Принцесса викингов. Глава 2 (Симона Вилар, 2017)

Глава 2

– Это он привез тебе в подарок, Эмма, – проговорил норманн, опуская на ларь у окна отрубленную голову.

Девушка отшатнулась. Зрелище было ужасным. От бальзамов, препятствующих тлению, голова посинела, скошенный на сторону рот был оскален в свирепой усмешке, борода висела сосульками от запекшейся крови, сморщенное веко полуприкрыто, будто голова мертвеца подмигивала.

– Убери это! – воскликнула девушка, закрыв лицо ладонями. Затем метнула сердитый взгляд на доставившего трофей норманна. – Не повредился ли разумом Ролло, велев отдать эту падаль мне?

Бернард, рослый воин, светловолосый, но с темной, заплетенной в косицу бородой, недоуменно пожал плечами.

– Он сказал, что тебе будет отрадно знать, что этого человека больше нет среди живых. По словам Ролло, вы с ним побывали в плену у этого человека и он намеревался бросить тебя в погребальный костер своего сына. Эта голова бретонского ярла Гвардмунда.

Теперь Эмме показалось, что ей знакомы эти черты. Но какое ей до этого дело? Ведь не она, а Ролло поклялся отомстить этому человеку, за то что тот забрал себе меч Глитнир.

Бернард продолжал:

– Ролло считает, что ты не умеешь прощать обид и поэтому тебе доставит удовольствие посадить этот обрубок на копье под своим окном.

– Бог весть, что приходит на ум этому язычнику, – пробормотала Эмма, но отвернулась, пряча улыбку. То, что Ролло даже в походе не перестает думать о ней, было приятно. Однако когда она вновь взглянула на воина, лицо ее было совершенно непроницаемым. – Вот что, Бернард. Убери эту мертвечину, унеси куда-нибудь. А с Ролло я поговорю сама. Где он сейчас?

Теперь и викинг улыбнулся – понимающе, но и с насмешкой.

– Вряд ли ты увидишь его раньше чем через несколько дней. Едва он въехал в Руан, Снэфрид Лебяжьебелая встретила его у пристани и увезла к себе в башню. Теперь ему незачем спешить сюда. Со всем отлично управится Атли, а Белая Ведьма слишком хороша, чтобы Ролло так скоро пожелал вырваться из ее объятий. Я сам видел, как он усадил ее в седло перед собой и направил коня к старому монастырю.

Эмма опустила густые ресницы. Насмешка в глазах Бернарда исчезла. Он был из числа немногих воинов-северян, принявших христианство, и прежде его звали Болли. Вот уже полгода он состоял телохранителем и стражником при Эмме, и все это время у них были превосходные отношения. Возможно, потому, что Болли-Бернард был обвенчан с подругой детства Эммы, Сезинандой, он добыл ее для себя во время памятного похода на аббатство Святого Гилария-в-лесу, в котором выросли обе девушки. То, что он взял в жены захваченную христианку, был с ней добр и даже принял крещение, расположило к нему Эмму. Она была покладистой пленницей, а он не слишком суровым тюремщиком. Все это, однако, не мешало ему оставаться бдительным, подмечая самые ничтожные мелочи. Порой Эмме казалось, что этот викинг знает о ней гораздо больше, чем ей бы хотелось. Так и сейчас – она вспыхнула до корней волос, когда Бернард пояснил:

– Мужчины всегда так поступают после большого похода. К тому же Снэфрид ненасытна и по доброй воле не отпустит Ролло. Кто знает, быть может, боги наконец смилостивятся и подарят им сына… Хотя конунгу стоило бы прислушаться к словам епископа и принять веру Христову. Может, новый Бог окажется милостивее старых и у Ролло появится наследник. Взять меня – едва я крестился, как Сезинанда подарила мне вон какого малыша. Ревет так, что, кажется, черепица с крыши посыплется… Так как прикажешь распорядиться подарком Ролло?

Эмма, почти не слушавшая Бернарда, вздрогнула, услышав вопрос.

– Да как угодно. Я не хочу его больше видеть.

Повернувшись, она стала торопливо подниматься по деревянной лестнице к себе в покои.

Страж пожал плечами. Подняв мертвую голову за волосы, он направился к выходу, окликнув по пути хлопотавшую во дворе статную светловолосую женщину в плотной шерстяной накидке.

– Эй, Сезинанда! Отнеси-ка это Ульву, пусть позабавится. Да не пугайся! Голова подкопчена и пропитана можжевеловым настоем. Запаха нет, вреда она не причинит, а Ульв пусть привыкает. Клянусь асами[18], мужчина не должен бояться трупов своих врагов!

Вбежав к себе, Эмма плотно захлопнула за собой дверь. С минуту она стояла, прижав ладони к щекам, затем подняла глаза. Перед ней, на деревянном резном треножнике, тускло мерцало большое зеркало из отполированного олова в позолоченной раме. Подобные зеркала были только у самых знатных особ. Когда-то Эмме приходилось довольствоваться созерцанием своего отражения в стоячей воде заводи или в кадке. Но за время плена она привыкла к роскоши. Привыкла к тому, чтобы в покоях всегда было тепло, привыкла к мягкой постели, изысканной пище три раза на дню, к шелковистым тканям. Она была пленницей, но ее холили и берегли как редчайшую драгоценность. И плен этот не был бы ей в тягость, если бы не одно условие: рано или поздно она должна была стать женой слабогрудого, чахлого юноши, к которому она не испытывала никаких чувств, кроме жалости и участия. Атли, брат Ролло, был бесконечно добр и внимателен к ней, и она платила ему той же монетой, но, когда в его глазах возникал голодный блеск и он касался ее, все существо Эммы содрогалось от омерзения. Атли, замечая это, становился печален, и она была благодарна ему за то, что он не настойчив и бесконечно терпелив.

Однако когда-нибудь его терпению придет конец, вернее – терпению его брата Ролло, который настаивал на ее браке с Атли. Одно воспоминание о Ролло вызывало в ней целую бурю чувств – от жгучей ненависти до волнующей дрожи и непонятного, будоражащего кровь тепла.

Эмма тряхнула головой, заставляя себя не думать о нем. Этот варвар прислал ей голову Гвардмунда, а сам умчался к той прекрасной и страшной женщине, которая владеет его душой. Что ж – он свободен и силен, за ним выбор.

Она подошла к зеркалу – оттуда на нее смотрела юная девушка, очаровательные черты которой не могла исказить даже полированная поверхность металла.

Эмма любила разглядывать себя в зеркале. Сознание собственной красоты служило ей опорой, ободряло ее. Вскинув голову, она повернулась, окидывая себя оценивающим взглядом. Эмма не была высокой, но казалась такой благодаря горделивой осанке, умению держаться с величавой грацией. Это было врожденным. Ее стан был еще по-детски хрупким, но грудь у нее полная и высокая, а шея стройная, как стебель лилии. На покатые плечи тяжелыми волнами падали медно-рыжие блестящие волосы, казавшиеся особенно яркими на фоне сливочно-белой кожи лица. А как хороши эти пунцовые губы, темные дуги бровей и огромные глаза – карие, глубокие и словно с золотистыми искрами в глубине!

Девушка улыбнулась, на ее щеках появились ямочки. Из ее груди вырвался вздох, когда она коснулась пальцем белесой полоски шрама на скуле. Когда-то Ролло рассек ей лицо кулаком в боевой рукавице, и ей ни на миг не следует забывать о том, при каких обстоятельствах состоялось их знакомство, и уж тем более не следует тосковать о нем.

«Прекрати! – приказала себе Эмма. – Тебе нет дела до этого язычника».

Тайная, неподвластная Эмме сила давно уже владела ею, заглушая доводы разума, заставляя мучительно тянуться к тому, кто стал ее поработителем, хозяином, и кто столь властно теперь намеревался распорядиться ее судьбой.

Эмма машинально оправила шнуровку своего серого, почти монашеского одеяния. В зеркале она увидела сверкающее великолепие разложенного на сундуке у стены наряда – того, что она собиралась надеть, когда стало известно о прибытии Ролло. Она отвернулась от треножника с рамой и шагнула к стене. Тяжелый византийский шелк, почти черный, с переливами от огненно-пурпурного до густо-малинового, расшитый золотыми цветами по подолу и краям рукавов. Ей хотелось поразить Ролло, вновь увидеть в его глазах восторженное изумление, с каким он порой смотрел на нее. Эмма еще ни разу не надевала этого наряда – подарка герцога Роберта к Рождеству. Вернее, не герцога, а его супруги – Беатрисы Вермандуа. Она мечтала нарядиться в это платье и выйти навстречу Ролло – как принцесса франков, а не как пленница, вынужденная носить лишь то, что дадут… «Белая Ведьма увезла его в свою башню. Она слишком хороша, чтобы Ролло скоро пожелал освободиться от ее объятий».

– Ну и пусть! – воскликнула Эмма. – Мне совершенно безразлично!

Она скомкала чудесное платье, затолкала его в сундук, хлопнула тяжелой крышкой и сама уселась сверху.

«Ролло – варвар, язычник, приспешник сатаны. А она – ведьма, к тому же его жена. Мне ли беспокоиться из-за них?»

Все еще взволнованно дыша, она сняла со стены лиру и принялась перебирать струны. Музыка была частью ее души, она всегда успокаивала ее. Небеса даровали Эмме голос, который завораживал людей. Еще в детстве ее прозвали Птичкой, и Ролло произносил это слово с каким-то лишь одному ему свойственным выражением.

Эмма вновь тряхнула головой. Звук струн, чистый и мелодичный, слился с ее чарующим бархатистым голосом. Но едва зазвучали слова простой любовной песенки, Эмма резко ударила по струнам и умолкла. Нет, она не станет петь эту песню, ведь то, о чем в ней говорится, слишком созвучно ее чувствам…

Ей хотелось заплакать, но слез не было. Давным-давно, ожесточившись в невзгодах, Эмма разучилась плакать. Позднее она заново научилась смеяться – но не плакать… Вместо этого она пела, и музыка приносила облегчение. Однако не всегда. Вот и теперь ее душило тяжелое холодное раздражение, комом подступая к горлу. Надо было отвлечься, занять себя чем-то важным. О, она вовсе не тосковала в Руане. Ей даже нравилось здесь. Сейчас она отправится на пристань или в церковь, пойдет взглянуть, как идет строительство новой часовни у собора, или будет возиться с маленьким сыном Сезинанды, а в библиотеке епископа Франкона все еще хранится множество неразобранных свитков, таящих немало интересного…

Но она не сделала ни шагу. Уткнувшись подбородком в изгиб рогов лиры, Эмма погрузилась в воспоминания.

С тех пор прошло уже больше года. Она открыла клетку, в которой ее дядя, герцог Нейстрийский, вез пленного Ролло. Она освободила варвара. Эмма не могла не сделать этого – их судьбы переплелись самым странным и причудливым образом, и, ненавидя Ролло, она тем не менее страдала, зная, что его ждут пытки и страшная казнь. Но едва Эмма помогла ему освободиться, как в ту же секунду сама оказалась его пленницей.

– Как ты мог так поступить со мной?! – кричала она, вырываясь из его железных объятий, когда могучий конь уносил их прочь от лагеря войск Роберта Нейстрийского.

Ролло же отмалчивался, направляя скакуна на север, и лишь крепче сжимал ее стан, когда она начинала метаться в седле. В конце концов Эмма немного успокоилась, смирившись с неизбежным, и внезапно с изумлением почувствовала, что рада тому, что они вместе. Сердце подсказывало Эмме, что похититель не причинит ей зла. Они столько пережили вместе, что все разделявшее их осталось далеко в прошлом. Ролло не раз спасал и защищал ее, рискуя собственной жизнью. Поэтому, успокоившись, Эмма поудобнее устроилась на коне перед ним и заявила, что намерена вздремнуть, раз изменить ничего нельзя. Ролло на это лишь негромко рассмеялся, добавив:

– Больше всего, Птичка, мне нравится твоя непредсказуемость – никогда не знаешь, что взбредет тебе в голову.

Он, как всегда, пытался поддразнить ее, но Эмму его слова не задели – в них была теплота. Викинг расправил складки ее плаща, заботливо укутывая, а затем Эмма почувствовала легкое прикосновение к ее волосам, растерянно поняв, что, по-видимому, это был поцелуй. Почти отеческий, как поцелуи аббата Радона, ее воспитателя… которого Ролло замучил, допытываясь, где хранится золото монастыря… Нет, она не станет думать об этом. Надо продолжать жить. И возможно, рядом с Ролло.

Весь остаток пути она продремала в его объятиях, пока на рассвете вдали не показалась земляная насыпь с частоколом – древний город Лаваль, где теперь хозяйничали подвластные Ролло норманны.

