Глава VII
О том, как Оливер осваивал профессию
Оставшись один в лавке гробовщика, Оливер быстро разделся, сел на жесткий тюфячок, постланный ему за прилавком, и огляделся. Тусклая лампа с захватанным стеклом светила плохо, и в комнате было почти темно. По стенам стояли рядами крышки от гробов и бросали длинные черные тени на потолок. От всякого движения Оливера тени разбегались по потолку и по стенам, отчего мальчику становилось не по себе. В лавке пахло сыростью, чем-то затхлым… Тишина в лавке была глубокая, и от этой тишины Оливеру стало очень грустно и жутко.
Мальчик потушил лампу и попытался поудобнее устроиться на своем жестком ложе. В комнате стало совсем темно, Оливеру стало еще страшнее: черные гробы все еще смутно виднелись в темноте, и ему казалось, что кто-то страшный вот-вот поднимется из большого гроба, стоявшего посредине комнаты, и тогда он непременно умрет от страха.
Но не только страх не давал спать Оливеру: он был один в незнакомом месте. Где-то за стеной были другие люди, которых он не знал до сегодняшнего дня. У них были свои заботы, свои радости, а до него им не было никакого дела. И, лежа здесь, в этой чужой комнате, Оливер больше чем когда-либо чувствовал себя одиноким – ах, каким одиноким! У него не было друзей, которые думали бы теперь о нем и жалели бы его. Ему тоже не о ком было заботиться. Он был совсем один, всегда и везде!
И хотя у мальчика никогда не было близких и он не понимал, что с ним происходит, но ему было очень тяжело лежать здесь одному. Так хотелось, чтобы кто-нибудь приласкал его… Сердце Оливера было полно глубокой тоски, и он горько плакал, пряча лицо в подушку, долго ворочался с боку на бок и заворачивался с головой в одеяло, чтобы не видеть гробов, которые его так пугали. Когда ему наконец удалось забыться тяжелым сном, уже начало светать.
Разбудил мальчика страшный удар в дверь. Он вскочил с постели и едва смог разлепить глаза. Было утро. Сквозь широкие щели в ставнях в комнату проникал слабый дневной свет.
Оливер с трудом вспомнил, где он, и кинулся наскоро одеваться. Но нетерпеливый посетитель не хотел ждать ни минуты; раздался новый удар в дверь, еще сильнее прежнего, еще и еще – удары так и сыпались один за другим и не прекращались ни на минуту.
– Да откроешь ты наконец дверь, негодный мальчишка? – закричал с улицы чей-то сердитый голос.
– Сейчас, сейчас, сэр, погодите минутку, – ответил Оливер, застегивая на ходу пуговицы и силясь дрожащими руками отпереть дверь.
– Ты, должно быть, новый ученик? – спросил тот же голос.
– Да, сэр.
– А сколько тебе лет?
– Десятый год, сэр.
– Ну, погоди ж ты у меня! Дай только войти, и я покажу тебе, как морозить добрых людей на улице! Узнаешь, где раки зимуют, приютское отродье!
Оливер отворил дверь и выглянул на улицу. Он посмотрел направо, потом налево, но поблизости никого не было видно, кроме толстого мальчишки, который сидел на тумбе перед самой дверью, болтал ногами и уплетал кусок хлеба с маслом.
– Извините, – обратился к нему Оливер, еще раз окидывая недоуменным взглядом пустую улицу, – не знаете ли вы, кто сейчас стучал?
– Это я колотил в дверь ногами, – ответил мальчик спокойно, продолжая уписывать свой завтрак.
– Вам, может быть, нужен гроб, сэр? – спросил Оливер в сердечной простоте.
От этих слов мальчик пришел в неописуемую ярость и сообщил Оливеру, что ему самому скоро понадобится гроб, если он будет позволять себе такие штуки со старшими.
– Ты, скверный мальчишка, должно быть, еще не знаешь, кто я? – заносчиво спросил он Оливера.
– Не знаю, сэр, – робко признался тот.
– Я – мистер Ноэ Клейпол, старший ученик гробовщика Сауэрберри, и ты будешь у меня под началом. Ну, снимай ставни, дурень, да двигайся попроворней!
И с этими словами он важно вошел в лавку.
Оливер принялся снимать ставни. Они были очень большими и тяжелыми, и Оливеру было трудно справляться с ними, а Ноэ и не думал ему помочь. Он только все время командовал Оливером, покрикивал на него и бранился.
Когда все в доме встали, служанка гробовщика Шарлотта позвала мальчиков в кухню пить чай.
