ГЛАВА 3
Упал на сцену тяжелый занавес. Смолкли последние аплодисменты. Актеры разошлись по своим уборным, спеша избавиться от грима, париков и мало удобных костюмов. Облокотясь о перила узкого железного балкона, Стёпа проводил их сверху задумчивым взглядом. Ему всегда хотелось понять, как скоро расстается актер с героем, под именем которого только что плакал и смеялся, любил и ненави-дел. С последним поклоном? С отгородившим сцену от зала занавесом? Или вместе с остатками грима? Спросить не решался. Кто он для них. Помощник осветителя – мальчик на побегушках. Многое бы отдал Степа, чтобы когда-нибудь вот так же, как герой спектакля, выйти гордо на сцену в пышном парике и широкополой шляпе с пером, в развевающемся атласном плаще и с длинной шпагой у пояса, пусть бутафорской. Но он знал, что мечтам его не суждено сбыться. Он и в школе-то больше прогуливал чем учился. Куда уж ему в институт, да еще Актерский.
К тому же, по его глубокому убеждению, внешность у него была далеко не сценическая. Длинный, сутулый, скуластое лицо как правило небрито. Правда одна знакомая девчонка призналась как-то, что обожает его глаза и руки. Вот так прямо и сказала. При свидетелях! И с тех пор он всякий раз, оказавшись перед зеркалом, внимательно изучает свои сокровища. Только все понять не может, чего она в них нашла. Руки как руки – крупные кисти с ровными пальцами, увенчаными траурной каемочкой под неподстриженными ногтями. Ну а глаза… Узкие, длиннющие, аж до висков, изумрудно-зеленые, как светофор, под козырьком черных густых ресниц. Глаза на его мальчишески угловатом лице будто живут сами по себе. Они то безмятежно-безучастные ко всему внешнему, как спящие перед зарей озера, то вспыхивающие сумасшедшинкой, как новогодние бенгальские огни.
– Степан! – хрипло гаркнул осветитель откуда-то из-под правой ложи. – Заснул что ли? Фильтры неси, бездельник.
– Ща-ас! – отозвался парень, боднув головой воздух, чтобы избавиться от вечно падающих на глаза волос.
– Юпитеры проверил?
– Все проверил, Трофим Трофимыч.
– Уверен? – В голосе осветителя слышался недобрый подвох.
– Ага.
– Ах ты шалопай безрогий! А правый крайний над левой ложей?
Степа посмотрел наверх – правый крайний и впрямь преспокойно светил себе под штатив, свесив свою железную башку.
– Дьявол! – выругался он. – Лезь теперь опять туда, на самую верхотуру. – И крикнул вниз: – Щас выключу, чево ж шуметь-то.
Но тут из-за сцены донеслись тревожные женские крики.
«Неужто горим?!» – первое, что пришло на ум Степе. Забыв про прожектор, он стал по-обезьяньи проворно спускаться.
Сбежались все – режиссер, реквизитор, костюмер, администратор. И конечно актеры – взъерошенные, полуодетые, с размазанным по лицу гримом. Степа своих кумиров никогда прежде такими не видел.
Пожилая актриса – виновница переполоха, не переставая причитать, хваталась то за сердце, то за голову. Ее лицо, как пасхальное яичко, покрывали разноцветные полосы и подтеки. То был грим смешанный с кровью.
– Марья Семенна, успокойтесь, прошу вас, – увещевал администратор. – Возьмите себя в руки. Объясните толком, что там стряслось, что с вашим лицом.
– Это ужасно…ужасно! – задыхаясь, вымолвила актриса, продолжая размазывать кровь по лицу. – Альберта Арнольдовича похитили.
– То-есть как это «похитили»? – нахмурился администратор. – Что вы такое говорите?
– Не знаю. Не понимаю. Я ничего не могу понять. Я… – Мария Семеновна всхлипнула как маленькая.
– Машенька! Душечка… – Режиссер взял в ладони ее пухлую руку, погладил, похлопал, будто приручая испуганного зверька. – Давай по порядку. Ну же, соберись.
Остальные окружили их плотным кольцом.