На этом безмятежное очарование и окончилось. Соскочив с коня, Ролло направился к бурно приветствовавшим его воинам – веселый и оживленный, будто и не было долгого пути верхом после изнурительного франкского плена. На испуганно озиравшуюся девушку он даже не смотрел, а когда его соотечественники полюбопытствовали, кто эта рыжеволосая, небрежно бросил: подарок для младшего брата.

Тогда Эмма еще не знала языка северян и не догадывалась о своей участи. Оставаясь в полном неведении, она, утомленная дорогой, крепко уснула в отведенном ей срубе, а когда проснулась, узнала, что Ролло покинул Лаваль. Она не сразу поверила в это, сердилась и требовала немедленно позвать его. Седоусый кряжистый норманн с бритым по франкскому обычаю подбородком, усмехаясь, молча смотрел на нее, а затем заговорил на ломаном франкском наречии:

– Твой господин Ролло Нормандский отбыл в свой город Ру Хам. Меня зовут Ботольф Белый, но франки прозвали меня Ботто. Ты тоже можешь называть меня так. И еще многославный Ролло поручил мне доставить тебя в Ру Хам, к его брату Атли, который выбрал тебя. Что ж, младшему брату давно уже пора обзавестись женщиной…

Эмма отказывалась верить. Действительно, Ролло не раз говорил ей, что она принадлежит его брату, которому обещал сберечь ее. Но неужели после всего, что им пришлось пережить вместе, он и в самом деле готов отдать Эмму другому? Ролло не раз рисковал жизнью, защищая ее, он был так заботлив… И так смотрел на нее!.. «Власть всегда была у тебя», – сказал он, и она оказалась настолько глупой, что поверила, позволила этой отравленной стреле вонзиться в ее сердце и убить в ней благородную ненависть к нему. Более того – она хотела принадлежать ему и душой, и телом!..

Язычник, мерзкий пособник дьявола!.. О, как же она его ненавидит!

Эмму везли в Руан незнакомые ей норманнские воины. Они обращались с ней по-доброму, однако на каждом привале связывали, оставляя рядом бдительного стража.

– Почему бы вам не усилить охрану? – язвительно спрашивала Эмма у седоусого Ботольфа. – А то я, такая могучая, одолею всех и убегу.

Старый воин никак не реагировал на ее выпады. Из всех сопровождавших ее викингов только он один немного знал язык франков. Эмме волей-неволей пришлось прислушиваться к норвежской речи, запоминать слова, и Ботольф помогал ей в этом. Вместе с тем, держался он с пленницей очень ровно, даже сухо, обращаясь к ней лишь в случае необходимости. Порой девушка ловила на себе пристальный взгляд его маленьких ярко-голубых и холодных, как ледышки, глаз.

– Ролло сказал, что ты дочь графа из Байе и его жены Пипины. Странно, что он оставил тебя в живых, зная, как умер его отец – первый завоеватель этого края великий Ролло Пешеход. Я был в Байе, когда его убили, сам положил динарии на его остывшие веки. А теперь его сын подарил тебе жизнь… Хотя ради Атли старший брат готов перевернуть и небо, и землю, и даже померяться силами с самой Хель.

– Я приемная дочь графа и графини, – ответила Эмма. – В моих жилах нет их крови.

Ботто хмыкал в усы, а на каждом привале по-прежнему стягивал ей руки и ноги сыромятными ремнями, приказывая караульному не спускать с пленницы глаз.

Эмма злилась, но старый викинг лишь сумрачно усмехался:

– Ролло предупредил меня, на что ты способна. Он сказал, что ты хитра, коварна и ни о чем не помышляешь, кроме побега. Я дал слово, что у тебя будет не больше возможности бежать, чем у коровы взлететь. Атли Нормандский ждет свою избранницу в Ру Хаме, и я доставлю тебя туда – это так же неизбежно, как сама судьба.

Эмме становилось грустно. Разумеется, она обязана Атли жизнью, еще в Сомюре он был добр с ней. Но помимо своей воли девушка все-таки надеялась, что Ролло так просто не откажется от нее. Потому что верила в силу своего очарования и знала, что очень мила предводителю викингов.

Ее иллюзии рассеялись как дым, едва они прибыли в Руан. Здесь она наконец увидела Ролло. Однажды в дождливый день мимо нее пронесся величественный воин на горячем вороном коне – пронесся и растаял, как видение. В ее воспоминаниях Ролло оставался бродягой в лохмотьях, с ножом за поясом, теперь же ее глазам предстал правитель в богатом плаще, сколотом на плече сверкающей фибулой, в сияющем венце с треугольным зубцом над бровями. Несмотря на хмурый день, он показался ей окруженным светлым ореолом власти и могущества. Но рядом с ним ехала его королева! Эмма, жалкая и озябшая, прикрытая грудой отсыревших шкур, сидела на скрипучей телеге и с замиранием сердца смотрела на эту исполненную величия светлокосую красавицу. Так вот какова та, что владеет сердцем сурового викинга, та, с которой он не желает расставаться, даже несмотря на бесплодие ее чрева! С внутренней дрожью Эмма почувствовала на себе странный взгляд необычных глаз супруги Ролло – одного черного, а другого почти прозрачного, как опал. В следующий миг величественная красавица проследовала дальше. Ролло же, хотя и задержался, едва взглянул на нее, перебросившись двумя словами с Ботто…

Струны арфы грустно запели, когда Эмма тронула их рукой. Она отставила инструмент и огляделась. Когда-то ее – озябшую, утомленную, упавшую духом – впервые привели в эту комнату. Как и тогда, здесь было тепло и уютно: выбеленные стены, двойное арочное окно, разделенное витой колонной. В узкие переплеты окна вставлены тонкие роговые пластины, сквозь которые проникает свет. Тот день был сумрачный, в комнате царил полумрак, поэтому по углам на треножниках горели высокие бронзовые светильники в виде драконов, держащих в пастях масляные плошки. Сейчас тут все уже было готово к ее прибытию: на скамьях вдоль стен лежали вышитые подушки, пол был устлан тростником, в углу стояла лира. И это зеркало, в котором она разглядывала свое осунувшееся лицо с прилипшими к вискам мокрыми прядями волос… Образ прекрасной супруги Ролло все еще стоял перед ее глазами, и Эмма невольно сравнивала себя с ней – и сравнение было вовсе не в пользу Эммы. Так вот почему так спешил Ролло в Руан! Птичке ли тягаться с этой красавицей?

Она была так удручена, что почти не отреагировала, когда в комнату вбежал радостный Атли. Юноша был оживлен, суетился, не зная, чем угодить. Эмма равнодушно смотрела на него – худое лицо с торчащим, как рыбья кость, носом и скошенным подбородком. Хороши были только глаза – синие, мягкие, полускрытые падавшими на лоб гладкими каштановыми волосами.

– Я так счастлив, что вновь вижу тебя, Эмма! – твердил он. – Я днем и ночью думал о тебе. Когда Ролло сообщил, что ты едешь в сопровождении Ботто, я считал часы, оставшиеся до нашей встречи. Тебе нравятся твои покои? Они находятся в пределах епископского дворца. Рядом храм – тебе, наверное, захочется посещать службы. Мой друг, епископ Франкон, ждет тебя, ибо я много беседовал с ним о тебе. А в этом ларе я собрал для тебя музыкальные инструменты: лиру, лютню и даже свирель, хотя это вовсе и не женский инструмент. Мне сказали, что ты любишь музыку.

Атли закашлялся, прикрывая лицо, и отвернулся. Его худое тело под синей туникой содрогалось, и он вынужден был опереться на ларь. Когда же он пришел в себя, Эмма жестко проговорила:

– Я, безусловно, твоя рабыня, но если ты прикоснешься ко мне – я убью себя.

В глазах у Атли плескалась боль, но, когда он заговорил, голос его звучал ровно:

– Ты не рабыня, Эмма. Я люблю тебя, ты краше всех женщин, которых я знал. Мне самому не по душе тебя неволить, и я хотел бы одного – стать твоим другом. Может, потом, когда-нибудь… Я…

Он снова закашлялся, и Эмма с отвращением отвернулась.

Однако, когда Атли заговорил о том, что Ролло желает, чтобы Эмма с Атли вступили в брак, она заявила, что, как принцесса франков, не вправе распоряжаться собой.

– Я знаю, – улыбнулся Атли. – Ролло уже отправил гонцов в Париж. Тебе нечего бояться, ибо мой брат обещал герцогу Нейстрийскому, что с твоей головы ни один волос не упадет, если Роберт не предпримет военных действий против норманнов.

Эмма приглушенно ахнула. Так вот для чего Ролло похитил ее у Роберта! Просто чтобы использовать как залог мира, как трофей, из-за которого можно торговаться с сеньором Парижским.

– Твой дядя принял это предложение, Эмма, – продолжал Атли, – выдвинув только одно условие: никто не должен знать, что ты из рода франкских правителей. Он уверен, что ты стала наложницей Ролло, и считает это позором для франков. Мой брат не стал разубеждать его, но, по просьбе герцога, объявил здесь всем, что ты – дочь графа Беренгара из Байе. Надеюсь, ты не станешь возбуждать гнев Ролло, утверждая иное. Брат дал герцогу слово, и будет весьма прискорбно, если ты не будешь считаться с его волей.

«Я все это время только и делала, что шла вразрез с его волей», – подумала Эмма, но что-то подсказывало ей, что дерзкий бродяга, сносивший ее выходки, и гордый правитель, едва удостоивший ее взглядом, – совсем разные люди. Пожалуй, не следует проявлять чрезмерное своеволие. Теперь она лишена главного оружия – уверенности в своей красоте. Та женщина, которая находилась рядом с Ролло, была просто прекрасна, Эмма же чувствовала себя никому не нужной и совершенно несчастной.

С этого дня она стала покорной пленницей. Атли не слишком докучал ей, и Эмма была признательна ему за это. Младший брат был всегда занят, но вечерами находил время навестить девушку.

В первые же дни ее пребывания в Руане Ролло, как и обещал, представил ее епископу Франкону. Тот чем-то напомнил Эмме ее наставника отца Радона – такой же рослый, тучный, с темными живыми глазами. Однако если лесной аббат был больше похож на простолюдина, каким и был по рождению, то во Франконе Руанском с первого взгляда угадывался потомок старинного галльского рода – это проявлялось и в манере держаться, и даже в пристрастии к обильным трапезам.

– Тебе не стоит падать духом, – заявил ей достойный прелат, перебирая аметистовые бусины четок удивительно подвижными и тонкими для его внушительной фигуры пальцами. – Я справлялся о тебе у норманнских братьев. – Так он именовал Ролло и Атли. – Жизни твоей ничего не угрожает. Более того, Роллон обещал франкскому герцогу, что ты будешь жить в обстановке, подобающей твоему происхождению.

– О да! – усмехнулась Эмма. – А сообщил ли норманн моему сиятельному дядюшке, что желает уложить меня на супружеское ложе к своему хворому братцу?

Епископ удивленно поднял тонкие подкрашенные брови.

– А разве ты еще не делишь с ним ложе?

И, увидев, как возмущенно вспыхнули глаза девушки, усмехнулся:

– Значит, Атли не так уж много требует от тебя. Что же тогда тебя не устраивает?

Эмма мрачно смотрела перед собой.

– Никому до меня нет дела, – грустно проговорила она. – Даже для дяди я стала всего лишь разменной монетой в его игре. Поэтому единственное, о чем я хочу попросить вас, преподобный отец, – это позволить мне удалиться в одну из Христовых обителей.

Епископ Франкон пожевал пухлыми губами.

– Не скрою, дитя мое, правитель Нормандии Роллон наделил меня кое-какими полномочиями в отношении моей паствы. Однако вряд ли он позволит мне взять под свое покровительство такой неслыханный трофей, как франкская принцесса, в чьих жилах течет кровь Робертинов и Каролингов.

– Но ведь для всех я всего лишь безымянная пленница! – горячо возразила Эмма, поднося сжатые кулачки к лицу.

– У каждого из нас свой крест, – спокойно произнес Франкон. – Я постоянно вынужден идти на уступки язычникам… Что же касается твоих цепей… Дитя мое – ведь и Спаситель побывал в оковах, а мы почитаем себя его последователями. Твой удел весьма высок. Подумай, Эмма, послужить залогом мира – великая честь. Поэтому не ропщи, укрепи сердце и гордись своей участью.

Эмма фыркнула, попыталась сказать что-то еще, но промолчала. Епископ улыбнулся:

– К тому же я взял бы грех на душу, если бы благословил тебя стать Христовой невестой. У тех, кто готов удалиться от мирской суеты, не должно быть такого яркого блеска в глазах и манеры столь горделиво вскидывать подбородок.

