята… это вы не по адресу. Извините, это вы сильно дверью ошиблись…

– Нехарашо гаваришь… Жена есть, сын есть… Кушать хочет, жить хочет… Нехарашо гаваришь. Падумай.

– И думать нечего. И вот что, господа, – Баринов, как ему показалось, нашёл верный тон. – Не надо на психику давить, и всё такое… Сегодня же заявление будет в полиции. Попросят, и портреты опишу. Лучше, чем в натуре. Так что, не стоит ничего затевать. Случится что…

Ему не дали договорить.

– Нехарашо гаваришь, – они не выказали ни тени замешательства, холодно и спокойно завершили разговор. – Хатели тебе лучше сделать. Бальшие дэньги дать. Тебе. Пачти ни за что. Падумай. Плата по факту. И никто знать не будет. А нет – другой найдётся. Падумай. Но жить хочешь – малчи, дарагой…

– Я всё сказал. И вот ещё что… – Баринов извлёк из кармана халата рулончик импортных денег, перехваченный аптечной резинкой. – Признателен за спонсорство…

Последние слова повисли в воздухе, поскольку визитёры направились к выходу. Баринов представил себя, семенящим за ними в попытках вернуть им их богатство. «Эй, постойте, любезные!». Дурацки же это должно выглядеть со стороны.

Импульсивно, без тени колебаний швырнул презент в ближайшую урну. Грязным деньгам туда и дорога. Пусть бомжи на свалке порадуются. А нет, сгнить в вонючей куче – самая подходящая для них карма.

В ординаторской долго мыл и перемывал с мылом руки. Затем набрал на мобильнике жену.

– Танька! Слушай, не перебивай и выполняй! Подробности потом. На работу завтра не ходи. Возьми отгул, заболей, всё что угодно… Сашку в школу не пускай… Ничего не случилось! Делай, что говорю, и всё будет хорошо. Никому не открывай! К дверям не подходи, пока я не приеду. Поняла!? Пока я не приеду! Всё! Перезвоню позже! Замок на «собачку» поставь!..

«Детский лепет, ей богу, на самом деле», – понималось в глубине души.

Собрался с мыслями, позвонил домой заведующему отделением. Тот выслушал.

– Та-ак… И мы, значит, не остались в стороне от этой пое… – запнулся, увидев, наверное, кого-то из домашних. – Этой Бени Криковщины…

– Ага. Только у Бабеля байки про налётчика Беню Крика одесским юмором приправлены, а мне в моём положении что-то не до смеха.

– Ладно, успокойся, слушай сюда. Разбуди бойца-охранника, пусть коллег проинформирует. Позвони Татьяне – мы с Маринкой подъедем, у тебя переночуем, всё поспокойней будет. И ей, запугал уже, небось, и тебе. А там разберёмся. Давай, не паникуй…

Баринов вышел в коридор, тронул дремлющего полиционера, только теперь уже пузана, за плечо…

На следующий день в ординаторской был собран весь персонал отделения. Майор в штатском, взяв у Баринова заявление и составив протокол опроса, приступил к инструктажу:

– Надеюсь, уважаемые доктора понимают, что в интересах следствия и возможных оперативных разработок всё, о чём здесь говорится, не подлежит разглашению. «Большой такой секрет для маленькой такой компании»…

После, отведя Баринова в сторону, сочувственно посмотрел ему в глаза:

– Извините, Игорь Николаевич, но у нас в отечестве реально работающей программы защиты свидетелей пока ещё нет. К сожалению. И в ближайшем будущем, похоже, не предвидится. Тоже, к сожалению. Поэтому, вы уж постарайтесь как-нибудь… сами всё уладить… В плане, так сказать, организационном.

– Что, без пары дырок в голове персональный пост не полагается?

Тот развёл руками.

Ничего самому Баринову «улаживать» не пришлось. В четверг, на пятиминутке, слушая доклад дежурного ординатора, зав. отделением сидел за столом хмурый, смотрел на свои кулаки.

– Что в охраняемой палате?

– Открывает глаза. Появились реакции на звуковые раздражители, пока слабые, но всё же… Стабилен.

– Хорошо. Новенькие есть?

Дежурант доложил о поступивших за ночь.

– Спасибо. У вас всё? Приступаем к работе. Да, вот что… Пришла путёвка на цикл усовершенствования: «Черепно-мозговая травма и её последствия»…

– Бандюкам – травма, нам – последствия… – вякнул вполголоса кто-то смелый на галёрке, но зав оставил реплику без внимания.

– На курсы направляется старший ординатор Баринов. Начало в понедельник. Своих больных передадите ординатору Жвания. Дежурство в пятницу за вами остаётся. Всё. Без вопросов. По местам…

Вопрос к заведующему у Баринова всё-таки был.

– Да помню я, что ты только в прошлом году отучился! И не смотри на меня так! – едва не сорвался зав на крик у себя в кабинете. – Распоряжение главного! А кто уж ему велел… или как там это у них делается – мне почём знать!

Вторым почти ворвался в кабинет Жвания. Ашот Рустамович.

«Ашотик» – окрестили, было, его востроглазые медсёстры, стоило в отделении появиться стройному чернявому молодому доктору. Врачи поначалу тоже отнеслись к новому коллеге слегка настороженно и с негласным пристальным вниманием.

Но в первое же своё дежурство «Ашотик» единолично и без суеты вытащил с того света солдата-пожарного, угоревшего при исполнении…

– Ашот Рустамович! Чай без вас не начинаем…

– Ашот Рустамович! Тортика вам оставили. Петрова обратно в хирургию перевели, поблагодарил…

– Ашот Рустамович!.. – то и дело уважительно щебетали медицинские сестрички.

Ни для кого, кто в «теме», не секрет – сколь зачастую небезнадёжна любовь среднего медперсонала к богам своего токовища. Пусть даже и с обручальным кольцом на пальце.

Так вот, Ашот ворвался вторым:

– Почему – я? Юрий Иванович, за что меня? У меня Лалка, Эллочка, Карик!.. Что у нас, других, более опытных товарищей нет?..

– Что ты орёшь! Что ты орёшь!!! – на сей раз не сдержался зав. – Закрой дверь и успокойся! Сядьте оба! И без истерик мне! Передать мафиози на кураторство именно тебе тоже не я придумал. Распоряжение главного. Может, «органы» эту свою… оперативную игру затеяли… Кто их разберёт!..

– Какую игру? Не хочу я никакую игру! – вновь занервничал Ашот. – Меня папа хоть в МГИМО мог, хоть в юридический… Я не пошёл, я людей лечить хотел!.. Меня спросили – хочу я игру, не хочу я игру!..

Наконец, Ашот притих.

– А что, если… – в раздумье произнёс Баринов. – Возможно, это не совсем этично, но как же мы про спихотерапию забыли? Четвёртый день мужик «висит». Исправно «висит», стабильно, и даже весьма обнадёживающе. На реанимобиле вполне транспортабелен. Не пора ли его, со всем этим криминальным геморроем, из нашей обычной городской куда-нибудь в профильную клинику сосватать? В Москву, скажем, в Склиф, или в Бурденко… Куда угодно, где светил побольше нашего. Для него благо, а нам так вообще праздник. Может, всё-таки отбросить моральное чистоплюйство, коль уж ситуёвина так обернулась?..

– Вот! – оживился Ашот. – Юрий Иванович, дорогой, нажми на главного. Консилиум, считай, провели. Три мнения совпали. Это что-нибудь, да значит!

Сообща набросали тезисы, зав снял трубку… Недолго слушал ответ.

– Ну? – напрягся Ашот.

– Подумают. Дежурь пока…

Весь день Ашот ныл Баринову «в жилетку».

