Принцесса крови. Часть первая. Смутные времена (Д. В. Агалаков, 2006)

Часть первая. Смутные времена

Герцог Жан Бургундский прошелся вдоль длинного стола – здесь лежало оружие. Оно украшало и стены: копья и алебарды, точно для битвы, скрестились друг с другом; укрывали грубый камень щиты разной формы, с выцветшими гербами. Но именно слаженный из дуба стол представлял собой клад смертоносного оружия. Двуручные мечи в два, а то и в три локтя длиной; кинжалы всех мастей – для простых воинов, грубые, чтобы, не задумываясь, кромсать живую плоть, и для благородной знати, усыпанные каменьями, дабы красоваться перед дамами; топоры и секиры; цепы и булавы; несколько ятаганов, милостиво подаренных герцогу султаном Баязидом во время плена. Все это громоздилось на столе в оружейной зале, сверкало и переливалось в отсветах факельного огня, рассыпая кругом зловещие лучики.

– Ты выследил его? – не оборачиваясь к слуге, стоявшему за его спиной, спросил герцог.

– Час назад он прибыл во дворец Барбетт, мессир. – Лицо говорившего от уголка левого глаза до подбородка пересекал тонкий серповидный шрам.

Герцог усмехнулся:

– В спальню королевы?

– Уверен в этом.

– Женщины любят моего кузена… – Он задумчиво смотрел на оружие. – Очень любят. Но однажды это подведет его.

Герцог трепетно, с тайной страстью, провел пальцами по лезвию одного из коротких мечей, заостренному, отточенному с обеих сторон, какими предпочитают пользоваться в больших городах и на проселочных дорогах ночные охотники за звонкой монетой.

– Какая роскошь, мой добрый Жак. Это жало – само совершенство. – Проведя рукой по лезвию меча, герцог задумчиво улыбнулся. – Три дня назад королева и герцог Беррийский так любовно мирили нас. Мне пришлось причаститься с ним одной облаткой и обменяться медальонами. Весь Париж ликовал, когда узнал об этом – как же, столица избежала войны! Мне это на руку. После нашего примирения он перестал ездить по Парижу в окружении целой армии. Сколько было человек с ним сегодня, когда он приехал во дворец Барбетт к королеве?

– Его сопровождали два рыцаря.

– Вот даже как… А что, если он сейчас решает, где и когда напасть на меня? Если его беззаботность – только желание меня обмануть?

– Не думаю, мессир. Он от природы беспечен, как беспечны все красавчики и сластолюбцы.

– Филипп Красивый[5] сочетал в себе эти качества с восточным коварством, мой добрый Жак. – Герцог взял один из кинжалов, положил на ладонь, подбросил и ловко поймал за рукоять. – К тому же мой враг – колдун. Об этом знает весь Париж, да что там – вся Франция. Он – дьяволопоклонник. Он носит на груди мандрагору, которая помогает вершить ему свои дела: в первую очередь – подчинять своей власти женщин. Дьявольским велением он совокупляется с ними и везде роняет свое семя. Все можно ожидать от такого человека. – Герцог наконец-то обернулся к слуге. – Если он человек, а не само воплощение дьявола!

Оставив притягательную сталь, герцог остановился в углу залы, у медного зеркала, под двумя яркими факелами. Хозяин и слуга молчали. Слышно было только, как пламя лижет темноту… Из зеркала на герцога смотрел широкоплечий коротышка – с залысиной, несусветно большим носом, маленькими глазками, тонкими язвительными губами. Герцог улыбнулся – он был на редкость некрасив! Но что стыдиться своего облика? Другого все равно не будет…

С детства его жизнь проходила на виду у всего двора. Но он походил скорее на шута, сидящего рядом с троном своего отца, чем на принца. Ему было четырнадцать лет, когда его женили на одной из первых красавиц Европы – двадцатилетней Маргарите Баварской. У нее не было отбоя от поклонников. Она была искушена в любви, а главное – самоуверенна, как богиня. И смотрела на него так, точно он – злой карлик, которого подбросили ей в постель. Таково жестокое эхо династических браков! Он решил заслужить ее расположение и отправился в крестовый поход, от имени отца, Филиппа Смелого, возглавив французов и бургундцев, но в битве под Никополисом[6], где войско крестоносцев оказалось разбито, попал в плен. У султана Баязида он провел два унизительных года и был продан отцу за баснословную сумму – двести тысяч золотых дукатов! Вся Бургундия шепотом проклинала Жана, и как иначе – чтобы вызволить из беды принца, народ обложили непомерными налогами. Жан вернулся в Париж переодетым в черный костюм – он во всеуслышание поклялся до последнего дня носить траур по разбитому войску Христову. Но это не уберегло Жана от насмешливого прозвища, которым тут же наградил его Людовик Орлеанский, родной брат сумасшедшего короля и официальный любовник распутной королевы. «Вот он, Жан Бесстрашный!» – со смехом за спиной страдающего коротышки повторял ведь двор. А вскоре бургундский принц узнал, что все тот же красавчик-сердцеед Людовик в его отсутствие оказывал его супруге внимание. Тогда Жан и поклялся отомстить кузену. Бургундский и Орлеанский дома враждовали и раньше, борясь за сферы влияния при Карле Безумном. Во время церковный схизмы[7] они к великому удивлению французов поддерживали разных пап, проклинавших и предававших друг друга анафеме перед лицом всего христианского мира. Но когда Филипп Смелый внезапно скончался и бургундский меч оказалсь в руках Жана Бесстрашного, запахло жареным. Два самых могущественных в государстве человека отныне выставляли взаимную ненависть напоказ. Дело дошло до того, что Людовик Орлеанский, всегда потешавшийся над уродливым кузеном, выбрал себе эмблему – суковатую палку. Это означало то, что он всегда готов дать хорошую трепку своему низкорослому кузену. Не остался в долгу и Жан – он усеял свои ливреи серебряными стругами. Его противник должен был знать, что он намерен обстругать дубину зарвавшегося врага. Так они и ходили во время государственных заседаний и пиров, теша придворных грозными символами. И понося и насмехаясь друг над другом, побуждая то же делать и свои многочисленные свиты. Людовик и Жан были похожи на двух котов, что, прижав уши и подергивая хвостами, бешено ревут, усевшись друг против друга. Но двор прекрасно осознавал, что, сорвись они – вступи в бой, много прольется крови.

Жан Бургундский оставил зеркало, обернулся к слуге:

– Ты хотел мне что-то показать, Жак?

– Да, мессир, – ответил тот.

Слуга подошел к одной из дальних полок и вынес на свет небольшой арбалет.

– Для ближнего боя, мессир, – сказал слуга. – С двадцати шагов пробивает рыцарскую броню, – с мрачной улыбкой похвастался он.

– Добрый арбалет, – усмехнулся герцог, беря в руки оружие. Он коснулся рукой дерева, тугой стальной тетивы. – А какова стрела к нему?

– Подстать тетиве – из лучшей стали.

Герцог вернул оружие мастеру.

– Покажи его в деле, Жак! – ему не терпелось насладиться зрелищем.

– Конечно, мессир.

Слуга достал стрелу из кожаного колчана, висевшего на стене, отыскал тут же, на одной из полок, «козью ногу» – для натяжки тетивы, и подготовил арбалет к бою. Затем Жак вытащил первый попавшийся ему на глаза факел из гнезда и направился в дальний угол залы – в темноту, и скоро там вспыхнул огонь. Языки пламени высветили чучело в человеческий рост, из плеч которого пучками торчала солома. На кожаном ремне, прикрывая торс чучела, висел помятый щит с рисунком, но в сумрачном свете герб читался плохо. Было ясно, что это – мишень. Слуга вернулся к герцогу, цепко взял оружие.

– На темных улицах Парижа не будет лучшего друга, чем этот арбалет! – сказал он.

– Охотно верю, – отозвался герцог. – Порадуй же меня!

– Здесь все тридцать шагов, мессир, – целясь, со знанием дела сказал Жак.

Щелчок, протяжный свист, глухой удар…

Герцог неторопливо подошел к мишени. Выстрел был метким, выше всяких похвал – железная стрела пробила щит в самом центре, подрезав стебель средней из трех золотых лилий. Они расцветали на лазоревом поле. Сверху их венчала полоса белых квадратов. Это был герб герцогов Орлеанских – второй ветви французского королевского дома…

– Сейчас – самое время, – взволнованно проговорил герцог. – Сегодня же! Промедление – смерти подобно…

Королева сама решила принести любовнику чистое белье и одежду. Во дворце Барбетт хранился целый гардероб Людовика. Иногда королева доставала одну из его накрахмаленных рубашек, прижимала к лицу и долго не могла оторваться ото льна или шелка. Ведь эта одежда была его частью, впитывала его пот, иногда – кровь. А подчас ей хотелось взять факел и швырнуть огонь в вороха его одежды, чтобы та вспыхнула, сгинула. Ничего по себе не оставила, только пепел. Все зависело оттого, какие слухи долетали до нее – о нем.

Она ждала герцога весь хмурый ноябрьский день, не находила себе места. Они не виделись всего три дня, с того самого часа, как Людовик и Жан Бургундский, два врага, обменялись облатками в соборе Парижской Богоматери и поклялись в вечной дружбе. Но и этих трех дней хватало для ревности, сводившей ее с ума. Какая из женщин открывала ему объятия? И одна ли? Десять лет назад ей удалось обманом и клеветой удалить от двора, а затем добиться полной опалы красавицы Валентины Висконти, жены герцога, к которой он оказался сильно привязан, но справиться со всеми женщинами, до которых так охоч был Людовик Орлеанский, она бы никогда не смогла.

Изабелла вошла в натопленную комнату, где в огромном, как грот, камине трещали поленья, теплились по углам угли. Здесь пахло травами и бальзамами. Ее любовник полулежал в огромной кадке. Пар поднимался над водой, доходившей ему до груди. Лицо герцога было обращено в профиль к хозяйке дворца. Положив мощные руки на края деревянной ванны, он откинул голову. Переливались перстни на пальцах. Веки Людовика были сомкнуты – он не видел королеву. В левом ухе герцога мутно сверкала золотая серьга. На груди его, густо покрытой волосами, на толстой цепи блестел золотой медальон. Никогда и никому он не показывал его содержимое. Но говорили, силы в этом медальоне таились великие! Людовик вдыхал благовония трав, которые курились в комнате для омовений. Казалось, герцог был в дреме. Что грезилось сейчас ее мужчине?

– Я провел почти сутки в дороге, – сказал он, не открывая глаз, но точно чувствуя, кто вошел. – И думал только о тебе…

Ее сердце замирало, когда она видела его. Так случилось и теперь – стоило ему заговорить. Иные женщины ценили герцога и за другие таланты, например, Валентина Висконти. Людовик Орлеанский был человеком утонченным: привечал художников, поэтов и музыкантов, лично участвовал в постройках дворцов. Оттого Людовика и Валентину, некогда услаждавшую двор игрой на арфе, называли идеальной парой. Но для нее, королевы, он был бешеным вепрем, неутомимым наездником, укротителем самых необузданных ее страстей.

– Можешь идти, – сказала Изабелла служанке. – И отнеси белье его высочества к прачке.

Та поклонилась и, не поднимая глаз, вышла.

– Мне стоит больших трудов разыгрывать траур, – положив чистое белье на скамью, подходя к нему, сказала королева. Она уже касалась его сильных плеч. Стоя сзади, она с нежностью намылила шею и грудь возлюбленного. Изабелла боялась оторваться от его тела – так она соскучилась.

– Позволь, я сниму твой медальон? – осторожно спросила она. – Он мешает мне. – Королева потянулась, но герцог уверенно перехватил ее руку. – Чтобы владеть моим сердцем, тебе он не нужен, – попыталась объяснить она. – Ты и так хозяин моей души…

Но Людовик не отпускал ее, что означало: нет.

– Как наш ребенок? – беря ее мыльные руки в свои, мягко спросил герцог. – Он… здоров?

– Здоров и прекрасен, как его отец и мать.