– Ах, здравствуйте, мистер Ноэ, садитесь поближе к огоньку! – пригласила она старшего ученика. – Закусите-ка! Я припрятала для вас чудесный кусочек ветчины от хозяйского завтрака. А ты, Оливер, запри дверь за мистером Ноэ. Ну, теперь бери свой хлеб и чай и иди есть вон туда, на сундук, в угол. Да смотри, ешь попроворнее, а потом отправляйся сторожить лавку.
– Слышишь, что тебе говорят, мерзкий найденыш? – подал голос Ноэ, важно развалившись на стуле и набивая рот ветчиной.
– Полно вам, мистер Ноэ! – упрекнула его Шарлотта. – Какой вы, однако, сердитый, просто ужас! Оставьте мальчишку в покое.
– Оставить его в покое? – переспросил Ноэ. – Да разве он и без того уже не оставлен всеми в покое? Ни отец, ни мать не заботятся о нем. Все родственники оставили его в покое! Ха-ха-ха!
– Ха-ха-ха! Ну и шутник же вы, мистер Ноэ, вот ведь что придумали! – покатилась со смеху служанка.
И они долго потешались над бедным Оливером, а тот сидел себе молча на сундуке, в углу кухни, и ел черствые куски хлеба, данные ему Шарлоттой.
Прошло недели три. Оливер жил у гробовщика и работал как каторжный. Он подметал, прибирал и стерег лавку, бегал за покупками, подавал хозяину молоток и гвозди, когда они с Ноэ мастерили гроб, помогал Шарлотте, прислуживал хозяйке и ни от кого не слышал доброго слова.
Хозяйка была сердитой и ворчливой женщиной; она никогда ничем не была довольна, всегда бранилась и попрекала Оливера каждым съеденным куском. Хозяин, хоть и был от природы добродушным, но так страшно боялся своей жены, что не смел сказать Оливеру ни слова. Шарлотта совсем загоняла мальчика, а про Ноэ Клейпола и говорить нечего: тот совсем перестал что-либо делать и всю работу свалил на Оливера, командовал им и всячески издевался.
Мать Ноэ была бедной прачкой, а отец – отставным солдатом с деревянной ногой. Они жили в богадельне и с радостью отдали своего сына в учение к гробовщику, потому что сами с трудом перебивались с воды на хлеб. Много мучений пришлось вынести Ноэ в первое время, когда хозяева посылали его куда-нибудь за поручением: все уличные мальчишки дразнили его «богаделенкой» и всячески потешались над ним. И немало горьких минут провел бедный Ноэ в темном углу лавки гробовщика, плача от обиды.
Но в конце концов Ноэ озлобился: научился отвечать ругательствами на насмешки уличных мальчишек и не придавать им никакого значения. Можно было подумать, что он примирился со своим положением, но на самом деле было иначе: он только затаил в душе свою злобу. Поэтому, когда под его начало попал бедный сирота из приюта, который был гораздо меньше и слабее его, Ноэ стал вымещать на нем все свои прежние обиды и насмешки. Это было сущим мучением для бедного Оливера.
Через месяц хозяин окончательно решил оставить у себя Оливера учеником и стал брать его с собой на похороны. Мальчика обрядили в черное платье, а на голову надели шляпу с большими полями, обвязанную вокруг тульи длинной черной кисеей, которая спускалась сзади почти до самой земли, – в таком наряде мистер Сауэрберри посылал его идти впереди гроба.
Эта выдумка понравилась горожанам, и многие стали ради этого приглашать Сауэрберри заведовать у себя похоронами. У гробовщика прибавилось работы. Женщины умилялись при виде маленького бледного ребенка с грустным личиком, идущего в глубоком трауре впереди гроба. Они ласкали его, совали сласти. Ноэ Клейпол страшно завидовал Оливеру и поэтому стал еще больше придираться к бедному мальчику и дразнить его.
Но самому Оливеру его новое занятие вовсе не казалось завидным. Робкий от природы, он испытывал неловкость от того, что все смотрят на него, когда он идет перед гробом в своей странной одежде. К тому же он был очень впечатлительным мальчиком, и чужое горе тяжело ложилось ему на сердце. А уж горя зачастую бывало с избытком на тех похоронах, куда брал его хозяин.
Особенно запомнились ему одни похороны. В его память накрепко впечатались малейшие подробности того дня, и Оливер за всю свою жизнь так и не смог их забыть.
Как-то утром в лавку пришел приходский сторож Бамбл и подал гробовщику какую-то записку.
– Ага, – сказал Сауэрберри, прочитав ее, – еще заказ на гроб, не так ли?
– Да, во-первых, на гроб, а во-вторых, на похороны за приходский счет, – ответил Бамбл.