– Электролиты из лаборатории пришли… в скобках, как обычно, норма указана, смотрю – ни черта не соображаю…

Только с Бариновым он позволял себе иногда дать слабину. С остальными держал марку. Хоть и обрусевшего, не в первом поколении, но горца.

Перед уходом Баринов ещё раз приободрил Ашота:

– Давай, джигит, ни пуха… Не дрейфь, прорвёмся. Скорей всего, понты всё это. А мы сразу в паранойю, в бредни, дёргаться… Образуется, вот увидишь!

Сдружились они сразу. Только теперь Баринов задумался – что же их сблизило. Очевидно, сознание равенства. Равенства равных по любви к специальности, профессионализму, по здоровому честолюбию. Обоюдной брезгливости к, чего греха таить, вымогательству, «если кто-то, кое-где, у нас порой…».

И ещё он поймал себе на мысли, что перипетии последней недели как бы далеко в прошлом, канули, как дурной сон. И Ашот напрасно разволновался…

Звонок раздался ночью.

– Они звонили, Игорёк! Они звонили! – кричал Ашот на том конце провода.

– Кто они?.. – Баринов никак не мог проснуться.

– Они!.. Твои! Не знаю, кто к тебе приходил, но они звонили! Гяур, говорят, придурок отказался, на тебя, говорят, однокровника надежда… Не бойся, говорят, мы не на прослушке. Какой, к чёрту, не бойся! Что мне делать, Игорёк?

– Ты им что сказал?

– Что я им сказал? Погоди, что же я им сказал? Я сказал – подумаю… Что я мог им сказать! У меня Лалка, Эллочка, Карик! Что мне делать, Игорёк?

– Для начала, не ори так. Моих разбудишь. Подожди, я на кухню перейду… Вот что. Сразу они всё равно ничего предпринимать не будут. Утром я тебя пораньше сменю, дуй по моим стопам в полицию. К оперу, что нас инструктировал. В таких делах, чем больше народу в теме, тем им проблемней свои делишки проворачивать. И возьми себя в руки, сообразим колхозом что-нибудь…

Ночная санитарка баба Маша караулила Баринова на своём привычном месте.

– Ранетый-то… помер! – сообщила она тоном первой сплетницы.

– Когда?.. – растерялся Баринов.

– Дак вот… к утречку. Светать стало, он и преставился. Упокой, Осподи, душу его грешную. И, слышь, Николаич… – нянька перешла на шёпот. – На Шота Руставелича (назвала она по-свойски Ашота) смотреть страшно…

Ашот сидел за столом перед раскрытой историей болезни.

– Посмертный эпикриз в анатомичку требуют, а я писать не могу, пальцы дрожат.

– Как это случилось?

– Не знаю. Как это случается… Сестра прибежала, дыхание, говорит, у него шумное стало. Я – к нему, смотрю, он «грузится». По всему, кровоизлияние в стволе мозга… Хирурга вызвал, а он разве что у виска пальцем не крутит – как я его у тебя в предагонии на стол возьму!.. Пунктировали, но без толку. Игорёк, сколько работаю, никого другого я так не хотел вытащить! Веришь?

– Что за идиотский вопрос!

На пятиминутке все сидели мрачные. На Ашота и в самом деле было жалко смотреть.

– К двенадцати часам господ ординаторов приглашают в прозекторскую. Затем клинический разбор. Ашот Рустамович, можете отдыхать после дежурства, результаты до вас доведём позже… – ни на кого не глядя, зав удалился.

Предположение Ашота на вскрытии подтвердилось полностью. Баринов не стал тревожить его дома, дело теперь терпело не только до понедельника.

Ашот позвонил ему сам. Совсем по другому поводу.

– Они были, Игорёк! Они были! – возбуждение его буквально распирало трубку. – Они приходили, Игорёк! Я даже в глазок не посмотрел, открываю… Ты слышишь!?

– Ну. Кто – они?

– Ну, эти… Твои!..

– Они не мои…

– Что мне делать, Игорёк? Они деньги принесли!

– Ты взял?

– Что значит – взял?! Ничего я не брал! Они просто оставили! Диди мадлоба3 говорят, батоно Ашот. Извините за беспокойство, говорят, надеемся, больше ваша помощь не понадобится… Я сказать ничего не успел! Они дипломат на пороге поставили и ушли. Что мне делать, Игорь?

– Ты деньги взял?

– Ничего я не брал! Ты хоть знаешь, сколько там?

– Догадываюсь.

– Я кейс открыл – он полный! Под завязку! Не сосчитать!.. Слушай, возьми половину, а?

– Нет.

– А что мне было делать! У меня Лалка, Эллочка, Карик! Я этих как увидел, в ступор впал. Что – за ними бросаться? Что мне делать, Игорёк? Не в ментовку же кейс нести! Или в мусоропровод спустить?..

– Не знаю, Ашот. Тут я тебе не советчик.

Послышались то ли стенания, то ли заклинания, то ли ругань на языке предков. Настолько хорошо Баринов диалектов не знал. Положил трубку.

Учёба шла своим чередом. Звонить Ашоту не поднималась рука. Что он мог у него спросить?

Ашот тоже не прорезался. А когда Баринов вышел на работу, Ашота в отделении уже не было. Уволился по собственному желанию. Мобильник его молчал. Месяца три не отвечал телефон в его квартире. Однажды сняли трубку. «Такие здесь больше не проживают», – сообщил незнакомый женский голос.

Вот и вся история.

Рыбки

Маленький мальчик спешил. Провинциальный городок в среднем течении Кубани потихоньку уталкивался. Опустели улицы, замер покойно воздух, и фонари поймали матовыми колпаками кисею осеннего туманца. Поздний сентябрь на юге России еще тёпел, но прохлада по вечерам пробирает прилично. Поношенное пальтишко из тонкого серого драпа, купленное, как и все детские вещи в те времена на вырост, было всё ещё великовато. И хотя носил его мальчик три сезона безвылазно, худенькая шейка никак не достигала нужного размера по воротнику.

Маленький мальчик спешил. Не потому, что боялся ходить по ночным улицам. Случившееся раз на его памяти в городе преступление несколько недель кряду было предметом пересудов обывателей, пока, наконец, не кануло в Лету безо всякого негативного следа в сознании мальчика. Недавно пошедший в первый класс и не имевший понятия о теории относительности, он подсознательно уже умел, не упуская из виду частного, судить о мире всё же по общему.

Маленький мальчик спешил. Два важнейших события ближайшего будущего занимали всё его существо и заставляли его душонку лететь домой буквально на крыльях. Вернее, не совсем домой…

Воспитывался мальчик дедом с бабкой. Ещё до Войны деда «подставили» под недостачу мелкой суммы в железнодорожной кассе, где он работал билетным кассиром, кажется в Майкопе, и он сел где-то под Владиком. Бабка, если и знавшая о жёнах декабристов, то понаслышке, поехала за ним с грудной дочкой на руках. В Перми её сняли с поезда. В горячке и без сознания, с туберкулезом легких. Из всего того, что составляло до болезни её быт, по выписке из тубдиспансера нашлась только девочка, повзрослевшая на полгода в одном из областных детских домов. К деду на Дальний Восток бабка приехала в казённом больничном халате и в больничных же (спасибо добрым людям) тапочках. Но, слава богу, со здоровой, хоть и не крепенькой, дочерью. Деду, как дисциплинированному лагерному итээровцу, позволили бесконвойно жить с семьей на «вольном поселении» в полувагоне-теплушке. С отдельным входом!