Весть о том, что ребенок королевы, сын Филипп, упокоился с миром, вот уже тринадцать дней, как облетал страну. 10 ноября 1407 года предусмотрительный и хитрый Людовик Орлеанский посоветовал королеве запутать следы. Он знал: не все при дворе поверят, что ребенок умер. И никто не поверит, что он от короля. Каждому было известно, что Карл уже много лет не прикасался к супруге. Зато об их связи знал всякий. «Кого же мы похороним в Сен-Дени?» – спросила королева Изабелла Баварская у своего любовника, и он ответил с присущей ему легкостью: «Подкидыша». Так и случилось. Преданные служанки королевы вышли в тот день на охоту и принесли труп ребенка, мальчика, который замерз у церкви. Это было обычным делом. За аборт можно было поплатиться жизнью – и матери, и повитухе. А вот подбросить ребенка в корыто для подкидышей, у ворот церкви, было делом привычным: Господь сам разберется – оставить крохе жизнь или забрать ее, чтобы тот не мучил себя земной юдолью.

– Наша девочка похожа на крошечный бутон лилии, который однажды распустится прекрасным цветком, – добавила королева.

Он поцеловал намыленную ладонь возлюбленной. Изабелла нагнулась к нему и коснулась губами его уха.

– Я соскучилась, любимый. – Ее длинные черные волосы мокли в пенной воде, закрывали лицо герцога. – Нас ждет ужин и постель. Или наоборот. – Она уже ловила с жадностью его губы. – Поторопимся, Луи…

…Жарко горел огонь в двух каминах королевской спальни, громко трещали дрова. По зале, плотно укрытой коврами, ползали алые отсветы. Даже напоминание о сыром ноябре не доходило сюда…

– Как долго ты пробудешь со мной? – спросила у герцога королева.

– Это как вам будет угодно, ваше величество. – Они лежали нагими. Женщина – перебросив через мужчину ногу, он – взяв ее шею в кольцо мощной руки, кисть которой была увита перстнями. – Если захотите – вечность.

– Лгунишка, – улыбнулась она. Ее длинные черные волосы укрывали его плечо, стелились по подушкам. – Но эта ложь мне приятна.

Пожалуй, ни одна пара не вызывала во французском королевстве столько кривотолков, как Изабелла Баварская и Людовик Орлеанский, родной и единственный брат короля. Знакомство Карла Шестого и Изабеллы было подстроено бургундскими родственниками юной принцессы на богомолье 18 июля 1385 года. В ту пору королю было семнадцать лет, Изабелле – пятнадцать. Вскоре они стали мужем и женой. Между царственной парой, стремившейся познать все любовные искушения, вспыхнула страсть, а волна придворных развлечений подхватила их и понесла своим руслом. Но король грезил не только любовными приключениями, но и рыцарскими подвигами, и потому надолго отлучался. Королева же видела перед собой лишь одну стезю – быть любовницей и, когда приходило время, матерью королевских детей. Впрочем, которые могли рождаться не только от короля. С 1392 года приступы безумия один за другим поражали Карла Шестого, ставшего опасным спутником как для своих друзей, кутил-аристократов, так и для царственной супруги. А приходя в себя, он становился еще опаснее – без него на свой лад управляла государством его родня, и что еще хуже – как-то утешала безутешное свое горе молодая королева. В те годы, когда помрачение рассудка все тяжелее сказывалось на короле, рядом с ним, по воле королевы, появилась Одетта де Шандивер – терпеливая сиделка и нежная любовница, а рядом с Изабеллой Баварской, наряду с другими мужчинами, герцог Орлеанский. Он занял неизменное первое место в списке ее возлюбленных и стал защитником королевы от нападок двора. Изабелла и Людовик не стеснялись выставлять свою связь напоказ. Их часто видели вместе не только в укромных уголках королевских дворцов, но и на публичных сборищах. Народ был недоволен. «Немка могла бы и постыдиться!» – шептались простые французы.

– Ты истекаешь молоком, – заметил герцог.

– Сейчас принесут нашу малышку и я покормлю ее. У меня столько молока, Луи, что я могла бы выкормить еще трех детей. – Она усмехнулась. – Королевский двор! Эти прохвосты пытаются всякий раз определить, беременна ли я, по тому, насколько я пополнела и какова моя грудь! Если она, точно бутон тюльпана, что готов раскрыться под лучами солнца, значит, я ношу под сердцем еще одного королевского ребенка!

Людовик Орлеанский с улыбкой взглянул на нее:

– Или королевского, но только наполовину?

Правая бровь Изабеллы высокомерно и насмешливо поползла вверх.

– Да будет вам известно, герцог, любой из моих детей, рожденный в то время, пока я нахожусь в законном браке, освященном христианской церковью, является Валуа. Это Одетта Шандивер может рожать твоему брату бастардок, я – только истинных принцев и принцесс! – Глаза королевы погрустнели. После недолгого молчания она тяжело вздохнула. – Тебе известно, Луи, на какие уловки и ухищрения я только не шла, чтобы соблюсти хотя бы внешнее благочестие в наших отношениях с Карлом. Беременной я оставалась с королем наедине даже в те дни, когда безумие пожирало его, высасывало из него все соки. И все для того, чтобы эти проклятые фавориты и фаворитки думали, будто мы делим с ним постель. А он избивал меня. И я кричала только тогда, когда уже не было сил терпеть. А потом днями напролет прятала лицо под слоем румян и пудры от своих же фрейлин и служанок. И от его лакеев. – Изабелла поцеловала широкую ладонь герцога. – Однажды твой брат едва не зарубил меня. Я едва успела выскочить за дверь, а потом – удар мечом. Господь в тот день уберег меня от смерти. И тогда я подумала: пусть весь двор горит в преисподне! Близко больше не подойду к Карлу Валуа! Но рожать все равно приходилось в Сен-Поле. Лежать с раздвинутыми ногами, как публичная девка, под взглядами десятков ненавидевших меня людей. Корчиться, стонать, обливаться потом, кричать. Хватать чьи-то руки. Я знаю, что они думали про себя. Вот оно – вместилище греха! Вот оно, чрево, порождающее на свет выродков! Думали, но сказать боялись!

Для Изабеллы Баварской этот брак и впрямь оказался серьезным испытанием. Даже после того, как она спряталась от короля в своих дворцах – Барбетт и Боте-Сюр-Марн, жизнь ее вовсе не стала легкой и безоблачной. Королеве приходилось вести тонкую придворную политику, стараясь угодить и Орлеанскому дому, и Бургундскому. Гнев супруга, иногда выныривавшего из пучины безумия, висел над ней как дамоклов меч. И потом, к 1407 году из своего многочисленного потомства она потеряла троих детей: двое, Карл и Изабелла, ушли в мир иной младенцами; еще один Карл умер в возрасте десяти лет. Горе, подчас – унижения, и вечные сплетни, которые преумножали ее пороки, только лишний раз заставляли тридцатисемилетнюю королеву искать утешение в любви. И тут Людовик Орлеанский был безотказным другом.

– Ах, мой Луи, – Изабелла провела рукой по широкой груди могучего мужчины, лежавшего рядом с ней, по дебрям его волос, – милый Луи, если бы не ты…

Но он был еще и преданным другом. Если бы не могущественный Людовик Орлеанский, Изабелла Баварская никогда бы не осмелилась бросить вызов священному обычаю – 10 ноября она рожала не на глазах у двора, как это повелось испокон веку у французских королей, а вдали от него. Но такого ребенка никогда бы не признала французская аристократия. Не помог бы даже Людовик! Такой ребенок был изначально обречен на «смерть».

В дверь постучали.

– Войди, Жильберта! – выкрикнула королева и взглянула на обнаженного любовника. – Укройтесь, герцог. Вы и так, не сомневаюсь в этом, слишком часто предстаете перед женщинами в костюме Адама.

Но герцог только улыбнулся в ответ, и она сама укрыла Людовика меховой накидкой. Вошла Жильберта и, не поднимая глаз, поднесла королеве белый кулек, посапывающий и постанывающий, готовый разреветься.

– Она просыпается, ваше величество…

– Я сама покормлю ее, – сказала королева. – Ступай, Жильберта.

Служанка неслышно закрыла дверь, а герцог потянулся к пеленкам.

– Она подросла за эти дни? Покажи мне ее…

– Только осторожно…

Изабелла отвернула края пеленок, и обнажилось сморщенное детское личико – розовое и капризное.

– Я хочу посмотреть на нее – всю.

Королева развернула пеленки. Перед герцогом была девочка – крохотная, розовая, сонно дрыгающая ножками и ручками, корчащая гримасы. Герцог взял ребенка на руки – и девочка открыла глаза.

– Принцесса! – весело воскликнул герцог Орлеанский. – Красавица моя! Да благословит тебя Господь…

Широко открыв глаза, поглядев на того, кто был ее отцом, девочка разревелась.

– Будь с ней осторожнее, прошу тебя! – Изабелла уже тянула к девочке руки. – Луи… Пора покормить ее.

Они ужинали. Девочку отдали нянькам. Людовик и королева были довольны и счастливы. Пили вино и смеялись. Неожиданно королева расплакалась.

– Неужели ты не понимаешь, что мне тяжело отдавать ее? – на вопрос Людовика, что с ней, откликнулась она. – Даже несмотря на то, что многие считают меня бессердечной.

– Лучше подумай о том, что будет с ребенком, если мой брат придет в себя и узнает, что он в очередной раз стал отцом? – резонно заметил герцог. – Пусть, неудачно. Ведь для того, чтобы это случилось, нужно хотя бы раз переспать с женщиной. Жану Бургундскому несложно будет доказать нашу связь. А что будет, если Карл прикажет взять одну из твоих кормилиц и положить ее на раскаленную решетку? От отчаяния, что завтра опять попадет в клетку своего безумия, король может решиться на крайний шаг. Меня ждет изгнание, если не смерть, тебя – монастырь. А девочку? Все уже десять раз решено, Изабелла. Эта семья из герцогства Барского предана Орлеанскому дому. Их родня позаботится о Жанне.

Королева безрадостно кивнула:

– Ты прав.

– Конечно, прав. – Он потянулся к Изабелле, сбавил голос. – Карл не вечен, милая. Надо смотреть вперед. Один из твоих детей унаследует трон. И мы вернем нашу девочку ко двору. А пока она будет расти на границе с Лотарингией, подальше от двора, в лесах. В поместье этого Жака д’Арка…

Дверь в трапезную осторожно приоткрыл оруженосец, прибывший с герцогом.

– Его высочество Карл Орлеанский, – негромко сказал он.

– Наконец-то! – вставая из-за стола, воскликнул герцог.

В залу широким шагом вошел совсем молодой человек – чертами лица и статью он был похож на отца. Совсем юный античный бог. На нем сидел идеально подогнанный под его худощавую, еще мальчишескую фигуру доспех. С широких по-отцовски плеч спускался подбитый мехом плащ.

– Ваше величество, – низко поклонился юноша.

– Принц, – улыбнулась королева.

Она подала ему руку, и он поцеловал ее. Изабелла Баварская испытывала смешанные чувства к этому шестнадцатилетнему юноше. Но два из них боролись друг с другом особенно – привязанность и враждебность. Бывает и так! Карл был сыном ее любимого мужчины – Людовика, и ее врага-женщины – итальянки Валентины Висконти, которую она ненавидела и к которой всегда ревновала любовника. Юный Карл, со своей стороны, прекрасно знал, кто выгнал горячо им любимую мать из Парижа. Но его отец был любовником этой женщины, а их общие дети – его сводными братьями и сестрами. И потом, Изабелла Баварская приходилась ему тещей. Уже целый год он был женат на своей кузине – тоже Изабелле. Восемнадцатилетняя французская принцесса была женой английского короля, последнего Плантагенета[8], пока того не убили его родственники Ланкастеры, занявшие престол. После смерти мужа юная женщина осталась не удел и ее с почестями отправили во Францию. Не долго думая, Людовик Орлеанский и его коронованная любовница устроили свадьбу своих детей. Юная Изабелла горько плакала: выходя замуж за принца крови, она навсегда теряла титул королевы, от которого оставалось одно воспоминание!

В этом династическом клубке отношения были крайне запутанны, и потому Изабелла Баварская выбрала манеру поведения с молодым герцогом подчеркнуто-благожелательную, он с королевой – подчеркнуто-уважительную. Сколько бы горя она ни причинила его матери, Изабелла была королевой Франции! Что до самой Изабеллы Баварской, она могла рассчитывать наверняка, что юный Карл скорее погибнет, чем нарушит данное отцу слово. А он уже поклялся доставить младенца по назначению.