Эмма промолчала. Франкон искоса поглядывал на нее маленькими заплывшими жиром глазками. Сказал негромко:

– Ты неглупая девушка, Эмма. Да, мне приходится без устали лавировать в мирской суете, отыскивая пути, годящиеся и для язычников, и для христиан. Но одно я знаю точно… – Голос епископа стал неожиданно твердым. – Мой первейший долг перед Господом – сделать все, чтобы не допустить кровавой резни в этих землях, привести эти заблудшие души в лоно нашей святой матери Церкви…

Крестить этих варваров? Тогда Эмме такое казалось невозможным. Позже она узнала, что крещеные язычники не редкость в Нормандии. Но ее это мало трогало. Какое ей дело до язычников и христиан, до целого мира, если она не знала, как жить самой. Уступить Атли? Постричься в монахини? Пытаться сбежать к франкам?

Ролло все не приходил, а Эмма не находила себе места и с ужасом осознавала, что скучает по своему врагу и мучителю, отдавшему ее другому…

От воспоминаний Эмму отвлек негромкий стук в дверь. До нее донесся мягкий голос:

– Эмма, ты здесь?

Девушка невольно улыбнулась. Атли так и не избавился от робости перед ней. Хотя она и продолжала играть свою роль пленницы, им обоим давно было известно, кто у кого в плену.

– Входи же, Атли.

Он вошел, пригнувшись в низкой арке дверей. Он был высоким, как все викинги, но тонким, словно стебель тростника.

– Почему ты одна сидишь в темноте?

Атли кутался в длинный темный плащ, под которым виднелась рабочая одежда – старая куртка и башмаки из грубой кожи, на голове у него была надвинутая до бровей маленькая кожаная шапочка. Атли, видимо, только что вернулся со складов, где вел учет доставленных накануне товаров.

– Ты был занят целый день? – вопросом на вопрос ответила девушка. – Много ли привезено из Бретани?

– Видят боги, весьма. Походы моего брата всегда удачны, и закрома Руана теперь полны до краев. Ролло отправился отдыхать, поэтому все легло на мои плечи.

Он пытливо посмотрел на нее.

– Ты опечалена тем, что Ролло не посетил тебя? – словно прочитав ее мысли, негромко спросил юноша.

– Какое мне до него дело? – отрезала Эмма.

Резко поднявшись, она подошла к Атли, почти материнским движением поправила ему сбившийся и волочившийся по земле плащ. Она всегда была с ним нежна, когда сердилась на его брата. Сейчас, в полумраке, она не видела его лица, но поспешила убрать руку, когда Атли склонился, чтобы коснуться ее губами.

– С чем ты пришел ко мне?

Оказалось, что он явился позвать Эмму в город. Там сейчас оживление – викинги пируют после похода, пылают костры, устраиваются игрища. Собрались толпы горожан, музыкантов, бродячих фокусников, поводырей медведей.

– Конечно же, я готова! – радостно откликнулась Эмма, накидывая расшитое яркой тесьмой покрывало. Что ей Ролло! Она намерена веселиться!

У большого моста через Сену на кострах жарились гигантские туши, и воздух казался густым от дыма и чада. Толпа разноголосо шумела. Эмма смеялась, пробираясь сквозь нее вслед за Атли.

– Пиво! Кому подогретого пива!

Кричали по-норвежски, но Эмма уже понимала варварскую речь. Она хохотала, глядя, как рослый, голый по пояс норманн зачерпывает огромным ковшом из котла пенный напиток и разливает его в тянущиеся со всех сторон чаши. Здесь были и успевшие поладить с норманнами франки, и воины Ролло. Эмма уже не удивлялась, видя, как запросто братаются с варварами ее соотечественники.

Пылали костры, с жарившихся быков и свиней жир с треском и шипением стекал на угли, вспыхивая синими огнями.

Эмма получила свой кусок поджаренного свиного окорока, еще дымящийся, и впилась зубами в душистое мясо. Люди вокруг, среди которых были и нищие – когда еще им удастся набить брюхо! – тоже торопливо ели. Викинги шумели, перебивая друг друга, стремясь погромче поведать о своих подвигах, толкались, хлопали по плечу, хохотали, показывали столпившимся горожанам золотые гривны, наручни, хвастали дорогим оружием. От костра к костру бродили увешанные кожаными мехами продавцы вина – анжуйского, бургундского, аквитанского. Северные воины, оценившие франкское питье, щедро платили, пили, расплескивая вино, кто-то пел, кто-то уже дремал. Под звуки бубна плясал медведь. Толстый монах в засаленной рясе, обнявшись с язычником, учил того петь латинскую литанию. У разрушенной часовни близ моста шла игра «в кошку». На перекладине был подвешен на веревке бочонок, и мужчины, пуская коней с места в карьер, проносились под ним, взмахивая палицей. В бочонке, истошно крича, сидела кошка. Эмма уже привыкла к этой жестокой забаве и, посмеиваясь, примкнула к толпе зрителей. Тому, кто разбивал бочонок и освобождал животное, доставался приз. Призов было немало – они выделялись из общей доли добычи, которая никому не досталась по жребию. Поэтому и состязающихся было в избытке. Тут и там сходились в схватке борцы. На открытом пространстве между кострами двое воинов с завязанными глазами и со связанными щиколотками пытались оглушить друг друга мешками с песком. Не видя противника, они то и дело промахивались, падали, сбивая друг друга с ног. Эмма хохотала до слез, глядя, как они нещадно тузят друг дружку, не причиняя, впрочем, противнику особого вреда. Зрители криками подбадривали состязающихся, заключали пари. В толпе было немало женщин. Скандинавки, отказавшись от своих традиционных головных платков, теперь, подобно франкским девушкам, носили головные обручи с подвесками, а на груди – медные броши величиной с тарелку. Попадались здесь даже рабы в ошейниках. Сегодня их не заставляли работать, они тоже выпили и угостились у костров. Эмма увидела, как здоровенный грузчик-франк одолел в борьбе норманна и хохочущие викинги вручили ему приз – кусок сукна, в который тот завернулся, как в плащ, и стал приплясывать под общий хохот и хлопанье в ладоши.

Гремела оглушительная музыка: играли рожки, звенели бубны, тамбурины, слышалось нестройное пение. Эмма не заметила, как оставила Атли далеко позади, пробираясь туда, где начались танцы. Отведав хмельной браги, она разрумянилась, глаза ее заблестели.

Молодежь танцевала у костров, подпрыгивая, притопывая и поднимая пыль, казавшуюся розовой в свете пламени. Хоровод сменился франкским танцем, когда все разбились на пары. Эмму сразу же увлек в круг черноволосый кудрявый парень – нормандский еврей. Второй танец Эмма плясала уже с норманном Кари – бородатым, хмельным, но отчаянно желавшим обучиться скакать на франкский манер.

– Ты оттопчешь мне все ноги, Кари, – смеялась, увертываясь, Эмма.

– Эх, Птичка, кабы ты ведала, как славно вновь видеть тебя, как славно воротиться домой!

Земля Нормандии уже стала для них домом… Вскоре рядом возник Атли.

– Погоди, Кари. Дай и мне разок сплясать с невестой.

– Клянусь копьем, ты счастливчик, Атли Нормандский, – уступая ему девушку, проговорил викинг. – Взял в невесты такую красавицу – истинную лозу покровов!

Эмма уже привыкла к иносказаниям варваров, к этой своеобразной поэзии. Смеясь, она положила руки на плечи Атли. Его прикосновения были нежными, он не сводил с лица Эммы блестящих глаз. Головное покрывало девушки сползло на плечи, волосы рассыпались, серебряные браслеты на запястьях позвякивали. Вся она, с головы до пят, казалась невесомой и звенящей.

– Красивее тебя нет никого во всей Нормандии!

«Ролло так не считает», – мгновенно промелькнуло в голове у Эммы, и сейчас же она отогнала мрачные мысли. Общее внимание ей льстило, веселье толпы возбуждало, как хмельное питье.

Внезапно она вздрогнула, заметив над толпой суровое костистое лицо конного воина. Возвышаясь в седле, он пристально смотрел на нее, насмешливо кривя тонкогубый рот. Рагнар Датчанин! Ее враг, насильник, свидетель ее позора и смертельного унижения! Датчанин кивнул ей и многозначительно погладил рукоять притороченной к седлу секиры.

Эмма метнулась прочь, не обращая внимания на оклики Атли. Пробившись сквозь толпу, она остановилась лишь у пристани, в темноте, среди сложенных штабелями смоляных бочек. Спрятавшись в их тени, она проглотила соленый ком давней обиды и боли. Нет, никогда не сжиться ей с чужаками-северянами, никогда не забыть первой встречи с ними!

В отблесках многочисленных огней тяжело катилась Сена, омывая грузные опоры старинного моста. Глыбы, из которых они были сложены, помнили еще времена римлян и казались вытесанными руками гигантов, которым стало под силу покорить мир, оставив о себе память на многие века.

Эмма смотрела на низкие мощные арки моста, вспоминая, как год назад точно так же стояла здесь. Тогда шел дождь, и вода во вздувшейся реке поднялась почти вровень с пролетами. По течению плыли щепки, мусор и бревна от подхваченных паводком жилищ. Позади Эммы топтались ни на миг не покидавшие ее стражники, но ни один из них не шевельнулся, когда к ней направился Рагнар. Датчанин был одним из приближенных ярлов Ролло, и викинги не посмели перечить, когда он схватил Эмму за руку и заглянул ей прямо в глаза. Эмма попятилась, а он надменно улыбнулся, его глаза скверно заблестели.

– Надо же! Птичка из Гилария! А я-то не верил слухам.

По-франкски он говорил плохо. Когда-то, прокравшись в мирный Гиларий-в-лесу, он прикинулся немым, чтобы не выдать себя. Он был первым врагом, которого Эмма встретила на своем пути.

Тогда, презрительно взглянув на нее, Рагнар фыркнул и точно так же, как сегодня, погладил древко секиры за поясом.

– Ну как, красотка, узнаешь своего первого мужа?

Эмма бросилась от него. Размытая почва заскользила у нее под ногами, но внезапно ее подхватила чья-то сильная рука и оттащила от кручи.

Это был Ролло. Непонятно, как он оказался рядом, но она тотчас узнала его.

– Ролло!..

Она припала лбом к его плечу, прячась от зла, которому он и сам был некогда причиной.

Ролло осторожно взял ее за подбородок. По лицу Эммы текли струи дождя, но она улыбнулась ему.

– Где же ты был так долго? Почему не приходил?

Это была их первая настоящая встреча в Руане.

В серых прозрачных глазах конунга вдруг вспыхнуло что-то, как дальняя зарница. Но лишь на миг. В следующую секунду лицо его стало жестким и он повернулся к Рагнару, заговорив на своем языке. Однако Эмма все поняла – уроки Атли не прошли даром.

– Я ведь велел не трогать ее, Рагнар!

Датчанин ответил довольно дерзко:

– Но ты не велел мне кланяться ей в пояс! Да, я имел ее так, как пожелал, и сделал это по твоему же приказу, Рольв!

Пряча лицо на груди Ролло, Эмма почувствовала, как викинг вмиг напрягся.

– Ступай прочь, Датчанин! Но, клянусь Одином, это не последнее мое слово.

Он накинул на Эмму свой плащ и повел ее между тесно стоящими домами и амбарами, где, несмотря на непогоду, стучали молотки и визжали пилы – Ролло строил и расширял свой город. Эмма шла за ним как привязанная. Такое знакомое ощущение – следовать за Ролло, находиться под его защитой и покровительством. Это волновало ее больше, чем она могла предположить.

К тому времени, когда они оказались во владениях епископа, Эмма взяла себя в руки и держалась прохладно и учтиво. Атли был крайне обеспокоен случившимся и во всем винил старшего брата. Зачем он держит непокорного Рагнара в Руане, если тот распространяет в городе о невесте Атли дурные слухи?

Эмма стояла у дымного очага, протягивая к огню озябшие руки. Подошло время трапезы, служанки накрывали на стол. Стук их деревянных подошв о плиты пола и перезвон посуды мешали Эмме отчетливо слышать разговор братьев, но ответ Ролло все же донесся до нее:

– Если мне и следует кого-либо винить в том, что случилось, Атли, то только себя. Тот день для меня – как гноящаяся рана.

Он произнес это негромко, и девушка даже подумала, что ослышалась. Она замерла, сердце ее быстро застучало. Она поняла, что не ошиблась, лишь когда после короткой паузы разобрала, как Ролло глухо пробормотал сквозь сцепленные зубы:

– Никогда не прощу себе!

В комнате запахло гороховой похлебкой. Дородная служанка водрузила на стол полный до краев котел и подняла крышку. Ролло встал, собираясь уходить, накинул плащ. И тотчас Эмма круто повернулась к нему:

– Разве вы не останетесь разделить трапезу с нами, господин?

В ее глазах была просьба. Ролло заколебался, теребя левой рукой фибулу плаща.

– Но…

Эмма заставила себя дерзко улыбнуться.

– Ты, Ролло, нередко посещаешь нашего благодетеля – его преосвященство епископа Франкона, бываешь в аббатстве, но меня и Атли словно избегаешь. Разве Атли не брат тебе? Или там, откуда ты родом, не принято навещать своих родичей?

