3
Шамиль оказался смугловатым мужчиной невысокого роста лет сорока пяти с почти совсем славянскими чертами худого, тонкого лица. Одет он был в простые шорты и футболку – тонкие руки и ноги и небольшое брюшко «бемольчиком». Со мной Шамиль поздоровался сдержано, руку пожал вяло, а вот с Лехой они довольно долго обнимались, и Шамиль щурился – это была его улыбка, которую я увидел тогда у него один единственный раз.
Просторный дом, демократичная «икеевская» мебель. Но полы повсюду – даже на кухне, выложены натуральным дубом, а на стенах были повешены картины в очень стильных рамах.
В гостиной на широком полотне художник акварелью выписал изрядный кусок пляжа нудистов, со всеми анатомическими подробностями множества обнаженных человеческих тел, которые, как оказалось при ближайшем рассмотрении, принадлежали только молодым женщинам и детям. На противоположной стене выделялась работа похлеще – я увидел вовсе адскую средневековую групповуху с толстыми, явно нетрезвыми бабами, чертями и скелетами под Иеронима Босха. В то же время я обнаружил в сюжете неприметные на первый взгляд атрибуты современного офиса и предположил, что автор шедевра, вероятно, хотел показать публике зловещий смысл рядового российского корпоратива.
Картин было много, но я не успел рассмотреть и половину тех, что висели в лаунже, как меня позвали на веранду и дальше – в банный комплекс.
Именно так, подумал я тогда, и должны были выглядеть классические римские бани – ни столов, ни стульев, лишь куча подушек на широком ортопедическом подиуме среди приземистых подставок с едой и напитками, на фоне которых живописно выделялись монументальные вазы с фруктами, икра и свежеприготовленное мясо. Журчал фонтан, стеклянные двери на лужайку были раскрыты, чуть поодаль виднелся бассейн, рядом с которым на застеленных лежаках загорали четыре девушки, две из них – топлесс.
Девушки негромко разговаривали, покачивая бокалами. Миниатюрная брюнеточка курила трубку. Это было красиво! Я невольно засмотрелся на нее. Леха смеялся: он два раза звал меня по имени, а я не слышал, уплыв на волне какого-то внезапного гипнотического транса.
Леха уже успел раздеться и опоясаться махровым полотенцем.
– На кого уставился? – крикнул он. – Тут не все наши!
– Я смотрю, – сказал я, – кто из них на лютне играть будет.
– На твоей лютне? Вон, выбирай. Обе беленькие – для гостей.
Я смутился.
– Вообще-то я не то имел в виду…
– Давай, снимай штаны, падай к нам!
Теперь я смотрел на Лехины наколки на его плечах и груди – именно наколки, не новомодное тату. Леха, безусловно, постарел, расплылся, но в нем по-прежнему чувствовалась сила и мощь – может, даже еще больше, чем когда-то.
Шамиль, в небесно-голубом халате, возлежал рядом с ним, в ногах у него на корточках примостился мужчина яркой среднеазиатской наружности, ловко забивавший в папиросные гильзы мохнатые бошки афганки.
– Алексей сказал – ты не пьешь, – обратился ко мне Шамиль, – но курить не откажешься. Сегодня – видишь, мы по старинке, без бульбулятора.
Вопросительной интонации в прозвучавших словах я не услышал и поэтому сообразил – да, курить, конечно, придется. Отказываться – значит, обижать хозяина, особенно, когда имеешь дело с восточным человеком.
Аман – так звали слугу Шамиля, ходил к нашему «Хаммеру» за коробками (как будто на столе не хватало выпивки и еды, подумал я). Умопомрачительная коллекция бутылок пополнилась Лехиным Гленфиддиком и Далмором с пробкой в виде оленьей головы.
Шамиль позвал девушек. Они подошли организованно, тренированной модельной поступью – о, я такое видел не раз: так они двигаются, когда мамка в борделе демонстрирует гостям свой сладкий ассортимент. На влажных губах – кроткие улыбки, руки – за спиной – это должно изображать смущение и визуально увеличивает грудь, они бесспорно умеют все, но при этом являются, как бы, еще совсем свежим, мало пользуемым, товаром. Плавные движения соблазнительных тел, призывно смеющиеся глаза (выбери меня!) и вполне целомудренный румянец на щечках. Хотя, вообще-то, на обычных проституток, к которым я раньше забегал на часок, эти юные нимфы походили очень мало. Представить их такими же заурядными жрицами любви, каких я покупал прежде, спешил мой забитый стереотипами мозг. Они были молоды, вряд ли старше девятнадцати-двадцати, и, случись они, действительно, девочками из эскорта, их сутенер имел бы полное право запросить за каждую столько, сколько я, наверное, не потратил на любовь за всю свою жизнь.