Дальше много чего было, что могло бы составить канву отдельного повествования. Первые отчетливые детские впечатления мальчика начались с затрапезного городка в Казахстане, где семье было позволено осесть после дедовой отсидки. Одно из самых веселых впечатлений – продажа целой бочки вкусной квашеной капусты бабкиного засола перед тем, как переехать жить под Армавир. На ещё более захолустный железнодорожный разъезд, но зато в родных южно-российских местах.

Мать мальчика, выучившись на фельдшера и успешно в должности поработав, поступила в Ставрополе в медицинский институт, почему и оставила сына-трёхлетку на попечение своих родителей.

Деду, с его пунктиком в биографии, должность путевого обходчика до поры была чуть ли не милостью божьей. Но настал год, когда детей положено отдавать в школу, и деда перевели на работу в маленький городишко вокруг крупной узловом станции. Однако жить там им было негде. Повышенному аж до кондуктора товарных поездов, служебной площади деду не полагалось. Втроем они крутились на одну его зарплату и снимали крохотный домик из двух комнат на частном подворье одной скаредной старухи.

Мальчику было уже семь лет, свою мать он видел всего несколько раз в году, когда она приезжала на каникулы. Но он был дедушкиным и бабушкиным любимым внуком и не чувствовал неполноты мира, хотя и стал в последнее время с возрастающим нетерпением ждать приездов матери. Отца у мальчика не было по причине банальной и нередкой: он теперь жил в другом далёком городе и любил другую женщину и другого маленького мальчика.

Итак, пацанчик спешил. Потому, что весь прошедший день тянулся под знаком счастливого ожидания завтрашнего утра, когда он проснётся от поцелуя мамы, приехавшей на очередные каникулы, и после весёлой сумятицы встречи зароется в немудрящие гостинцы.

Он миновал улицу Карла Лнбкнехта и его сметливый умишко который уже раз озадачился попыткой понять мир. Ну, с Карлом всё ясно: «Карл у Клары украл кораллы». Что до Либкнехта, то тут сбоили даже взрослые. А следующей была улица Розы Люксембург. Здесь всё обстояло более ли менее. Роз в городке цвело достаточно, а Люксембург, оказывается, и это взрослые твёрдо уже знали, такое государство на земном шаре. Объяснение было принято. Ведь если фамилией дяденьки можно назвать город, в котором они сейчас жили, то почему бы в честь какой-нибудь тётеньки не назвать целое государство…

Нырнув в конус молочного света под фонарём, он быстро и смело шагнул из него в темноту и вышел уже на перекрёстке с улицей Песчаной. Улица вела к песчаным карьерам и десятилетиями возившие по ней песок машины просыпали его столько, что назвать её по-другому было немыслимо. Могут же взрослые, когда захотят, делать вещи понятными и красивыми!

По этой улице предстояло пройти квартал и свернуть на Комсомольскую, где в съёмной халупе ждут мальчика любимые бабушка и дедушка. Ждут, впрочем, нисколечко не тревожась. Знают, что внук в гостях у школьного друга в семье Щербаковых. Пусть даже они и живут чуть ли не на окраине, зато принимают его как родного. Он не останется голодным. Обязательно будет накормлен бесхитростным, но сытным обедом, а если отец семейства затеет со своими сорвиголовами поход, непременно захватит и щупленького вежливого мальчишку. Будь то прогулка в песчаные карьеры, на стадион, или в пойменный кубанский лес. Сначала за нетерпеливыми пролесками, затем за первыми ландышами, затем за душистыми фиалками… Эти простые приветливые люди ничего не знали о «роскоши человеческого общения» теоретически…

Мальчик свернул на Комсомольскую, и остановился под задремавшим фонарем. Осторожно отвернул полу пальто, что-то поправил за пазухой, улыбнулся и прибавил шагу. Это была вторая причина, подгонявшая его домой. Там, под пальто, тесно прижатая к груди, была пол-литровая баночка с рыбками.

Да-да! С настоящими живыми рыбками! Гуппяшками. Две пузатеньких самочки и два шустрых самца с блестками на плавничках. И ещё веточка ершистых водорослей. Всё, что нужно для аквариума.

Конечно, о настоящем аквариуме, как у Толика, нечего и помышлять. Когда-нибудь можно будет попросить купить его ко дню рождения, а пока… Пока бабке приходилось выстаивать день напролёт в очереди на рынке за обчищенными донельзя бараньими рёбрышками, чтобы в доме было «мясное» хотя бы раз в неделю.

Но, не беда! Трёхлитровая банка из-под солений вполне сгодится для начала. Он будет часто менять им воду, не забывать вовремя кормить. Со временем разрастутся водоросли и всё станет самым что ни наесть взаправдашним, появятся гуппята… И главное, как будет завтра утром рада мама, что её сын уже такой большой и ответственный мальчик, и под его опекой такие замечательные рыбки. А уж как порадуются бабушка с дедушкой! И никакая вредная и строгая старуха не сможет запретить ему держать рыбок! Тут мальчик горестно вздохнул. Жаль, все-таки, что мама не увидит Дружка!..

Пёсик появился в начале лета. Мальчик гулял по громадному двору, разведывая его закоулки после недавнего переезда. Чёрно-белая с рыжими подпалинами мордочка торчала внизу между плашек штакетника, раздвинув стебли густой травы. Три чёрных же бусины: влажный подвижный нос и круглые глазки блестели на солнце. А дальше случилось чудо! Мальчишка, растерявшись от вспышки мгновенной симпатии, глупо кивнул – давай сюда! В то время термина «биоэнергетика» не было и в помине. Щенок пискнул и через секунду мальчик гладил грязноватую короткую шерстку и, радостно смеясь, увертывался от сыплющихся на него «поцелуев» обезумевшей от нежданной ласки дворняги.

Каждое утро отныне, с первыми лучами, Дружок, так назвали щенка, ждал мальчика у невысоких ступенек их домика. Он стал похож (много ли было ему нужно!) на маленький пятнистый бочонок на коротких лапках с вечно быстро-быстро машущим хвостиком. И начиналось…

Как многие псята во младенчестве, смахивающий на поросёнка, только без пятачка, щенок носился по двору, выписывая немыслимые зигзаги. Они играли в догонялки, кувыркались, визжали от восторга обоюдного обожания, валялись, уставшие, пузом в тёплой мягкой траве, зорко следя друг за другом, готовые вновь сорваться в любой миг… И даже старый хозяйский Рекс, переживший не один ошейник, вылезал из своей конуры и, щуря подслеповатые глаза, время от времени одобрительно гулко гавкал, стоило только соплеменнику выкинуть очередной умопомрачительный коленец.

Старуха подолгу стояла на своем крыльце и смотрела на забавы молодняка. Пока наконец, как-то вечером, оставшиеся за столом после ужина бабка с дедом не позвали:

– Внучек, пойди, пожалуйста, сюда… Лукерья Андреевна не разрешает больше Дружку жить у нас… – дальше шли чудовищные в своей надуманности аргументы («И всплакал Фет, что топчут гуси в его владениях траву…»). И резюме. – Ты уже взрослый мальчик, ты должен понимать…

Мальчик не понимал. Но знал: если дед сказал «да», то это – да, если «нет», то это – нет… Он стоял, как солдатик из сказки Андерсена, руки по швам, и беззвучно плакал, подняв кверху остренький подбородок. Его с детства приучали смотреть в лицо испытаниям.

– Внучек! Ну что ты… Отдадим его тёте Нилочке, и будем часто его навещать, – пыталась бабка сгладить масштаб катастрофы (Душа валилась на правое крыло / И косо падала в каньон уединенья… / Во мрак и холод, на каменное дно / На острых выступах теряя оперенье…).

В первый же дедов отгул, на автобусе единственного в городе кольцевого маршрута, все втроём потащились к чёрту на кулички.