– Ты отужинаешь с нами? – спросил Людовик Орлеанский.

Он обожал этого юнца. Могущественный герцог был уверен, что его сын Карл, наследник дома Орлеанов, родился под счастливой звездой. В честь его дня рождения, в 1391 году, Людовик создал светский рыцарский орден – Дикобраза, иглы которого, об этом знали все, были обращены в сторону Бургундского дома.

– Нет, отец, спасибо, – ответил юноша.

– Тогда… выпьешь немного вина?

– Пожалуй, вина, – кивнул Карл.

Герцог Орлеанский сам наполнил сыну кубок.

– Я провожу их до ворот, – сказал Людовик Изабелле. – Чтобы отряд не посмела остановить никакая стража.

Около полуночи все было готово для отправки. Во дворе дожидался конный отряд из четырнадцати человек во главе с Карлом Орлеанским и две кареты, наглухо устланные внутри мехами. Сопровождать младенца должны были две кормилицы, одна из них – старшая, пеленальщица и две няньки. Людовик и два его телохранителя, с которыми он прибыл во дворец Барбетт, тоже были вооружены и готовы двинуться с отрядом. В отличие от своих телохранителей герцог не стал облачаться в привычный доспех – он был в теплом меховом плаще поверх камзола и роскошном берете, заломленном набок. Закутавшись в шубу, на улицу, за нянькой, что несла малышку, вышла и королева. Она вновь расплакалась. Женщина, державшая в руках плотно закутанного в пеленки и покрывала, а сверху завернутого в шубу ребенка, остановилась. Людовик Орлеанский, уже готовый вложить ногу в стремя, вернулся, прижал королеву к себе. Стесняться здесь было некого – младенца сопровождали самые надежные рыцари Орлеанского дома, целиком и полностью преданные своему сюзерену; женская прислуга также не за страх, а за совесть служила своей королеве.

– Им пора отправляться, Изабо, – сказал Людовик. – Я скоро вернусь и утешу тебя. – Он нежно поцеловал ее. – Так мы едем?

Окликнув служанку, немедленно приблизившуюся к хозяйке, королева взяла огромный меховой куль и прижалась к нему лицом. – Прощай, Жанна, и прости меня, – очень тихо прошептала она. И уже взяв себя в руки, твердым голосом добавила: – Пусть едут! Да хранит вас Господь!

…До городских ворот они доехали без приключений. Стража подозрительно обступила процессию, но когда вперед выехал герцог и громко назвался, стража отступила, засуетилась, и вот уже перед каретами и сопровождавшей их кавалькадой открывались ворота, спешно поднималась решетка и опускался подъемный мост. Герцог сказал, что скоро вернется, и пусть мост будет опущен. Он выехал впереди сына на дорогу, ведущую за город, и уже там пропустил Карла вперед.

Ночное осеннее небо было чистым. Луна освещала дорогу и леса, поднимавшиеся к холмам Монмартра.

– Через Шампань проезжайте осторожно, – напутствовал Людовик юного принца, – бургундцы там ведут себя по-хозяйски. В драки не вступать – я твой норов знаю! – он произнес это с чувством гордости, которую ему плохо удалось скрыть. – Держитесь крепостей Шенневьер, Понто-Комбо, Турнан-ан-Бри, Розэ, Эстерно, Сезанн и Сен-Дизье! Поезжайте с оглядкой до самого герцогства Барского! Только в Линьи-ан-Барруа вы почувствуете себя в полной безопасности! Я жду тебя к Рождеству! С Богом!

Карл Орлеанский кивнул:

– С Богом, отец!

Людовик наблюдал за процессией, пока она не скрылась из глаз на дороге, ведущей от парижских ворот на восток.

Возвращался герцог Орлеанский и два его телохранителя по Старой Храмовой улице…

В одном из темных переулков, куда не достигал лунный свет, прятался конный отряд человек в десять. Все затаились и были взволнованны.

– А если он вызовет дьявола, Жиль, что тогда? – тихонько спросил здоровяк, один из группы всадников. – Ведь он – колдун!.. Жиль? Забияка! – окликнул он товарища по звучному прозвищу.

Но Жиль Забияка только хмуро засопел – ответа у него не было. Как и не было трех фаланг на пальцах левой руки, которой он почесал обросшую щетиной щеку. Зато нашелся что сказать предводитель вооруженных полуночников:

– Если он вызовет дьявола, Этьен, тогда пиши пропало! – Предводитель зло и многозначительно усмехнулся, точно знал ответы на все вопросы. – Страшен дьявол, когда приходит за тобой. Он черен, как ночь, и дышит пламенем. И справиться с ним ни у кого не хватит силы. И если он коснется тебя, то гореть твой душе в адском огне!

Вооруженные люди зашептались.

– А правду говорят, что мандрагора подчинится любому, кто возьмет ее из земли? – спросил все тот же здоровяк Этьен. – И откуда она берется? Из чего вырастает? – Вопросы у него не кончались. – И как ее найти? Да чтобы не навредила…

Главарь усмехнулся:

– Ты должен знать, что у того, кто подыхает в петле, опорожняется мочевой пузырь. А вместе с мочой выходит и его семя. Чтобы мандрагора была по-настоящему хороша, ты должен выйти в полночь из дома и встать под виселицей, где издох самый беспощадный убийца. – Он вновь усмехнулся. – Такой, как я. Под виселицей, откуда он отправился прямехонько в ад. Семя смешается с землей, получит ее силы. Вот когда оно станет маленьким земляным человеком, который уместится у тебя на ладони. Ты должен вытащить меч и очертить магический круг – обвести и тем предостеречь будущего слугу, чтобы он не убежал. И только потом тем же мечом выкопать его. Но не поранить…

– Страшновато, мессир…

– Ты должен принести его домой, Этьен, – продолжал главарь, – взять нож и придать корню мандрагоры человеческую форму. Затем нарядить его в одежду и только потом прочитать над ним заклинание – чтобы он ожил. Тогда все победы будут твои, золото само поползет в твои карманы, а женщины станут умолять тебя, чтобы ты был с ними! Самые знатные и самые богатые!

– А какого же заклятие?

– А вот это не твоего ума дело! – в который раз усмехнулся главарь.

– И откуда вы все это знаете, мессир? – поинтересовался любознательный Этьен. – Шутка ли – держать уговор с дьяволом!

– Знаю, – холодно отчеканил предводитель отряда. – На всякий яд есть противоядие! Герцог в кольчуге, ему не добраться так быстро до своего амулета. Если мы успеем отсечь ему правую руку, пронзить мечом сердце и разрубить голову – тогда он нам не страшен!

Со Старой Храмовой улицы в темноту переулка, где стоял отряд, пришпоривая лошадь, быстро въехал человек.

– Мы не упустили его, мессир де Ба! – выпалил он. – Герцог сказал страже, что вернется, так оно и есть!

– Далеко он?

– Шагов за триста, скоро будет здесь!

– Сколько их?

– Трое! Они только проводили повозки с отрядом! Теперь едут обратно!

– Отлично!

Предводитель шайки отвел край широкого плаща и взял в руку небольшой заряженный арбалет. Стрела под натянутой тетивой нацелилась в парижскую мостовую…

…Трое всадников приближались к темному переулку, в ярком свете луны уже были видны стальные поножи и наручи, шлемы на головах двух всадников. Первый из рыцарей был в широком берете. Они не готовились к бою, скорее – просто путешествовали. Рыцари разговаривали – их голоса разносились эхом по Старой Храмовой улице, где когда-то первыми из первых были могущественные тамплиеры.

Когда всадникам до переулка проехать оставалось не больше сорока шагов, лошадь одного из ночных разбойников неожиданно заржала, за ней – другая. Главарь гневно оглянулся назад – разбойники замерли. Они выдали себя! Рыцарь в берете, возглавлявший тройку, взмахнул рукой, и всадники остановились. Один из них вытащил меч. Затем, придерживая коней, двинулись вновь.

Они ехали медленным шагом…

Главарь понял, что терять время больше нельзя. Он легонько ударил коня шпорами:

– Время пришло – за мной! – шепотом, горячо сказал он. – Герцог – мой!

Главарь первым выехал в свет луны, и ночное серебро четко отпечатало тонкий серповидный шрам – он пересекал левую часть его лица от уголка глаза до подбородка.

– Если вы разбойники, то вложите свои мечи в ножны! – громко выкрикнул рыцарь в берете. – Я герцог Орлеанский! Пропустите нас, и вы будете прощены!

А вся вооруженная ватага уже вырывалась из темного переулка и разрозненно неслась на трех путников. Людовик успел переглянуться с товарищами. Кто мог рискнуть напасть на могущественного вельможу? – обманутый муж? Рыцари, держа в руках мечи, окружив сюзерена, приготовились к нападению.

– Я Людовик Орлеанский, брат короля! – как можно громче выкрикнул герцог.

Главарь банды, опередив других, остановил коня в десяти шагах от герцога.

– Ты нам и нужен! – зарычал он и поднял арбалет. Стрела смотрела точно на Людовика Орлеанского…

Рыцари, телохранители герцога, не знали, кому отвечать – тем, кто через несколько секунд превосходящими силами должен был врезаться в их ряд, или отразить нападение арбалетчика. В это мгновение стрела ударила вперед, но герцог успел дернуть за узду и поставить коня на дыбы. Животное приняло удар на себя и, припав на задние ноги, стало заваливаться назад. Тем временем рыцарь, что ехал от герцога по правую руку, держа меч, уже припустил на обидчика, но тот отбросил левой рукой широченный плащ – и теперь держал второй арбалет. Удара мечом не последовало – стрела пробила шею налетевшего рыцаря и тот слетел с коня – упал под копыта окружавшей их ватаги. Часть ее уже набросилась на третьего рыцаря, что пытался отбить своего хозяина, упавшего вместе со смертельно раненным конем на мостовую.

– Именем короля! – отбиваясь, кричал рыцарь. – Стража, сюда! Жизнь герцога Орлеанского в опасности!

Его ловкий меч уже рассек лицо одному из бандитов, что лезли вперед, мешая друг другу; рассек другому плечо; поразил коня третьего в шею, и тот, бешено заржав, понес, но тут же, сбросив седока, упал, истекая кровью.

Но слишком много было нападавших – рыцаря герцога ударили в бок топором, а меч другого нападавшего ударил ему в шею. И еще один удар топора пришелся на голову…

Людовик Орлеанский отбивался один, прижавшись к стене. Он уже поразил одного из нападавших. Но герцог был без лат, только кольчуга. И поэтому каждый удар, который он не успевал отбить, лишал его сил. В какой-то момент герцог схватился за грудь – он был ранен, но любопытному Этьену, бандиту с большой дороги, показалось, что колдун Людовик Орлеанский хочет воспользовался мандрагорой. Что теперь вся надежда врага только на дьявола, которому он поклоняется!

– Бойтесь мандрагоры! – вопил вооруженный боевым топором Этьен. – Он вызывает дьявола! Бойтесь мандрагоры!

Нападавшие разбойники отступили – герцог держался за грудь!

– Расступитесь! – заорал кто-то за их спинами. – Все – вон!

Точно молния, перед Людовиком вырос человек с тонким шрамом, пересекавшим темное лицо. В руках он держал арбалет. Однажды герцог предсказал близким свою собственную сметь, он видел ее во сне – она подкараулила его на темной улице. Но он никогда толком не верил в собственное предсказание! И вот теперь эта смерть была отчаянно близка – такая неожиданная и бесславная! Помощи ждать было неоткуда. Но он еще крепко держал в руке меч и смотрел на этого человека. Он знал его, но откуда?

Стрела ударила ему точно в грудь, пробив левую руку, пригвоздив ее к телу. Но эта рана была не смертельной – кисть руки и кольчуга смягчили удар.

Зарычав, Людовик Орлеанский пошатнулся…

– На землю его! – выкрикнул главарь бандитов. – На землю!

Бандиты раздумывали, но недолго. Они бросились и повалили герцога, вырвали из его руки меч.

– Топор! – закричал главарь. – Топор мне!

Этьен протянул предводителю шайки оружие.

– Держите его руку! – не унимался тот. – Быстрее!