Черненькая Гуля оказалась дочерью Шамиля, Эля – маленькое чудо с трубкой – ее подружкой и однокурсницей. Она одна держалась небрежно, смотрела мимо нас, отрешенно пуская дымок. А вот другие девушки, блондинки (ради церемонии знакомства прикрывшие свою наготу белыми шарфиками) Оля и Катя, как выяснилось позже, работали в модельном агентстве и еще танцевали в шоу, и никакого интима за деньги, разве что – за хорошие подарки, и то – смотря от кого. Музыкальными инструментами ни одна из них не владела, тем более, лютней (и шутки моей никто не понял). Все это мне рассказал Леха, когда мы купались в бассейне. А жаль, сказал он, что Шамиль не жалует оргии, я люблю буйный беспредел, помнишь Ленкину дачу? Ты их не слушай – которые беленькие, врут, дают направо и налево, но только в пределах этой фазенды. Так что – лови момент, не зевай…
Выпивали Леха и Шамиль красиво. Реликтовый вискарь так томно чмокал, переливаясь из причудливых бутылок в толстостенные стаканы, так играл в солнечных лучах, источал такой невозможный аромат, такое благоухание далеких Галактик, что я, против всех правил приличия, трусливо бежал от компании – сначала в баню, где молчаливый Аман поливал на камни настой трав и обмахивал меня большим камышовым веером, а потом – в воду, ну, а затем Шамиль «взорвал» косяк.
Я не курил план уже года четыре, а то и больше. Еще раньше перестал покупать сигареты. Колючий дым «афганки» шарахнул мне в голову, как бильярдный кий по костяному шару! Меня не просто «накрыло», после третьей затяжки я в одно мгновение потерял свое тело, и оно повалилось на бок, будто из меня целиком и разом вытащили весь скелет.
Бессмысленно описывать ощущения человека в состоянии мощной укурки, те, кто испытал такое, меня поймут. Это совершенно нелепое положение. Какие-то грубые исполинские существа с размытыми контурами, двигаясь по обе стороны границы миров бесконечно долго играли мною в пинг-понг… так что меня, в конце концов, банально укачало и вытошнило в услужливо подставленный Аманом синий пластиковый тазик. Вот чем только тошнило? Я ведь неделю ничего не ел… Стыдно, неудобно, но мысль – только одна: скорее бы отпустило…
Потихоньку отпускало позже под струями прохладной воды в душе. Ноги еще подгибались, голова была – как чугунный котел на тонкой ножке. Классический «передоз». Очаровательная танцовщица с едва прикрытыми грудками – Оля или Катя, принесла мне крепкий чай с лимоном и немного повертелась передо мной – видимо, чтобы переключить мои чувства на что-то более приятное и полезное. Я вспомнил, как мои одноклассники учили меня пить портвейн «Агдам»: дабы я смог проглотить отвратительную едкую бурду, ставили передо мной картинку от упаковки женских колготок. В наше время эти ногастые фотодивы ширпотреба считались реальными секс-бомбами.… А я все равно блевал…
Больной и измученный, я бродил по дорожкам участка, завернувшись в халат, белая ночь дразнила меня прохладой, и внезапно впервые за несколько часов, проведенных в гостях, я почувствовал запах моря и сосен…
– Тачка – в говно! – кричал Леха, размахивая сигаретой. – В ленту Мебиуса! Четыре ребра сломано, в ключице трещина, гематома на всю харю, колено свернуто! Убрался – мама не горюй!
– Зажало глухо, – рассказывал Шамиль, когда я подошел после очередного круга по дорожкам, – приехали эмчеэсники, вырезали по кускам. Одна нога загнулась в крендель, с хорошим таким открытым переломом, я думал, мне ее еще и отпилят нахрен до кучи. По кости болгаркой проехали. Кровищи было…
– Ты как? – обнял меня Леха, и я почувствовал амбре дорогого скотча. – Ты помнишь, как мы у Генки на Зайцева весь пластилин за день спыхали? У, какая гыча была! Зря мы тебе такую сильную масть заштакетили. Прикинь, каков я мудак. Подумал, что бодун перешибет, чтоб тебе полегче было. Э, а ты уверен?