Только сейчас она заметила, что говорит о себе и Атли как о семье. Юноша просиял. Ролло же оставался мрачен, взгляд был хмурым. Но когда и брат присоединился к приглашению Эммы, наконец кивнул.

С этого дня Ролло стал у них частым гостем. Он являлся усталый и зверски голодный, но всегда был приветлив. Нередко между ним и епископом Франконом вспыхивали споры, но трудно было не заметить, что спорщики симпатизируют друг другу. Эмма уже знала историю, как во время первого появления Ролло в Руане Франкон вышел к нему навстречу с горсткой горожан и признал его власть, умоляя взять город под свое покровительство. Франкон сам поведал Эмме о событиях тех дней:

– Древний Ротомагус был дотла разрушен. Сохранились лишь кое-какие постройки на острове, где стояло аббатство Святого Мартина, там укрылись последние уцелевшие жители. И когда стало известно, что викинг Ролло бросил якоря своих драккаров у стен аббатства, мне не оставалось ничего иного, как с десятком монахов выйти к нему навстречу и просить о снисхождении. Выступая во главе процессии, я был вполне готов принять мученическую смерть. Но, к моему изумлению, прибывший варвар не обошелся с нами сурово. Когда же мне удалось поговорить с ним, я убедился, что этот юноша вовсе не глуп и планы его не лишены здравого смысла. Мало того, в них я усмотрел прямую выгоду для нас, христиан града Ротомагуса.

С тех пор Франкон стал одним из ближайших советников Ролло. Викинг ценил его тонкий расчетливый ум, считался с ним и терпел его высокомерие и заносчивость. Ибо даже будучи зависимым от Ролло, Франкон всегда держался так, словно оказывает ему благодеяние своим присутствием. Эмма, однако, отлично знала, как высоко ценит Франкон язычника Ролло. Даже их ожесточенные споры, несмотря на горячий нрав норманна и надменность прелата, всегда оставались в пределах дозволенного.

Франкон был истинным гурманом, и Эмма следила за тем, чтобы в дни их с Ролло визитов на стол всегда подавали отменный ужин. Она любила эти вечера, когда в тесной побеленной известью комнате с камином из красного кирпича дрожал ясный отблеск пламени, пахло вкусной едой, а за окном шумел, как порожистая река, дождь. Франкон, в лиловой камилавке, в епископском облачении с меховым воротом, в котором утопал его двойной подбородок, не спеша протягивал пухлую руку с тонкими, почти дамскими пальцами, брал с деревянного блюда пирожок с начинкой из чесночной колбасы и осторожно откусывал, стараясь не забрызгаться обжигающим мясным соком. Эмма с удовольствием глядела, как святой отец ест. Викинги так не умели. Даже Ролло поглощал еду шумно и с жадностью. Небрежно отвернув широкие рукава туники, он рвал рыбу руками, отхватывал ножом большие куски мяса, птичьи кости так и хрустели на его крепких зубах.

Атли же почти не прикасался к еде – сидел, зябко кутаясь в короткую меховую накидку. Его знобило, он тяжело дышал. В непогоду Атли всегда чувствовал себя гораздо хуже, хотя и старался не показывать этого, крепился.

– Эмма, – однажды обратился к девушке Ролло, – правду ли говорит Франкон, что ты хочешь уйти в монастырь?

Он говорил, продолжая жевать, слова звучали невнятно и от этого, казалось, пренебрежительно. Эмма вскинула подбородок.

– Об этом одном только и помышляю.

Она не подумала, что своими словами ранит Атли, потому что они предназначались Ролло. Но тот лишь рассмеялся, вытирая губы тыльной стороной руки.

– Так значит, красавица Птичка решила присоединиться к ноющим невестам, чей небесный жених не больно торопится к ним?

Эмма возмущенно отставила чашу со сливками и взглянула на епископа, словно ища у него поддержки, но Франкона, казалось, сейчас интересовали только пирожки. Тогда Эмма ударила кулаком по столу:

– По крайней мере, это лучше, чем стать супругой язычника!

Ролло невозмутимо пожал плечами:

– И все же, когда Атли решит, ты станешь его женой. И если уложить тебя под свое одеяло, как простую девку, ему мешает твоя знатность, то вас следует поженить. Пусть меня утащит Локи[19], если я понимаю, почему он медлит. Или тебе не по вкусу эта красотка, Атли?

– Эмма согласна стать моей, только когда я приму крещение, – сдержанно проговорил юноша.

– А вот этому не бывать! – с шумом отодвинув блюдо, воскликнул Ролло. – Мои воины скажут: он предал своих богов, как на него положиться во всем остальном?

Атли справился с коротким приступом кашля.

– Многие из наших соотечественников уже приняли Бога христиан. И я полагаю, что Христос очень силен в этой земле, наши же боги немощны вдали от родины. Ко мне не станут хуже относиться, если я последую обычаю франков. Разве мы не носим ту же одежду, что и они, не строим жилища на их манер? Что изменится, если мы примем крещение и признаем их Бога? Ведь Тор и Один не требуют, чтобы им поклонялись, как Иисусу. Мы можем приносить им жертвы, коль в том возникнет нужда, но, если при этом придется ходить к обедне и есть вместо мяса рыбу во время поста, боги не будут на нас в большой обиде.

Ролло приходил в гнев от подобных речей. Но никогда не высказал Атли ни единого упрека. Его раздражение выплескивалось на христиан – Франкона и Эмму.

– Это ваши происки! Вы пользуетесь тем, что Атли не воин и поэтому не склонен чтить воинственных повелителей Асгарда. Вы вливаете ему по капле яд в уши, внушая, что слабым надлежит поклоняться Богу слабых!

– Почему ты решил, что Христос покровительствует лишь слабым? – с елейной кротостью спросил Франкон. – Спаситель готов принять в свое лоно всякого, уверовавшего в него. Твоя удача, Ролло, удвоится, если ты познаешь истинного Создателя.

Ролло вызывающе захохотал.

– У человека столько удачи, сколько ему отпущено.

– Аминь, – осенил себя знамением епископ. – И все же тому имеются свидетельства. Один византийский историк повествует о бургундах, живших к востоку от реки Рейн. Они постоянно воевали с гуннами, но редко одерживали победы. И тогда их вождь решил креститься и привести к Христу свой народ, полагая, что раз уж старые боги не на их стороне, то новый сможет им помочь. И удача не заставила себя долго ждать: правитель гуннов вскоре умер ужасной и позорной смертью. Так исполнилось пророчество Писания, грозящее гибелью всем неправедным правителям. А затем с Божьей помощью бургунды разбили наголову троекратно превосходящие их силы противника.

Осведомленность епископа Руанского всегда поражала варваров и вызывала невольное почтение. Но если Атли искренне восхищался Франконом, то Ролло он занимал скорее как интересный собеседник во время пиров. Он никогда не принимал на веру его ученые россказни и часто возражал, доказывая свое.

Эмма не раз участвовала в их спорах, но далеко не всегда делала это искренне. Ведь Ролло настаивал на том, чтобы она дала согласие Атли, проявляя полное равнодушие к ней. Эмме ни разу не довелось больше увидеть в его глазах того восхищения, с каким он иногда смотрел на нее, когда они скитались в лесах Анжу и Бретани. И хотя пренебрежение Ролло сердило Эмму, делало ее язвительной и даже грубой, она со все большим нетерпением тосковала, когда он не приходил. Она ждала его. Стоило Эмме увидеть знакомый силуэт, услышать голос Ролло, его дерзкий громкий смех, как сердце ее начинало учащенно биться и она ощущала томление во всем теле.

Вот тогда-то Эмма и становилась дерзкой и надменной, недоумевая, почему этот полудикарь с осанкой настоящего правителя так притягивает ее. И Эмма была вне себя от радости, когда ей все же удавалось пробиться сквозь броню высокомерия Ролло. Он оставался холоден к ее женским уловкам, но ее голос – Эмма благословляла небеса за этот дар! – растапливал ледяную стену, которую конунг столь усердно возводил между ними.

Атли слушал ее пение с отрешенным и мечтательным видом, епископ Франкон впадал в созерцательную задумчивость, даже стражи у входа стихали и, приподняв завесу, замирали, опершись на древки копий. Лицо же Ролло… Нет, она не ошибалась – в его глазах вспыхивала нежность. Помнит ли он все, что они пережили в Бретани? Ей казалось, что если он и вспоминал о той земле, так только потому, что там остался его меч, сверкающий Глитнир, отнятый у конунга Нормандии старым ярлом Гвардмундом. И Ролло намеревался жестоко отомстить обидчику.

Все это Эмма вспоминала, когда, вернувшись из города, погасила светильники и легла вместе с Атли на широкое ложе. Даже в полной темноте она чувствовала, что юноша не отрывает от нее глаз. От Атли слегка пахло вином, дышал он с натугой. Эмма лежала, закинув руки за голову и наблюдая, как отсветы тлеющих в очаге углей скользят по крестовинам дубовых балок перекрытий. Спустя минуту девушка почувствовала, как Атли придвинулся, и в ней привычно поднялась волна отвращения, с которым она ничего не могла поделать. Рука юноши скользнула по ее груди.

– Ты вынуждаешь меня уйти, Атли!

Она знала меру своей власти над ним. Атли с горестным вздохом отвернулся и глухо произнес:

– Я понимаю тебя, Эмма. Эта встреча с Рагнаром… И все, что тогда случилось… Но я так люблю тебя! И буду терпелив…

Желая утешить его, Эмма пробормотала:

– Когда ты примешь крещение, Атли, все будет по-другому…

Это была заведомая ложь. Но что ей оставалось?

Атли еще долго ворочался, потом затих. Во сне он задыхался, дыхание вырывалось из груди со свистом и клокотанием. Эмма отодвинулась на самый край постели, вспоминая, как вышло, что она стала делить с этим несчастным юношей ложе.

Это произошло вскоре после того, как Ролло отправил младшего брата на Северное побережье Нормандии в Фекан, одну из приморских крепостей, где был сосредоточен преданный норманну гарнизон.

– Там тяжело с продовольствием, – не глядя в обеспокоенное лицо девушки, сказал Атли. – Мне придется следить за всем, в том числе и за прибывающими в порт Фекана кораблями.

И, помолчав немного, добавил:

– Я возьму тебя с собой. Ты ведь не откажешься?

Будто у нее был выбор!

Однако в пути Атли слег, едва их драккар спустился к устью Сены. Море было неспокойным, сквозь вязкий туман чуть виднелись силуэты чаек. Берега исчезли во мгле. Атли задыхался, лежа на носу корабля в шатре из шкур. Всем теперь заправлял молодой викинг Торлауг, друг и помощник Атли. Обычно веселый и смешливый, он выглядел теперь крайне озабоченным.

– Пожалуй, ему лучше вернуться, – сказала наконец Эмма. – В Руане ему никогда не было так скверно.

По лицу Торлауга, рябоватому от давно перенесенной оспы, разлилась бледность. Он нахмурил белесоватые брови.

– Приказ Ролло нельзя отменить. Надеюсь, когда мы прибудем в Фекан, монахи помогут ему…

Однако в Фекане Атли не почувствовал себя лучше. Его перенесли в старое аббатство Святого Ваннинга, в главной башне которого расположился отряд викингов, а на заднем дворе доживала свой век дюжина старых монашек. Их аббатиса слыла искусной врачевательницей, но Атли от ее снадобий стало еще хуже. Тогда Торлауг позвал языческого годи[20] из капища, в котором викинги приносили жертвы после благополучного прибытия в Нормандию. Жрец явился, опираясь на клюку. Его седые волосы свисали до пояса, а борода достигала колен. Эмма поторопилась покинуть помещение, где лежал Атли, столкнувшись у входа в башню с пожилыми простоволосыми женщинами, бренчавшими многочисленными костяными и бронзовыми амулетами. Перепуганные монашки разбегались от них в разные стороны, торопливо бормоча молитвы.

– Это вещуньи, – пояснил сидевший на ступенях Торлауг. – Они умеют говорить с богами и упросят их освободить Атли от душащей его Мары.

– Однако несет от них, словно они родились в кошаре, – язвительно заметила Эмма. Почтения к священнослужителям северян у нее было не более, чем у викингов к Писанию.

Спустя пару часов Эмма не выдержала и поднялась наверх. Еще на галерее она почувствовала едкую вонь и увидела дым, пробивавшийся сквозь щели двери, ведущей в комнату Атли. Не на шутку испугавшись, она бросилась туда, однако, оказавшись за дверью, оторопело замерла. В темном помещении с закрытыми ставнями нельзя было продохнуть от дыма трав, которые с завыванием бросал в очаг бородатый годи. Его растрепанные помощницы с песнопениями кружились вокруг ложа, на котором, беспрерывно кашляя, лежал больной юноша. Он глухо стонал, откидываясь на окровавленные подушки, пока женщины-жрицы, притопывая и хлопая в ладоши, творили колдовские рунические знаки.