Здоровяк Этьен наступил герцогу на правую руку.

– Мерзавцы! – хрипел герцог. – Мерзавцы…

Главарь встал на одно колено, быстро склонился над герцогом.

– Ты не помнишь меня?!

Герцог хрипел, он хотел плюнуть тому в лицо, но не смог – задыхался от раны в груди.

– Так помнишь или нет?!

– Мессир де Ба, торопитесь! – закричали сзади. – Охрана может прийти в любую минуту!

– Тогда вспомни моего брата, которого ты приказал сжечь живьем! – выкрикнул ему в лицо наемный убийца. – Жана де Ба! Вспомнил?!

– Бо Клер, черная душа! – хрипло выдохнул герцог.

– Да, Бо Клер! И это меч твоих солдат располосовал мое лицо! Пришло время возмездия! За моего брата, моего хозяина – герцога, и меня!

Это были самые страшные мгновения для Людовика Орлеанского – за все его тридцать пять лет жизни! И многое пронеслось за эти мгновения перед ним. Сгорающие заживо придворные, его друзья и подруги, которые ради маскарада, полуголые, измазались смолой и пугали друг друга, точно дикари, а он, напившись, забыл о предосторожности и случайно запалил многих из них принесенным факелом. Вспомнил покаянную процессию и себя, идущего босиком, в рубище, по февральскому снегу парижских мостовых. Вспомнил вопящего на костре Жана де Ба – некроманта и колдуна, служившего Жану Бесстрашному, которого он осудил и поспешно повелел сжечь. Его брат Жак вступился за брата, и солдаты располосовали тому лицо. Вспомнил соблазненных женщин и обманутых мужей, которые ничего не могли сделать второму человеку в королевстве, а подчас и первому… Но вид изуродованного лица убийцы и занесенный над собой топор заслонил другой человек, которого здесь не было. Хищная физиономия Жана Бургундского, одержавшего верх, победившего в этой схватке, длившейся столько лет!..

– Будь проклят! – все, что успел сказать герцог своему палачу. – Ты и твой хозяин!

Топор ударил сухо, и герцог, чья рука обрубком осталась лежать на мостовой, взвыл – последний раз в жизни. Потому что следующий удар топора пришелся ему по голове. Кровь и мозги растеклись по мостовой, обрызгали сапоги бандита; вторым ударом де Ба разделал голову Людовика Орлеанского окончательно, как разделывают бычью голову для готовки. Обезображенный герцог теперь мало походил на себя.

Главарь бандитов вытащил из ножен меч. Схватив его обеими руками, в кулаки, он пружинисто поднял оружие и, нацелив на грудь погибшего, ударил его уже в остановившееся, мертвое сердце. Теперь Жак де Ба должен был выполнить указание хозяина. Он присел у тела герцога и залез под разорванную накидку и иссеченную кольчугу рукой. Вот он нащупал цепь, за ней – медальон. Мгновение, и тот висел у него на указательном пальце.

Жак де Ба встал и усмехнулся:

– Сокровище герцога Орлеанского! Вот чего ты боялся, Этьен!

Любопытный здоровяк плюнул в сторону покойного.

– Обшарьте его, все, что найдете – ваше, – пряча в карман медальон, кивнул предводитель.

Подручные в считанные секунды сорвали с пальцев покойного перстни, едва не сцепились из-за обрубка руки – им завладел здоровяк Этьен и не хотел делиться. Сделав свое дело, оставшиеся в живых разбойники переглянулись. Какой гиене не хочется вцепиться зубами в мертвого льва, только что ломавшего хребты их сородичам! Не долго раздумывая, у кого был меч, у кого топор, они набросились на тело герцога и азартно искромсали его на куски.

– Хватит! – окриком прервал пир своих коршунов Жак де Ба. – Дело сделано… Заберите наших людей, кто еще жив, остальным разбейте лица: никто не должен их узнать, и уходим. Живее!

Разбойники, собираясь наспех, зло поглядывали на еще недавно могущественного человека, который если кого и боялся, то только Господа Бога, хотя в это мало кто верил. А нынче похожего на безжалостно забитое животное.

…По дороге на восток, в сторону далекой Лотарингии, ехали две кареты и конный эскорт. Не менее недели предстояло путешественникам месить осеннюю грязь до границ герцогства Барского, только на ночь оставаясь в замках, вельможи которых были преданны Орлеанскому дому. И там еще дня три до земель Арк-ан-Барруа.

– Как девочка? – на рассвете, поравнявшись с окном кареты, серьезно, точно он был ее отцом, спросил Карл у выглянувшей старшей кормилицы, заспанно смотревшей на окрестности.

– Спит, монсеньер, – почтительно ответила служанка королевы. – Ангелок, да и только.

Она поинтересовалась у юного герцога, скоро ли будет остановка, и тот ответил утвердительно. Любые опасности могли встретить на пути юного Карла Орлеанского. Но он поклялся довести до места в целости и сохранности сводную сестру, едва лишь увидевшую свет. Поклялся отцу, которого уже не было в живых…

За ночь королева передумала многое. Куда подевался ее возлюбленный? Он обещал вернуться – только проводить за ворота их маленькую Жанну и вернуться! Другая приветила его? Нет, не мог он променять ее на другую женщину в эту ночь! Поступить с ней так подло, низко. Только не это…

Но уже скоро, глядя на ночные улицы города из окна своей спальни, женским сердцем королева почувствовала: что-то случилось!

А едва рассвет коснулся крыш столицы, дворец Барбетт проснулся. На Старой Храмовой улице была кровавая стычка! Много убитых! Трупы обезображены, особенно один.

Изрублен на куски.

Королева, так и не сомкнувшая глаз, затрепетала. Как он был одет, этот человек? Ей сказали – кольчуга, теплая накидка, рядом лежал роскошный меховой плащ. Все пропитано кровью. А был ли синий берет, расшитый золотыми лилиями? Да, был. Он лежал в стороне. Королева не желала верить услышанному. Но стража доставила ей этот берет и золотую серьгу, которую в кровавой жиже, оставшейся от головы убитого, разбойники упустили. Королева закрыла лицо руками и лишилась чувств.

К месту преступления в окружении конной охраны торопился герцог Беррийский – дядя короля и его опекун. Светало. Громко стучали копыта полутора десятков лошадей по ночной мостовой. Ему только что сообщили о бойне на Старой Храмовой улице. Ночные бои нередко случались на улицах Парижа. Рогатый муж мстил любовнику, возвращавшемуся от его жены. Просто шайка разбойников подкараулила кого-то. Или это была вендетта между враждовавшими дворянскими семьями. Но герцогу Беррийскому сообщили, что королева признала вещи одного из убитых – берет и серьгу. И то, и другое, по ее словам, принадлежало его племяннику Людовику Орлеанскому. А кому, как ни Изабелле Баварской, знать такие подробности! Всего три дня назад он и королева мирили Людовика с Жаном Бургундским в соборе Парижской Богоматери. Так неужели – Жан? Но они причастились одной облаткой, обменялись медальонами со своими инициалами и поклялись в вечной дружбе! Неужто – клятвопреступление?

Такую новость поистине можно было сравнить с землетрясением, извержением вулкана. Такое событие могло изменить судьбу всей страны – и не в лучшую сторону. Герцог Беррийский торопился. Только бы все оказалось ошибкой!

Квартал был предусмотрительно оцеплен. Несмотря на то что светало, везде стояли стражники с факелами. На месте преступления уже находился прево Парижа Эдмон де Тиньоевиль.

Герцог Беррийский спешился. Картина, представшая взору вельможи, поразила его. Кровавая баня! Шесть или семь трупов, он так и не разобрал, укрытые плащами и дерюгами, лежали на мостовой. Но только на одного был наброшен дорогой, подбитый мехом плащ, окровавленный – и только он не отпускал внимание…

– Монсеньер, – приветствовал важную персону прево столицы. – Открыть! – бросил он солдатам. – И больше огня! Факельщики!

Богатый плащ стащили с трупа, и прево вопросительно посмотрел на вельможу. Герцог Беррийский приблизился, прищурил глаза и… замер.

– Это Луи, – сказал королевский опекун. Среди солдат пошел ропот. Пораженный до глубины души, вельможа недоуменно покачал головой: – Это герцог Орлеанский – сомнений нет…

Взгляд герцога Беррийского и прево Парижа встретились.

– Кто, по-вашему, мог совершить такое злодеяние, монсеньер? – спросил де Тиньоевиль.

«Возлюбленный брат мой, Людовик, прости меня и прими от меня заверения в вечной дружбе!» – и сейчас в ушах королевского опекуна звучал голос Жана Бургундского.

– Даже представить не могу, у кого хватило отчаяния посягнуть на брата короля, – ответил герцог Беррийский. – Но я надеюсь, что вы приложите все усилия, чтобы найти его убийц. И я уверен, что ваши полномочия для этого дела должны быть особенными.

– Конечно, монсеньер, – едва заметно поклонился прево.

«Вот так приходит война», – думал дядюшка двух враждовавших племянников, один из которых этой ночью был зверски убит на мостовой Парижа.

Изрубленное тело герцога, найденное в луже свежей крови, среди других трупов, отнесли в ближайшую церковь Блан-Манто и отдали в руки священников.

Весть разнеслась по Парижу мгновенно. Друзья герцога Орлеанского пылали гневом, враги – затаились. Любое злорадство в эти дни могло быть жестоко наказано.

Простые горожане трепетали – слишком много перемен пророчило это событие! Об убийстве говорили шепотом: охота на преступников была объявлена. С молчаливого соизволения короля, которого в очередной раз оставил разум, и по приказу королевы Франции и герцога Беррийского охоту возглавил прево Парижа, давший слово покарать преступников. Двор требовал найти и со всей строгостью наказать убийц Людовика Орлеанского. Громче других требовал наказания Жан Бесстрашный.

Похороны были назначены на 25 ноября…

И вот, траурная процессия текла темной неспешной рекой по улицам Парижа. Гроб несли в родовую усыпальницу Герцогов Орлеанских – в монастырь целестинцев.

Королева была так бледна, что, казалось, она вот-вот испустит дух. У гроба шел кривоногий Жан Бесстрашный, в черном одеянии, и плакал горькими слезами. Позже поговаривали, что от него пахло луком, потому что слезы градом текли из его глаз, и он размазывал их по некрасивому лицу. А в его парижской резиденции, в ларце, за семью замками, сейчас хранился амулет убитого Людовика. Жан Бесстрашный боялся к нему прикасаться – а вдруг мандрагора будет мстить за смерть хозяина? Но избавиться от нее он тоже не решался. Дядюшка Жана Бургундского, герцог Беррийский, время от времени поглядывал на племянника, но не произносил ни слова.

– Возлюбленный брат мой! – громко восклицал герцог Бургундский, ловя на себе испытующие взгляды придворных. – Зачем ты оставил нас? Куда ушел? Где те злодеи, что убили тебя? Господь покарает их!

Аристократки Парижа одели траур. Многие горевали всем сердцем, другие – злорадно усмехались, но про себя. Но мужья и первых, и вторых, также одетые в траур, ликовали.

Настоящим делом в эти дни занимался только один человек – прево Парижа Эдмон де Тиньоевиль. У одного из убитых разбойников, лица которых были изуродованы, были особые приметы. Не хватало трех фаланг на трех пальцах левой руки и правого уха. Потрепал кто-то негодяя! Назначили денежную премию за опознание, и люди прево бросились в самые «темные» уголки Парижа. И трущобы заговорили. Двое сомнительных личностей опознали в разбойнике некоего Жиля Забияку, отчаянного парня, что подрабатывал на большой дороге головорезом. Свидетелей опрашивал сам прево де Тиньоевиль. «А есть ли родственники у этого Забияки?» «Нет, он сирота, монсеньер», – отвечали те. «А друзья?» «Друзья были! Самый близкий – Этьен Громила. Их водой не разольешь! Где один, там и другой!» «И чем занимался этот Громила?» «Да тем же, чем и Забияка, монсеньер». «И как же его найти, Этьена Громилу? – Прево вытащил из кармана плаща туго набитый кошелек. – Где он бывает, где мог спрятаться в случае опасности?» Двое сомнительных личностей переглянулись – они уже предвкушали сладкую жизнь!