Леха легонько похлопал меня по плечу. Только тогда я заметил, что держу в руке стакан и бутылку виски. Не отвечая ему, без каких-либо особенных мыслей я налил себе на большой глоток, поднес ко рту и выпил.
Терпкий, приличной выдержки напиток сначала ударил мне в нос немыслимым букетом, потом обжег мое ободранное горло и маленькой термоядерной бомбой взорвался в пустом желудке. Я схватил со стола кружок апельсина и жадно сдавил зубами.
– А ты говорил – не пьет, – сказал Лехе Шамиль.
– Взрослый человек, хочет – пьет, не хочет – не пьет, – после небольшой паузы произнес Леха, было не понятно, рад ли он или огорчен.
Шамиль продолжил свою историю с катастрофой – как его по кусочкам сшивали в Германии, швы снимали в Израиле, а я выпил еще. Спиртное обволокло меня теплой волной, в голове зашумело. Странно, но я не почувствовал заметного облегчения, мне показалось, что душевный и физический дискомфорт, который я испытывал весь день, наоборот, как будто усилился. Мне сильно хотелось прилечь, залезть во что-то маленькое, в шкаф, коробку, пространство вокруг меня было по-прежнему огромно и чужеродно. Мои ощущения раздражали меня, я понимал, что на самом деле, до меня дела никому, кроме разве что, Лехи, никакого нет, а его уж точно можно не стесняться, однако упорно продолжал сидеть со всеми, притворяясь полноправным римским гражданином, уважаемым патрицием, к мнению которого могут прислушаться. Был в моем положении и немалый плюс: теперь, выдерживая тактичные паузы, можно было наливать и дегустировать волшебные напитки – смаковать, смешивать и заодно пытаться лечить свое тяжелое похмелье и заливать свой страх.
Мы еще раза два сходили в парилку, уже без Амана, я неплохо поел с тарелок, а потом довольно долго сидел в воде, погружаясь на дно бассейна и наблюдая за пузырьками. На краю купальни стоял мой стакан со скотчем, и я отпивал от него глоток за глотком… Леха звал на прогулку на берег залива – пройти через калитку на общий пляж, но нам обоим лень было одеваться… Наступила глубокая ночь, однако никто не собирался расходиться. Девушки, закутанные в разноцветные халаты, сидели подле нас и слушали Лехины байки, похохатывая – он рассказывал про наши молодецкие похождения – кажется, первым шел эпизод с «ментовозом» – когда я хотел зажечь бензобак «Уазика», чтобы выручить своего друга из «стакана» и воровал лифчики с балкона женской общаги, потому что мне нужна была тряпка сделать фитиль, но Леху увезли раньше (да он и не знал, что я струсил тогда). Еще Леха поведал про наши школьные хулиганства и запуск своей первой ракеты «Гермес» – топливом для нее служила сера со спичек, которую мы – все мальчишки двора, усердно добывали и приносили Лехе в качестве платы за вход на космодром, но с топливом мы, конечно, перестарались, и ракета разорвалась на куски, пролетев всего-то сто метров прямо до соседского «Москвича»; была байка про кражу гипсового Зевса из Академии Художеств – хотели пропить, удирали от милиции через всего «Ваську» на мотоцикле – Леха – за рулем, я – сзади с огромным белоснежным бюстом; путешествие на поезде «Ленинград – Котлас», а затем назад через Москву, без копейки денег, но с фантастическими попутчиками; драку в гостинице «Метрополь», куда мы проникли вслед за музыкантами «Пуддиса», заплыв на яхте «В. Ерофеев», битву с гопниками в Стрельне, трехдневный нон-стоп с бродягами в Окуловке, прыжок с моста в Лосево, еще – уже упомянутый Лехой при нашей утренней встрече случай с Ленкой Рыжковой, когда я переоделся в форму ее мужа и… всего, конечно, я уже не помню.