Эмма едва не задохнулась от чада. Старухи остановились и гневно замахали на нее, но девушка, растолкав их, бросилась к окну и рывком распахнула его.

– Убирайтесь все вон! – неистово закричала она и, схватив забытый у резного изголовья священный посох годи, принялась колотить перепуганных жриц с таким остервенением, что те опрометью, голося, ринулись к выходу.

Со жрецом пришлось повозиться дольше. Они с Эммой таскали друг друга по комнате, ухватившись за посох и бранясь на разных языках, до тех пор пока в комнату не вбежал встревоженный Торлауг. Минуту он изумленно глядел на обоих, а потом захохотал, словно утратив разум. Эмма опомнилась первой. Отбросив посох, она воскликнула:

– Прогони этого смердящего пса, Торлауг! Пусть убирается, если не желает, чтобы я донесла правителю Нормандии, что он намеревался уморить его брата!

Старый годи, кипя бешенством, едва не набросился на девушку, но Торлауг, все так же хохоча, подхватил его под мышки и выставил за дверь. Однако, когда он вернулся, лицо его омрачилось – он увидел окровавленные подушки Атли.

– Вот что, Торлауг, – сказала Эмма викингу. – Теперь я сама буду его лечить. Прикажи принести теплого красного вина, меду и масла. А также вели очистить очаг от этой дряни и доставить сюда побольше сухих можжевеловых дров. Отныне в этой комнате должны топить только можжевельником.

Торлауг, возможно и опасавшийся, что разгневанный годи и его вещуньи накличут на эту девушку порчу, все же велел прогнать их подальше и выполнил все указания Эммы. Уже к вечеру Атли стало немного лучше: кашель стих, кровотечение прекратилось, на скулах появился румянец. Впрочем, это был неестественный румянец, скорее свидетельствовавший о болезни, нежели о выздоровлении. И все же дышал он свободнее, и даже смог разговаривать.

Эмма, положив голову Атли к себе на плечо, полулежала рядом и поила Атли из рога горячим вином с медом и растопленным маслом. Юноша обливался потом и дрожал от сильного озноба.

– Не уходи, Эмма! – Взгляд его был умоляющим. – Не покидай меня!

– Успокойся, успокойся. Я теперь все время буду рядом.

Эмме было жаль юношу до слез. Только теперь она поняла, как дорог он ей. Он любил ее, а главное – был ее единственным другом, верным и совсем нетребовательным.

И она осталась на его ложе и в эту ночь, и во все последующие, когда Атли и в самом деле стал поправляться. Он был так слаб, что приникал к ней, как ребенок, обнимал и затихал, и лишь его негромкое хриплое дыхание слышалось под низким сводом, сливаясь с потрескиванием можжевельника в пылающем очаге. Эмма укладывала в изножье постели нагретые и обернутые полотном камни. Атли била дрожь, и девушка согревала его теплом своего крепкого здорового тела. Ночи они проводили как двое детей, нуждающихся друг в друге, как брат и сестра, но отнюдь не как возлюбленные…

Однажды утром Эмма проснулась от странного и довольно неприятного чувства, что за ними кто-то наблюдает. Оторвав голову от плеча Атли, она повернулась и застыла, широко раскрыв глаза.

В белесом свете раннего утра в изножье их кровати стоял Ролло. Он возвышался над ними как утес, с застывшим лицом и плотно сжатыми жесткими губами. То, что Эмма прочла в его взгляде, было непередаваемо.

Девушка в растерянности попыталась натянуть на себя медвежью шкуру. Комната за ночь остыла, очаг погас, от стен тянуло каменной сыростью. Почти машинально Эмма отметила, что Ролло все еще в дорожном плаще. Неужели по прибытии он тотчас поднялся сюда?.. Зачем он вообще появился здесь?..

– Ролло…

Викинг вышел так стремительно, что она не успела задать вопрос.

Спрыгнув с ложа и стуча зубами от холода, она стала торопливо одеваться. Но когда она, даже не затянув шнуровку сапожек, выбежала в галерею, то успела только увидеть, как мелькнул силуэт в светлом плаще, и расслышать удаляющийся стук копыт.

– Не могу взять в толк, зачем приезжал Ролло? – заметил позднее Торлауг. – Он прибыл еще затемно, прошел наверх, а затем сразу вернулся, кликнул своих людей и умчался. Даже лошадям не дал остыть. Не связано ли это с тем, что он получил мое известие о болезни Атли? Однако при такой распутице вряд ли гонцы уже успели добраться до Руана…

– Он убедился, что Атли пошел на поправку, – ответила Эмма, и в голосе ее звучало странное торжество. В сердце вновь ожила надежда…

Да, это было давно. До его похода на Бретань. Давно… Теперь остались лишь воспоминания…

Эмма тяжело вздохнула, откинув роскошное покрывало из барсучьих шкур. Внезапно она ощутила блошиный укус, и мысли ее сразу вернулись в привычное русло. Необходимо завтра же велеть пропарить все меховые покрывала и проследить за тем, чтобы в тростник на полу добавили полыни. Следует также сменить сбившееся сено на постели и пройтись по щелям кипятком. Кузнецу Одо пора заказать новые решетки на окна в нижний зал… Такие, как он выковал для аббатства в Уэне. Ох, сколько у нее завтра дел – не перечесть. И завтра, возможно, приедет Ролло… Она улыбнулась, засыпая.

Но Ролло не появился.

Погрузившись в дела, Эмма долго не решалась спросить о нем, однако время от времени поглядывала на широкие ворота аббатства, ожидая увидеть рослую фигуру всадника, услышать дерзкий мальчишеский смех.

Во время трапезы она все-таки обратилась к Атли, но тот разочаровал ее.

– Ролло никогда так скоро не покидает супругу, – ответил юноша.

Эмма украдкой оглядела его. Атли был одет, как франк: широкая светло-коричневая туника до колен с вышитым выше локтей и по краю алым и белым узором, стянутая в талии чеканным бронзовым поясом с серебряной пряжкой. Широкие льняные штаны перевиты до колен ремнями, прикрепленными к узким башмакам. На голове – кожаная островерхая шапочка с ремешком под подбородком, на тонких запястьях – богатые браслеты. Достаточно рослый, Атли был, однако, узок в плечах, с впалой грудью. На солнце было особенно заметно, что лицо у него старообразное, с яркими пятнами нездорового румянца на скулах. На Эмму он не смотрел, хотя и ощущал на себе ее взгляд. Атли повторил:

– Сегодня он вряд ли расстанется со Снэфрид. Она его жена, ему есть за что испытывать благодарность к ней.

Эмма отвернулась. Атли имеет в виду действия Белой Ведьмы в дни набега данов. Но здесь и другое. В Атли говорит ревность, вспыхнувшая в нем, когда после Рождества они вернулись с побережья в Руан. Эмма тогда была не в силах скрывать, как ей не терпится обратно. Пребывание в Фекане, череда однообразных пустых дней стали для нее почти невыносимыми. Она одиноко бродила среди руин старого поселения, часами ожидала в гавани прибытия кораблей викингов. Но море без конца штормило, порт был почти пуст, как и город. Во всем чувствовались упадок и оскудение. Люди выглядели изможденными. Нищие, похожие на скелеты, толпились у ворот гарнизона викингов, жадно вдыхая запах соленой трески, которую норманнские женщины варили в котлах под открытым небом. Варвары иногда делились с ними остатками пищи, но при этом заставляли хулить Бога и возносить хвалу Одину. Из-за миски варева люди в отрепьях дрались насмерть.

Эмма возвращалась в монастырь. Старая аббатиса, горбясь у очага и суча желтыми пальцами грубую нить, рассказывала:

– Когда проклятые распяли Христа, святой Никодим собрал капли Божественной крови в полый посох, изготовленный из фигового дерева, и пустил его по воде. И угодно было небесам, чтобы воды принесли этот посох к меловым скалам близ Фекана. Тогда же франки и основали здесь монастырь. А место это было названо Фицекампус – от слова «смоковница». Это язычники зовут его Фекан. Некогда Фицекампус был богатым городом, а монастырь процветал. Паломники приходили сюда издалека, чтобы поклониться священной крови. Увы! Лукавый обольстил франков, сманил на стезю блуда, и кара не заставила себя долго ждать – норманны черным смерчем ворвались на земли Каролингов, сея ужас и насилие. Я была почти дитя, когда язычники разорили Фицекампус и осадили нашу обитель. Матушка настоятельница и сестры решили обезобразить себя, дабы насильники не прельстились ими. Это привело норманнов в неистовство, и они безжалостно истребили невест Христовых. Лишь те, кто не коснулись себя, удостоились милости: язычники позволили им взять мощи основателя обители святого Ваннинга и уйти в земли, где еще почитают Христа. Я же и оставшиеся сестры… Да что говорить – ты сама видишь, какое жалкое существование мы влачим…

Эмма слушала, завороженно глядя на крохотный язычок лампады. Норманны разрушили аббатство Святого Гилария-в-лесу близ Сомюра, где она жила, убили тех, кого она любила. Она поклялась отомстить. Но как это вышло, что она свыклась с воспоминаниями об учиненном над нею насилием и научилась улыбаться врагам? А худший из них, Ролло, разбудил в ее душе неведомые ранее чувства.

О, как она обрадовалась, когда он прислал за ней и Атли корабль! И пока их драккар шел вверх по Сене, Эмма считала часы, вглядываясь вдаль. В Фекан прибыл за ними Болли, и она не сразу узнала в этом приветливом воине того озверевшего викинга, который насиловал в обители Гилария ее подругу Сезинанду. К своему удивлению, Эмма выяснила, что Болли женился на Сезинанде, принял крещение и христианское имя Бернард, ибо Сезинанда настояла на том, чтобы они обвенчались в церкви.

– У нас скоро будет дитя, – весело сообщил он Эмме, – и Сезинанда уверяет, что Христос милостив к нам, а значит, непременно родится сын…

Не отрывая взгляда от берегов, Эмма спросила:

– Чем же нехороша дочь? Всякое дитя – милость Господа.

Они плыли в Руан на большом корабле. На утесах вдоль берега торчали длинные колья, на которых скалились черепа с остатками бород и волос, – так Ролло сообщал воинственным соплеменникам, что ждет их, ежели они посмеют вторгнуться в его владения. Болли с усмешкой покосился на них, потом, помедлив, ответил:

– Дочь… Дочери у меня уже есть от прежних наложниц. Но с Сезинандой я обвенчался по всем законам христианского обряда. И супруга моя клянется, что теперь у меня должен родиться только сын. Сезинанда… Хоть она и не ведет свой род, как наши женщины, от небожителей Асгарда, она хорошая жена, настоящая подруга викинга.

Эмма подолгу беседовала с ним. От Болли-Бернарда она узнала, что приказ вернуть их в Руан связан с прибытием в столицу Нормандии посольства от Роберта Нейстрийского, желавшего убедиться, что с Эммой из Байе все благополучно. В то же время девушке отчаянно хотелось верить, что не только эта причина заставила Ролло возвратить их с Атли в Руан.

И снова ее надеждам не суждено было сбыться…

– Вот она, вглядись получше, колокольный страж, – произнес Ролло, подтолкнув Эмму к рослому, богатырски сложенному аббату из Парижа. – Как видишь, выглядит прекрасно. Что может случиться с женщиной, которую я отдал своему брату? Пока Атли благосклонен к ней, она будет жить не хуже франкских принцесс.

Эмма, немного испуганная и растерянная после дороги, стояла на бревенчатом настиле пристани под пронизывающим январским ветром, забыв преклонить колени перед благословившим ее преподобным Далмацием. Сейчас она видела лишь смеющегося Ролло в широком плаще из волчьего меха: то, как он обнимает Атли, как отпускает соленые шуточки по их с Атли поводу. И еще – Белую Ведьму, Снэфрид, жену Ролло. Та восседала на богато убранном скакуне, кутаясь в светлый горностаевый мех, недоступная и холодная, как магический кристалл. Снэфрид, прежде едва удостаивавшая Эмму взглядом, сейчас разглядывала ее с величайшим вниманием. На лице финки блуждала хищная полуулыбка. Однако Ролло этого как будто и не замечал. Прыгнув в седло, он что-то проговорил, склонившись к супруге. Эмма метнула на них рассерженный взгляд, но Ролло уже разворачивал коня и ускакал следом за Лебяжьебелой.

Уже вечером аббат Далмаций, звеня надетой под сутану кольчугой, спросил:

– В Париже только и разговора о том, что дочь графа Беренгара из Байе стала наложницей Роллона Нормандского. Однако выходит, что вы, дочь моя, живете во грехе с его младшим братом?

– Это гнусная ложь! – зло огрызнулась Эмма. Ей не понравились ни настойчивые расспросы этого воина-аббата, ни его насмешливый взгляд.