Они буквально летели друг навстречу другу, и ушки Дружка прижимались к холке ветром, будто он попал в аэродинамическую трубу на пике испытательного режима. Это были объятия искренне любящих существ. Но… родственников хватило ненадолго…

И вот теперь маленький мальчик спешил. Бережно, стараясь не расплескать, нёс баночку с бесценными рыбками. А старухе он их даже не покажет, и словечком не обмолвится. Пусть живет себе в чёрством спокойствии, если ей чужая радость – как собственное горе.

Во мраке ночи, в глубине подворья, тепло желтели два окна (дед экономил всеми законными способами, начиная с мощности электрических лампочек). Мальчик взбежал по деревянным ступеням и, толкнув дверь под неглубоким навесом, оказался в доме.

В комнатке с дровяной печкой, за кухонным столом сидела едва успевшая снять верхнюю одежду мама. Приехала на день раньше! Взрослые улыбались, довольные удавшимся сюрпризом.

– Мамочка! – две радости слились в одну, девятым валом накрыли мальчишку с головой. – Мама! Мамочка! Смотри – рыбки!..

Подбежал он к ней и протянул вверх баночку, сияющий…

– Что? – сползла с лица мамы улыбка.

– Внучек! – тихо ахнула бабка. – Мама же приехала!..

Другую… Немного другую картину рисовали, очевидно, себе в воображении взрослые. Ойкнула бы мать после долгой разлуки с сыном, уронила бы вдребезги тарелку, бросилась бы на шею и зацеловала, случись ему внезапно появиться… Рано. Рано ждут непонятливые взрослые протокольных политесов от детей…

– Мамочка! Смотри, какие они!..

– Что? Рыбки… – вдруг став красной, растерянной и некрасивой, мать выхватила баночку и, секунду не зная, что с ней делать, бухнула в помойку…

И пала на табурет, уронив лоб в нервно дрожащие пальцы.

– Ма… мочка, ры… ыбки… – прошептал ничего не понявший мальчик, как если бы его убило громом.

Бросился к ведру и замер охотничьим сеттером в напряженной стойке.

Это он… Это он был в ответе!.. Они могли бы беззаботно плавать у Толика в аквариуме… И вот! Это он!.. Это он сейчас разверстым ртом хватал, задыхаясь, вонючие помои! Это его рассудок мутился и умирал в предательской ловушке!..

Кондором висел мальчик над ведром, билась жилка на вытянутой шее. Ну! Ну выплыви хоть одна! И он бросится… Выхватит из серой жижи погибающий комочек, капельку беззащитной, доверенной ему жизни! Спасёт!.. И сохранит!..

Он не видел, чем были заняты взрослые. И были ли они вообще чем-либо заняты…

Топ-топ-топ… торпедой пролетел мальчишка над кроватью и ухнул головой в пирамиду подушек. Зарылся… сжался… зажмурился…

Не плакал. Пропал в темноте и духоте, притих. Раз за разом, всё черней и черней затушёвывал он в сознании прошедший день, вычёркивал как сон, как небыль… Но умирали и умирали в мутных помоях рыбки. Гуппяшки. Две пузатенькие самочки и два шустрых самца…

Утром взрослые говорили приглушённо, старались не скрипеть половицами. Ведра в кухне не было.

– Внучек, иди кушать. А то в кино с мамой не успеете… Мама ведь по тебе соскучилась… – осторожно ступала бабка меж тлеющих углей утихшего пожара.

Осень дарила последнее солнце. В лёгкой курточке, рука в руке, мальчик шёл на детский сеанс в кино. Встречные почти наверняка не сомневались – пацана ведут к дантисту.

Он ел мороженное и пил газировку. Во время сеанса добывал меч-кладенец с Иваном-богатырём, бился со Змеем-Горынычем. Потом отвечал что-то про впечатления. Потом взлетал и падал в парке на качелях… Но сердце оставалось невесомым. И только начало стучать всё чаще, чаще, когда они подходили к дому…

В день отъезда матери мальчика ждал сюрприз. Небольшой шар-аквариум с парой меченосцев и парой вальяжных вуалехвостов. Куда как более дорогих, нежели копеечные гуппи.

– Спасибо. – Поднял мальчик глаза на улыбающихся деда с бабушкой и мать.

И стал вежливо наблюдать за оранжево-жёлтыми рыбками.

Взор его увлажнился, но он не заплакал. Не только потому, что его с детства приучали смотреть в лицо испытаниям. Ведь он теперь был уже по-настоящему взрослым маленьким мальчиком.

Нирвана

Тема тюремного быта и его «романтики» в последние времена стала модной в кино и беллетристике. Спрос диктует предложение, творческая интеллигенция активно осваивает словари блатного жаргона. Дабы при знакомстве с их интеллектуальной собственностью у читателя, или зрителя, не случилось бы так называемого когнитивного диссонанса.

Так сложилось, что три года моего детства прошли по соседству с зоной. Моя мать служила в ней врачом, мать моего тогдашнего дружка была в колонии начальником отряда. Бесконвойные сидельцы, выходя на хозработы вне лагеря, нередко просили нас, десятилеток, сбегать в сельский магазин за чаем, или куревом (заведующая сельпо знала для кого мы отовариваемся папиросами, вопросов не возникало). Волей-неволей мы пропитывались сленгом, и без всякого умысла – блеснуть перед рафинированными сверстниками умением «ботать по фене», пересыпали ей обыденную речь.

В тюремной истории, которой я хочу поделиться, конечно, трудно избежать специфических слов. Но и замусоривать ими текст, чтобы впечатлить кого-либо филологически-разносторонним знанием жизни, нет ни малейшего желания. Будем считать, что я сделал для вас литературный перевод.

Дверь камеры СИЗО с лязгом отворилась. Переполненное помещение на мгновение перестало копошиться и разговаривать разговоры. На пороге стоял Старик. Седая голова в ёжике жёстких волос сидела прямо на развёрнутых плечах. Фигура чуть ниже среднего роста дышала спокойной силой душевного и телесного здоровья. Приглядевшись, можно было с удивлением найти, что Старик ещё совсем не стар. Если даже и на седьмом десятке, то далеко до размена на восьмой.

– Вперёд! – скомандовали за спиной Старика.

Он шагнул в духоту камеры, гулко бухнула за спиной дверь, проскрежетал ключ в замке, всё стихло.

Ослепительно белое полотенце лежало перед Стариком на сером бетонном полу. Камера молчала.

– Извините, – сказал Старик в пространство, ещё не выделив главаря в полуголой массе, – я где-то слышал, что бывалый человек должен вытереть ноги об это полотенце. Вроде визитной карточки, что ли… Но я в первый раз в тюрьме, и верно последний. До другого мне уже не дожить… Извините.

И переступил через белоснежный прямоугольник ткани. В камере всё на секунду ослабло, кто-то хихикнул. Теперь Старик безошибочно нашёл главного. В светлом, самом дальнем от отхожего места углу четверо играли в карты.

Стараясь не задеть свисающих с верхних шконок ног и верёвок с сохнущим нательным бельём, Старик приблизился к играющим.

– Извините, – обратился он к тому, кого принял за главного. – Извините, где я могу расположиться?

Компания продолжала своё дело, и ухом не повели. Зато вдруг рядом со Стариком истерично захохотали:

– Не, ну ты слыхал, Бугор! Где ОНЕ могут расположиться?! А с тётей Парашей в обнимку!..

Внезапно, как бы повинуясь незримому приказу, «шестёрка» заткнулась и как сквозь землю провалилась.

Сидящий лицом к Старику в позе Будды человек бросил карты рубашками вверх на одеяло. Тут же его примеру последовали остальные трое.