– Я в гримерной была, – взволнованно начала пострадавшая. – Альберт Арнольдович, как всегда, помогал мне после спектакля. Грим у меня, сами знаете, сложный, одной не справиться. И вдруг через зеркало я увидела позади нас что-то черное, ползущее по стене от двери. Я не успела понять, что это было: змея или чья-то рука в черной перчатке. Или еще что. Скорее всего рука. Она наощупь подбира-лась к выключателю. Онемев от неожиданности, я следила за ней. Но верхний свет вдруг погас. А вслед за ним взорвалась лампочка над гримерным столом. Вместе с плафоном. Меня, видимо, обсыпало осколками. Острая боль. Темень. Страх.
Спеша рассказать о случившемся, актриса говорила скороговоркой, без остановки, не давая себе возможности перевести дух, и оттого задыхалась. Судорожно глотнув, она продолжала:
– Все это длилось, я думаю, меньше минуты. Бедный Альберт Арнольдович даже слова не успел вымолвить. А потом началось самое ужасное. Не слышно было ни шагов, ни голосов, и в то же время я чувствовала, что окружена со всех сторон. Какие-то странные, едва уловимые шорохи. И не шорохи даже – движение воздуха. Будто воздух вокруг меня ожил и двигался сам собой. Я ощущала его не ушами а кожей. Это трудно передать. Я не могла кричать. Не могла сдвинуться с места. Мне казалось, я сейчас умру от разрыва сердца. Обыкновенные воры или злоумышлен-ники так себя не ведут. Некто передвигался в абсолютной темноте и ни на что, представьте, не натыкался. Когда, наконец, движение воздуха прекратилось, я поняла, что одна в комнате. Я окликнула Альберта Арнольдовича…Никто не ответил. – Она умолкла, прижав руки к груди и трагически изогнув брови.
– Наталья Иванна, – воспользовавшись паузой, обратился режиссер к костю- мерше, – окажите помощь пострадавшей. Промойте ей раны, продезенфицируйте… Дальше, Машенька. Что было дальше?
– Я рискнула выбраться из кресла и, превозмогая страх, пошла к двери, беспорядочно шаря в темноте. Если б наткнулась на ту черную руку, умерла бы на месте. Но я благополучно добралась до выключателя… Мне нечего больше добавить. Пойдите, взгляните сами. Может у меня на почве стресса начались галлюцинации. – Будто куль с провизией, актриса тяжело рухнула на стул, прикрыла утомленно глаза, подставив израненное лицо подоспевшей с тазиком костюмерше.
– А где наш гример? – раздалось сразу несколько голосов.
– Исчез, – не открывая глаз, проронила актриса.
– Ах, да о чем она говорит! Ну кому, скажите на милость, могло придти в голову похищать старого гримера? – озадаченно вопрошал молодой герой-любовник.
– Лучшего гримера! – поправил ему хор голосов. – Лучшего гримера всех московских театров!
– Пусть так, но похищать-то зачем? – стоял на своем вопрошавший. – Не антиквариат ведь. Не музейная редкость. Не дедушка миллионера. Ну переманить, ну перекупить, это я еще могу понять…
– Нужно вызывать врача! – перебила разглагольствовавшего актера костюмерша. – Тут в коже осколки стекла застряли. Сама я вытаскивать их не рискну.
– Сейчас я позвоню, – отозвался администратор. – Вот только взгляну на место происшествия.
Отворив дверь в гримерную, он растерянно остановился на пороге. Позади него сгрудилась вся театральная труппа, для которой владения старого мастера были привычны и знакомы до мелочей. Основным украшением гримерной были великолепные французские парики, натянутые на бюсты-болванки, опоясывающие просторную комнату по периметру. Эти парики, как и сам старый мастер, были гордостью театра. Теперь же на недоуменно застывших в дверях людей безглазо взирали выкрашенные в серебряный цвет лысые болванки.
– Парики исчезли! Все до единого! – ужаснулся режиссер. – Какой кошмар! Мы же без них ни одного спектакля не сыграем.
– А грим! – не своим голосом взвизгнул реквизитор. – Мы только что получили из Голландии целую партию. На валюту! Даже распаковать и разложить по местам не успели. Все коробки лежали сложенными здесь, у окна… – Он беспомощно обернулся к собравшимся, с зыбкой надеждой и мольбой в голосе спросил: – Может знает кто, где они могут быть? Может их без моего ведома на склад днем отнесли?
Ему никто не ответил. Отвечать было нечего. Реквизитор принялся поочередно выдвигать ящики шкафчиков и гримерных столов. И уронив руки, мрачно констатировал:
– Все унесли. Подчистую. Даже початые коробки.