– Ну как же так, дочь моя? Роллон сам утверждает это.

– Преподобный отец, удовлетворит ли вас, если я сообщу, что мы с Атли Нормандским живем как брат с сестрой?

– И вы, дочь моя, не принадлежите в библейском смысле ни одному из норманнских братьев?

– Ни в коем случае!

Далмаций хмыкнул и окинул ее с головы до ног плотоядным взглядом.

– В таком случае либо вы владеете колдовскими чарами, удерживающими братьев на расстоянии от вас, либо оба они круглые дураки.

И он вызывающе расхохотался.

Эмма резко поднялась.

– Вы не мой духовник, преподобный аббат, и я не намерена вам исповедоваться. К тому же я не понимаю, что за дело вам или Роберту Нейстрийскому до того, с кем я делю ложе.

Аббат Далмаций сразу стал серьезен.

– Ошибаетесь, дитя мое. С кем предается греху графиня из Байе – это одно, а вот кому отдает свою плоть принцесса франков – совсем иное дело. И ваш дядя, герцог Нейстрийский, весьма обеспокоен этим.

Эмма едва дождалась, когда ее оставят в покое. Скверный осадок, оставшийся от этого бесцеремонного допроса, не прошел даже после того, как она получила подарок от герцогини Беатрисы – великолепное шелковое платье. Эмма велела убрать его подальше в сундук, решив, что если и наденет его когда-либо, то на это потребуются особые причины. В ту ночь она вновь легла рядом с Атли, заставив себя придвинуться к нему, чтобы забыть в его объятиях о Ролло. Из этого, однако, ничего не вышло. Кроме мучительного напряжения и отвращения, когда Атли стал целовать ее, она ощутила и страх. Эмма еще помнила, какая это боль и мука. Она еще не забыла, что пережила, когда Ролло отдал ее своим людям… И ее руки, только что обнимавшие юношу, вдруг уперлись ему в грудь, она оттолкнула его и, дрожа, отстранилась. Атли невнятно бормотал какие-то нежные слова, молил о прощении. Ей же невыносимо хотелось расплакаться.

– Атли, я постараюсь, и когда-нибудь…

– Тогда я буду счастлив как никогда в жизни. Я по-прежнему готов ждать.

С тех пор Атли больше не прикасался к ней, хотя опочивальня у них и оставалась общей. Они болтали, иной раз брали в постель лакомства, ели, смеялись. Эмме было бы хорошо с ним, если бы не этот жалкий, всегда умоляющий взгляд. Она отворачивалась, натягивая на себя тяжелые покрывала. Ночи были такие холодные, что к утру постель остывала, и Эмма во сне невольно льнула к Атли.

На лестнице раздались торопливые шаги.

– О чем размечталась, Птичка? – спросила улыбчивая Сезинанда, входя к ней.

Эмма сидела у окна, машинально наматывая нить на веретено. От звонкого голоса подруги она вздрогнула.

Статная, крепкая, с румянцем во всю щеку и синими лучистыми глазами, с уложенными вдоль щек толстыми косами, Сезинанда теперь вовсе не походила на ту тихоню, с которой Эмма когда-то бегала собирать росу в канун праздника мая. Теперь в каждом жесте и взгляде супруги Бернарда сквозили покой и довольство. Когда новый телохранитель Эммы Болли-Бернард представил ей по возвращении в Руан свою жену, Эмма изумилась настолько, что не в силах была вымолвить ни слова.

– Неужели это ты, Сезинанда?..

– А кто же еще? – весело засмеялась ее прежняя подруга.

Действительно, она изменилась. Даже с Эммой она держалась покровительственно, то и дело разражаясь беспечным смехом счастливой женщины.

– Кем бы я стала в Гиларии? – позже говорила она Эмме. – В лучшем случае меня бы выдали за одного из монастырских сервов[21], жила бы в дымной хижине, с утра до ночи гнула спину на аббатство и состарилась бы так же рано, как и моя бедная матушка. Теперь же в моем распоряжении целая усадьба, у меня есть и слуги, и рабы, а если я рожу Бернарду сына, он прогонит всех прежних наложниц и я стану единственной госпожой в его усадьбе.

Она сияла все время, пока говорила, и Эмма невольно спросила:

– Но ты его хоть любишь? Я до сих пор помню, как он едва не зарубил твою матушку, как взял тебя, словно шлюху, под частоколом Гилария…

– Пустое, – махнула рукой Сезинанда. – Все плохое ушло. Новые побеги поднялись на пустыре. Я сразу понесла от Бернарда, и что мне оставалось, как не держаться за него? Он любит меня и даже крестился, чтобы угодить мне. Правда, он не забывает и старых богов, но нас-то с ним обвенчали в храме, как добрых христиан. Бернард так нежен и ласков, что я от его объятий просто хмелею. Ох, Эмма, стоит ли вспоминать, как он лишил меня девственности, если с тех пор я познала в его объятиях столько счастья! Этот грех так сладостен!

– Фу, – невольно скривилась Эмма. – Что в этом может быть, кроме унижения и боли?

Но Сезинанда лишь расхохоталась в ответ.

– Господь с тобой! Слаще этого нет ничего. Неужто и Ролло, и Атли были столь грубы с тобой, что ты так и не узнала, почему коровы протяжно мычат, а кошки сходят с ума весной?

Эмма почувствовала, как лицо ее заливается жарким румянцем.

– Если ты и впредь станешь задавать мне подобные вопросы, я не пожелаю видеть тебя в своем окружении, – сухо заметила она.

Сезинанда прогнала с лица улыбку.

– Раньше ты была со мной откровенна. Но и это, видно, в прошлом.

Эмма внезапно ощутила раздражение. Похоже, это у скандинавских женщин Сезинанда научилась так прямо держаться, так дерзко смотреть в глаза… Но, с другой стороны, рядом с Эммой так давно не было никого, с кем она могла бы поговорить откровенно.

– Скажи, Сезинанда, а не тоскуешь ли ты о нашем аббатстве в лесу? Ты помнишь, как пахло мятой у ручья в сумерки? Как перекликался благовест монастырского колокола с кукованием кукушки? Вспоминаешь ли, как мы убегали из монастырского сада, где рвали ягоды, а брат Тилпин гнался за нами? Или как прятались в дубраве от Вульфрада?

При имени сына кузнеца, в которого она тайком была влюблена, по лицу Сезинанды скользнула тень, глаза затуманились.

– Слишком многое изменилось с тех пор, – тихо проговорила она, – будто и не с нами все это было…

Она вдруг шумно всхлипнула, потом задумалась, вздыхая. Так они и сидели в тишине, поглощенные общими воспоминаниями. И это молчание вновь сблизило их.

– Оставайся со мной, Сезинанда, – сказала наконец Эмма. – Твой Бернард – мой страж, ты же станешь моей дамой и помощницей.

Сезинанда вытерла слезы краем головного покрывала и улыбнулась.

– Как могу я отказаться, Эмма! К тому же это большая честь. Знаешь ли ты, как величают тебя в Руане? Принцесса Нормандская! Но не стоит больше ворошить прошлое! Честной крест, сейчас все по-другому, о другом и думать надлежит. У меня будет дитя… Но не шутила ли ты, уверяя, что не любилась ни с Ролло, ни с Атли?.. Ведь с младшим из братьев вы даже делите ложе!

Когда же Эмма повторила то, что сказала аббату Далмацию, Сезинанда взглянула на нее с едва скрываемой жалостью.

– О Эмма! Знала бы ты, чего лишаешь себя по своей же воле!

Девушка молчала. В ее памяти смутно всплывало то нестерпимо острое и волнующее ощущение, которое она испытала, когда Ролло осыпал ее поцелуями в пещере друида Мервина. Однако волнение, какое она чувствовала и сейчас в присутствии Ролло, было гораздо реальнее. С Атли все обстояло совсем иначе. Сезинанда же говорила о том, о чем они шептались еще детьми, подсматривая за влюбленными парочками или бегая дразнить молодоженов после брачной ночи. Но после разгрома аббатства для Эммы все это умерло, и надолго.

А потом Сезинанда родила крепкого горластого мальчишку. Бернард устроил по этому поводу грандиозную попойку, а в монастырь Святого Мартина отдал богатую золотую чашу, чтобы отблагодарить Бога христиан за его милость. К удивлению Эммы, Сезинанда дала сыну имя Вульфрад, и Бернард, ничего не ведавший о ее прошлом, не возражал, заметив лишь, что сам он намерен звать ребенка Ульв – на норманнский лад.

Теперь же Сезинанда стояла перед Эммой, напоминая, что та собиралась пойти вместе с ней к Одо с делом: день выдался погожий, и Сезинанде не хотелось заниматься делами по хозяйству.

Хотя погода стояла ясная, а золото листьев в яркости соперничало с бирюзой неба, воздух был довольно холодным. Эмма щурилась – в глаза били блики солнца, отраженного от медных шпилей, – и прятала руки под темной меховой накидкой. В городе ей нечего было опасаться – никто не осмелился бы посягнуть на женщину брата конунга. Кроме того, здесь хватало стражников, следивших за порядком, не говоря уже о двух викингах с копьями на плечах и широкими мечами у пояса, повсюду следовавших за нею.

На пустыре за мостом, где накануне пировали викинги, о прошедшем празднике напоминали только груды костей и остывшей золы. Теперь здесь толпились торговцы, заключая сделки, а обогатившиеся в походе воины Ролло, не торгуясь, покупали все, что им было по вкусу. Иногда поэтому в мирную пору Руан кишел купцами из других областей Франкии. Здесь можно было услышать не только фризский говор, но и бретонский, парижский, луарский. В порту кипела работа – скрипели ворота, лязгали цепи, напрягаясь, гудели канаты, на палубах громоздились бочонки, мешки и тюки. Над ними с криком носились чайки. Время от времени от причалов, грохоча по бревенчатому настилу, отъезжали тяжело груженные повозки. У края воды смолили лодки, и черный дым, клубясь, поднимался от костров к ясному небу. Здесь Эмма заметила Атли, наблюдавшего за разгрузкой одного из судов, и помахала ему рукой.

От пристани доносились запахи смолы и соленой рыбы, в рыжей воде Сены колыхались темные корабли викингов: легкие драккары и более тяжелые, снабженные палубой кнорры. Медлительные мохноногие кони тащили к мельнице баржу с зерном. Мельница шумела, мелькая широкими лопастями замшелого колеса. Рядом с запрудой тянулись деревянные мостки малой пристани, куда причаливали плоскодонные барки рыбаков. Звучал смех прачек, стучали их вальки, немного в стороне пылал костер, где братья-бенедиктинцы в темных рясах готовили похлебку для бедных. Вокруг толпились нищие, жадно вдыхая запах пищи, хрипло мяукали, дожидаясь случайной подачки, бродячие коты, путающиеся под ногами викингов.

Теперь Эмма многих из них знала в лицо и по имени. Она сдержанно отвечала на приветствия, и тем не менее ей нравилось видеть восхищение в глазах мужчин. Что ж, она под защитой, и ей нечего опасаться, а их внимание только бодрило ее. Она отбрасывала за спину капюшон, подставляя солнцу сверкающую огнем волну рыжих волос.

Эмма не любила посещать рынок невольников, располагавшийся за мельницами. Вид измученных людей приводил в уныние, а запах покрытых коростой грязи тел вызывал отвращение. Она огибала руины квадратной башни, камни которой частично пошли на восстановление моста, и сворачивала на узкую улочку, уводящую вглубь городских кварталов. Здесь было не менее людно, чем у реки. Стайки детей сновали между прохожими, гогоча, пробирались к реке гуси, погоняемые горбатым рабом в ошейнике. Скрипели колеса, дребезжали горшки, горой наваленные на повозку с маленьким черным осликом. Из открытых окон харчевни доносились голоса бранившихся женщин, клубами вылетал дым от прогорклого масла, несло жаром печей. Телохранителям Эммы приходилось расталкивать прохожих, расчищая путь. Под ногами гремели доски, которыми, по норманнскому обычаю, была вымощена улица. Крытые соломой жилища норманнов со стенами из расщепленных, поставленных вертикально бревен соседствовали со старыми каменными постройками франков. Ныне лишь в немногих домах с соломенными крышами сохранились закоптелые отдушины для выхода дыма. Большинство норманнов, разбогатев в походах, обзавелись каминами с дымоходами, а также могли позволить себе такую роскошь, как окна, в которые были вставлены листки слюды, куски промасленного холста и даже стеклянные шарики, весело блестевшие в лучах солнца. В некоторых прежних церквах и монастырях поселились норманнские ярлы, но затем большую часть храмов все-таки возвратили христианам, и теперь над ними вновь высились кресты, кое-где заново позолоченные. Среди пестроты городской застройки иногда можно было увидеть еще римских времен портик и широкие мраморные лестницы, на ступенях которых сидели закутанные в яркие плащи варвары, играя в шашки или, на франкский манер, затевая петушиные бои. Но за прекрасными античными колоннами, потрескавшимися и закоптелыми, часто виднелась грубо обмазанная глиной стена с завешенным сырой шкурой квадратным входом. Изгороди большей частью были невысокими, так что можно было заглянуть в любой дворик, где играли дети, женщины белили холсты. Кое-где у входа в жилье болтались подвешенные за ноги туши овец со вспоротым брюхом – жертва семейства своим богам.