Спустя несколько дней в одной из дешевых парижских таверн, где собирается разный сброд, отыскали Этьена Громилу, пьяного до беспамятства, разбогатевшего, как сказали его собутыльники, и доставили прямиком в камеру пыток. На дыбе он сознался, что участвовал в ночном нападении на трех рыцарей. Но кто они – он не знает. Тогда его сняли с дыбы и положили на решетку, под которой палач раздувал мехами огонь. И вот тут уже, покрываясь поджаристой корочкой, Этьен Громила сдался. Выдал всех и вся. Рыцарь, за которым они охотились, был герцогом Орлеанским, а главарь бандитов – подручный герцога Бургундии.

Прево сообщил герцогу Беррийскому, что кровавые следы тянутся ровнехонько к парижской резиденции Жана Бургундского. Королеве подробности сообщать не стали: она – женщина, тем более пока еще облаченная огромной властью, и могла наделать глупостей.

Герцог Беррийский решал важную дилемму. А именно: в Париже было две главные силы – Орлеан и Бургундия. Глава Орлеанского дома убит. Его не вернешь. Король давно не в счет. А после смерти Людовика – и королева. Карл Орлеанский слишком молод, чтобы стать достойной опорой своей династии. Убийцы его отца в любой момент могут дотянуться и до мальчишки… А вот Жан Бургундский – по-прежнему могущественный вельможа, мстительный и коварный. И очень богатый! Сильнее его – только единодушие Королевского Совета.

Прево Парижа господин де Тиньоевиль настаивал на свободном проникновении полиции в любой дворец столицы – невзирая на лица. Герцог Беррийский и жаждавшая мести, но мало осведомленная о подробностях трагедии королева согласились. В этот же день на совете герцог Беррийский отозвал племянника в сторону и произнес голосом палача:

– Нам обо всем известно, Жан.

Тот вспыхнул до корней своих редких волос:

– О чем?!

И тогда дядя, сурово прихватив края своего роскошного плаща, подбитого соболиным мехом, спросил прямо:

– Это ты приказал убить Людовика?

На этот раз низкорослый Жан побледнел и узкие губы его задрожали:

– Как вы могли подумать, дядюшка?! – едва сумел произнести он.

– Ты приказал? – повторил безжалостный вопрос герцог.

Жан Бургундский понял, что тайное стало явным, и ему не отвертеться. Он стал еще бледнее. Взгляд его дяди был неумолимым.

– Я приказал, – выдохнул он. Отчаяние уже душило сознавшегося преступника. Жан ухватил герцога Беррийского за подбитый мехом рукав. – Бес меня попутал! Дядюшка!! Бес попутал!

Но тот только сокрушенно покачал головой:

– Твой благородный дед плачет на небесах! Его внук – клятвопреступник и братоубийца… Беги из Парижа. Лети, как ветер. Я предупредил тебя. Но это все, что я могу для тебя сделать. Беги сегодня же. Сейчас же!

…И герцог Бургундский бежал. Он летел как ветер, или почти как ветер, потому что был обременен прихваченным из своего парижского дворца добром.

Он уже точно знал, что не вернется…

В те же самые дни в Париж возвращался Карл Орлеанский. Гордый тем, что выполнил волю своего отца, юный герцог вспоминал недавнюю встречу новорожденной принцессы с ее назваными родителями. Они приехали в поместье д’Арков ночью, когда пели первые петухи. Их ждали, и потому встретили с факелами.

Жак д’Арк, этот захолустный вояка, поклонился юноше и произнес: «Добро пожаловать, благородный принц!» Затем няньки внесли девочку в дом, и уже там жена д’Арка взглянула на лицо той, что отныне должна была зваться ее дочерью. «Отец и королева приказали заботиться о девочке так, точно в ней вся ваша жизнь, – строго сказал юноша. – Это слова его высочества герцога Людовика Орлеанского». «Она будет нам дороже наших детей», – сказала Изабелла де Вутон, жена Жака д’Арка. «Мы будем беречь ее как зеницу ока», – поклонился ее муж.

Дело было сделано, и теперь Карл мог вернуться обратно. Перед Парижем он надеялся сделать круг и заехать в Блуа, к матери. Карл Орлеанский старался как можно чаще навещать ее – Валентине Висконти не хватало придворной жизни. Выброшенная из столицы жестокой родственницей – королевой Изабеллой Баварской, герцогиня коротала свои дни за чтением книг, музицировала и воспитывала детей.

Прошло уже три недели, как замок Шатонёф-сюр-Луар затаился. Скорбной тишиной наполнилось все. Здесь говорили шепотом даже днем.

В своих покоях, в кресле сидела женщина. Одетая в полупрозрачную шелковую рубашку до пят, она сжалась в этом кресле в комок, подтянув колени к подбородку. Ее длинные темные волосы были распущены и закрывали пол-лица. Черные выплаканные глаза смотрели в пустоту. Они ничего не видели – были слепы.

Дверь в покои приоткрылась, осторожно вошла служанка.

– Госпожа… – тихо проговорила она.

– Уходи, я никого не хочу видеть… Никого.

– Прибыл его высочество, ваш сын Карл…

Это имя заставило женщину немного ожить:

– Оденьте меня.

Если бы Валентина Висконти не боялась кары Господней, то приняла бы яд. Зная о похождениях Людовика, она принимала его таким, каким он был, и безоглядно любила. Когда-то их роман был одним из самых ярких романов в королевстве. Валентина Висконти числилась самой желанной невестой в Европе, ее приданое было огромным, красота – необыкновенной, а природный ум и богатство души считались выше всяких похвал. Правда, она была кузиной своего жениха, и для свадьбы им понадобилось разрешение папы римского.

При дворе Валентина сразу приобрела огромный вес – ей помогали врожденный интеллект, утонченность вкусов, способность вести беседу на нескольких европейских языках и умение играть на арфе. А главное… ее присутствие благотворно сказывалось на самочувствие короля. Это замечали все придворные. Да и безумный король, когда приходил в норму, не отпускал ее от себя! Он млел от одного ее голоса! Изабелла Баварская бесновалась. У нее не было талантов Валентины Висконти, она уступала ей в красоте. И потом, мать Валентины была французской принцессой, дочерью короля! Двор все более влюблялся в ненавистную итальянку…

В одно из продолжительных умственных затмений своего мужа, Изабелла Баварская, заручившись поддержкой бургундского лагеря, обвинила Валентину в колдовстве и черной магии.

– Она насылает порчу на моего мужа – вашего короля! – на Королевском Совете во всеуслышание заявила двадцатипятилетняя королева Изабелла Баварская. – Карл Шестой, милостью Господа король Франции, зависим от нее! Она пользуется его болезнью! Но это еще не все! Она пыталась отравить моего мальчика, дофина, яблоком, пропитанным ядом!

Дофину и впрямь тогда не здоровилось. Нанося удар по Валентине Висконти, бургундцы били по Людовику Орлеанскому, в то время не ладившему с ревнивой королевой. В перспективе они надеялись совсем избавиться от него…

Людовику ничего не оставалось, как пойти на компромисс. Он согласился отстранить свою жену от двора, а позже Валентине Висконти пришлось уехать и дальше – на Луару.

Изабелла Баварская торжествовала…

И если теперь, в 1407 году, что и объединяло двух женщин, двоюродных сестер, ровесниц, так это общая скорбь – о потерянном любовнике, друге и муже. Одна горевала в Париже, во дворце Барбетт, другая – в Шатонёф-сюр-Луар, на землях, принадлежащих Орлеанскому дому.

Карл Орлеанский вошел в покои матери потрясенным и сраженным страшной вестью. Это был удар ножом в спину, но не смертельный – с этим ножом ему предстояло жить дальше! Помнить об этом и мучиться болью – каждую минуту, во сне и наяву. Валентина держала на руках четырехгодовалого светловолосого мальчика. Он улыбался, не понимая, что к чему. Мальчиком был незаконнорожденный сын Людовика Орлеанского и Мариетты д, Ангьен, фрейлины королевы и лучшей танцовщицы, прозванной при дворе «красавицей с короткими волосами», которую не смог пропустить любвеобильный герцог. Два года назад Мариетта внезапно умерла, и Людовик привез сына доброй жене – Валентине Висконти. «Какой ангелочек! – воскликнула она. – Можно подумать, что его у меня украли. – Тогда она взглянула на мужа. – Я с радостью стану ему матерью!» Она взяла мальчика на воспитание и ничем не отличала его от своих детей. Кроху звали просто – Жан, Орлеанский Бастард[9].

Со слезами на глазах Карл бросился к матери и упал перед ней на колени.

– Какое горе, Карл, – только и смогла проговорить она.

– Матушка, Господи, матушка, – уткнувшись лицом в ее колени, повторял юный герцог.

Весть о том, что убийство Людовика Орлеанского подстроено его бургундским кузеном, уже стремительно распространялась по Франции.

– Мы поедем к королю и потребуем отмщения, – стараясь совладать с чувствами, понимая, что нужно быть сильной, гордо проговорила Валентина. – Карл Шестой услышит меня!

Добравшись до города Лилля, Жан Бургундский отдышался. Там же, в Лилле, он собрал всех своих вассалов. Они рукоплескали своему сюзерену. Что могло быть похвальнее, чем убить Людовика Орлеанского? Одним ударом отсечь голову грозному противнику!

И тогда Жан Бургундский задумался: а чего он, собственно, боится? Король – безумен, королева – уязвима. Он найдет на нее управу – слишком много водится за ней грехов! Есть еще Карл Орлеанский и Валентина Висконти. Но его дядюшка герцог Беррийский и весь двор будут на стороне сильного.

А он – сильная сторона!

Жан Бургундский вызвал к себе францисканского богослова Жана Пети, известного своими победоносными дискуссиями.

– Я хочу не только королевского прощения, – сказал он богослову, – но оправдания! – Аппетиты его к тому времени уже разгулялись не на шутку. – Франция должна поблагодарить меня за то, что я избавил ее от тирана, желавшего не только расправиться со своим братом, законным королем, но уничтожить его детей и сесть на его трон! – Жан Бургундский весело развел руками. – Ваша работа будет вознаграждена поистине с королевской щедростью! Главное, – мрачнея, добавил он, – вам должны поверить, мэтр Пети!

Францисканец поклонился.

В документе, который был сочинен в рекордно короткие сроки, Людовик Орлеанский обвинялся как «чернокнижник и колдун, который с помощью магии и по наущению дьявола навлек на короля, Карла Шестого Валуа, безумие, а также хотел отравить дофина и стать королем». Но это было еще не все! Жан Пети утверждал, что Людовик Орлеанский – тиран, желавший узурпировать власть, а убить тирана – не зло, а благо!

В те дни, когда сей славный документ распространялся по всей Франции, в Париж прибыли Валентина Висконти и Карл Орлеанский. Они предстали перед королем во дворце Сен-Поль.

Карл Шестой сидел на троне, волосы его спутались, замутненный взгляд терялся в пустоте залы. Король был подозрительно неподвижен; казалось, он боялся пошевелить и пальцем.

Валентина Висконти бросилась на колени перед своим царственным кузеном:

– Ваше величество! Ваш родной брат Людовик, единственный брат, – подло убит! Его труп был иссечен на куски и брошен на мостовой! И сделал это все – Жан Бургундский! Он сознался в своем преступлении! Мы, я – вдова убитого, и его сын – ваш племянник, просим королевского правосудия! Накажите преступника! Предайте его суду!

Карл Орлеанский, бледный и притихший, стоял в стороне. Он не мог отвести глаз от своего дяди. Тот походил на птицу, уснувшую в клетке. На птицу, которой ни до кого и ни до чего нет дела.

– Ваше величество! – рыдая, воскликнула Валентина Висконти, – государь! Будем ли мы услышаны?

Король по-прежнему смотрел над головой свой кузины – в пустоту. Неожиданно он шевельнул рукой и поднял ее; очень осторожно, точно боясь удариться о невидимую преграду, король поднес руку к лицу; медленно выставив указательный палец, он коснулся им бледных губ:

– Тсс! – тихо сказал король. – Я тонкий стеклянный сосуд, милая женщина. Разве вы не видите? Если вы будете так сильно плакать, я не выдержу и расколюсь на мелкие части. Осколков даже не соберете. А ведь я очень красивый сосуд, не так ли?