– А кого хоронят? В записке сказано – Мери Байтон. Кто эти Байтоны? Я никогда не слышал этого имени!
– Упрямый народ, – ответил Бамбл, неодобрительно покачивая головой. – Ах, какой это упрямый народ! И притом как горды!
– Горды? – воскликнул Сауэрберри с усмешкой. – Что вы говорите, мистер Бамбл, откуда же это у них гордость-то взялась? Хоронят на приходский счет – стало быть, невелики птицы!
– В том-то и дело, любезный мистер Сауэрберри: нищие, а горды словно принцы. Мы узнали про них только прошлой ночью. Они бы и совсем к нам не обратились, если бы не одна женщина, которая живет по соседству с ними. Это она прислала к нам сказать, что ее соседка очень плоха, и просила прислать доктора, чтобы посмотреть ее. Доктора в это время не было дома, но его помощник, ловкий малый, послал им сию же минуту лекарство в черной бутылке. И что же вы думаете? Ее муж прислал сказать, что лекарство не подходит к болезни его жены, что она его не примет. Ну, как вам это нравится?! Нет, до чего доходит неблагодарность людей: ему послали лекарство – полезное, крепкое лекарство, которое еще на прошлой неделе давали двум мужикам и одному лодочнику (и с большим успехом, могу вам заметить), да притом еще послали даром, в хорошей бутылке… А этот дерзкий негодяй осмелился прислать его обратно, заявляя, что лекарство не подходит для его жены. Не под-хо-дит!
Говоря это, сторож раскраснелся от негодования, точно индюк, и постучал своей палкой по прилавку.
– Ну-с, а теперь она умерла, и нам все же приходится хоронить ее за свой счет. Прощайте, любезный мистер Сауэрберри, мне пора идти. А вы, пожалуйста, немедля сходите снять мерку для гроба и поторопитесь с похоронами.
Он простился и ушел.
– Пойдем, Оливер, – сказал гробовщик, берясь за шапку. – А ты, Ноэ, побудь за меня в лавке.
Они очень долго шли по каким-то незнакомым улицам. Наконец Сауэрберри свернул в узкий переулок и, пройдя немного, остановился и стал отыскивать дом глазами.
Это был очень глухой и грязный переулок, где ютилась самая жалкая беднота: высокие дома, стоявшие по обеим сторонам переулка, были очень старыми; краска давно облезла с их стен, штукатурка осыпалась, стекла в окнах были почти все перебиты, а дыры заткнуты тряпьем и залеплены бумагой. Некоторые дома так обветшали, что, казалось, вот-вот упадут и рассыплются. Часть из них была даже подперта новыми деревянными столбами, врытыми в землю.
В некоторых домах внизу прежде были лавки, но теперь окна и двери заколотили досками. На улице стояла непролазная грязь, валялся всякий сор – видно было, что жильцы выливают помои прямо на улицу. Из черных зияющих ворот со дворов несло нестерпимым смрадом.
И в этой грязи жили и копошились люди: из окон то и дело выглядывали лица. Но что это были за лица! Желтые, осунувшиеся, с провалившимися глазами… Голод был постоянным гостем в этом нищенском углу.
Возле одного двора копошились в грязи несколько оборванных ребятишек, и сердце Оливера сжалось, когда он рассмотрел, насколько они худы и слабы. В одном месте под ногами гробовщика прошмыгнула тощая крыса, и Оливер подумал, что даже этим всеядным грызунам здесь поживиться нечем.
Наконец Сауэрберри нашел нужный дом, вошел в него и стал подниматься по лестнице, ощупывая дорогу руками, потому что здесь было совсем темно. Оливер шел следом за ним.
Добравшись до верхней площадки, они постучали в дверь. Им отворила девочка лет пятнадцати. Из отворенной двери веяло сыростью и холодом, как из погреба. В комнате огня не было, но в вечернем сумраке еще можно было что-то рассмотреть.
Худой высокий человек стоял спиной к двери, рядом с ним на стуле сидела сгорбленная седая старуха. Несколько оборванных детей возились в углу, а прямо напротив двери на полу лежало что-то, прикрытое сверху старым одеялом. Оливер вздрогнул и прижался к своему хозяину, догадавшись, что это тело умершей.
В комнате было совсем тихо, даже дети в углу разговаривали между собой шепотом, а худой мужчина и старуха точно застыли на своих местах, и Оливеру казалось, что перед ним не живые люди, а хорошо нарисованная картина.
Старуха смотрела в одну точку и улыбалась странной безумной улыбкой, и при этом глаза ее ярко блестели. Она была очень худа, из-под ее чепца седыми космами выбивались волосы, рот совсем провалился, и два желтых зуба оскалились наружу.