Леха всегда был отменным рассказчиком – его слог я даже не берусь передать. Меня и самого под конец стал потихоньку разбирать смех. Все казалось совершенно нереальным: мой старинный друг Леха Дипапл с великолепными историями про меня, все-таки – да, все-таки, любимого меня, голоногие наяды, фонтан, факелы, которые запалил молчаливый слуга.… Наконец, я с удивлением и восторгом почувствовал, что я пьян и мне хорошо! Я снова любил жизнь и людей и, когда неожиданно нагрянули гости (в середине ночи!), я был рад новым знакомствам, я уже никого не боялся, не дичился, никуда не бежал, прикладывался даже петь!
Приехала красивая молодая пара со спящим на руках мальчиком, Шамиль отправился с ними в дом, за ним поднялись и девушки-татарки. Блондинки Катя и Оля – или Оля и Катя, остались на террасе, и Леха щедро намешал им мартини с водкой – как в известном фильме. Пили они охотно и быстро, со смехом подставляли нам пустые бокалы для добавки. Они явно готовились к более тесному общению, однако, Леха потащил меня в сауну, а потом – в беседку на «приватный базар», как он выразился, и наших прелестниц мы потеряли.
– Старик! – хмельной, разгоряченный после бани Леха ворошил мне волосы своей лапищей и проливал из стакана скотч, – Когда же мы последний раз виделись, ты помнишь? Девяносто четвертый, пятый? Мы в Крым рванули, ты набухался и от поезда отстал, а мы тебя ловили, а потом в Киеве шороху дали, шишки на рынке покупали…
– Нет, потом мы с тобой, потом мы с тобой еще на яхте плавали – ты же говорил сейчас – помнишь?
– О, бля, точно! А ты знаешь, что Слепой своего «Веню» утопил? Реально, в том же сезоне! Сухогруз подрезал! Ха-ха-ха!
История с яхтой, только что рассказанная Лехой в компании, была, конечно, слегка приукрашена – но сугубо ради художественной выразительности. В круиз по заливу мы тогда отправились вчетвером: мы с Семеновым, бизнесмен Паша и сам капитан Коля по кличке «Слепой» – погоняло ему прилепили рэкетиры, для которых он сочинял всякие воровские баллады – забавный такой, бородатый бард в очках, воплотивший свою детскую мечту в построенной своими руками маленькой бригантине. Название судна – «В. Ерофеев», не оставляло никаких сомнений в том, что судьба его будет бурной, загульной и не слишком долгой.
Я помню, как ночевал на фортах в удивительно теплые ночи, без палатки, раскатав прямо на старом карельском граните свою видавшую виды туристскую «пенку», помню, как у нас украли одну коробку текилы – кто? Я думаю, ангел-хранитель. Была дикая качка и морская болезнь, отказ двигателя и руля, вопли и падения за борт. Как же мы хохотали потом, расслабляясь и «догоняясь» после неожиданно блестящей проводки яхты через узкую гавань обратно на стоянку и мастерской швартовки с одним уцелевшим гротом! Смеялись Леха и Коля Слепой, как оказалось, экспромтом разыгравшие самый настоящий спектакль, заставивший нас с Пашей всерьез принять легкую зыбь в «Маркизовой Луже» за шторм века! Все почти, как у Джека Лондона, только там про кровожадных туземцев было…
Вот тогда и закончилось наше последнее с Лехой приключение. Да, да, точно. Жизнь разлучила нас решительно, как будто раскидав по разным полушариям. Теперь мой друг настаивал, чтобы я подробно отчитался за все прошедшие годы, но мне-то рассказывать было нечего – после блестящих Лехиных скетчей моя история казалась мне теперь безвкусной, малоинтересной.
Три реабилитации в институте Бехтерева. Новые друзья, поход в Фанские горы. Еще – Кавказ, восхождение на Эльбрус. Женитьба на альпинистке, москвичке Маше Сорокиной, переезд в столицу, где я восстановился на журфаке. Начал писать, сравнивая себя с Довлатовым, пытался не подражать его, как мы называли, пост-хемингуэевскому стилю, но все равно получалось слишком похоже. Я и пил, наверное, отчасти подражая Довлатову. Потом заметил, что подражаю другому хорошему писателю – Пелевину. Из университета и чуть позже – с работы, я вылетел в тот же год. Умер в Петербурге мой отец, спустя месяцев пять – мама. Я развелся с Машей. Мое алкогольное наваждение приняло характер циклических запоев. В перерывах я умудрялся находить хорошую работу. Я успевал заниматься творчеством, сплавляться на рафтах и каяках по бурным Алтайским рекам, посещал даже – между полетами в глубокое безмолвие – спортзал и театры, делал ремонт в квартире, заводил романы.… Однако, каждые полгода, а то и чаще, меня неизбежно всасывало в синюю трубу и выплевывало спустя пару-тройку недель всего истерзанного, все потерявшего.