– Ваше величество, – в отчаянии пробормотала Валентина Висконти. – Ваше величество, Господи…

Но Карл Шестой настойчиво повторил:

– Тсс! Ступайте и не тревожьте меня. Ступайте…

Карл Орлеанский опустил глаза. Велико было отчаяние в его душе! Король был их надеждой, но до него не достучаться. Оставалась королева. Всего месяц назад она так радушно принимала его. Пусть королева, его теща и тетка в одном лице, ненавидит его мать, но она должна помочь ему! Юноша взглянул на безразличного ко всему дядю, на мать, склонившую голову перед безмолвным и безумным государем. Ведь Изабелла Баварская любила его отца! И он только что доставил по назначению их маленькую дочь – Жанну. Он бы погиб за нее, если было бы нужно!

В это же самое время послы Жана Бургундского вели переговоры с Королевским Советом о прощении герцога и признании его невиновным. Герцог Беррийский, возглавлявший совет, понимал, что ему рано или поздно придется принять условия племянника. Но было необходимо согласие королевы. Положение оказалось сложным! Именно сейчас голос Изабеллы Баварской мог стать решающим на чаше весов – остаться Жану Бесстрашному преступником в глазах французов или благодетелем королевства.

И именно сейчас во дворце Барбетт королева принимала гостя.

– Видите ли, ваше величество, – облаченный в доспехи, в плаще, подбитом мехом, говорил он, – у вас нет выбора. Людовика Орлеанского больше нет. Заступиться за вас некому. Вы – одна. Двор не любит вас. Он только и ждет, когда вы оступитесь. И стоит королю прийти в себя, как все ваши… романы станут известны ему в подробностях. Карл Шестой Валуа не простит вам. Вы стоите перед выбором: быть по-прежнему королевой и стать верным другом и союзником герцога Бургундского, или – оказаться над пропастью…

– А если я сейчас же прикажу схватить и казнить вас? – бледная от страха и гнева, процедила Изабелла Баварская.

– Вряд ли вы это сделаете, ваше величество. Я не буду лукавить. Герцог Бургундский расправился со своим врагом – Людовиком. И то же самое он сделает с вами. Герцог просил передать вам, что не остановится ни перед чем…

– Да как вы смеете?!

Смуглый рыцарь усмехнулся:

– Раз говорю, значит смею. – Левую часть его лица пересекал серповидный шрам – от уголка глаза до подбородка. Королева трепетала, когда встречалась взглядом со своим гостем – он был похож на хищного зверя. Его хотелось раздавить, но он был слишком силен. За ним стоял кривоногий коротышка Жан Бургундский и смеялся ей в лицо. – Герцог уже приближается к Парижу во главе целого войска. Королевский Совет вот-вот сдастся. Решайте. Сегодня его высочество предлагает дружбу – так воспользуйтесь ею. Завтра он предложит вам позор и опалу!

Жан Бургундский въехал в Париж триумфатором. Людовик Орлеанский был единодушно признан Королевским Советом и самой королевой колдуном, чернокнижником и тираном, от которого стоило избавить Францию.

Валентина Висконти и Карл Орлеанский, униженные и оскорбленные, вернулись в Блуа. Вместе с сыном герцогиня нашла некоего аббата Серизи, что написал речь, оправдывающую герцога Орлеанского, в пику обвинению Жана Пети, но эта речь большого действия не возымела. В память о муже Валентина Висконти заказала для себя новый герб – серебряный фонтан слез. Также она взяла девиз: «Ничто больше не имеет значения!»

Полностью опустошенная смертью мужа, Валентина Висконти умерла 4 декабря 1408 года в Блуа. Многочисленная семья была с герцогиней до последнего ее вздоха. «Она умерла от горя», – сказал ее исповедник. Смерть матери, последовавшая через год после смерти отца, ожесточила сердце Карла Орлеанского. Одной из оплакивающих Валентину была ее невестка Изабелла – дочь Изабеллы Баварской.

Но незадолго до смерти, точно предчувствуя близкую кончину, Валентина Висконти призвала к себе Карла Орлеанского и маленького Бастарда. Взяв их за руки, она попросила юношу и малыша дать ей клятву – отомстить за убитого отца и его опороченное имя. Малыш, до сих пор плохо понимавший, куда подевался его отец, пролепетал клятву за старшим братом.

В тот день Карл Орлеанский не сомневался, что выполнит данное матери слово.

Как это ни странно, но дальнейшую судьбу Франции должна была определить смерть еще одной герцогини Орлеанской. А именно – Изабеллы, супруги Карла Орлеанского, дочери Изабеллы Баварской. Смерть безвременная и трагичная. Двадцатилетняя принцесса умерла родами 13 сентября 1409 года, оставив безутешному восемнадцатилетнему герцогу дочь Жанну…

Чуть ранее молодой герцог написал королю письмо, где были такие слова: «Мне отказано в том, в чем не может быть отказано беднейшему из ваших подданных – в справедливости!» Его апелляции на королевское имя не принесли результатов.

Жизнь заставила рано повзрослеть этого юношу. Потеряв могущественного отца, за которым он чувствовал себя, как за каменной стеной, потеряв мать и любимую жену, юный Карл Орлеанский в свои восемнадцать лет оказался главой второго по значимости рода в королевстве.

И первым, что он сделал, объявил войну герцогу Бургундскому. Он объявил ее официально – Карл бросил вызов своему дяде перед лицом всей страны. На его одежде появились девизы: «Бог знает все!» и «Помни». Но в 1409 году, на время поладив с рассудком, король приказал помириться двум домам – Орлеанскому и Бургундскому. Жан Бургундский согласился сразу. Заартачившимся орлеанам пригрозили поставить их вне закона.

Мир был подписан в Шартре. Для торжественного действа туда были вызваны все сыновья Людовика Орлеанского и Валентины Висконти.

– Хорошо бы зараз перебить всех орлеанских щенков! – шептались бургундцы.

Но рыцари из Орлеанского дома, переживавшие подписание унизительного мира не менее тяжело, чем их юные принцы, готовы были в любую минуту броситься в бой и погибнуть за честь своих еще неокрепших сюзеренов.

– Потерпите, – говорил своим баронам Жан Бесстрашный. – Придет время – никого не оставим!

Еще год спустя овдовевший Карл Орлеанский женился второй раз – на дочери влиятельнейшего сеньора Франции Бернара д, Арманьяка – Бонне д, Арманьяк. Это был чисто политический союз – Бонна еще играла в куклы. Дедушкой Бонны был не кто иной, как все тот же ловкий дипломат и опекун безумного короля герцог Беррийский…

Этот союз и переменил всю расстановку сил в королевстве. Бернар Арманьяк взял управление Орлеанским домом в свои руки, и бургундцы почувствовали опасность. Что до Карла Орлеанского, то смерти самых дорогих ему людей, следовавшие одна за другой, надломили волю принца. Он отстранился от политики и неожиданно начал писать стихи. Его так увлекло новое поприще, что он был занят им с утра до вечера. Наконец-то он обрел долгожданный покой!

Но счастливое время продлилось недолго – две силы, уже прозванные в королевстве «арманьяками» и «бургиньонами», двигались друг на друга. И предотвратить это столкновение в государстве, где отсутствовала реальная центральная власть, было невозможно.

Гражданская война стала неизбежной реальностью, и оба лагеря стали искать поддержки у англичан. В 1412 году, надеясь на помощь из-за Ла-Манша, Карл отдал в заложники англичанам младшего брата Жана Ангулемского. Наиболее миролюбивые члены Королевского Совета предлагали двум домам – Орлеанскому и Бургундскому – забыть обиды и породниться, но это было невозможно. Принцы крови ненавидели друг друга. Карл Орлеанский потребовал от Жана Бесстрашного публичных извинений за убийство своего отца, но бургундец во всеуслышание ответил: «В аду ему самое место!»

Улицы Парижа бунтовали. Столица давно походила на море, в глубинах которого проснулось чудовище. Два года назад отдельные стычки между арманьяками и бургиньонами, происходившие после убийства герцога Орлеанского, наконец-то переросли в открытую войну. Она была развязана с ожесточением обеими сторонами – дворяне ее ждали давно. Бургиньоны желали войны, потому что чувствовали за собой силу – их вождь был на коне. Арманьяки храбро защищались и мечтали только об одном – отомстить за убитого герцога, поквитаться с ненавистными бургундцами. И те, и другие стремились привлечь на свою сторону английского короля Генриха Четвертого Ланкастера. Он был деятельным государем и наверное сделал бы выбор, но… проказа стала его проклятием, отняла силы, загнала в каменный мешок своего дворца. Мнения сыновей короля Англии разделились: Генрих, принц Уэльский, старший по рождению, а потому наследник престола, и Джон Бедфорд поддерживали бургундцев, герцоги Томас Кларенс и Хемфри Глостер – арманьяков. Но коварный Жан Бесстрашный, герцог Бургундии, в случае его победы, пообещал англичанам за помощь владения герцогов Орлеанских. А это была серьезная наживка для англичан! Но больной Генрих Четвертый, прятавший от подданных обезображенное лицо под капюшоном, занял позицию стороннего наблюдателя. Он и его четыре деятельных сына изо дня в день пристально следили за тем, что происходит в соседней Франции, вконец обезумевшей от гражданской распри, и выжидали. Но это было разумным выжиданием одного зверя, что наблюдает за смертельной схваткой двух других зверей…

Потоки крови, проливаемые французскими дворянами, давно истощили терпение простых людей и они взбунтовались. Это аристократам нужен был меч – без него их жизнь лишалась смысла. Но горожанам была ненавистна война: она отнимала у них хлеб и привычную жизнь – ремесленников и торговцев.

И герцог Бургундский решил воспользоваться этим. В своем авантюризме и беспринципности он пошел значительно дальше, чем от него ожидали самые смелые до предположений противники. В отличие от арманьяков, не желавших связываться с чернью, герцог сделал ставку на простолюдинов, завлекая их лестными обещаниями дать новые свободы и во всем виня своих противников.

Одним из его самых смелых ораторов был лиценциат канонического права, ректор университета Пьер Кошон де Соммьевр. Не то чтобы он рвался на такую работу, но кто платит, тот не спрашивает твоего желания. Окруженный надежной охраной на улицах столицы, Кошон говорил внимающей ему толпе:

– Парижане, скажите мне во имя Бога, сколько же мы будем терпеть насилие арманьяков? Они потеряли стыд и честь! Только власть, что они строят на потоках крови – вашей крови! – интересует их! – Пьер Кошон был искренен в своей ненависти к сторонникам Карла Орлеанского и графа Арманьяка. Его пестовали бургундские герцоги и от них он получал золото. – Идите же и берите Бастилию, где томятся лучшие сыны Франции! Господь взывает к вам! Берите штурмом особняки тех, кто покрывает арманьяков! Это они виноваты в ваших бедах!

Самое главное – вовремя бросить клич. И герцог Бургундский, пользуясь талантами таких, как Пьер Кошон, его бросил.

Первыми взбунтовались мясники – самая сильная и решительная порода горожан. Владельцы скотобоен взяли в руки оружие. Как дворяне – вассалов, они призвали на войну с арманьяками многочисленных подмастерьев-живодеров. За ними последовали дубильщики кож и скорняки.

Все эти люди умели держать в руках ножи и топоры. Их вождем стал неукротимый живодер Симон Лекутелье по прозвищу Кабош. Наиболее богатые горожане были рады вверить такому отчаянному человеку, готовому свергнуть самого короля и его опекунов, всю полноту власти. Вверить, но – временно…

27 апреля 1413 года восставшие ворвались в Парижскую ратушу, перебив охрану, вооружились с ног до головы и осадили дворец короля. Карл Шестой, пребывая в безумии, никого не слышал и ничего не видел.

«Требуем ареста королевских чиновников!» – кричала толпа кабошьенов.

Но король молчал – он представлял себя тонким стеклянным сосудом, одно прикосновение к которому может его погубить.

«Требуем снизить налоги и обуздать аристократов!» – ревели мясники и примкнувшие к ним горожане других профессий.

Но король безмолвствовал. Он был хрупким стеклом, печально звеневшим от гула парижских улиц.