Он ничего не говорил, лишь смотрел на Старика. И тот опять не уловил ни жеста, ни взгляда, ни движения, которыми в камере руководилось всё, включая теперь и его жизнь.

С ним заговорил другой, по правую руку от Бугра. Слегка усохший от регулярных ходок в зону верзила в вернисаже наколок. Заговорил неожиданно нервным голосом в патоке напускного елея:

– А ты ответь, мил человек, сперва – кто есть таков, откудова, да за какие такие заслуги пансион тебе такой от властей отломился?

Старик поймал взгляд молчащего авторитета и ничего там не увидел, кроме скуки и усталости. Или так ему показалось.

– Надо отвечать? – спросил тихо.

– Ответствуй, мил человек, ответствуй… – вёл свою роль верзила. – Да не разволакивай биографию. До коих лет ты мамкину сиську сосал – нам без интереса…

– По какой статье залетел? – перебил верзилу человек, расположившийся полулёжа слева от авторитета.

– Наезд я совершил. Парня сшиб…

– Что-то не упомню, чтобы за наезд сразу на казённые харчи приноравливали, – заметил «дознаватель».

– Неужто прямо насмерть зашиб? – опять нарисовался откуда-то «шестёрка».

– Закрой поддувало, сявка! – шуганул того верзила.

– Насмерть. – Старик отвечал ровно, как и положено на Страшном Суде. – Уехал я с места ДТП. Скрылся. Старуха у меня больная, испугался… Думал, просто зацепил крылом парня, обойдётся, пронесёт… Не обошлось. Нашли.

– Н-да, при таких раскладах, пятерик тебе светит, старикан. Выйди всё малёк по-другому – трояком бы отделался. А с УДО, считай, ознакомительной экскурсией. А так… Больно ты хорош для ментовской отчётности. Верняк – и отмазки у тебя нету.

– Нет…

– Тогда определяйся, старый, где найдёшь. Здесь каждый сам за себя, один бог – за всех. Глядишь, обкатаешься… – компания вернулась к игре.

Камера зачесалась, заёрзала, загудела, затрясла барахлом. Старик остался один.

На нарах спали по двое, сидели по трое-четверо. Приткнуться было негде. Теперь Старик увидел это ясно. Понял и то, что Бугор с прихлебателями нужны здесь для чего-то иного, нежели для заботы о заблудших.

Более ни к кому не обращаясь, Старик пробрался к стене у толчка, забетонированного вровень с полом за символической перегородкой. Достал из матерчатой сумки с личными вещами постельное бельё, положил стопкой на пол, сел на неё, прислонился спиной к стене, вытянул ноги. Сумку пристроил рядом. Какое-то время смотрел прямо перед собой, потом прикрыл глаза…

Шестёрка-шут помочился, щёлкнул об живот резинкой спортивных штанов, склонился над Стариком.

– Не, ну ты глянь, Бугор! Щемит, аки агнец божий! Или больной, или святой…

Пришло время обеда. Старик не торопился, наблюдал.

Первыми принимали пищу блатные. Полновесные порции для них аккуратно подавались в раздаточное окно под глазком наблюдения. Штатные прихлебалы разносили еду по привилегированным нарам, почтительно подавали. Тёрлись рядом, готовые к услугам по малейшему знаку. Сами ели во вторую очередь, вымыв после клиентов их посуду. Комковатые пригарки перловки раздавались низам слёту.

Выбрав кашу из миски, Старик направился к единственному крану с холодной водой над чугунной раковиной с облезлой эмалью. Шестёрка был тут как тут.

– Ну как халявный хавчик, старый? Вкусный? Язык не проглотил?

Ночь Старику пришлось провести на холодном полу. Из дневных наблюдений следовало, что места на нарах и очередь на них строго расписаны в соответствии с негласным табелем о рангах. В жёсткой иерархии зарешёченного пространства льготы по возрасту не полагались. Отсчёт значимых заслуг в зековской бухгалтерии для «первопроходцев» начинался с шагом за порог камеры. Только для рецидивистов стаж существования за пределами морали принимался в расчёт полностью, со дня первой ходки.

Утром сквозь узкое зарешёченное оконце нехотя вполз рассвет. Несвежая угрюмая биомасса под воздействием серого света пришла в шевеление, стала пучиться и стекаться к умывальнику.

Когда Старик с мыльницей и зубной щёткой в руках вернулся к своему месту у стены, пакета с вещами не было.

На ближайших нарах сидел молодой костлявый парень, колупал пальцем багровый кратер потухшего фурункула в паху.

– Извините, не видели моих вещей? – обратился к нему Старик.

– А ты меня в сторожа нанимал?

На более деликатный ответ в этих стенах рассчитывать не приходилось.

– Извините, никто, случайно, не видел моей сумки? – без особой надежды сказал Старик в пространство помещения.

Шестёрка возник тотчас.

– Это холщовая такая?

– Ну да.

– Серая, и ручки плетёные…

– Ну да.

– Полотенце вафельное и труселя там ещё такие… в полоску?

– Да, боксёрки…

– Нет, – вздохнул Шестёрка. – Никто не видал.

Камера не реагировала. С чего бы. Жертва возлежала на алтаре, жрец священнодействовал. Процесс шёл по писанному, был рутинен и безынтересен. До первой стычки.

Старика вызвали к дознавателю. С допроса он вернулся не взволнованным. Зато застал последний акт спектакля в театре одного актёра. Сиделец, по виду – подросток, лицедействовал в центре внимания:

– Он, падла, колет меня на иномарку… Тебе, говорит, без разницы – одной больше, одной меньше. Нам в актив, а тебе послабление. А я ему… – рассказчик рубанул ребром ладони левой руки по локтевому сгибу правой. – В-вот, с-сука! Покупать будешь Маню на базаре!..

Через несколько дней Старик получил передачу. Шестёрка томился в засаде с момента, когда того увели на свидание.

– А-а… вот и наш счастливчик! – встретил он его в дверях и широким добродушным жестом указал на нары Бугра. – Пожалуйте на таможенный досмотр. Декларацию заполнять будете? Позвольте-ка…

Шестёрка взял у Старика пластиковый пакет, вывалил содержимое горкой на одеяло перед авторитетом. Бесцеремонно всё разворошил.

– Во, Бугор, гляди – носочки шерстяные. А ты страдал, кости ломит. Гадал – к дождю, а это, вишь, к носочкам тёпленьким…

Милостиво оставленную кое-какую мелочь, пару пачек печенья и полотенце, взамен утраченного, побросали обратно в пакет.

– Всё? Могу идти? – спокойно спросил Старик.

– Ступай, мил человек, ступай…

Когда-то это должно было случиться. Старика привели с допроса. Он стоял в коридоре, лицом к стене, руки за спиной. Конвоир справился с замком, распахнул дверь.

– В камеру!

Старик вошёл, дал свободу рукам, интуитивно почувствовал – его ждут.

– Подойди, божий человек, – позвали его к нарам Бугра, бросив карты даже не доиграв кона. – Ну что же это ты, а, старик? Тебя ли мы не приветили? Хлеб-соль разве что не поднесли. А ты? Шнурковать взялся тихой сапой. Лапшу на уши вешать – пацана, дескать, задавил… за старуху испугался… Нехорошо. Раз об заяве с полотенцем наслышан, то и об почте нашей должен понятие иметь. На киче, старик, телеграф почище цыганского будет. Вот и поведай нам теперь, как ты кореша в законе из бердана завалил, и не ойкнул. Есть о чём рассказать, а, старый?..