А еще я жил в деревне, лежал в дурке, потом еще в двух больницах, встретил и полюбил женщину, женился на ней, зачал сына, и – продолжал срываться еще чаще, еще страшнее…
Мой отчет вместился в десять минут. Мы прикончили остатки виски в бутылке и доели нарезку, надо было возвращаться к бассейну за добавкой, но Леха уже начал свою историю – и она оказалась короче моей.
– Извини, старик, похоже, у меня все самое смешное осталось там же – пока мы были вместе. Ты Цырю помнишь? А Зэпа? Ну, ладно. Когда в девяносто седьмом Маневича завалили, случилась неслабая такая войнушка. Большой волосатый песец пробежал по рядам уцелевшей братвы. Зэпа мочканули «ореховцы» – за что – непонятно. Цыря испарился – я подозреваю, его тоже в лесу прикопали. Я-то особенно с ними не работал, я вообще ни в каких бригадах не бычился. По разным вопросам пересекался, иногда помогал по старой дружбе. Но мусора сперва меня закрыли, плотно так. Потом разбираться стали, дело из говна слепили, чтобы не зря мучился. Год в «Крестах», второй на зоне. Откинулся – жить реально негде. Маманька умерла. Кое-какие кореша остались, поселили в домике на Володарке. Я пошел в «мужья на час» – легкая страничка! Справки там не требовались, чинил-ремонтировал все подряд, не грубил, не жадничал. Одна мадам вцепилась намертво: живи, блядь, у меня! Я оценил все за и против – короче, одни плюсы, все чисто. Кольнуло, правда, что-то в груди, типа шестого чувства, но у меня же остальные пять – в таком загоне были.… Это после того, как я ей посудомойку сделал, повесил полку и оттрахал с трехлетней голодухи так, что сам удивился! А у нее свой домина в Стрельне, попроще, чем у Шамы, но после кичи и будки в Володарке – чисто царские хоромы в Константиновском дворце.
– Бухала тетя не по-детски, и я с ней задербанил на пару. Чумовая такая, мне местами даже прикольно с ней было. Мы по кабакам мотались, по всяким лофтам и лаунжам. А чаще дома синячили, она выезды терпела, чтобы только не свихнуться окончательно, боялась, ревновала и все такое. Я год сидел у нее на хате почти безвылазно, до чертей по углам. В телек таращился до полного отупения – вот, кстати, тебе и про «букер» на тридцать шестом канале в пять утра. Ушел бы давно – но куда? На машине ее гонял иногда, на «Крузаке». Шенген мне не светил, вот мы все по Волге и катались. В смысле, куда поближе. Там, на пароходе не кисло так поцапались. На почве ее патологической ревности. У нее вообще крыша ехала в эту сторону, чем дальше, тем быстрее. А я озверел – и первый раз в жизни отп… дил женщину… Бля, ты не поверишь! Это была супертерапия! Она даже бухать перестала, напрочь! Неделю не пьет, две, пошла на йогу, на всякие курсы, и я смотрю – епт, она трезвая – золотой человек! Красивая, интересная, пасти меня, правда, не перестала, но – как-то поспокойнее, с юмором, что ли. Хотя я ей тогда, на Волге, между нами, нос сломал… Короче, пошли у нас и чувства появляться. Я на инженерную работу устроился. С первой получки летел домой – с цветами! А она в ванной висит, холодная, блядь, как труба. Повезло, что маляву оставила, листов пять, наверное, очень обстоятельно меня отмазала. Покуковал в КПЗ дня три – и в белый свет под подписку.
– А что там было, в записке? – полюбопытствовал я. Мне было интересно слушать своего друга, я как будто видел фильм, пока Леха рассказывал. Состояние было звеняще-приподнятым, необычайно ясным, мне казалось, что я могу выпить еще много алкоголя, а могу остановиться, просто не пить, и все. «Я вылечился», помнится, крутилась в голове такая безумная мысль.