Кабошьены взяли штурмом грозные особняки сторонников арманьяков – герцогов Гиеньских и графов Артуа. Наконец они ворвались в королевский дворец и арестовали охрану дофина. Семнадцатилетний юноша, Луи, которому так и не суждено было стать королем, сидел на постели и раскрытыми от ужаса глазами смотрел на десяток мрачных людей, вооруженных ножами, копьями и топорами, застывших на пороге его спальни. Он решил, что его пришли зарезать – как свинью на бойне. Для повстанцев это было привычным делом. Луи просто не знал, что они здесь, чтобы защищать его, «несчастного дофина», от «арманьякской нечисти». Ведь именно такова была идея похода на дворец, провозглашенная бургиньонами.

Поначалу Жан Бесстрашный уверовал, что победил. Да так оно и было! Герцог Бургундский оказался сильнее, беспощаднее и коварнее своих врагов. Он был настоящей бестией! А время арманьякской неистовости еще не пришло…

Но разбередив толпу и вооружив ее, он не сразу понял, какого зверя разбудил на свою голову. Любовь толпы оказалась еще эфемернее любви самой ветреной женщины…

В том была виновата и кровожадность бургундцев. Забыв, что их лозунгом являлось «восстановление справедливости», они занимались тем, что добивали своих врагов, которые не успели бежать из Парижа. В стремлении изничтожить арманьяков бургундцы работали мечами, копьями и топорами, не гнушались кинжалом, спрятанным под плащом, и виселицей – для публичной показухи…

Это было время расправ и беззаконий. Когда-то существовал кровожадный Рим со списками проскрипций на колоннах города, где каждое утро перечислялись новые имена людей, смерти которых требовали диктаторы.

Париж мог бы позавидовать тому Риму…

Бургундцы забыли, что мир и порядок – естественное состояние человека, что городом и страной надо управлять, а данные народу обещания – выполнять. Но только кабошьены не забыли этого. И уже скоро упивавшиеся кровью арманьяков бургиньоны сами превратились в жертв.

Для черни все аристократы на одно лицо!

Чудовище на днем морском, стряхнув остатки сна, бушевало. Оно било хвостом, разрывало дно лапами, могучим телом потрясало толщи вод.

Столица была охвачена анархией. Бургундцев побили, арманьяки были далеко. Аристократы прятались в домах-башнях, рассыпанных по городу, или убрались восвояси из столицы – в ближние замки.

Королеве и тем членам королевской администрации, что остались в Париже, пришлось идти на любые уступки. Парижане хотят, чтобы власть реорганизовала государственный аппарат в пользу простых горожан? Пожалуйста – реорганизует. Парижане требуют, чтобы власть отдала в их руки управление городом и военной охраной столицы? (Поскольку ее охраняли то арманьяки, то бургундцы, крошившие черепа друг друга, им некогда было думать о своих обязанностях.) Конечно, отдаст. Парижане желают обложить налогами городские верхи и университет? (Ох уж этот университет, выбивший себе главную привилегию – не платить налогов никому и никогда!) Да будет так!

Ордонанс от 26 мая предлагал программу «умеренных реформ» в финансовых и судебных областях. Правда, богатые горожане получали от этого ордонанса выгоды, а вот бедняки – нет. Они были бедны раньше и таковыми должны были оставаться и впредь.

Целое лето Париж пытался уразуметь, что же все-таки произошло? Пытались уразуметь бедняки. Для богатых горожан все давным-давно стало ясно. К концу лета, поостыв, кабошьены поняли, что их обманули. Городская верхушка воспользовалась их напором, как тараном при взятии городских ворот, а теперь оставляла ни с чем. Но погрозить богачам-горожанам кровавым мясницким кулаком кабошьены не успели – те призвали на выручку затаившихся, но пылавших жаждой расправы сторонников графа Арманьяка.

И чудовище на дне морском заворочалось с новой силой! Оно билось и рвалось изо всех сил, ни к кому не испытывая жалости.

Гражданская война вновь набирала силу…

Шестого сентября войско изгнанных арманьяков под предводительством Бернара Седьмого, тестя Карла Орлеанского, ворвалось в столицу и принялось истреблять зарвавшихся кабошьенов. Но это была прелюдия, разминка. Расправа аристократов над плебеями. Главная бойня ждала Париж впереди! Восстание стремительно и жестоко подавили, Кабош был казнен, ордонанс бунтовщиков отменен. И вот тут арманьяки по-настоящему сжали оружие в рыцарских кулаках, свирепо сжали: так где же у нас прячутся эти мерзавцы бургиньоны, из-за которых и началась вся эта свара? И есть ли они? А если есть, то подать их сюда! На копья, на мечи и ножи, на плаху – под топор палача! И все то, что делали бургиньоны с арманьяками, теперь делали арманьяки с бургиньонами. Но только с еще большей злостью, накопившейся за воротами Парижа, с неистовостью и ожесточением.

Реки крови недалекого прошлого оказалась пролитыми только для того, чтобы новые реки на тех же улицах выбрали свое русло и топили в бурном потоке всех подряд. В который раз ненависть рождала ненависть, месть вершила свой суд и смерть торжествовала победу.

Осторожно выглядывая из окна, сорокатрехлетний профессор Парижского университета Пьер Кошон, переодетый в священника, думал только об одном: «Господи, пусть они обо мне забудут!» Пьер Кошон был убежденным бургиньоном и терпеть не мог арманьяков, которые завладели городом и теперь с завидным упрямством искали своих врагов. Им ведь все равно – есть у тебя в руке меч или нет. Оратор Жана Бесстрашного – отличная мишень. А в лицо его знали многие! Проткнут, как муху, и будь здоров! Еще несколько месяцев назад он произносил страстные речи на улицах Парижа, а теперь отдал бы многое, чтобы забрать свои слова назад. Зачем золото, если не можешь им воспользоваться? Зачем он выжидал? – терзал себя мыслями Пьер Кошон. – Почему не бежал раньше? Глупец, думал, что все обойдется. Вот так быть чересчур доверчивым! Герцог убеждал, что кабошьены в его кулаке, а арманьякам ход в Париж заказан. На деле все оказалось иначе…

День Пьер Кошон провел в страхе, прислушиваясь к крикам на улице – там кого-то резали, убивали. Наступил вечер, вопли продолжались, но теперь по улицам то и дело метались яркие огни факелов, блестело оружие. Пьер Кошон боялся зажечь даже свечу. Несколько раз слышал под своими окнами похожую друг на друга перекличку голосов: «Вот этот дом!» «Какой – этот?» «Да! Здесь живет эта змея!» «Нет, этот дом давно пуст!..» И всякий раз он едва не лишался чувств. Один раз в его дверь забарабанили – стук был сильным, били рукоятью меча, не меньше. Он побежал вниз, спрятался в подвале и затих. Сейчас будут ломать дверь! – думал он. – Сейчас! Он молился не переставая, пока все не улеглось.

Пьер Кошон выбрался глубокой ночью, когда на фоне все тех же криков услышал три четких удара в дверь. Так не стучали те, кто хотел ворваться в чужой дом, чтобы прикончить хозяина на месте. Или вытащить его за шиворот на улицу и казнить там. Нет. Так стучали гости, которых он ждал, и боялся больше всего, что они забыли про него и никогда не придут!

А три удара, каждый раз – после небольшого промежутка времени, томительно и грозно волновали его дом…

Добравшись до двери, Пьер Кошон задушенным голосом спросил:

– Кто?

– Жак де Ба! Откройте, мэтр Кошон!

Он узнал голос – это был слуга Жана Бургундского! Пьер Кошон трясущимися пальцами отпер замки и открыл дверь. Шум, доносившийся с улицы, сразу стал громче.

– Тсс! – приставив палец к губам, сказал гость, одетый в черное. Под его плащом сверкали доспехи. Входя, он оглянулся назад и по сторонам, где осталась окутанная мглистой ночью улица. В сиянии бледной луны Кошон успел разглядеть тонкий и косой луч шрама на левой щеке гостя; черные, как угли, его глаза. Борода и усы украшали теперь лицо вездесущей тени Жана Бургундского – они сильно изменили его наружность. Где-то совсем близко фыркнула лошадь, за ней – другая. За Жаком де Ба в темный проем дверей неуклюже нырнули еще два вооруженных человека, которых Кошон поначалу напугался. Пьеру Кошону в последние дни везде мерещилась смерть! Оба были в темных плащах и замерли, едва богослов закрыл дверь.

– Борода – это предусмотрительно, Жак, – сказал Пьер Кошон. – Шрам почти незаметен…

– Благодарю вас, мэтр Кошон… Вы готовы?

– Давно готов.

– Вы держали в руках меч, мэтр Кошон? – спросил у хозяина гость.

– Только деревянный, Жак, – развел руками богослов. – Я предпочел посвятить свою жизнь Богу.

– Ясно, – кивнул тот. – Эй, – обернулся он к спутникам. – Любого, кто приблизится к мэтру Кошону, убейте на месте. Я вам уже говорил это – повторяю еще раз.

Через пять минут Пьер Кошон запер дом, двое солдат вынесли сумки с самым ценным его добром и привязали к лошадям, что дожидались их рядом. Повозка исключалась – весь скарб пришлось бросить. Повозка означала бы бегство. На улице были еще двое солдат из отряда де Ба. Только оказавшись на мостовой, Пьер Кошон разглядел спутников, у каждого на плаще был знак – нашивка: на серебристом поле красный лев, вставший на задние лапы. Часть герба графа Арманьяка.

– Предусмотрительно, – одобрил воинов Кошон.

– Мы не можем рисковать, – откликнулся де Ба. Он оглядел богослова с ног до головы, с улыбкой прибавил: – Сутана идет вам, мэтр Кошон.

– Благодарю вас, Жак.

Кошон забрался на лошадь, и процессия тронулась. Жак де Ба приказал зажечь факела тем из своих людей, кого поставил ехать впереди и замыкать их небольшую процессию.

– Мы не должны скрываться, мэтр Кошон, – объяснил он удивленному богослову. – Ведь мы – хозяева столицы.

Ночной Париж не спал. Тут и там рыскали конные отряды, шествовали с факелами вооруженные горожане, сторонники арманьяков.

– Смерть бургундцам! – скандировали они. – Да здравствует герцог Орлеанский! Да здравствует граф Арманьяк!

Одна из таких небольших процессий проходила мимо шести молчаливых всадников, ехавших по направлению к Старой Храмовой улице. Они были грозными, эти ремесленники, вооруженные алебардами!

– Да здравствует граф Арманьяк! – воскликнул один из горожан.

– Да здравствует герцог Карл Орлеанский! – заревел немного захмелевший второй.

Остальные повторили за ними. Горожане ждали того же и от воинов, с которыми они пересеклись.

– Да здравствуют оба! – воскликнул Жак де Ба. – Урра!

Его молчаливые слуги в один голос повторили клич предводителя.

– Урра! – закричали в ответ горожане.

– А почему не кричите вы, святой отец? – удивленно спросил первый горожанин.

– Он дал обед молчания! – строго сказал Жак де Ба. – Будьте к нему снисходительны.

Пьер Кошон кивнул, и капюшон приоткрыл его лицо. Они проехали дальше всего ничего, когда реплика одного из горожан заставила Пьера Кошона похолодеть.

– А ведь я знаю его! – негромко, но отчетливо воскликнул горожанин. – Это – проповедник!

Жак де Ба стремительно обернулся.

– Какой проповедник? – спросил второй горожанин.

– Тот самый! Что призывал резать арманьяков! Прислужник карлика – Жана Бургундского!

У Пьера Кошона кровь в жилах превратилась в лед, сердце остановилось…

– Да ну?!

– Стоп! – Жак де Ба взмахом руки остановил процессию. Отряд врос в мостовую Парижа. Пьер Кошон открыл было рот, но Жак де Ба поднес палец в перчатке к губам: – Тсс!

– Говорю тебе – это так! – уже значительно тише заверил товарища первый горожанин.

Пять вооруженных парижан нерешительно смотрели на спины всадников.

– Господи Иисусе, надо звать солдат! – наконец-то пришло откровение к одному из вояк.

– Не надо звать солдат! – поворачивая коня, холодно сказал Жак де Ба. – Не надо!.. Жюль, Эдмон!