Да, Руан, некогда разрушенный и всеми покинутый, очень скоро опять превратился в шумный город. Здесь, под защитой воинственного Ролло, люди обрели покой, вновь начали жить, работать, плодиться. Выходило, что мир – высшее благо, по слову Спасителя, – принес в разоренную землю завоеватель с Севера. Эмма уже давно перестала удивляться тому, как много франков решили обосноваться во владениях северных варваров. Правитель-воин твердой рукой навел здесь порядок: он сумел защитить свою землю, отбить охоту у алчных соседей совать сюда нос, не отказываясь и поживиться за их счет. Немудрено, что долгое время не признававшие власти Ролло франкские правители теперь все чаще отправляли к нему посольства, даже покупали за золото его воинов, чтобы с помощью этих язычников одолеть соседей-христиан.

Когда Эмма узнала, что герцог Роберт нанимает у Ролло викингов, чтобы держать в повиновении своих феодалов, она пришла в ужас.

– Как может он натравливать этих свирепых варваров на франков? Или ему неведомо, какое зло несут с собой эти полярные волки?

Епископ Франкон, которому она высказала свое возмущение, смотрел на все вполне философски:

– Разве мир куется не при помощи оружия? И разве король Эд, царственный брат Роберта, не поступал так же, чтобы смирять непокорных франков? А уж он-то ненавидел северян, как никто другой.

Эмма умолкала при упоминании ее отца, Эда Робертина, а Франкон как ни в чем не бывало продолжал:

– Да будет тебе известно, дитя, что еще Амвросий Медиоланский, духовник императора Грациана, в своем учении о войне основной упор делал на соблюдении закона справедливости. Если война, писал он, способствует восстановлению мира, то такая война справедлива и является благом.

Эмма не могла не прислушиваться к его словам, к тому же речь шла о Ролло, и ей приятна была похвала, прозвучавшая из уст достойного прелата.

– Поистине Роллон Нормандский рожден быть правителем. После того как здесь хозяйничали Рагнар Лорброк, Гастингс, Отгер Датчанин, Сигурд и даже Роллон Пешеход, на наших землях впервые воцарилось истинное благоденствие.

Он рассказал Эмме, как много сделал этот язычник для Ротомагуса: восстановил городские стены, отремонтировал мост, очистил реку, укрепил берега и отстроил восточные кварталы. Западные же, наполовину разрушенные, использовал для постройки новых жилищ, бань, служб, ибо старые пришли в полную негодность. Этот язычник повел себя здесь как настоящий хозяин, и город называется ныне Руаном по полному праву.

Разумеется, Ролло зачастую ведет себя как язычник и соседние земли стонут от его набегов, но иначе и быть не может. Для тех же владений, которые он объявил своими, его правление – подлинное благо. Северные воины, закаленные и дисциплинированные, чтут его безмерно и по приказу Ролло готовы выполнить все что угодно. Они обеспечивают город топливом, не гнушаются добывать торф и жечь древесный уголь, надзирают за строительством и занимаются ремеслами. Они объезжают лошадей, пасут и забивают скот, ремонтируют и охраняют дороги. Всем известно, что варвар и грабитель Ролло в своих землях поощряет торговлю. И уже одно то, что он не стал препятствовать восстановлению христианских церквей и смотрит сквозь пальцы на то, что его воины принимают крещение, свидетельствует: Нормандия может надеяться на милость небес.

– Но Ролло без устали толкует о набеге на Бретань, – возражала Эмма Франкону.

Епископ согласно кивал круглой головой, но мысли его были далеко, и он кивал скорее им, а не в ответ на замечания Эммы.

– Да-да, – бормотал епископ, поигрывая аметистовыми четками, – да, он варвар, но и его надо подвести к купели. Чего бы это ни стоило.

Странным человеком был епископ Франкон, духовный отец Эммы. Обычно духовник – очень близкий для женщины человек, но интуитивно Птичка чувствовала, что ей не следует раскрывать душу перед епископом. Что-то подсказывало ей, что Франкону не стоит полностью доверяться.

И еще Эмма замечала, что он все чаще советует ей быть полюбезнее с Ролло.

– Ты так дерзка с нашим правителем, дитя мое, что порой даже у меня дух захватывает. Конечно, пока ты под защитой Атли, тебе ничего не грозит. Но не могла бы ты быть любезнее с самим Ролло? Поверь, этот варвар заслуживает доброго отношения к себе. Верь мне.

Этот разговор состоялся как раз перед тем, как Ролло стал брать Эмму в свои верховые поездки по Нормандии.

Все началось в тот день, когда Ролло подарил ей изящную буланую кобылку и спросил, не согласится ли Эмма проехаться с ним по окрестностям Руана. Девушка была так довольна подарком, что сразу согласилась. Ведь она давно хотела научиться как следует ездить верхом, а тут сам конунг едва ли не набивался ей в учителя.

Именно эти конные прогулки по Нормандии способствовали тому, что между Эммой и Ролло неожиданно сложились непринужденные, вполне дружеские отношения, о которых прежде оба не могли и помыслить. Им было легко вместе, они болтали и смеялись, ощущая удивительное спокойствие, ведь им не в чем было упрекнуть себя при воспоминании об оставленном в Руане Атли.

Это было восхитительное время! Легкое весеннее солнце словно пронизывало их насквозь. С холмов долетали звуки пастушьего рожка; отощавшие после голодной зимы коровы паслись на молодой траве; с полей ветер доносил запахи унавоженной земли. Конунг показывал девушке все, что считал достойным внимания. Они побывали у старых, построенных еще императором Карлом Лысым каменных башен, где теперь располагались норманнские крепости. Вокруг каждого из таких укреплений выросли небольшие городки, и там рядом с воинственными пришельцами теперь жили франки. За пределами Руана норманны гораздо быстрее овладели языком покоренного народа, а браки между ними и местными женщинами стали обычным явлением. Даже названия новых поселений представляли собой причудливую смесь скандинавского и галльского наречий – Танкарвилль, Амфвилль, Бекдаль, Эльбе и тому подобное.

– Франки считают викингов посредственными наездниками, – говорил Ролло девушке, когда они легкой рысью двигались вдоль проселочной дороги. – В чем-то они правы. Викинги предпочитают сражаться пешими, а в поход отправляются, как правило, водным путем. Но я давно намереваюсь исправить это. Нет, я не хочу отказываться от испытанного средства передвижения, однако считаю, что за драккарами должны следовать берегом еще и конные воины.

Ролло показал ей, где разводят лошадей, предназначавшихся для походов. На сочных лугах табуны паслись привольно, а лучших из лучших опытные конюхи держали в специальных загонах, где и объезжали.

– Однако конь, на котором ты сидишь, Ролло, с берегов Рейна и раньше принадлежал мелиту[22] герцога Нейстрийского Эврару Меченому, – заметила девушка, покосившись на высокого длинногривого жеребца, легко идущего под седлом варвара. – Ты расхваливаешь норманнских лошадей, сам же предпочитаешь иноземных.

Однако Ролло не задело ее замечание.

– Это не краденый скакун, а добытый в честном бою. Мне нечего стыдиться. Я назвал его Глад: по-норвежски это значит «веселый», потому что более резвого и понятливого коня у меня еще не было.

То были чудесные дни. Ролло был внимателен к ней и вел себя сдержанно-вежливо. Он учил ее охотиться с соколом, они много ездили верхом, ели в придорожных харчевнях, останавливались в небольших укрепленных селениях, построенных еще в прошлом столетии, но обновленных и обнесенных частоколом уже при Ролло. Конунг не переставал удивлять Эмму. Иногда он вновь превращался во властного и неприступного вельможу, надменного правителя, перед которым даже его соотечественники торопливо склоняли головы, а франкские поселяне скидывали колпаки, спеша поцеловать стремя. И он же мог просидеть за кружкой браги с теми же крестьянами в трактире, толкуя о простых, как земля, вещах, выслушивая их жалобы и не забывая похвалить местную стряпню.

Когда они ехали мимо полей, где зеленели обильные всходы, Ролло удовлетворенно улыбался, а если им попадались пустоши, поросшие вереском и бурьяном, хмурился, но спустя миг уже принимался строить планы: где найти безопасное место, чтобы расположить новое селение и укрепить его. Земля здесь плодородная и сможет прокормить много его подданных. Он не станет возражать против строительства храмов. Если христиане не могут обойтись без своих долгополых жрецов – так тому и быть. Речь заходила и об осушении болот, и о починке старых дорог, и о том, что следовало бы отказаться от тяжелых и неповоротливых волов в качестве рабочего скота, так как уже придумано новое упряжное приспособление – хомут, который позволяет использовать на пашне лошадь, не давая ей надрываться на грудном ремне.

Эмма теперь понимала, что Ролло не просто хвастался, когда говорил ей, что может быть хорошим правителем. Об этом свидетельствовали его владения. Прежние представления о Нормандии как о земле, находящейся в полном запустении, ушли в прошлое. Она повсюду видела неторопливо ведущих борозду крестьян; монахов, отстраивающих разрушенную часовню и не бросающих работу при виде приближающихся вооруженных норманнов; пастухов, которым и в голову не приходило угонять от викингов свои стада в болота или в лес. Мельницы работали, у дорог среди старых развалин цвели сливовые деревья. Присутствие в этих местах норманна в рогатом шлеме стало теперь символом прочности бытия, и крестьяне-франки охотно селились рядом со старыми каролингскими крепостями, поднятыми из руин завоевателями с Севера. Теперь они служили новым поселенцам защитой от набегов франкских феодалов, которые и между собой враждовали, и не прочь были поживиться во владениях северных соседей.

Язычники-ярлы тоже иной раз сталкивались между собой, оспаривая новые владения. Однако власть Ролло в Нормандии была достаточно сильна, чтобы держать их в повиновении. К тому же в таких случаях он действовал довольно жестко, и виселицы у въезда в любое поселение никогда не пустовали – законы северного вождя были суровыми.

– О Ру! – вопили те, кто требовал справедливости от своего правителя, выбегая к дороге, чтобы привлечь к себе внимание Ролло, и рассчитывая на скорый суд.

Бернард, остававшийся при Эмме, когда Ролло отправлялся вершить суд, сообщил ей, что конунг опирается на скандинавский закон, по которому, если совершена кража, то и вор, и его укрыватель равно наказывались виселицей. Если же кто-нибудь возводит обвинение на другого без достаточных на то оснований, он платит крупный штраф.

– У Рольва нет, как у франков, судей и нотариев, которым нужно платить жалованье за разбор тяжб. Поэтому все вопросы общинам приходится решать самим. Лишь самые сложные дела и каверзные споры остаются правителю. Допустим, кто-то украл из кузни железный лемех и скрылся. Кузнец имеет право бросить клич «аро!», что, в сущности, означает обращение «О, Ру!», и ежели вор покинул пределы селения, то клич этот, как призыв искать вора, передается из селения в селение, от общины к общине, от фьефа к фьефу[23] до тех пор, пока похититель не будет пойман и вздернут в петле. – Это очень хороший закон, – продолжал Бернард. – Немудрено, что тяжб о краже в Нормандии становится все меньше.

Однажды Ролло возвратился после отправления правосудия в отдаленном городке мрачным и смущенным.

– Нелепое дело, трижды разрази меня гром! Глупая поселянка спрятала в доме плуг собственного мужа, завалив его тряпками. А когда муж объявил о краже и все принялись искать вора, промолчала, надеясь, что община чем-либо возместит «утраченное». Позже она призналась во всем мужу, и теперь уже оба молчали, пока обман внезапно не открылся.

– И как поступил суд? – поинтересовалась Эмма.

Они сидели в пропахшем навозом и прелым тростником круглом помещении старой башни, где на столе среди горящих плошек была разложена нехитрая снедь.

Ролло ответил не сразу. Отодвинув блюдо с жареной рыбой, он вытер губы тыльной стороной ладони.

– Закон есть закон. Обоих обвинили в краже и повесили. А чтобы впредь никому не повадно было шутить подобным образом, поселяне, признавшие женщину более виноватой, повесили ее особым образом – голой и за ноги.

– Но ведь это же была не настоящая кража! – возмутилась Эмма. – Нет, Салическая правда франков[24] куда милосерднее.

Ролло глотнул из бурдюка и мрачно уставился на девушку.

– Милосердие – это семя, которое надлежит бросать в уже подготовленную почву. Иначе его чахлый побег будет быстро заглушен бурьяном беззакония и подлости.