– В записке? – Леха словно отодвинулся, я стал плохо видеть его. – Не знаю, дружище, не при мне нашли. Надеюсь, она мне там ничего не завещала, иначе мне крышка была бы капитальная. Я, кстати, тебя искал тогда.
– А когда, в каком году?
– Две тысячи второй, получается, осень…
– Так я в Швеции был! Да, как раз – лето-зима, в декабре вернулся.
– Ясно. – Леха закурил. – Ребят я не нашел, будку мою бомжи сожгли, я, кроме тебя, искал всех подряд – как вымерли все! Пошел бичевать. На Лиговке барыги «паленкой» траванули, в больничку въехал. Потом еще – в другую, в кардиологию. Там доктор был, Гриша Цванг, я ему кардиограф модернизировал… ты смотри, комары, сука, кусают!
– Я в Коми был, дороги строил.
– Пипец тебя помотало.
– Вот уж да! Пытался шабашить с ребятами. Знаешь, Леха, сколько там комаров было? Рукой по воздуху – цап! Полный кулак!
– Ого!
– А ты наших видел кого, знаешь, кто где?
– Нет, а ты? Про Мотю что-нибудь слышал? А про Галошу?
– У, ты вспомнил кого!
Картинки из прошлого вновь промелькнули перед моими глазами. Мой друг серьезно увлекался радио-электротехникой и химией. Не говоря уже об огнестрельных и взрывных устройствах. Информацию Леха поглощал жадно – покупал научно-популярные журналы на деньги, которые легко выигрывал в «трясучку». Уроки, на которых не ставились опыты – игнорировал. До много доходил своим умом. Еще Леха любил музыку. Собрал радиоприемник, который ловил «Голос Америки из Вашингтона» чуть не в полный обход «глушилок». Он записывал свои любимые команды на катушечный магнитофон – сработанный из восстановленного металлолома, и таскал его в школу на танцевальные вечера. В те времена, когда мы еще вовсю «фанатели» от «Самоцветов» и «Поющих гитар» и только-только начинали робко прислушиваться к наиболее доступным, целомудренным хитам «Битлов» на «сорокопятках», Семенов на школьных танцах на всю мощь врубал «Дип Пёрпл», «Лед Зеппелин», «Юрайя Хип», «Слейд» и «Гранд Фанк Рейл Роуд». Не знаю, как у других ребят, но моя кожа до сих пор помнит те мурашки, которыми она покрывалась, когда с нашей школьной сцены, из огромных казенных динамиков начинали звучать невероятные, сносившие нафиг нашу неокрепшую пионерскую психику рифы «My Woman From Tokyo» и «Fireball».
Тогда нам было по двенадцать. Мы уже знали, что такое вино. А два-три года спустя эти школьные вечера превращались в пьяные шабаши. Мои сверстники – теперь уже комсомольцы, матерились, дрались и падали. Девочки тоже пили и тоже падали. Нельзя сказать, что с этим не боролись. Но – каков был район! Пролетарский. Грязь, пустыри, «хрущевки». Непрекращающееся пьянство и безотцовщина.
Мотя – Мишка Иванов и Галоша – Димка Волошин, были нашими лучшими друзьями. Димка учил нас играть на гитаре, и мы мечтали создать рок-группу. Однажды в восьмом классе перед танцами Димка предложил поэкспериментировать с водкой, по-взрослому. Купить была не проблема – за бутылкой мог сбегать любой из соседских алкашей, если добавить еще на «малька». Денег, правда, сильно не хватало на две с половиной поллитровки, и я вытащил пятерку из кошелька матери. Это было первое крупное воровство в моей жизни, было стыдно, страшно, но более всего меня охватывало возбуждение перед необыкновенным приключением. Меня всегда, сколько я себя сознавал, изрядно «колбасило» в предвкушении какого-либо запретного опыта, будь то секс или вещества, кардинально изменяющие состояние.