Сауэрберри, поняв, что его не замечают, сделал шаг вперед и кашлянул. Мужчина вздрогнул, обернулся, и вдруг глаза его засверкали гневом. Он бросился к покойнице и закричал с бешенством:
– Не смейте подходить к ней! Прочь отсюда, проклятые! Говорят вам, идите прочь, коли вам жизнь дорога!
– Ну, полно, полно, милый человек, – сказал ему гробовщик успокаивающим тоном, – не волнуйтесь так.
– Убирайтесь отсюда, говорю я вам! – кричал в бешенстве мужчина, размахивая кулаками и топая ногами. – Зачем вы пришли к нам? Я не хочу, чтобы ее хоронили, я не отдам вам ее! Черви будут терзать ее в могиле, а она ведь и без того уже натерпелась!
И он вдруг упал перед умершей на колени, закрыл лицо руками и разрыдался.
Гробовщик молча нагнулся над покойницей и стал снимать с нее мерку.
– О, станьте на колени, станьте все на колени перед этой страдалицей! – воскликнул снова несчастный муж, поднимая голову. – Знайте, она умерла с голоду! Отдавала нам все, что у нее было, а сама голодала изо дня в день. Силы уходили, тело слабело, а я и не подозревал о ее болезни, пока лихорадка не стала трепать ее без перерыва, пока кости не выступили у нее под кожей… Она умирала, а у нас не было ни дров, ни свечи. Моя жена умерла в темноте – да, в темноте… Она не могла даже перед смертью взглянуть на своих детей, а ей так хотелось их видеть! Она все звала их по именам… О, моя Мери, моя бедная терпеливая Мери!.. Видя, как она страдает, я пошел собирать милостыню, чтобы принести ей хоть чего-нибудь теплого. Я думал, если Мери поест горячего и сытного, силы снова вернутся к ней… А меня схватили и посадили в тюрьму, потому что вы запрещаете нам собирать милостыню по улицам. Когда я возвратился, она уже умирала, умирала с голоду! А я ничего не мог поделать… Это те, которые запрещают нам собирать милостыню, уморили мою жену!..
Выкрикнув это пронзительным голосом, несчастный вдовец схватился за голову и рухнул к ногам покойницы. Дети начали плакать, и тогда старуха, все время безучастно сидевшая на своем месте, точно проснулась, медленно встала со стула, подошла к лежащему мужчине и, развязав ему галстук, сказала гробовщику с безумной улыбкой:
– Это моя дочь, сэр. Не правда ли, как это странно: я дала ей жизнь, когда была уже взрослой женщиной. А теперь я все еще здорова и весела, а она лежит мертвая и холодная… Как это странно, ужасно странно!.. – и она засмеялась.
Сауэрберри уже кончил снимать мерку и собрался уходить, но помешанная старуха удержала его за рукав.
– Постойте, постойте, сэр! – сказала она торопливо. – Вы когда ее похороните: завтра или послезавтра, или, может быть, сегодня ночью?.. Я должна ее проводить, не правда ли? Не забудьте прислать мне теплый салоп[3], ведь на улице так холодно!.. Нам понадобятся еще пирог и вино, чтобы помянуть покойницу… Ну, впрочем, обойдемся и без вина, пришлите нам только хлеба… Ведь вы пришлете нам хлеба, добрый человек, пришлете?.. – спрашивала она, с лихорадочной торопливостью цепляясь за гробовщика. – Да, да, – сказал Сауэрберри, – у вас будет все, что нужно, – и, высвободив рукав, вышел из комнаты.
На следующий день бедную женщину похоронили; Оливер опять пошел с хозяином, и похороны произвели на него очень тяжелое впечатление. Несчастный муж был совсем убит горем и двигался как во сне, а помешанная старуха все время улыбалась и оглядывала себя со всех сторон, потому что кто-то одолжил ей теплый салоп.
Когда гроб опустили в землю и куски твердой, промерзлой земли застучали по его крышке, муж лишился чувств, и его еле-еле отпоили водой.
– Ну, Оливер, – сказал Сауэрберри мальчику, когда они возвращались домой, – как тебе все это понравилось?
– Ничего, сэр, – ответил Оливер, но потом, немного подумав, поправился: – Нет, сэр, мне это не очень понравилось.
– Ну, ничего, Оливер, со временем привыкнешь, – вздохнул гробовщик.
Оливер ничего не сказал мистеру Сауэрберри, но подумал про себя: как долго сам хозяин привыкал к этому ремеслу? Всю дорогу мальчик был печален и, вернувшись в лавку, все думал о том, что ему пришлось увидеть вчера и сегодня…