Старик почувствовал себя статистом, случайно вытолкнутым к рампе под свет софитов. Ну что ж…

Помолвка, точнее, пролетарские посиделки по случаю знакомства родителей жениха и невесты прошла на редкость душевно. Традиции обеих семейств, на удивление, оказались почти безалкогольными. Несмотря на это, неловкость титулования в сватья и стеснительность междометий невпопад улетучились быстро. Хотя в единственной бутылке на всю компанию было ещё пить, да пить.

У юной женщины под свободным сарафаном уже круглился живот. Намётанный глаз будущей свекрови без всяких УЗИ определил – не далеко до первого шевеления. Вот к чему приводят чрезмерные дачные хлопоты родителей, оставляющих в городе без пригляда девку на выданье. Ну да ладно, дело богоугодное. Главное, чтоб по любви.

Под вечер стали прощаться. Молодёжь вышла первой, стояли у подъезда, наслаждались последним теплом спохватившегося бабьего лета, ждали остальных. Она положила голову ему на плечо, обняла под пиджаком. Он обхватил её руками, чуть опустив лицо в копну струящихся до пояса волос, дышал ею. Просто стояли.

На дороге вдоль домового тротуара, напротив подъезда, тормознуло авто с тремя пассажирами. Парень, сидящий за рулём, распахнул дверцу:

– Эй ты, перец, пойди сюда!

– Что нужно, ребята? Спрашивайте, я хорошо слышу.

– Пойди сюда, баклан, тебе говорят! Закурить есть?

– Я не курю.

– Это почему это? – водила выпростал ноги на землю, распрямился. – Мамочка ругает?

– Доктора не советуют. Ребята, езжайте своей дорогой…

– А ты смелый, да? При тёлке-то… деваться некуда, да?

– Да брось ты их, Стрёма! – поторопили из салона. – В клубе у детишек стрельнём.

Но Стрёма, или как его там, уже подошёл к паре.

– Я здесь смотрящий на районе. Понял, с кем базаришь? Я здесь пахан.

– Тогда я – дедушка…

– Та-ак, грубить, значит…

– Ребят, езжайте. Не портите нам праздник… – он заслонил её, побледневшую, вцепившуюся в него, тянущую его прочь.

– Лады. Ну, ты меня запомнишь, щенок!

Раздался чуть слышный щелчок, Стрёма сделал резкое движение правой рукой. Снизу и чуть-чуть вверх. В этот момент из подъезда вышли двое мужчин, Стрёма дёрнул руку от живота сына Старика. Рвануло с места авто.

Сын не сдержал стона. Пытался найти опору в плече будущей жены, ткнулся никнущей головой ей в грудь, сполз пепелеющей щекой по сарафану вниз и замер на коленях, лицом в лоне…

– Серёжа! Серёжа! Серёженька! Что с тобой, Серёжа!..

Долгих четыре года носил Старик с собою этот крик. Долгих четыре года, пока не нашёл ему достойную замену…

Суд ошеломил Старика. Свидетели ответчика видели всё, как свои пять пальцев. Сольно и хором, в унисон вещали:

– Мы на дискотеку в ночной клуб собрались. А Стрёме курить захотелось…

– Свидетель, прошу соблюдать процессуальные нормы!

– Чего? А, ну да! Стрёма, то есть гражданин Стремников, спрашивает у этого…

– Потерпевшего?

– Ну да, у этого – потерпевшего… Закурить есть, братан? А он, ну, этот – потерпевший, ему… типа – вали отсюда, козёл, пока я добрый. Ну… Стрёма, гражданин Стремников, то есть… ему – извини, братан, если что не так, мы ж не без понятия… раз тёлка при тебе. А тот его, Стрёму в смысле – за грудки. Стрёма на дискотеке потом рассказывал – как, говорит, перочинный ножик ухватил – не упомню. Щекотнуть его хотел, чтоб тот… потерпевший, то есть, отвязался. Кто ж знал, что Стрёма, гражданин Стремников, то есть… ему – потерпевшему, какую-то там брюшную артерию зацепит!..

Единственный полноценный свидетель со стороны истца был невнятен, неточен, путался в деталях, то и дело срывался в слёзы. А один раз даже упал в обморок, чем вызвал ухмылку у подсудимого.

К тому же, судебно-медицинская экспертиза обнаружила в крови убитого алкоголь. Что соответствовало лёгкой степени опьянения. Лёгкой, но – опьянения. В отличие от гражданина Стремникова, который в момент задержания оказался трезв.

Приговор Старика оглушил.

«За превышение меры необходимой самообороны, допущенной подсудимым Стремниковым в состоянии аффекта, вызванного оскорблением словом и действиями со стороны потерпевшего, находящегося в состоянии алкогольного опьянения… и повлекшее смерть потерпевшего от внутреннего кровотечения, приговорить подсудимого Стремникова к четырём годам лишения свободы, с содержанием…»

Никто из близких Старика, у кого хватило сил присутствовать на суде, ничего ранее не слышал про такой диагноз – «аффект». Государственный обвинитель на ходу толковал что-то про крайнюю степень душевного волнения, последовавшего в результате… ну, и так далее (см. по протоколу). Короче, всё сводилось, не считая школьных грамот гражданина Стремникова по физкультуре, к наличию крайне смягчающих обстоятельств. Крайне…

После суда Старик сдал, погрузился в свои думы. В криминальном бульварном романе читателю расписали бы, как он вынашивал планы мщения и тому подобное. Ничего этого не было.

Когда через пару лет Старик увидел в городе Стрёму, вышедшего по УДО, он и не подумал, что обмишулился. И в книге Судеб всё могло бы прописаться по-другому, осядь Стремников после колонии где-нибудь в другом месте… Но для такого решения надо, как минимум, чувствовать грех за душой.

Первой учуяла неладное старуха.

– Ты чего это, Коля, сегодня такой? Давление, что ли? Или случилось чего?

– Какой – такой?

– Ну… не такой. Я же вижу…

– Всё нормально, мать. Всё нормально…

Как назло, Стрёма в дорогой иномарке стал наезжать во двор их многоквартирного дома. Хуже того – к их подъезду. За Наташкой, вчерашней школьницей, ныне – местной фифой, не отягощающей свой менталитет устаревшими моральными воззрениями.

– Ну чего ты там копаешься! – вопрошал Стрёма по мобиле, открыв дверь «мерина» в ожидании Наташки. – Подмываться в сауне будете, если успеете. А то бычары мои застоялись, копытами бьют. Кстати, что ты всё каких-то ветеранш пионерского секса с собой тащишь! Посвежей нет чего? В девятых классах нет зацепок? Чего-о!.. Точняк, что ли? Ещё как годится! Ништяк! Не… накинем, конечно…

Кто знает, что было бы, осядь Стрёма где-нибудь в другом месте после отсидки. Да не торчи подолгу в тачке у подъезда…

Древняя одностволка двенадцатого калибра в своё время хороша была на перепелов в кубанских степях, откуда семья Старика переехала на ПМЖ поближе к сыну. В Подмосковье нынче какая охота? Вооружённая прогулка на пленэре. Да взносы в охот. общество, коли фузея за душой числится. Вот и весь от ружьишка прок.

Башка Стрёмы разлетелась, как арбуз. Сверкнула молния в темноте подъезда, бухнул гром в безоблачной ночи, завизжала Наташка…

Старик поднимался по ступеням на свой этаж, точно зная – попал. Он не был снайпером, что такое – «работать по точкам» слыхом не слыхивал. Просто навёл в силуэт под фонарём, потянул за спусковой крючок… Только дрогнул всё-таки палец, дёрнул повыше ствол.

Попал. Страшный в своей брезгливости Наташкин визг абсолютно тому свидетельствовал. Понимал Старик толк в человеческих криках. Лучше в чужом дерьме испачкаться, чем в мозгах.