– Ладно. Грим – дело наживное, – сказал режиссер. – Где Альберт Арнольдович? Я ж без него пропаду. Никто, слышите, никто мне его не заменит… Да что же вы, батюшка, торчите здесь как… как оболваненная болванка! – напустился он на администратора. – Делайте же что-нибудь, черт вас возьми! Ищите. Звоните. Заявляйте в милицию. Достаньте мне его хоть из под земли, слышите! И живым! Обязательно живым! Иначе… иначе провал. У нас на три месяца вперед билеты распроданы. Зрители меня с потрахами съедят.
Все дружно бросились на поиски пропавшего гримера. Опросили сторожей и вахтеров, монтажников, технический персонал. Никто не видел его выходящим из театра – ни одного, ни тем более в сопровождении.
– Чудеса да и только! – беспомощно разводил руками администратор. – Чертовщина какая-то. Мистика.
– Может гуманоиды его того…на своей тарелочке умыкнули? – сделал предположение осветитель. – Предлагаю прочесать крышу.
– Не к месту шуточки, – раздраженно огрызнулся администратор.
– Взгляните сюда! – Топтавшийся позади всех Степан указал на кусочек шерстяной ткани, застрявший на гвозде.
– Батюшки! – воскликнул актер-трагик. – Клочок его шарфа!
Этого можно было и не говорить. Никто в театре не представлял себе Альберта Арнольдовича без длинного шарфа из шотландской клетчатой шерсти, неизменно, в любое время года обмотанного вокруг его шеи, и ультрамаринового берета набекрень.
Гвоздь, обладатель ценной улики, торчал в косяке дверей ведущих в подвальные службы сцены. Собравшиеся переглянулись.
Сунув голову в дверной проем, но не переступая порога, режиссер громко позвал: – Альберт Арнольдович!
Подвал ответил недобрым молчанием. Всем стало как-то неуютно и каждому захотелось домой – в свою тихую, защищенную квартиру.
– Что за ерунда… – пробормотал режиссер, отступая назад, к толпящейся в смятении труппе.
Обыскивать обширные, многоярусные подвалы, заставленные нужными и ненужными приспособлениями, было делом гиблым и небезопасным. Особенно если верить Марье Семеновне, что в театр проникла целая банда злоумышленников. И, чтобы как-то скрыть малодушие, не признаться в нем ни себе, ни тем более собственной труппе, режиссер подозвал администратора:
– Вы позвонили в милицию, голубчик?
– Разумеется. С минуты на минуту прибудут.
– Вот они пусть и разбираются. Тут нужны квалифицированные специалисты, а не такие как мы дилетанты. Мы им можем только улики затоптать.
Его замечание сразу всех устроило, тем более что собственного режиссера положено слушаться. И незадачливые следопыты, тревожно озираясь по сторонам, поспешили убраться восвояси.
Отступая последним, Степа снял с гвоздя всеми забытую улику и, повертев ее в руках, сунул себе в карман.
– Эй, парень! – окликнул его осветитель. – Ты-то, надеюсь, никуда не спешишь?
– Не-а. А что?
– Да скинуться бы надо на пузырь. В таком деле, брат, сам понимаешь, без поллитра не разобраться.
– Уволь, Трофимыч. Я пасс. – Степа виновато опустил лохматую голову.
– Увиливаешь, – обидился Трофимыч. – Компанию портишь. Начальству перечишь.
– Мне бабки на другое нужны.
– Это на что же? Уж не жениться ли собрался? А может за кордон драпануть?
– Лосины задумал купить. Лайковые, – нехотя признался Степа.
– Балда! Да тебе на них ни в жисть не скопить. Не по себе дерево рубишь.
– Ну это мы еще поглядим. – Глаза Степана полыхнули зеленым пламенем и затаились, как в пещере, в тени длинных ресниц.
Засунув руки в карманы потрепанных джинс, он, не прощаясь, направился к выходу. Пальцы правой руки погрузились в мягкое тепло шерстяного лоскутка.
«Небось таких никчемных, как я или Трофимыч, не украдут, – подумалось Степану. – Никому и в голову не придет сказать: Лучший осветитель Москвы и Московской области. Такое всей своей жизнью заслужить нужно. Да и то не у всякого и получится.