Пили мы на лестнице, из одной чайной кружки по очереди, на закуску был хлеб и горсть конфет. Литр «Пшеничной» достался, в основном, троим из нас: Мотю упрямо выворачивало с первого же глотка. Помню чувство безграничного восхищения самим собой, потом – изрядную физическую активность: мы выломали железную дверь на чердак, а на улице пристали к каким-то незнакомым парням постарше нас – но, видя, что мы сильно не в адеквате, они просто удрали. В первую минуту погони я как будто летел с фантастической скоростью, но потом стали заплетаться ноги, в глазах запестрело, пришлось остановиться, чтобы не упасть. Мы повернули к школе. Выступал приглашенный ансамбль из другого района, а Леха не знал, притащил свой чудо-чемодан с пленками, да еще оторвал на нем ручку и фатально повредил панель.… В памяти – какие-то силуэты на сцене, громкая, несуразная музыка, визг девчонок, когда я начал блевать в тесной танцующей толпе – направо и налево, как из шланга. Кто-то засовывал мое лицо под холодную струю воды, и совсем близко угрожающе маячило ужасное каменное изваяние нашей директрисы, отставной кэгэбешницы. Мотя, хотя и не пил, а только нюхал и выплевывал, тем не менее, уснул в гардеробе, в комнатке, где хранились вещи-потеряшки, удивительно, что никто не догадался туда заглянуть, когда его искали – до утра с милицией. Еще больше шороху наделал Леха – вытащив меня с Димкой на улицу, он спалил – нет, скорее, взорвал силовой шкаф и почти на сутки обесточил школу – до того ему, как потом он объяснял нам, не пришелся по душе репертуар заезжего ВИА. А Дима Волошин, культурный мальчик, любимец нашей «русички», раздобыл где-то несколько битых кирпичей и хладнокровно разнес два окна в холле и два – в погрузившемся во мрак и панику актовом зале, где минутой раньше захлебнулась музыка и прервались плясы.
Да, безусловно, вечер тогда удался. Домой меня приволок физрук Иван Николаевич, добрейшей души человек, а Леха и Димка пустились в «бега», когда приехал милицейский «бобик». Странно, что я совершенно забыл эту историю и теперь, в беседке Шамиля, вдруг словно «увидел» ее вновь, точно на быстрой перемотке. А потом «выскочил» еще один почти полностью стертый из памяти эпизод.
– Блин! Я же видел Галошу, Леха!
– Да ты что! Где?
– . Ах-хренеть, как я сразу-то.… так, а случайно же. Попался мне на улице с портфелем, просто нос-к-носу, как с тобой! Он бизнесом занимался, с партнерами какими-то иностранными. Я на кладбище ехал, к родителям, потащил его с собой! Нет, подожди, родители ж на Шафировском… А, так у меня дружок там сторожем при церкви работал. Вот мы надрались в зюзю, потерялись там… Я к подруге зарулил на Северный, а Димка звонил мне на следующий день: спрашивал, не у меня ли его «дипломат» осел. У него там денег было – страшное дело, чужих, и еще документы какие-то суперважные. Он у могилки прилег, на скамеечку, и – прощай бабосы.
Леха крякнул.
– Блядь! Ты его не искал, что ли?
– Да он сам не звонил потом…
– Нет, говорю – тогда, на могилках, не искал, когда свалил?
Я задумался. Ушел я тогда на своих ногах, четко знал, что еду к Таньке… она ждала. Конечно, я походил, покричал.… Разве нет? Помню, добрался до Таньки, а у неё мать в шкафу «талонную» водку копила на ремонт дачи. Семь бутылок…
– Я… ты понимаешь, я же тоже «на рогах» был. Конечно, искал. Ты был на Шуваловском? Старинное кладбище, лес густой, сплошной лабиринт. Ты что думаешь – я его бросил?
Леха негромко крикнул в темноту – словно из ниоткуда, как призрак, выплыл закутанный в длиннополое пальто Аман. Пока они обсуждали, что еще надо принести в беседку, я сбегал в туалет, по дороге завернул к фонтану и хлопнул рюмку… Мы еще говорили с Лехой потом – о чем – уже точно не скажу. Кажется, мы спорили. Лет пятнадцать своей биографии Леха попросту «зажал». То есть, обещал продолжить рассказ, но позже. Мы пили еще. Я пытался курить, прожег дыру в халате. Последнее, что осталось в памяти в тот сумасшедший день – как Леха вез меня к дому в садовой тачке – как ребенка – бегом, с дурашливыми воплями, огибая стволы сосен…