Дома он долго стоял одиноко посреди комнаты, держа ремень висящего у ног оружия. Затем прошёл в ванную, опустил в ванну ружьё, вывалил сверху замоченное бельё из таза, открыл воду. Он не мог больше видеть этот предмет. Физически.

Остаток ночи провёл у окна. Быстрее всех приехала скорая, и тут же уехала, делать ей было нечего, кроме как констатировать смерть. Потом приехала и уехала труповозка. Разошлись по квартирам взбудораженные соседи. Полицейская дежурка задержалась до светла.

Утром подъехала ещё одна машина. Вышедший майор пожал руку взявшему под козырёк лейтенанту, вошли в подъезд.

Старик открыл дверь, не дожидаясь звонка, и отступил. Он не следил за соблюдением процессуальных тонкостей, не испросил ордера на обыск, только кивнул соседям-понятым.

– Нет, вы посмотрите, товарищ майор! – лейтенант упивался восторгом удачливой ищейки, держа стволом вниз найденное оружие в хлопьях мыльной пены. – Ну всё как в учебнике криминалистики! Ружьишко под бельё в ванне упрятал, и ни гу-гу! За дураков нас держит, сволочь!

– Выйди, лейтенант!

– В каком смысле, товарищ майор? – растерялся тот.

– В прямом. Выйди и дверь закрой!

– А протокол сос… – и осёкся под тяжёлым взглядом начальника.

Они остались вдвоём на кухне.

– Помню я дело с вашим сыном, – произнёс майор и вдруг отринул официальный тон. – Что ты наделал, старик! Зачем задёргался! Надо было ствол почистить и всё! Всё! Ты слышишь?! Почистить ствол, и всё! И нет прямых улик. Единственную прямую улику – жакан твой волчий, судя по виду раны, – господь к себе затребовал. Знать, не пожалел ты пороху, старик. Улетел твой жакан в белый свет, как в копеечку. Не нашли мы ни черта. А без баллистической экспертизы – нет прямых улик. А косвенные – тьфу! Стажёр адвокатуры их разбомбил бы за чай с булочкой. К тому же, чердачный лаз в вашем подъезде без замка, я за это вашему домуправу ещё вставлю. Списали бы всё на разборку мафиозную. Был киллер, да сплыл, ушёл верхами. Тем более, по моим данным, Стрёма всё равно не жилец был. Крупно насолить успел одному авторитету, пошире себя в плечах. А теперь с этой твоей самодеятельностью… Что ты наделал, старик!..

В камере воцарилась тишина. И тут впервые Старик услышал голос Бугра, обращённый без посредников прямо к нему:

– А как же – не судите, да не судимы будете? А, старик?

Щекотливый вопрос не привёл Старика ни в малейшее замешательство. Наверное, ответ на этот вопрос он уже давно для себя нашёл. Без колебаний он тихо произнёс:

– Я не судил. Судят те, кто не ведает. Решают понаслышке. Я… – Старик посмотрел прямо Бугру в глаза. – Я – видел. Я не судил. Я только воздал. Должное. По справедливости. Как в Библии – око за око…

– Но ведь человек был наказан. Срок оттянул. Расплатился по кодексу.

– Наказан? Если бы в момент выхода убийц на свободу их жертвы вставали из могил… это бы было наказание. А так… можно сказать, на курсах усовершенствования побывал.

– Уел, старик… – Бугор задумался. – Ну что, порадовать нечем – полная пятнашка получается, отец. Хороший адвокат, правда, вполовину может скостить. Старуха-то у тебя хоть молодая? Бог даст, какая-нито амнистия к юбилею чего-нибудь грянет, свидитесь.

– Нет уже старухи, – Старик опустил голову. – На лавочке она сидела. Не успел я её загодя подготовить. Он подъехал, она его увидела, за грудь схватилась, хотела встать и… не смогла. Скособочилась, да так и осталась. Неделю ещё потом тянула. Ждал, может хоть на минутку глаза откроет, скажет чего напоследок, я повинюсь на прощанье… Нет, так и ушла. Не успел я её упредить…

– Прости, отец, не знал. Подвела почта. Земля ей пухом, а нам… с живыми жить, да об живых думать. Вижу, мужик ты крепкий. Глядишь, с внуком ещё на рыбалку сходите, – сделал Бугор попытку неуклюжего участия. – Или внучка вышла? Так девки, они нежнее любят.

– Нет… Нету никого… Скинула невестка. На сороковины и скинула. На кладбище пришли, она крест обняла, так на нём и провисела, пока скорая ехала. Не успели… Пальцы у ней побелели, разжать еле смогли – так она дитё в себе удержать хотела… А не успели… – Старик поднял голову. – Извините, устал я. Сяду пойду.

Шестёрка на лету поймал знак Бугра. Чуть заметный кивок, и он метнулся к нарам у тёплой стены, недалеко от форточки. Рванул кого-то за щиколотку.

– Подъём, чувырло! Нехрен геморрой баюкать!

Старик не сделал и полшага, как его поймали за рукав.

– Пойдём, батя, полежи малость, раскинь кости… За сидор свой не боись, сейчас я притараню.

Старик лёг лицом к стене и мгновенно стал проваливаться в сон-не сон, как почувствовал возню за затылком. Привстал на локте…

Шестёрка совал под подушку носки.

– Тут эта… не держи зла, что не так. Бугор велел передать – ненадёванные они, не сомневайся. За конфеты из передачи – извиняй, потом компенсируем. Ну всё… Спи, батя, спи!..

Отдыхай, Отец.

Система Станиславского

Детство в пору постижения мира взрослых – непростое занятие. Кто процесс помнит, думаю, согласятся.

Костику шёл десятый, жил он с матерью в довольно большом селе Краснокумском, по сути – окраинном районе провинциального южного городка Георгиевска. Мать работала врачом скорой помощи. Костику, из-за её суточных дежурств, нередко приходилось оставаться «на хозяйстве» одному, так что рос он вполне самостоятельным. После школы делал дома уроки, обедал, разогрев на дровяной печке приготовленную матерью еду, и шёл к дружку и однокласснику Толику. Набивали за пазухи картошки для запекания в костре, совали в карманы рыболовные снасти, выгоняли из хлева корову Зорьку и отправлялись на дальний выпас за речкой Подкумком, где и пропадали до поздних сумерек. Поэтому в приключениях Тома Сойера с Гекльберри Финном, когда книжка попала в руки, Костика мало что впечатлило. Кроме, конечно, романтической истории с Бекки. С последующим долгим сожалением, что в глиняном карьере поблизости от Краснокумки нет даже завалящих пещер. Чтобы заманить в них на экскурсию Таньку Пищухину, со всеми вытекающими героическими последствиями…

Сейчас покажется удивительным, но в то время на всё село приходилось два телевизора. Кино в неотапливаемый клуб со струганными лавками без спинок завозили от случая к случаю, согласно запойному циклу местного киномеханика, о чём детвора не догадывалась, а взрослые об этой причинно-следственной связи благоразумно до поры умалчивали. Можно было, конечно, съездить на автобусе в городской кинотеатр. Неблизкий свет, к тому же, один фильм порой «крутился» там неделями. Такой вот культурный пласт истории малой родины.

И тут в город приехал с гастролями краевой драматический театр. Мать сочла случай подходящим для знакомства Костика с Мельпоменой, не пожалела денег, взяла билеты в первых рядах партера. До этого он бывал только на кукольных спектаклях. Нравилось, конечно, а кому не нравилось? Знал Костик и о театре с настоящими актёрами, как не знать, но видеть «вживую» ещё не доводилось.