Однако Эмма все не могла успокоиться, и тогда Ролло обратился к Бернарду:

– Завтра по пути в Руан мы свернем в лес Марре и покажем ей, что мои законы дают добрые всходы.

И Эмма действительно убедилась в этом, когда на другой день у развилки дорог на суку старого дуба увидела два тяжелых золотых браслета, поблескивавших на солнце среди яркой весенней зелени.

– Они висят так уже скоро год, – облокотясь о луку седла, сказал Ролло. – И никто не осмеливается снять их из опасения прослыть вором, кого рано или поздно настигнет клич «аро!».

Поистине воля и разум ее тюремщика были достойны восхищения. Тюремщика ли? Она забывала об этом. Ни с кем и никогда она не чувствовала себя столь свободной, как рядом с Ролло. Их желания во всем совпадали: когда Эмма чувствовала, что устала, Ролло приказывал сделать привал; когда ей хотелось веселиться, он предлагал устроить скачки или другие развлечения; когда она чувствовала голод или жажду – сейчас же находилось, чем утолить их. Поневоле Эмма заподозрила, что эти многочисленные совпадения объясняются тем, что Ролло пристально наблюдает за ней.

После таких поездок, длившихся иногда целую неделю, они возвращались в Руан. У конунга всякий раз накапливались дела в столице, Эмма же, как всегда, уединялась на острове в аббатстве Святого Мартина, особенно остро ощущая отсутствие Ролло. Поэтому, едва прослышав, что он готовится к новой поездке, она сама отправлялась в его дворец и, смирив гордость, заявляла, что хотела бы отправиться с ним. За показной дерзостью Эммы скрывался страх, что конунг откажет ей, но, если ему и приходилось иногда делать это, он всегда добавлял:

– В следующий раз я обязательно возьму тебя.

Эмма верила, потому что Ролло никогда не лгал. И она ждала его возвращения с таким нетерпением, что даже Атли замечал:

– Похоже, что ты и шагу ступить не можешь без Ролло.

Эмма отмалчивалась. Она была не слепа и видела, что Атли не нравятся ее отлучки. И если он до сих пор ни словом не обмолвился об этом, то только потому, что полностью доверял Ролло.

Но была еще Снэфрид. И, как поведала Эмме Сезинанда, та пару раз заезжала в аббатство и справлялась о том, куда уехал ее муж с рыжей невестой Атли.

– И мне не понравился ее взгляд, – заметила жена Бернарда. – Будь поосторожней, Эмма. Ведь о Снэфрид поговаривают, что она ведьма.

Но Эмма только смеялась. Ей было хорошо, оттого что Ролло предпочитал ее общество компании своей загадочно-прекрасной жены.

Однажды, набравшись смелости, Эмма спросила у Ролло:

– Почему твоя королева никогда не интересуется делами своего супруга?

Лицо Ролло стало непроницаемым.

– Зачем? Она – моя женщина, и этого совершенно достаточно.

Несмотря на холодность его тона, Эмма рискнула продолжить:

– Но я вижу, что ваши женщины принимают живейшее участие в делах мужей. Куда большее, чем жены франков, у которых это не принято. Снэфрид же ни до чего нет дела.

– Так и должно быть. Что толку, если женщина начнет докучать своими советами и просьбами?

– Но Снэфрид ведь не простая наложница викинга. Ты сделал ее королевой, а это значит…

– Да хранят нас боги от вмешательства женщин в дела правления! И разве ты, Эмма, незнакома с вашими хрониками и не помнишь, что творилось во Франкии, когда в деяния мужей вмешались две женщины – Брунгильда и Фредегунда?

И снова этот варвар удивил Эмму своими познаниями. Она вспомнила: ну конечно, Ролло ведь любит беседовать с отцом Франконом о прошлом франков.

Но когда она рассказала об этом разговоре Атли, тот заметил, что Ролло не терпит, когда кто-либо касается его отношений со Снэфрид.

– Пожалуй, Ролло и сам сознает, что Снэфрид не та женщина, которая должна быть у такого великого правителя, как он. Ему нужна такая, которая своим происхождением закрепит его право на эти земли и даст ему крепких наследников. Увы, он никогда не расстанется со своей финкой.

И Атли рассказал Эмме, как Снэфрид отказалась от короны Норвегии, чтобы бежать с Ролло.

Эмма была поражена, но вместе с тем поняла, что Атли гораздо сильнее недолюбливает жену брата, чем она полагала. Когда она попыталась расспросить его о причинах этой неприязни, Атли перевел разговор на курьезный случай, когда Ролло не пожелал даже выслушать послов короля Карла, предлагавшего ему руку принцессы Гизеллы, если конунг согласится креститься и признает власть Каролингов.

– Ролло решил, что я должен стать его наследником, и считает, что если свяжет нас с тобой браком, то это будет порукой надежного союза с могущественным и популярным среди франков герцогом Робертом.

В это мгновение взгляд его был красноречивее слов.

– Ты знаешь мое условие, Атли. Попробуй уговорить Ролло.

Она не хотела думать о том, что произойдет, если Ролло даст согласие. Ей хотелось одного – скакать вместе с ним по равнинам, ловить его взгляд, смеяться, слышать его голос. Она все еще оставалась пленницей, Ролло не отменял своего решения поженить их с Атли, но, пока конунг молчал о своих планах, Эмма была счастлива. Счастлива, что ее не принуждают, что ее развлекают и лелеют, счастлива, что сможет видеть Ролло.

Однако постепенно Ролло стал все меньше уделять внимание Эмме. Ближе к лету в Руан стало прибывать все больше судов с викингами. Ковалось оружие, город гудел как улей, и только и разговоров было, что о походе в Бретань – «Походе меча», ибо всем было известно, что Ролло намерен вернуть себе знаменитый меч своего отца, Ролло Пешехода.

Единственным утешением для Эммы в эти дни было то, что Атли порой брал ее с собой во дворец Ролло и она видела там своего варвара. Своего?.. Она старалась не задумываться о своих чувствах, опасаясь вспоминать, как некогда жила одним желанием отомстить. Но как давно это было! К тому же разве не знала она о существовании в руанском дворце признанных наложниц Ролло, от которых у него есть дети? Не говоря уже о его жене Снэфрид Лебяжьебелой… Но когда она с Атли посещала дворец Ролло, наложницы всегда держались в сторонке, с завистью наблюдая, как Ролло шутит и смеется с Эммой. Но Снэфрид… она подавляла девушку своим присутствием. Она имела все права на Ролло, восседала на пирах рядом с ним, была его подругой и советчицей. Но прежде всего она стремилась удержать властелина в своем доме за городом.

Иногда Ролло просил Эмму спеть для него, и она охотно соглашалась.

Однако, несмотря на увлечение Ролло, чувства Эммы к нему были еще по-девичьи наивны и романтичны. Порой она мечтала увидеть его влюбленным, покорным. Вот тогда-то она и поглумится над ним, припомнив ему все… покажет свою месть. Неужели она могла так забыться, поддавшись обаянию пленившего ее варвара? Но от Ролло исходила такая сила и страсть, что если бы он только пожелал, то овладел бы ею… Сезинанда утверждала, что плотская близость восхитительна. Эмму же это пугало. Она невольно отшатывалась от Ролло, когда чувствовала силу его рук, снимавших ее с коня, по спине пробегал холодок, когда она замечала блеск в его глазах, окидывающих ее с ног до головы, слышала его учащенное дыхание… Но его посягательств она уже не боялась. От того, что Эмма называла похотью, она как щитом была ограждена преданностью Ролло младшему брату. Ролло и Атли… Атли всегда очень много значил для него…

Ролло и сам замечал ревность брата. Он понимал, что Атли страдает, видя, как сблизились его великий родственник и любимая женщина. И он решился положить этому конец.

Ролло прибыл в аббатство Святого Мартина один. Эмма, завидев его, сбежала по ступенькам крыльца, подхватила его коня под уздцы.

– Рада приветствовать тебя, Ролло! Большая честь: среди стольких забот великий властитель нашел минуту навестить столь незначительную особу!

Она понимала: Ролло известно о том, что ни епископа Франкона, ни Атли сейчас нет в аббатстве, а это значило, что ехал он именно к ней.

Не глядя на нее, конунг неторопливо перебросил ногу через луку седла и спрыгнул на землю.

– Думаю, пришла пора нам поговорить, Эмма.

Но, увидев волнение на ее красивом лице, невольно смутился. Сказал, что приехал не с пустыми руками.

Он и в самом деле привез ей в подарок длинный меховой плащ из рыжих лис, капюшон которого, из светлых и темных оттенков меха, завязывался шнурками с пышными помпонами.

Ролло сам накинул на девушку эту мягкую роскошь и засмеялся, любуясь ею.

– Вот теперь ты вся рыжая. И как хороша!

– Хороша? Тогда я буду носить его, хотя на подходе лето, – смеясь, сказала Эмма и, не удержавшись, метнула на конунга кокетливый взгляд из-под длинных ресниц.

Ролло шумно вздохнул и отошел от нее. Сел за длинный стол, положив на него свои сильные руки и глядя прямо перед собой.

– Думаю, Эмма, что перед отбытием войска я все же увижу, как Атли наденет на тебя брачные браслеты. Я так решил!

– Ну и что? – внезапно колючим тоном ответила Эмма, в ней словно ожила прежняя непокорная строптивица из Гилария-в-лесу. – Что с того, что ты так решил, великий Ролло?

Они сидели в большой светлой комнате, откуда Ролло, едва они вошли, удалил служанок. Его голос гулко отдавался под низкими сводами.

– Мое решение не обсуждается ни одним смертным в пределах Нормандии! И ты будешь покорна, как и все остальные. Я сказал – вы с Атли выпьете брачную чашу перед моим отбытием – и это решено!

Она узнавала в его голосе знакомые стальные интонации, каких все так боялись, и невольно сама испугалась. Но так просто уступать Эмма не желала. Поэтому, рывком сбросив на пол роскошный лисий плащ, она набрала в грудь побольше воздуха.

– Ты хочешь сказать, что мы с твоим братом предстанем перед алтарем?

Это был последний козырь, и Эмма на него очень рассчитывала.

Ролло даже побледнел от гнева, лежавшие на дубовом столе руки в золотых браслетах сжались в кулаки.

– Пусть возьмет тебя Локи, девушка! Ты отлично знаешь, что этого никогда не будет!

– Тогда я не понимаю, зачем ты пришел.

А затем они больше часа бранились и кричали друг на друга, чего не бывало уже давно.

– Я ненавижу тебя, Ролло! – вопила Эмма, как в прежние времена. – Ненавижу тебя и твоего брата! Ты можешь насильно влить мне в горло этот ваш брачный напиток, но, клянусь Всевышним, на следующее утро Атли найдет на ложе рядом с собой холодный труп!

– Ты не посмеешь!

– Видит Бог, я воспользуюсь единственным выходом, который вы мне оставили. Посмотрим тогда, что ты станешь говорить Роберту Парижскому, варвар, похваляющийся незыблемостью своего слова!

Ролло вдруг кинулся к ней, и Эмма, подумав, что сейчас он ее ударит, сжалась, втянула голову в плечи. Но он остановился рядом, унимая свистящее дыхание. Глаза его горели, как у волка.

– Франкон не одобрил бы того, что ты намерена сделать. Мне известно, что у христиан считается тяжелейшим из грехов наложить на себя руки.

– Прелюбодеяние, к которому ты меня принуждаешь, – не меньший грех.

– Прелюбодеяние?

Он криво усмехнулся:

– Но ведь ты еще зимой взяла этот грех на душу, решив разделить ложе с моим братом?

Эмму вдруг осенило:

– И у франков, и у норманнов настоящей супругой принято считать лишь ту женщину, которая родила своему мужу наследника. Вот что, Ролло. Я соглашусь на брак с твоим братом лишь тогда, когда пойму, что понесла от него.

Ролло вдруг отшатнулся от нее. Лицо его стало бледнее беленных известью стен. Казалось, он смотрел на нее целую вечность. Затем кивнул:

– Будь по-твоему.

И хищно, по-волчьи, усмехнулся:

– Надеюсь, это случится еще до того, как я вернусь.

Эмма долго смотрела ему вслед. Потом улыбнулась, но улыбка тотчас сменилась гримасой. Губы ее дрожали, словно от плача, но глаза оставались сухими.

– Я все-таки ненавижу тебя, Роллон Нормандский.

Он уехал, поручив ее заботам Атли. Эмма была мрачна и необщительна с юношей как никогда. Потом вновь лечила его – жалкого, нелюбимого. Думала же о том, другом…

Но вот Ролло вернулся. Он отвоевал свой меч, а Эмме в подарок привез отрубленную голову врага. И все. Его ждала Снэфрид, его прекрасная Лебяжьебелая, и он умчался к жене… Что ему было до пленницы, не признававшей его приказаний?