Двое из помощников де Ба, у которых не было факелов, повернули коней. Их руки нырнули в плащи, и Пьер Кошон не успел опомниться, как четыре небольших арбалета уже смотрели в сторону потерявших дар речи горожан. Легкий свит, и четверо из них, роняя грозное оружие, рухнули на мостовую. Пятый хотел было крикнуть что есть мочи: «Бургундцы!», – но рука Жака де Ба нырнула внутрь широкого плаща, вырвала оттуда такой же миниатюрный арбалет и стремительно направила его в сторону горожанина. «Бург!..» – только и вырвалось у того – стрела насквозь пробила ему шею. Ухватившись за короткий ее конец, захлебываясь кровью, горожанин упал на колени и, хрипя, повалился всем телом на мостовую, рядом со своими товарищами.

– Зарядите арбалеты, – приказал спутникам Жак де Ба. – Надо торопиться… Надвиньте капюшон поглубже на лицо, мэтр Кошон, – деловито посоветовал он и тут же с усмешкой прибавил: – А вы популярны!

– Благодарю вас, Жак, – едва смог вымолвить тот.

Голоса не спавших парижан раздавались всюду. Враги бургундцев распевали победные песни. Наконец отряд Жака де Ба повернул на Старую Храмовую улицу. Улицу, когда-то облюбованную тамплиерами… Навстречу к ним приближался конный отряд – человек пятнадцать, как успел рассмотреть притихший, боявшийся даже глядеть вперед, Кошон. Отряд двигался особенно чинно, не спеша, со знанием собственной значимости. Торчали вверх копья, блестели доспехи. Они были похожи на тех, кто, торжествуя победу, объезжает поле битвы. Враг повержен – опасаться больше некого. Уже можно было различить лица рыцарей. С особенной статью держался молодой человек лет двадцати трех – в богатом доспехе, с непокрытой головой, на дорогом белом скакуне.

– Куда держите путь, господа? – спросил человек из свиты молодого рыцаря.

Значки сторонников графа Арманьяка выглядели убедительно, но лица пятерых воинов были не знакомы ночному отряду. О скромном священнике и говорить не стоило – погруженный в свои думы, он склонил голову, укрытую капюшоном, и, кажется, смотрел на мостовую.

– Исповедовать мою матушку, – учтиво сказал Жак де Ба. – Скоро она предстанет перед Господом нашим Иисусом Христом. Отец Гримо, – Жак де Ба указал на священника, – милостиво согласился в столь неспокойное время помочь ее душе.

Пьер Кошон, утонув в темном одеянии, печально вздохнул. Он как бы говорил: забота о душе ближнего – мой священный долг.

– Ваше лицо мне знакомо, сударь, – сказал молодой человек Жаку де Ба. – Напомните мне свое имя…

Жак де Ба поклонился:

– Мой род из Аквитании, он небогат и мало известен в Париже, ваша светлость. – Жак де Ба дал понять, что узнал в молодом человеке Карла Орлеанского – главу дома герцогов Орлеанских, победителя и своего патрона. – Этьен дю Боннель к вашим услугам. – Молодой человек, кажется, еще пытался угадать кого-то в этом человеке, но Жак де Ба вовремя прибавил. – Мы приходимся дальними родственниками герцогам Гюйеньским…

– Ах, вот оно что… – Карл Орлеанский кивнул: – Герцоги Гиеньские – наши добрые и надежные друзья. – На его лице все еще было сомнение. – Следуйте своим путем, и да примет Господь душу вашей матушки с миром.

– Благодарю вас, достойнейший принц, – поклонился Жак де Ба.

Две процессии разминулись. Жак де Ба, не удержавшись, обернулся назад – обернулся и Карл Орлеанский. Их взгляды пересеклись… Они встретились на том самом месте, где рукой Жака де Ба шесть лет назад был убит Людовик Орлеанский – отец принца Карла.

– Если бы их было в два раза меньше, клянусь адом, я бы уложил сына, как это проделал с его отцом! – выдавил из себя Жак де Ба. – Клянусь…

– Не стоит клясться адом, Жак, – пролепетал Кошон. Он все еще не мог прийти в себя после этой встречи.

– Вы правы, мэтр Кошон, клянусь адом и раем! Нас пять человек – каждый вооружен двумя арбалетами. Мы бы оставили их всех на этой улице. Я бы привез хозяину голову этого молодчика, как когда-то – медальон его отца! Одно другого стоит! – Он был напряжен, точно натянутая арбалетная пружина. – Рискнем?!

Его солдаты переглянулись.

– Прошу вас именем Господа! – взмолился Пьер Кошон. – Оставьте его в покое! Не затем мы здесь, чтобы драться с арманьяками любой ценой! Прошу вас, Жак!

– Пожалуй, – кивнул тот, провожая взглядом отряд Карла Орлеанского. – Будет еще время! – Он махнул рукой по направлению городских ворот. – Едем!

Через четверть часа отряд под предводительством Жака де Ба, охранявший богослова Пьера Кошона, выехал из Парижа и взял курс на юго-восток, в сторону Бургундии.

Иоланду Арагонскую называли «королевой четырех королевств». История Франции отвела ей великую роль, о чем пока, в 1413 году, никто не знал, включая саму тридцатитрехлетнюю красавицу, полуиспанку, полуфранцуженку. Отцом ее был король Арагона – Иоанн Первый, матерью – Иоланда Барская, внучка короля Франции Иоанна Доброго, скончавшегося в английском плену.

Брак Иоланды был удачным – она вышла замуж за могущественного Людовика Анжуйского, получив через него титул «королевы четырех королевств» – Неаполя, Сицилии и Иерусалима, к которому она присоединила свой наследственный титул владычицы Арагона. Правда, ее мужу приходилось то и дело доказывать свои права на земли Неаполя и Сицилии, отчего он подолгу застревал в итальянских походах. А вот об Иерусалиме даже не приходилось мечтать – уже прошло более двух веков, как злые мавры выдворили крестоносцев с земли обетованной. Но разве можно добровольно отказаться от такого яркого титула, как «король Иерусалимский»?

Недюжинный государственный ум проявился у королевы очень рано. Пока кипучая натура мужа заставляла его надолго покидать молодую жену, гоняя войска по непокорной Италии, одерживая победы, но чаще – терпя поражения, ей приходилось быть администратором на обширных землях дома Анжу. Но эти обязанности вовсе не стесняли молодую королеву – напротив, придавали ее жизни яркую окраску. А еще – она рожала своему мужу детей. Всего их было пятеро: три принца – Луи, Рене[10] и Карл; и две принцессы – Иоланда и Мария.

Судьба трех сыновей виделась матери куда яснее, чем судьба дочерей. Принцы получат каждый свой надел и будут править в нем, воюя и мирясь с соседями, как тому и положено быть. А вот с дочерьми все обстояло иначе – по французским законам девочки не имели прав наследования.

Но их можно было удачно выдать замуж…

8 декабря 1413 года Иоланда Арагонская пожаловала в Париж, во дворец Барбетт, к Изабелле Баварской. Незадолго до этого гонцы уже подготовили эту встречу – и обе королевы с большим интересом ждали ее.

Приехала она не одна – помимо солидной свиты ее сопровождала семилетняя девочка, само очарование. Маленькая темноволосая принцесса в богатом платье.

– Познакомьтесь, ваше величество, – сказала Иоланда, – это и есть Мария. Поздоровайся с королевой, – подтолкнув девочку вперед, сказала мать.

Девочка огляделась, цепляя осторожным взглядом незнакомые лица придворных, затем обернулась на мать и свиту, осмелела и сделала грациозный и трогательный реверанс:

– Доброго вам здоровья, ваше величество! Да хранит вас Господь!

– Она – куколка! – просияла Изабелла и поманила девочку к себе.

Та вновь оглянулась на мать, но Иоланда махнула рукой:

– Ступай, если королева просит…

Девочка подошла совсем близко, и Изабелла Баварская потрепала ее рукой по голове:

– Прелесть, какая прелесть! – Она оглянулась на придворных. – А где Карл?

Кавалер Луи де Буа-Бурдон, почетный шталмейстер королевства, великий магистр дворца королевы и нынешний официальный ее любовник, гневно оглянулся на слуг. Но двери уже открывались, и в обществе нескольких воспитателей в залу вошел десятилетний мальчик – худенький, некрасивый, напуганный, хмурый. Он подозрительно уставился на гостей, на девочку в красивом платье…

У Карла с родной матерью сложились странные отношения. Изабелла была чересчур занята личной жизнью и, конечно, придворными интригами – ей как-то нужно было балансировать между двумя политическими силами: арманьяками и бургиньонами. На всех детей ей просто не хватало времени. Тем более – на Карла. Ведь ему никогда не суждено было стать королем Франции, так рассуждала Изабелла, и в этом были убеждены все остальные. Перед ним был старший брат – дофин Луи, и средний – Жан. Карлу могла улыбнуться только провинция. Если уж кого и стоило окружать заботой Изабелле Баварской, так это пятнадцатилетнего Луи, ведь ее номинальный муж Карл Безумный был плох, и старший сын в любой момент мог оказаться новым королем. А в таком случае, чтобы быть уверенной в завтрашнем дне, она должна была иметь на ребенка незыблемое влияние. Десятилетний Карл чувствовал холодность матери и потому сторонился ее. А ей все больше казалось, что он – закрытый, враждебный, чужой. Поэтому она обрадовалась, когда могущественная аристократка Иоланда Арагонская, «королева четырех королевств», предложила обручить ее сына со своей младшей дочерью Марией. Королеву Иоланду это устраивало не меньше: она знала, что за Карлом из дома Валуа ее дочь обязательно рано или поздно получит вполне сносное герцогство или графство.

– Подойди к нам, Карл, – сказала Изабелла.

Принц подошел к матери.

– Ах, малыш, – улыбнулась она. – Посмотри, это Мария. Хороша, правда?

Мальчик исподлобья смотрел на девочку. Изабелла Баварская опередила его, весело всплеснув руками:

– Ну чем не пара! – Она мягко подтащила к себе обоих детей, мало понимавших, что происходит, каждого поочередно чмокнула в темечко.

– Но как они будут расти порознь? – неожиданно спросила Изабелла Баварская. – Или вы хотите оставить юную принцессу Марию в Париже?

Нет, чего не хотела Иоланда Арагонская, так именно этого! Быть в эти годы в Париже, охваченном точно проказой – гражданской войной, то же, что быть в аду. Тем более – ребенку. Тем паче – ее маленькой дочери. Только не Париж!

– Я бы предпочла, чтобы наши дети пожили у меня в Анжере, ваше величество, – ответила Иоланда Арагонская. – На Луаре сейчас спокойнее, чем на Сене.

Другого ответа Изабелла Баварская и не ожидала. Да и не стала бы она носиться в Париже помимо Карла еще и с его нареченной кнопкой.

– Вы правы, королева, Париж сейчас опасен, – печально кивнула она. – А равнины Анжера – райское место для воспитания малышей. Ничего не буду иметь против.

Обе государыни были полностью удовлетворены встречей. Одна с радостью отправляла не самого любимого из сыновей от двора, зная, что ее будущая родственница баснословно богата и сильна и сможет дать ему надлежащее воспитание; другая с радостью увозила сына короля в свою провинцию, подальше от развратной матери и кровожадных придворных. Увозила туда, где она была полновластной хозяйкой и смогла бы вырастить будущего зятя полноценным мужем любимой дочери.

Иоланда Арагонская похлопала в ладоши, и слуги ее внесли в залу заранее приготовленные семь золотых кубков.

– Пусть это будет залогом наших добрых отношений, – сказала одна королева – другой. – На этих кубках – герб Арагона. Когда будет желание утолить жажду, ваше величество, вспомните о нас.

– Как лестно, – улыбнулась Изабелла Баварская.

Она любила подарки. Тем более что часть французской казны уплывало на ее родину – в Баварию. Нелюбимая французами, Изабелла была патриоткой своей родной земли.

Через десять дней, 18 декабря, состоялось торжественное событие. На нем присутствовали обе королевы, дофин Луи, герцоги Людовик Анжуйский и Карл Орлеанский, Бернар Арманьяк и граф де Вертю. В этот памятный день были торжественно обручены десятилетний принц Карл и семилетняя принцесса Мария – будущие король и королева Франции, правлению которых будет суждено изменить ход исторических событий своего государства.