Нужно сказать, что во время каникул мать нередко брала Костика с собой на смену, покататься до вечера на карете скорой помощи. Но вовсе не для развлечения, и не для того, чтобы держать его «под колпаком». Считала, будет лучше, если с розовыми очками детства он будет расставаться под её присмотром. Чтобы с должными комментариями открывал и неприглядные стороны жизни. Повидал Костик в салоне «скорой» и гипертонические кризы, и сердечные приступы, и травмы, и мужичков, пускающих кровавые пузыри после поножовщины. Проникся могуществом, в лице мамы, медицины. Всех она спасала или, в крайнем случае, довозила живыми до больницы.

Итак, театр. Давали «Маскарад» М.Ю.Лермонтова. Воображение у Костика было на зависть. Хотя поначалу его больше занимали костюмы. Какой же мальчишка останется равнодушным к ярким мундирам, саблям на перевязях, ментикам, шпорам на щегольских гусарских сапожках? Но постепенно, благодаря системе Станиславского, блистательно усвоенной актёрами труппы, Костик с головой погрузился в канву сценического действа.

Фабула драмы, вспомним, проста: сибарит и картёжник Арбенин жутко ревнует молодую жену Нину, чему способствуют интриги Света. В конце концов, он приходит к тому же выводу, что и его шекспировский предшественник – мавр Отелло: легче потерять, чем сомневаться. (О чём Костик по недостаче лет и малой литературной образованности ещё не ведал). Выход из тупика душевных терзаний, найденный Арбениным, тоже не поражает новизной. Супругу, якобы бросившую тень на репутацию семьи, решено отравить.

Когда Арбенин, стоя у рампы, поделился преступным замыслом с залом, Костик не сильно обеспокоился. Мало ли. В сердцах чего не скажешь. Он сам сколько раз, и при свидетелях, грозился Венику – Веньке Горелову – накостылять за пакости на переменках. И что? Накостылял?

Но когда на виду у всех, при большом стечении публики в зале и на сцене, Арбенин всыпал яд в мороженое для Нины, Костик заёрзал. Исподтишка глянул на маму, стал озираться в зал. Неужели никто не замечает?

Мать догадалась.

– Сиди, не вертись, – шепнула она, – это всё понарошку.

То есть как это понарошку? Только что разыгралась история с утерянным браслетом, давшая повод Арбенину решиться на убийство. И ничего не понарошку…

Нина съела мороженое, Арбенины приехали после бала домой.

Костик выпрямился в кресле столбиком, как суслик в степи, весь обратившись в слух.

Нина к Арбенину:

Я, кажется, больна,

И голова в огне – поди сюда поближе,

Дай руку – чувствуешь, как вся горит она?

………………………………………………….

О, сжалься! пламень разлился

В моей груди, я умираю…

Костик не выдержал.

– Мама, тёте плохо! А ты говорила – понарошку!.. – вполголоса, как ему казалось, произнёс он.

В тишине зала прошелестел смешок. Актрисе на сцене на секунду полегчало. Она даже приподняла поникшую, было, голову, дабы узреть наивно сострадающую душу. Арбенин смешался в реплике.

Но «шоу маст гоу он». Нина вновь схватилась за грудь, борющуюся с предсмертной одышкой.

Арбенин (подходит и целует её)

Да, ты умрешь – и я останусь тут

Один, один… года пройдут,

Умру – и буду все один! Ужасно!

Но ты! не бойся: мир прекрасный

Тебе откроется, и ангелы возьмут

Тебя в небесный свой приют…

И вот кульминация злодейства.

Нина

(вырывается и вскакивает)

Сюда, сюда, на помощь!.. умираю —

Яд, яд – не слышат… понимаю,

Ты осторожен… никого… нейдут…

Но помни! есть небесный суд,

И я тебя, убийца, проклинаю.

(Не добежав до двери, упадает без чувств)

– Мама! – теперь уже требовательно зазвенел голос Костика. – Тёте же плохо! Что же ты сидишь? Ты же врач!

«Бездыханное» тело Нины, упавшее на авансцене согласно ремарке Михаила Юрьевича – «без чувств», повернулось на бок. Спиной к зрителям. И зримо затряслось. Судя по придушенным звукам, в агонии несчастная жертва зажимала себе рот.

Арбенин со стиснутыми скулами искал себе места в декорациях, позабыв про финальный монолог мизансцены: «Проклятие! Что пользы проклинать? Я проклят богом».

Из-за кулис повысовывались головы свободных от игры актёров и стали вглядываться в сумрак зала…

Когда под шум аплодисментов труппа принимала цветы и выходила на поклоны, ожившая Нина послала в зал персональный воздушный поцелуй. С улыбкой.

А подлец Арбенин в полупоклоне приложил правую руку к сердцу и затем показал ею всем на Костика…

Мама потом сказала, что то, что за этим последовало, называется овацией.

Вот такая это коварная штука – система Станиславского. Будь она неладна.

• Цитаты приведены в пунктуации М.Ю.Лермонтова

Точка возврата

Бог стоял на краю экологически чистого облака и жевал огурчик. Нежинский. Из последних…

Когда в России бывало лето, этот сорт Он предпочитал. Прочие, включая чужеземные, тоже, конечно, ничего. Взять, хотя бы, мичиганские. Но больно рукотворные. И полнота в них, и хрусткость… А вкуса нет! Обманка огуречная. Из всех сущих народов только русские, с их технологической неспешностью, всё ещё позволяли себе роскошь полновесного самостийного овоща…

За спиной Старика, чуть поодаль, толпились Апостолы.

– Любит Учитель всё настоящее, – тихо поделился наблюдением один из Учеников.

Бог откусил напоследок и бросил жопку огурца вниз. Интересно, пялится какой-нибудь чудик сейчас в телескоп? То-то радости будет…

Впрочем, тут Старик нахмурился, людям сейчас не до созерцания небес. Середина третьего, от рождества Его, тысячелетия ознаменовалось такой встряской – не приведи Господи!

А ведь Он и не приводил. Сами всё. Исключительно сами…

Нет, с Начала все шло более ли менее сносно. До тех пор, пока не додумались до способов дистанционного умерщвления себе подобных. Будь проклят тот день, когда обезьяна просекла, что камнем удобно не только бананы сбивать, но и расшибать башку ближайшего конкурента! Зря Он счёл тогда забавным развитие мозга и кисти. Напрасными оказались и надежды на мощь развивающегося человеческого интеллекта.

И даже когда Он устроил несколько предупредительных катастроф: Чернобыль и Фукусиму – люди не вняли. Желающих иметь волшебную дубину в качестве «последнего довода королей» становилось всё больше. Увлечение ядерными страшилками, после Ирана и Северной Кореи, покатилось по Азии, перекинулось дальше… Вотще взывали первые из учёных-физиков и философов, осознавших факт самоубийственности человеческого гения. Грянул он – глас вопиющего в пустыне…

Вторые сутки крутятся над Землёй чёрные смерчи ядерной зимы. Заканчивается История одной из глупейших Цивилизаций. Никому из уцелевших нет больше до Истории дела. Ибо по факту свершившегося нет смысла доискиваться – чей компьютер (американский ли, российский, корейский или китайский) засбоил, и дал сигнал к ракетной атаке… Или, быть может, наказал человечество какой-нибудь сошедший с ума безвестный хакер, взломавший код чьего-либо ядерного чемоданчика…

Победитель умер вместе с побеждённым. Триумф достался никому. А что в остатке? Или – кто?

Воют в бессилии что-либо поправить случайно выжившие матери, глядя стариковски лысеющих детей своих. Воют страшно взрослые, глядя на вывалившиеся из челюстей и увязшие в манной каше, сваренной на тяжёлой воде, зубы. Беззвучно плачут старики, глядя на вытекающее сквозь обожжённую лопнувшую кожу тело…

Конец ознакомительного фрагмента.